и д и о с и н к р а з и я
0 1
Я достал из кармана ножницы. Взял со стола лист бумаги. Разрезал его на три неровные части. Положил ножницы назад. Карандашом, серым, потускневшим грифелем, который пачкал руки, я написал на каждом листке: "До свидания, мир". У меня болела голова. Вязкий осенний дождь промочил меня насквозь, глаза резало от неонового света и неоновой тьмы. Шум в ушах и нервное жжение в затылке. Градусник показал 37,5, но я ему не поверил. Сколько раз я говорил себе, что температура у людей поднимается только оттого, что они ее мерят, но соблазн узнать, не свернулась ли еще кровь, и на этот раз победил в схватке с ложной принципиальностью.
Вдруг в мою мою дверь позвонили. Звонок показался мне странным - необычно тихим, жалобным и тоскливым. Звук был неровным, хриплым и неуверенным, как будто звонил ребенок. Я не ждал никого и никого не хотел видеть. Первое желание было выключить свет, выключить звук, одним нажатием тугой клавиши выключить все вокруг. Однако, сам не понимая почему, я поднялся со стула и пошел к двери. Мне было странно легко идти. Еще секунду назад ноги переполняла жгучая тяжесть, а сейчас они словно наполнены гелием и тянут меня, как прозрачный воздушный шарик, к звездам.
Я открыл дверь. На пороге стоял мужчина средних лет, в темно-синем пальто, промокшем под дождем, в его руках был коричневый портфель и длинная мятая бумага, на его лысине и жидкой бороде догорали, мерцая, последние снежинки. Он дождался, пока растает последняя, и начал говорить:
- Агеев Александр Геннадьевич?
- Да. Это я.
Пока я медленно, по капле, как священный сок, выдавливал из себя слова, человек достал из внутреннего кармана красную корочку с выцветшими буквами, на мгновение раскрыл - и хлопнул перед самым моим носом. Неожиданно посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
- Распишитесь вот здесь, дрожащим от холода пальцем он показал на прямоугольник в колонке справа на своей бумажке и протянул мне ручку. Я расписался. Он снова заговорил:
- Александр Геннадьевич, в вашей жизни наступил очень важный момент. К сожалению, вы умерли. Ваши похороны состоятся на Щербинском кладбище, двадцать седьмого ноября, в четырнадцать часов тридцать минут. Мне очень жаль.
- Как это умер?
- Так.
- Что, совсем?
- Да, совсем. Мне очень жаль. Всего доброго.
Мужчина развернулся и зашагал по коридору в направлении лифта. Я заметил, что у него на пальто сзади большой снежный след, как будто он упал или в него кинули снежком.
Железная механическая дверь заскрипела, и я подумал, что этот бесформенный и отчего-то тоскливый звук - и есть мой реквием.
Я вернулся в свою однокомнатную конуру. С легкостью воздушного шарика опустился в кресло и тупо уставился на горы хлама, венчавшие мой стол. Среди рухляди, обрывков мыслей и отпечатков неприветливых взглядов я отыскал телефонную трубку. Когда я нажал на кнопку "on", вместо привычного гудка услышал только хриплый шум. Мгновение неловкого удивления. Гелий в моих ногах и моей голове вдруг потяжелел. "Ты забыл вытащить антенну", - сказал, тяжело вздохнув, внутренний голос.
- Понял, - ответил я. - Только давай без длинных сопливых нотаций насчет потери памяти и болезни Альцгеймера.
- Как хочешь.
Еще несколько мгновений я вспоминал Митин телефон. Внутренний голос молчал, довольно хихикая.
- Алло, Митю я могу услышать?
- Да, Саша, конечно, Митина мама в трубке.
- Алло
- Привет.
- Привет.
- Как дела?
- Нормально. А кто это?
Я помолчал несколько секунд. Вообще-то Митя редко узнавал по телефону друзей, и я давно перестал обращать на это внимание, но сегодня…
- Это Шурик.
Я уже ожидал, что он скажет что-то вроде: "Хорошо… Какой Шурик? Я тебя не помню". К счастью, злой Альцгеймер еще не до конца съел Митин мозг, и он нашел в себе силы вспомнить меня.
- А… привет, Шурик. Извини, что не узнал сразу. Не обижайся. Ты же знаешь, у меня бывает.
- Да, уж… Хочешь сообщу тебе новость? Не знаю, приятную или нет…
- Хочу.
- В общем, не знаю, как это сказать. Так… Я умер.
- Да?
- Ага.
- Очень жаль. Да… О, господи.
Несколько секунд Митя молчал.
- А давно ты узнал?
- Только что, пять минут назад. Пришел какой-то мужик… я не договорил, ком в горле.
- Не расстраивайся, Шурик. Говорят, там, дальше что-то есть… А когда похороны?
- Сказали, двадцать седьмого, в полтретьего.
- Так… Это получается вторник. Вообще-то у меня во вторник пятая пара голландский, но ради тебя я, конечно же, забью.
Тишина в трубке.
- Слушай, Шурик, ты знаешь, что такое идиосинкразия?
- Нет, а что?
- Да так, ничего. Ладно… пока. Не скучай.
Митя бросил трубку.
Моя голова - это зубчатое колесо. Короткие гудки в сальной трубке, тонкими аккуратными кусочками, нарезающие мой мозг, словно колбасу, - это звенья цепи механизма времен. Эта цепь похожа на велосипедную. Она заржавела, и каждый оборот - это новый тонкий кусок моего мозга, кровоточащий болью. "Какая прелесть", - скажете вы, посмотрев мне в глаза, а повсюду в комнате, в моей однокомнатной конуре, будут разбросаны склизкие кусочки моих мозгов.
Я сидел в кресле, тупо уставившись в телефонную трубку. Я не мог сфокусировать взгляд на стершихся цифрах на клавишах. Море хлама на столе сверкало и переливалось всеми цветами спектра. Я парил в пустоте неопределенное время, но потом решился позвонить Мите еще раз. Трубку снова взяла его мама:
- Здравствуй, Саша. Митя спит.
- Извините. Передайте ему, когда проснется, что… - ком в горле и резь в глазах. Я не смог произнести больше ни слова.
Мне казалось, что у меня поднимается температура. По нервам полилось жгучее электричество озноба. Я ненавидел это ощущение. Я лег на кровать и закрылся одеялом. Включил радио. Потом выключил. Меня трясло.
В дверь позвонили. Зажмурившись, я нырнул вверх, скинул одеяло, трясущимися надувными руками я открыл дверь.
- Привет дорогой, - сказала Оля.
Она не должна была прийти. Вчера она ясно сказала, что не придет и очень убедительно рассказала почему. Зачем она здесь? Я посмотрел на нее и что-то мимолетное, на мгновение блеснувшее в ее глазах сказало мне, что она все знает, что к ней уже приходили, может быть, этот же самый лысый придурок, может быть, ее тоже заставили где-то расписаться. Нет, она не может серьезно относиться к этому бреду.
- Привет, дорогой… Эй! Может поцелуешь меня?
Я поцеловал ее.
- Я принесла тебе мандаринов.
- Ты откуда?
- Что значит откуда? Ты что не рад?
- Рад. Но ты же сказала, что не придешь.
- Не могла же я оставить тебя. Я хочу провести эти три дня с тобой, - ультразвуковым ножом по стеклу…
- Какие три дня?
- Успокойся. Что с тобой? У тебя температура? - Оля приложила холодную, в вязких дождевых каплях ладонь к моему лбу. - Ложись лучше на кровать. А я пойду чистить мандарины.
- Лоли, ты чего? Какие мандарины? У меня же на них бывает аллергия. И что это насчет трех дней?
- Дорогой, до твоих похорон осталось три дня.
0 2
Мои ноги подкосились, над головой загорелся огонь, в темных углах прихожей зашелестели комочки неизвестных природе существ, они с криком, все усиливающимся, все усиливающимся, заполняют пространство. Я лег на кровать. Оля чистила мандарины. Бросала корки в пустое ведро. Когда вернулась, лицо ее было обеспокоенным, посмотрев на меня, она вдруг стерла с него грим оптимизма, хлопьями осыпались импульсы нервного напряжения, последней соскользнула куда-то вниз улыбка. По всей видимости, ее очень волновало то, что происходило, и она с трудом сдерживала эмоции. Взгляд ее, обычно прямой и уверенный, бегал по темным углам.
- Кушай дорогой, - она протянула мне миску с мандаринами, аккуратно очищенными не только от кожуры, но и от желтой безвкусной шелухи, каждый мандарин был любовно разделен на четыре дольки. В мире не было ничего отвратительнее этих мандаринов - свежих, сочных, сверкающих глянцевым блеском, словно в рекламе сока или фруктовой жвачки. Гадость. Меня начало тошнить. Я взял одну четвертинку-дольку из миски, она ударила в глаз оранжевым отражением света настольной лампы. Я кинул ее обратно.
- Ты что? Не хочешь мандаринов?
- Оля, может быть, ты объяснишь мне внятно, что происходит?
- Дорогой, пожалуйста не надо… Успокойся…
Оля положила руку в миску и начала перебирать мандарины.
- Нет… постой. Я спокоен. Видишь? Я спокоен… Все, теперь говори.
- Как будто ты сам не понимаешь…
- Нет, Лоли, я ничего не понимаю. Объясни мне ты. Ты ведь все понимаешь? Так?
Лицо Оли стало каменным, она закрыла глаза. Я смотрел на нее в упор.
- Говори! что ты там понимаешь?
- Дорогой, я люблю тебя, я хочу, чтобы ты знал, я люблю тебя.
- Оля, ты прикалываешься или издеваешься?
- Это правда.
- Что правда? Что происходит?
- Дорогой… - пауза, зрачки расширены. - Не знаю, понимаешь ты или нет… Ты должен понимать, но похоже, что не понимаешь.
- Ну что? Что?
- Нет, я не могу… Ты правда не попимаешь?
- Оля… Говори…
- Видишь ли, ты больше не будешь жить с нами. В жизни каждого человека наступает момент, когда он… уходит. Понимаешь?
- Куда уходит?
- Не знаю, ты сам все прекрасно понимаешь…
- А какое все это имеет отношение ко мне? Почему вдруг у меня наступил этот момент?
- Пожалуйста, дорогой… я согласна, это несправедливо…
- При чем тут справедливость? Что происходит? Куда я должен уйти? Кто тебя загрузил этой чушью?
- Через три дня твои похороны. Я не знаю, как сказать по-другому. Ты умер, - Оля из последних сил держалась, чтобы не заплакать, несколько секунд смотрела мне в глаза, потом отвернулась.
Меня тошнило все сильнее, комната заполнялась мандариновым запахом. Я не знал, как вести себя дальше. С трудом перебарывая слабость и тошноту, я зачем-то вскочил с кровати, дошел до двери, ведущей в прихожую, стукнул надувным кулаком по стене, развернулся, подбежал к Оле, сидевшей на кровати и смотревшей стеклянными глазами в пол. Сел на корточки, взял ее за плечи, сжал ее плечи, сжал ее плечи, сильнее… Она подняла глаза.
- Оля… Что за бред? Я жив…
- Пожалуйста, не надо…
- Что не надо?
- Дорогой, прошу тебя, прекрати. Не говори так.
- Оля, ты что хочешь, чтобы я доказал тебе, что я жив? Как мне тебе это доказать?
- Дорогой, я ничего не хочу, не надо ничего доказывать. Пожалуйста, прекрати.
- Лоли…
- Ты не должен так говорить. Есть вещи, с которыми мы ничего не можем поделать, которые нам не подвластны, понимаешь? Ты не должен так переживать… Держи себя в руках. Как маленький, ты ведешь себя как ребенок… Так нельзя. Тебе не одному тяжело, мне тоже очень трудно, но я… - Оля смахнула слезу со щеки. - Подумай о маме, как ей будет тяжело. И ей будет еще тяжелее, если ты будешь вести себя так.
- Как?
- Всем тяжело, дорогой. Ты должен помочь нам, тогда мы поможем тебе. А если ты будешь всем говорить, что ты жив, когда ты мертв…
- Оля, я не могу быть мертвым. Смотри… - я вскочил и начал прыгать, дрыгая руками и ногами, стараясь двигать всем, что двигается, потом вприпрыжку начал носится из одного конца моей единственной комнаты в другой, - смотри: у меня шевелятся руки, у меня шевелятся ноги, а также пальцы на руках и на ногах, у меня открываются и закрываются глаза, я могу вертеть головой, я могу ходить не падая, я могу сидеть, бегать и прыгать, я могу говорить, я могу орать, - я говорил все громче и громче и в конце концов перешел на крик, - петь, извини, ты знаешь, не умею, слуха нет, но вообще-то, в целом, я все слышу, я все вижу, я различаю цвета, смотри, на тебе бежевая рубашка и черные штаны, на ногах фиолетовые тапки, ну посмотри же, они действительно фиолетовые, ты что мне не веришь? ты мне не веришь? - я задыхался, у меня болела пятка, видимо, бегая по комнате, я на что-то наступил, я приблизился к Оле, казалось, она меня не слушала, - Оля, я дышу, послушай, послушай, - я начал дышать ей в ухо, вдох, выдох, хрипы где-то в бронхах, я закашлял, - я дышу, у меня есть пульс, у меня есть кровяное давление, у меня, наконец, бьется сердце, у меня температура, 37,5, час назад померил, у меня насморк, я простыл, я кашляю, разве трупы все это могут? Отвечай: мертвые, гниющие трупы, они - так могут? У них бывает насморк? Бывает? А так они могут? смотри! - я вскочил, подбежал к столу, схватил учебник по философии - мягкая обложка, зеленые буквы на желтом фоне, отвратительно, просто ужасно - и разорвал его пополам. На секунду воцарилась тишина, вязкая и липкая, как желе. У нее был запах. Она пахла мандаринами. Я почувствовал, что мое лицо горит, кожу на шее и на висках раздирает аллергия.
Тишина разрасталась, раздувалась, как мыльный пузырь - и наконец лопнула со звонким лязгом, разлетелась вдребезги. В мутной луже осколки на паркете. Чашка с чаем упала. Она стояла на самой вершине кучи хлама на моем столе, и когда я убрал фундамент в виде учебника по философии, соскользнула на пол.
- Fuck! - заорал я. - Оля, скажи хоть что-нибудь!
Снова тишина.
- Оля, слушай, ты же меня поцеловала… Ты что поцеловалась с трупом? Ты говоришь, что любишь меня. Ты знаешь, кто такие некрофилы? а?
Она молчала. Она просто продолжала молчать. Я схватил со стола пластмассовый будильник - без четверти семь - и швырнул его в стену. Потом одним движением руки смахнул со стола хлам - бумажки и тетради, учебники и книги, - выдернул с мясом оба ящика и вывалил содержимое на пол. Потом взял подсвечник, который сам сделал из железа, когда мне было лет двенадцать, и кинул его в картину, украшавшую противоположную стену. Ее купили во времена перестройки на измайловском рынке у спившегося бездарного художника, пейзаж, под Шишкина, бездарный, отвратительный, почему бы тебе ее не снять, мама, сними, пожалуйста эту гадость, это говно, это уже не модно, не модно, слышишь? понимаешь? Картина получила пробоину и медленно, вращаясь и переворачиваясь, начала погружаться в мутную глубину пространства. Вспышка - и через секунду она уже с глухим хлопком падает на кровать.
- Милый, что ты с собой делаешь? Ты эгоист. Ты просто эгоист. Что ты наделал?
На мгновение мир потускнел, кровь в жилах застыла. Может быть, около секунды я находился без сознания. Когда очнулся, неожиданно услышал, как Оля плачет. Мы встречались почти год, и она еще ни разу при мне не плакала. Я не знал, что делать. Я ощутил полную беспомощность. Я хотел подбежать в ней, но не смог. Мои руки, наполненные гелием вдруг, потеряли силу, мне показалось, что я больше никогда не смогу сдвинуться с места. Ноги начали врастать в пол, все глубже, глубже, стены зашатались, потом затряслись, контуры расплываются, смещение потолка, и я все ниже, ниже… Эта вечная секунда. Я понял: я падаю на пол. По непонятным причинам это происходит очень медленно, словно я тону, погружаюсь в глубину неизвестного океана, постепенно растворяясь в его мутной и вязкой воде - похожей на желе, с отвратительным мандариновым вкусом.
0 3
Когда я очнулся, в квартире никого не было. Было темно. Свет не горел. За окном шумел дождь. Я открыл глаза и ничего не увидел. "Все. Конец. Вот я действительно умер", - искрой вспыхнула внезапная мысль. Однако, когда стены загробного мира постепенно приобрели цвет моих обоев, на потолке появилась окутанная мраком люстра, на горизонте выросла кровать, поблизости начали различаться контуры шкафов и двери в прихожую, - мысль сама собой исчезла. Я лежал на полу и думал о том, что уже, наверное, ночь, часа два, и бедная собака сошла с ума от желания пописать.
- Бим! - крикнул я. Никто не отозвался. - Бима-а!
Я встал и включил свет. Собаки в квартире не было. После недолгих раздумий я наконец вспомнил, что Бима на прошлой неделе забрал к себе отец. Было странно, что я мог это забыть, ведь мне пришлось его уговаривать и упрашивать в течение двух долгих часов. Во время телефонного разговора он согласился, но когда я приехал к нему с собакой, он вдруг наотрез отказался оставлять его. Подобное кокетство, смешанное с навязчивым желанием казаться странным и противоречивым, было для него достаточно характерно. Мне пришлось ему доказывать, приводя аргументы и размахивая руками, что собаке никак нельзя жить в квартире, которую сотрясает ремонт, и это было ужасно, потому что он знал, что возьмет Бима, и я знал, что по-другому быть не может, и тем не менее два часа тянулся этот скользкий сопливый разговор, полный взаимных упреков и бесплодных рассуждений. Я напряг мозг, чтобы вспомнить, о чем мы говорили, но ничего не приходило на ум. Обычно в памяти остаются хотя бы зрительные воспоминания, расплывчатые картинки, похожие на старые фотографии. Я не вспомнил ничего. Как будто разговора и не было.
Я осмотрел комнату. Вспомнил старый советский мультик про Винни-Пуха. "Душераздирающее зрелище", - осел смотрит в зеркальную воду какой-то лужи и плачет над своим отражением.
Я вышел на кухню, выпил стакан молока. На часах было ровно десять. Странно, но тот факт, что еще далеко не ночь, меня обрадовал и успокоил. И даже мандариновые корки в пустом ведре не вызывали никаких эмоций. Я налил еще полстакана молока. Сел на мягкое кресло и уставился в черный экран монитора. В отражении прихожей я разыскал книжный шкаф и долго пытался прочесть перевернутые названия книг. Мне захотелось есть, и воображение нарисовало идиллическую картину: я открываю белоснежный холодильник, и вижу, что на каждой полке по десять батонов колбасы, в холодильнике нет ничего, кроме сырокопченой колбасы, всех сортов, какие только существуют в природе. Я уже собирался вставать с кресла и заняться материализацией своей мечты о бутерброде, когда услышал звонок в дверь. Кто это? Поток мыслей резко поднял напряжение в нейронах, за секунду оно подскочило до невозможного предела, что-то невидимое, но ощутимое щелкнуло, словно выбило пробки, и мозг просто отказался думать дальше.
Я открыл дверь и увидел маму. Мне показалось, что она не в себе. Несколько секунд мы молча стояли друг против друга. Ее взгляд казался пустым и безжизненным и навевал необъяснимый ужас.
- Привет, сынок, - сказала она после долгой паузы. Ее слова показались мне неестественными, словно она была глубоко поглощена мыслями и хотела сказать что-то совсем другое, и ей было трудно сдерживать себя.
- Привет. Ты чего так рано? Ты вроде говорила, что приедешь через два дня.
Мама не ответила. Она повесила пальто на вешалку, извлекла из карамана какую-то мятую, видимо, много раз перечитанную бумажку, сложенную вчетверо, и, стараясь не смотреть на меня, направилась в сторону кухни.
- Эй! Мам, ты чего?
Она продолжала молчать. Я заметил: она забыла на лестничной клетке чемодан и оставила дверь незакрытой. Втащив чемодан в квартиру, я захлопнул дверь и отправился за ней на кухню. Мама сидела в кресле, уставившись стеклянными глазами в свою бумажку, механически набирала какой-то номер на телефоне, не обращая не меня никакого внимания, но там, по всей видимости, не отвечали, и она нервно клала трубку, снова и снова внимательно разглядывала бумажку, вчитываясь в каждое слово, после чего трясущимися пальцами опять принималась набирать номер. Я смотрел на нее, не произнося ни слова, но вскоре не выдержал и спросил:
- Что-то случилось?
Она промолчала и снова начала нажимать кнопки.
- Что-то с бабушкой?
Никакой реакции.
- Что произошло? скажи наконец? Мам, ты меня слышишь?
Я пощелкал пальцами перед ее лицом. Она даже не моргнула, ни единый мускул не дрогнул на ее лице. Я старательно убеждал себя, что мамин ранний приеззд и странное поведение не может, просто не может стать продолжением сегодняшнего кошмара, что, вероятно, у нее что-то случилось на работе, да, на работе, такое бывало и раньше. Не хочет говорить не надо. Я уже решил отстать от нее, когда она неестественно спокойным голосом внезапно спросила:
- Сынок, а где собака?
Меня это взбесило.
- Убежала! - бросил я и ушел в комнату, громко хлопнув дверью.
О, Господи! за что ты поселил меня в эту однокомнатную конуру? За какие грехи мое жизненное пространство ограничено тридцатью квадратными метрами, которые я вынужден делить с непонятным мне человеком, чье поведение с каждым днем все труднее и труднее назвать здоровым? Отчего покой для меня возможен только в компании с унитазом, носками на батарее и бутылками из под шампуня, почему единственное место в моем доме, где меня никто не трогает, - это ванная? Зачем мир устроен так, что мне никуда не деться от нервного пиканья телефонных кнопок, по которым без устали день и ночь стучат пальцы моей матери? Отчего она вот уже сотый раз набирает этот номер? Куда она звонит?
Неожиданно звуки на кухни прекратились. Наконец маме надоело мучить телефонную линию. Встав с кресла, она потопталась немного на месте, видимо, подошла к окну. Я понял: сейчас она пойдет ко мне. И стоило мне об этом подумать, как в коридоре жалобно заскрипел паркет, и мама открыла дверь в комнату.
Я лежал на полу среди обрывков ненужных бумажек, выпотрошенных ящиков, изорванных в клочья книг и учебников. На маминой кровати лежала треснувшая картина, посыпанная останками будильника. Я закрыл глаза, притворившись спящим, и попытался представить выражение ее лица, но не смог. Дверь в комнату громко хлопнула, снова заскрипел паркет, мама уселась в кресло, опять запищали телефонные кнопки. Я услышал, как она плачет.
Если бы я был героем какого-нибудь фильма, то сейчас непременно должен был истерически рассмеяться и сказать: "Наверное, это сон. О, нет, я не верю. Я просто сплю." А потом, наградив себя несколькими искусственными пощечинами, как будто из желания проснуться, добавить: Ах, скорее, ущипните меня за задницу! Скорее!". Но люди никогда не думают о таких вещах, ведь жизнь - это не кино, а кино - это не жизнь, а жизнь в кино, и кино в жизни, или жизнь вопреки кино, или кино вопреки жизни…
Я сорвался вниз, мой мозг рассыпался на миллионы молекул, где-то на периферии сознания проехала машина, обрызгав невидимых пешеходов вязкой водой из осенних луж, неоновый луч фонаря под окном, словно проектор в кинотеатре, пронзил мрак комнаты, и на потолке появилась бегущая строка, нескончаемый поток четырехзначных и реже трехзначных чисел, - я понял: это исторические даты, те самые, что я до потери пульса, сидя летом на душном балконе, учил год назад перед поступлением в институт. 1016 - "Правда Ярослава", 1242 - Ледовое побоище, 1610 - смещение Василия Шуйского, начало правления семибоярщины, 1710 - 1711 - Прутский поход, 1807 - Тильзитский мир, 1867 - продажа Аляски, 1906 - Первая Государственная Дума. Ненавистные тени четырехзначных чисел плывут по потолку все быстрее, и я уже не успеваю вспоминать, что они значат. Я прошу: "Помедленнее, пожалуйста, помедленнее, вы ведь видите, что я не успеваю". Где-то вдалеке палит пушка, а числа тем временем выстраиваются в столбик, приглашая меня сложить их в уме. Я понимаю: это выпускной экзамен по математике, и если сложить все даты и разделить на число "π", то получится дата конца света - конца истории. Пахнет потом и грязью, надо мной склонилась моя учительница, плотно завернутая в зеленый драповый костюм, она держится рукой за спину и с укором смотрит на меня: "Александр, уберите калькулятор, комиссия уже сделала мне замечание". "Ах, пожалуйста, помедленнее, - отвечаю я ей, - я прошу вас, не так быстро, я не успеваю." А лента чисел бежит все быстрее, и я понимаю, что мне все равно не успть сложить их все, порой кажется, что вот-вот конец, что скоро строка дат остановится, но нет - цифры продолжают бежать, и темп только увеличивается, и мне не узнать ответа, ведь до утра совсем мало времени, и чисел еще много, а как только с первыми лучами солнца первый трамвай выйдет из депо в рейс, комиссия перестанет принимать экзаменационные работы. "Ничего, ты все сделал правильно, они успеют отнести твою работу в комиссию", - успокаивает меня Оля, и мы идем вниз по улице, и лунный свет льется с неба прямо в неоновые лужи, когда внезапно резкий грохот колес рвет тишину ночной Москвы. Я оборачиваюсь, и меня охватывает ужас: сзади на нас, сверкая иллюминацией, рассыпая фиолетовые искры в разные стороны, несется трамвай. Мы отходим с рельс, трамвай неожиданно останавливается прямо рядом с нами, и через открытую дверь я вижу в кабине Митю. Мы с Олей удивленно спрашиваем его, что он делает ночью в трамвае, и тот ли это самый трамвай, что первым отправится сегодня в рейс. Митя что-то долго говорит нам, но я понимаю только примерно следующее: рыночная экономика щупальцами своих поганых законов все глубже проникает в жизнь советских людей, и теперь любой желающий за небольшие деньги может взять в депо напрокат трамвай, и ездить ночью по городу. Митя смотрит на часы и, вздохнув, добавляет, что его полтора часа уже истекают, нужно возвращать трамвай, потому что в случае опоздания могут сделать что-то страшное. Двери закрываются, трамвай с лязгом и грохотом уносится, а мы поднимаемся по лестнице наземного пешеходного перехода, сверху улица кажется бесконечно широкой, по многочисленным полосам едут, то и дело врезаясь друг в друга, сигналят и мигают поворотниками все виды транспорта - автомобили, велосипеды, трамваи, автобусы, поезда метро и даже самолеты, один из них приземляется на свободную полосу, и мы проходим в зал ожидания, тесную комнату, в которой царит страшный беспорядок, и на полу, на давно не чищенном ковре разбросаны бумажки, книги, и осколки мыслей, и отпечатки неприветливых взглядов, Оля уходит, не сказав ни слова, тихо прикрыв дверь и бросив на прощание полный горечи взгляд, а я поднимаю голову и вижу на потолке знакомую люстру, и мрак рассеивается, часов нет, шелест листьев, хлопает дверь, проектор гаснет, склеить молекулы заново, открыть глаза, три, два, один…
Я открыл глаза. Квартира пуста. Как хорошо, что мамы нет. Мутный влажный воздух. В коридоре лает собака. Часы на кухне показывают без пятнадцати час. Воскресенье. В институт идти не надо. Репетиции сегодня не будет. А может, больше вообще никогда не будет. Наша группа - я был барабанщиком - переживала не лучшие времена.
Я принял душ. Вода казалась горячее обычной. Температуру мерить не стал. На завтрак решил сделать яичницу. Вообще-то я каждый день делал себе на завтрак именно яичницу, но с недавних пор все, даже самые примитивные решения, я принимал с опасением, словно ожидая подвоха из-за угла. Пока грелась сковородка, я привел в порядок свои мысли и твердо решил успокоиться и не допускать больше идиотской агрессии, а именно: не рвать учебников, не швыряться будильниками, не ломать столов и т.д. Может быть, я уже и умер, но точно еще не сошел с ума.
0 4
Делать было нечего. Убираться не хотелось. К тому же рано или поздно вернется мама, - одна только мысль об этом вызывала у меня раздражение, граничившее с отвращением. Я позвонил Николе Яковлеву, нашему гитаристу, и предложил попить пива. "Ладно, старик, приезжай", - несколько обреченно сказал Як.
На улице творилось нечто страшное. Снег, выпавший за ночь, медленно таял, превращая асфальт в вязкое болото, в котором тонули не только пешеходы, но и автомобили. Автобусы не ходили, а у входов в метро выстраивались огромные очереди. Я поймал машину, старый ржавый каблук без глушителя. Когда я попытался открыть дверь, она отвалилась, а из петлей посыпались какие-то винтики, и водитель, старый грузин с седыми усами, громко матерясь, долго искал их в придорожной луже.
Як встретил меня угрюмой гримасой, он был в старой майке и грязных шортах и сразу - я еще не вошел - поспешил сообщить мне, что денег у него нет. Он был бледен и небрит.
- Ты неважно выглядишь, дружище.
- Знаешь, старик, я посмотрел бы на тебе, если бы ты сидел ночи напролет и рисовал эти вонючие головы цезарей и сократов!
- И как успехи? Получается?
- Нет. Мой препод сказал вчера, что мне все еще никак не удается добиться нужной игры теней на висках. Ты представляешь себе? На висках! Як скорчил смешную рожу.
- Бедняга.
Як учился в архитектурном институте, но - сколько я себя помню - занимался только тем, что рисовал головы и геометрические фигуры.
- У меня такое чувство, что мне всю жизнь придется рисовать эти бошки. Что б вы все сдохли, крикнул Як и кинул в цезаря своими шортами.
- Як,- сказал я ему, - они уже сдохли. Достаточно давно.
Он очень странно посмотрел на меня.
- Пойдем, мне надо забрать брата из школы.
О, Москва! ты самая грязная столица Европы. Мы шли по московской улице, покрытой тонким несмываемым слоем грязи, Як что-то рассказывал мне про свои бесконечные проблемы - черчение задолбало, композиция говно, девушки его не любят, а бабушкины кошки и собаки только и делают, что линяют и писают на его рисунки.
- Не жизнь, а дерьмо, - заключил Як. - Жить не хочется.
Я долго размышлял, стоит ли рассказывать Яку о том, что со мной случилось, и так и не пришел ни к какому выводу. Решил действовать по ситуации. Вообще, меня немного пугало то, что никому, совершенно никому не хотелось изливать душу. Наоборот, хотелось скрыть весь этот бред. Надежно запереть в своих мозгах и никому не давать ключ. И я чувствовал себя очень неуютно: мне почему-то казалось, что Як уже в курсе, что каждый человек, с которым я встречаюсь взглядом на улице считает, что я умер. Может, со мной, что-то не так?
- Як, как я выгляжу?
- Очаровательно, милый, Як сделал вид, что сейчас поцелует меня в щечку.
- Иди в задницу. Я серьезно.
- Если серьезно, то ты выглядишь как всегда. То есть как придурок.
- Урод.
Народу в школе было немного. На скамеечке дремала уборщица, по вестибюлю с дебильным смехом бегали две девочки с безумными косичками. Увидев нас, они остановились на секунду, схватились за руки и медленно, словно приняли нас за завуча или директора, пошли в класс. Никита Яковлев сидел на третьем этаже в кабинете химии, уткнувшись глазами в листочек с контрольной работой.
- Мы проходили реакции разложения, и я получил два, произнес он с отсутствующим видом.
- Дебил, - ответил Никола. - Пойдем отсюда.
- Никола, не говори маме. Ну пожалуйста, не говори маме, - захныкал Никита.
- Что за жизнь!
- Никола, жизнь - это способ существования белковых тел. Так сказал Менделеев, - спокойно произнес Никита.
- Что такое жизнь? - переспросил я его
- Способ существования белковых тел.
- Способ сосания белковых тел, - криво усмехнулся Як.
- Никола, а я маме расскажу, что ты сейчас сказал. А если ты не будешь ей говорить про двойку, то не расскажу.
Способ существования белковых тел. Это меняет дело. Это все меняет.
- А про смерть он что-нибудь говорил? - поинтересовался я.
- Кто?
- Менделеев.
Як взглянул на меня опухшими глазами, повернулся к Никите и грустно сказал:
- Пойдем домой.
По пути мы купили десять бутылок "балтики" номер три. Долго сидели на кухне, потом пришла мама, накормила нас блинчиками с мясом, и мы передвинулись в комнату Яка, где в окружении белых безглазых голов топили бессмысленный разговор в остатках пива.
- Написал чего-нибудь новенькое? - спросил я его. Он посмотрел на меня мутными глазами, достал гитару, долго пытался ее подключить, но у него что-то вечно не работало, и когда наконец усилитель подал признаки жизни, из динамика полился хрип такой силы, что затрещали стены, и его пришлось выключить. Тогда Як вытащил из-под кровати старую и запылившуюся акустическую гитару, заиграл какие-то аккорды, смешно двигая головой и сложив губы трубочкой. Музыка кончилась также неожиданно, как началась.
- Вообще-то я еще не до конца тут все придумал, просто нет времени из-за института… - начал оправдываться Як.
- Ничего, сойдет, - успокоил я его.
- Жаль, что не пригодится.
- Почему?
- Я ухожу из группы, старик.
Як встал и положил гитару на шкаф.
- Почему?
- Долго объяснять, старик. Группы больше не будет. Лева с Костей тоже решили, что нет смысла больше продолжать играть. Знаешь ли "rush hour" всегда была просто компанией лохов. А все эти Митины потуги сделать из нее профессиональную команду… Как тебе сказать… В общем, мы решили, что так будет лучше.
- Кто мы?
- Я, Лева и Костя.
Я онемел от удивления. Больше всего поражало то, что они решили это без меня и без Мити. Хотя Митя, несмотря на неплохие вокальные данные, за полтора года так и не стал своим в команде. Обида и удивление боролись в моей душе.
- Никола, тебе пора заниматься, заглянула в дверь мама.
- Сейчас, мам.
Мне хотелось что-нибудь спросить у Яка, но я так и не придумал что. В общем-то, все было предельно ясно.
- Извини, старик, мне нужно рисовать.
- Ты же совсем пьяный.
- А что делать? У меня нет другого выхода. Теперь часов до трех сидеть. Нужно напрячься, сосредоточиться… Спасибо, что приехал. Если бы не ты, я бы сошел с ума.
Мы стояли в прихожей, и я уже почти оделся, когда ко мне подбежала собака Николы, безмозглая и агрессивная дворняга, она залаяла и внезапно укусила меня за ногу. Никола с трудом оттащил собаку, дал ей по морде, прибежала мама, заохала, предложила остаться, но я сказал, что укус не сильный и что уже поздно, и мне нужно домой. Это было неправдой, но я почему-то больше не мог находиться в душной квартире среди безмозглых животных и навевших ужас бюстов без глаз.
- Ладно, старик, не расстраивайся! Не грусти. Еще увидимся, - промычал Як и протянул мне руку с прилипшим к ладони клоком собачьей шерсти.
Я вышел на улицу, было мокро и грязно, вдалеке гремел трамвай. Неприятное впечатление, оставленное этим вечером, отозвалось противной отрыжкой с гадостным вкусом жаренных блинчиков. Я не мог понять почему, я не видел никаких внешних причин, - но я не мог отделаться от ощущения, что Як вел себя странно. И его мама держалась неестественно доброжелательно. Так ведут себя или с маленькими детьми, или с тяжело больными.
Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Видимо, помимо простуды, у меня еще и паранойя.
Когда я вернулся домой, мамы не было. Видимо, ее не было весь день. В комнате никто не убрался. Я повесил сушиться насквозь промокшую куртку, и долго стоял под теплым душем, пытаясь согреться. Но вязкий, как осенне-зимний дождь, как мутная жижа вместо воздуха за стеклом, жгучий озноб заполнял все тело расплавленным свинцом, и оно оседало под его неестественной тяжестью. Нужно было делать уроки. Я собрал из обрывков учебник по истории востока, лег на кровать и принялся читать. Через десять минут начала болеть спина, загудела голова, и зарябило в глазах. Я не выдержал и сел за стол. Буквы и цифры налезали друг на друга, образуя причудливые геометрические конструкции. Я включил радио, "Parallel Universe", "Red Hot Chili Peppers".
Не помогло.
Заболела нога, тупая и тихая, но твердая и упорная боль в голени - там, где меня укусила собака Николы. Я осмотрел ногу: небольшое покраснение и две красные кровяные точки - следы от зубов. Сходить завтра ко врачу? Протер укус спиртом. Захотелось выпить, и я, не раздумывая, проглотил стакан вина из маминых закромов. ……… ………… …………..
Я сварил полпачки пельменей и, поставив перед собой учебник, съел полтарелки, когда вдруг меня переполнило страшное ощущение отвращения. Оно вспыхнуло огнем в желудке и ядом потекло по венам, проникая в каждую клетку и сжигая плоть. Я побежал в туалет, где меня вырвало, после чего я выкинул остатки пельменей в ведро.
Долго и безуспешно, пытаясь запихнуть себе в голову хоть какую-то информацию о правлении маршала Чойбойсана в Монголии, я все-таки переключился на английский. Предвкушение завтрашней контрольной должно было взбодрить окончательно раскисший мозг. Но этого не произошло, и после 10 минут напряженной борьбы, измотанный и разочарованный, я сдался и, мысленно плюнув в потолок, кинул учебник в кучу обрывков на полу.
Никто не звонил, и я решил лечь спать раньше, чем обычно. В половине двенадцатого пришла мама. Я притворился, что сплю, и она тихо легла на свою кровать. Оставалось только ждать следующего дня - такого же бестолкового, как и все предыдущие.
Может, и правда - смерть, если смотреть на нее изнутри, выглядит именно так?
0 5
Утро понедельника встретило меня неприветливой гримасой, в которой смешались пустой холодильник, восемь ноль пять на кухонных часах и не прекращавшийся всю ночь дождь. Я выглянул в окно: вместо снега таяли дома.
Я быстро оделся. Выходя из дома, увидел стоящий на перекрестке автобус. Пробежав около двухсот метров по лужам Воронцовского парка, я, задыхаясь и едва держась на ногах, успел втиснуться в духоту салона. Я вспомнил Митю и его фразу: "Шурик, никогда не бегай за общественным транспортом. Запомнил? Никогда не бегай за общественным транспортом!" - он говорил так очень часто, и звучало это не больше не меньше как заповедь, которую сам Митя соблюдал неукоснительно. Я не придавал этому никакого значения до тех пор, пока три месяца назад, почти сразу после того, как впервые услышал от Мити эти загадочные слова, не побежал за автобусом, не поскользнулся и в падении не ударился ногой о подножку, из которой торчал ржавый гвоздь. К счастью, все обошлось относительно благополучно, не считая того, что три дня я не мог ходить. Вспомнив все это, я тем не менее был жутко рад, что не пришлось ловить машину и удалось сэкономить тридцать рублей. Однако автобус неожиданно долго стоял в пробке, так как какая-то важная задница проезжала по перекрытому Ленинскому проспекту, мигая фиолетовым маячком и заполняя туманное утро пронзительным воем патрульных сирен.
- Сволочи! Люди на работу опаздывают! - кряхтел женский голос из-за левого плеча.
- Ничего, подождешь, буржуйка, - отвечала какая-то бабушка из глубины сидений.
- Буржуи - те на машинах ездят, а не на автобусах
- Ничего, ничего привыкай…
- К чему привыкать-то?
- Привыкай, больше сладкой жизни не будет!
- Ух, змея…
- А ты чего молчишь, милок? А? - я почему-то подумал, что эти слова относятся ко мне, но благоразумно промолчал.
На остановке, в безумной толчее, когда спрессованную массу людей залихорадило, когда кто-то начал кричать, чтобы его выпустили, а чья-то рука застряла в дверях, когда чьи-то сумки, заполненные чем-то твердым и острым проехались по моей сине в направлении выхода, - именно тогда я вдруг наступил кому-то на ногу. Обычный случай. Раздался крик. По всей видимости, я наступил на какую-то бабушку. Я был бы рад извиниться, но не знал перед кем. И только автобус тронулся, как вдруг я получил сильный и резкий удар по плечу, и раздался сдавленный старушечий голос.
- Сволочь! Получай!
Я обернулся, и наконец мне удалось разглядеть старушку. Она выглядела довольно жалко: в дырявом, выцветшем платочке, сжимая маленькую авоську, с испуганным видом сидящая у окошка, она напоминала маленького лесного зверька из сказки. Она смотрела прямо на меня и неожиданно, как будто себе под нос, буркнула:
- Будь ты проклят!
Я промолчал и отвернулся. Но всю дорогу я чувствовал на своей спине тяжесть злобного взгляда, словно у меня на спине рюкзак, набитый камнями.
Я опоздал в институт.
- Александр, прошло больше пятнадцати минут. Я вынуждена отправить вас за допуском в деканат, - механически вежливая улыбка на лице учителя-робота. Все преподаватели английского в нашем институте были роботами. Хотя они имели вполне человеческие имена (например, Алина Игоревна - что необычного?) и выглядели как заурядные люди, каких пять миллиардов, на этой планете, как бы они не маскировались, все студенты сразу понимали, что они роботы.
Допуск мне дали без проблем. Я уже почти открыл дверь в аудиторию, когда меня неожиданно окликнули. Это был начальник курса - старый полковник государственной безопасности с выразительными усами. Когда он говорил, они двигались, и казалось, что самое важное, то, что нельзя ни услышать ни понять, он говорит именно усами.
- Александр! - Я остановился. - Агеев! - после второго окрика не обернуться было просто нельзя. Черт! Никогда не бегай за общественным транспортом, Шурик, никогда! - Почему вы опоздали?
- Я застрял в пробке. Ленинский проспект был перекрыт.
- Это не объяснение.
Что я мог еще ему сказать? Моя фантазия работала безустанно, но я так ничего и не придумал.
- Это не объяснение, - произнес начальник курса еще раз, шевеля усами. - Я не хочу это слушать.
- Я очень сожалею. И впредь постараюсь больше не опаздывать.
- Две недели назад вы опоздали на семинар по философии.
- Меня задержали на физкультуре.
- Это не объяснение.
Я молчал. Усы снова зашевелились.
- Вы знаете, что у нас бывает за такое количество опозданий? Ну да ладно, теперь это не имеет к вам отношения
Я уже ждал, что он отпустит меня, но он зачем-то продолжал стоять и смотреть на меня.
- Я вообще-то хотел поговорить с вами о другом. Вы понимаете, о чем?
- Нет. Что такое?
Начальник курса долго смотрел в пол, его усы шевелились, словно подбирая слова.
- Александр, вы знаете, что вам теперь не обязательно ходить в институт? В вашей ситуации я бы сказал, что это почти лишнее.
- В какой ситуации?
- Александр, как вы понимаете, мне все известно. Другими словами, я знаю, что вы умерли, - пауза… - Да, да, я все знаю. Это случилось два назад. Ведь так? Вы, насколько я понимаю, тоже должны это знать. Теперь вы можете больше не ходить на занятия. Нет, конечно, если вы хотите, если у вас есть на это какие-то причины, вам никто не собирается мешать или препятствовать. Если вы, например, хотите увидеть друзей, попрощаться… Это тонкий вопрос и личное дело каждого студента. Вы также можете посещать пока - я имею ввиду, до похорон - вы можете посещать занятия, пары, какие вам нравятся. Вы также должны знать, что никто, кроме меня и еще нескольких людей из отдела по работе со студентами не в курсе. Так что как видите, у вас есть выбор, кому говорить, а кому нет… Это правило нашего института. Мы даем право студентам самим распоряжаться подобного рода информацией. Но будет лучше, если вы проявите благоразумие и не будете будоражить коллектив. Это просто совет. Решайте сами. Если хотите - правда, за небольшую плату - мы можем организовать проводы, так сказать, прощальную церемонию для вашего курса. Но с этим лучше поторопиться, как я понимаю… Кстати, сколько времени осталось до похорон?
Я старался держаться как можно спокойнее, пока он говорил, и теперь, когда в коридоре, где мы стояли, вновь воцарилась тишина, я спокойно ответил:
- Похорон не будет.
Усы начальника курса зашевелились. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но потом, казалось, решил не торопиться. Он взял тайм-аут и с широко открытым ртом обдумывал, как вести себя дальше. Ни одного случайного слова - настоящий полковник!
- Александр, я могу порекомендовать вам нашего психолога. У нас в поликлинике, так сказать, отличные профессионалы.
- Спасибо, я обойдусь.
- Если что, не стесняйтесь, это все конфиденциально.
- Нет, думаю, не надо.
- Ну и отлично. Я думаю, вы понимаете, насколько все серьезно. И надеюсь, вы в этой непростой, я бы сказал, ситуации, поведете себя достойным образом. Вы понимаете, о чем я говорю? Вы не должны порочить высокое звание студента нашего университета. Хотя, конечно, я уже не стану пугать вас выговорами в личное дело, отчислением и прочими неприятностями. Это было бы неэтично. Да и в вашем случае, это все не важно, и мне приходится надеяться только на вашу совесть. Я хочу, чтобы вы знали, что начальники курсов несут прямую ответственность за поведение своих студентов. Так что не подведите меня. Ведь и в отношении нас тоже порой принимаются неприятные решения. Те же выговоры, увольнения… Даже в такой непростой, я бы сказал, ситуации вы не должны порочить свое высокое положение студента самого престижного ВУЗа в нашей стране. Вы будущая элита нашего общества, - на слове будущая осекся, запнулся и дальше говорил уже не так уверенно. - Я уверен, что вы сами со всем справитесь. Вы всегда были одним из лучших наших студентов. Мы возлагали на вас большие надежды. Нам будет вас не хватать. Предавайте мои соболезнования вашим родителям. Можете идти.
Нет, идти я как раз не мог. Начальник курса уже скрылся за поворотом, уже хлопнула в неестественной тишине дверь в деканат, а я все стоял, тупо глядя в потолок. Я думал о том, что в ближайших аудиториях нас вполне могли слышать. Я открыл ближайшую дверь - 2136 - комната была пуста. А на доске жирным мелом были нарисованы корявые буквы: FUCK. Еще в трех аудиториях рядом никого не было, даже там, где у меня был английский. До конца пары оставалось еще двадцать минут. Творилось что-то странное. Роботы никогда не отпускают студентов так рано.
Я медленно поплелся в библиотеку. Коридоры МГИМО давили на меня мигающим светом голубых ламп. В читальном зале было много народу. Я заметил однокурсницу, хотел помахать ей рукой и улыбнуться, но смог только искривит рот и приподнять два пальца. Мне не хватало света, и я выбрал место у окна. Открыв учебник по истории востока, я стразу же ощутил давление усталости, мой мозг растаял и стал невероятно тяжелым, голова моя упала на холодную деревянную поверхность, и я тотчас отключился.
За последние дни я приобрел неожиданную способность я помнил в мельчайших деталях и подробностях все свои сны. Даже если бы мне очень хотелось, я просто не мог их забыть. Но тот сон, что приснился мне тогда в библиотеке, я помнил даже после того, как забыл все предыдущие.
Мне приснилось, как однажды, проснувшись, я обнаруживаю, что все люди за время моего сна очень постарели. Мне объясняют, что - оказывается - я спал около двадцати лет. Я очень рад, что все мои друзья и знакомые уже старые и больные, а я еще молод и полон сил. И несколько дней все идет просто замечательно. А потом я вдруг замечаю с ужасом, что я начинаю с неимоверной скоростью стареть. Каждое утро я смотрю в зеркало и не узнаю себя. И вот через неделю, я уже такой же, как был бы, если бы не спал двадцать лет. Проходит еще несколько дней - и я старик, я почти не могу ходить. Мама плачет, вызывает многочисленных докторов, они дают мне лекарства, но результат не гарантируют. Говорят: надо было раньше обращаться. А теперь самое лучшее, что они могут сделать, - это попытаться сохранить меня в моем нынешнем состоянии. Я пью микстуры и таблетки, но ничего не помогает. У меня выпадают зубы и волосы, я ничего не вижу и почти ничего не слышу. Я не могу спать, моя голова болит днями и ночами. И я только и делаю, что на ощупь, держась за стены, шкафы и стулья, передвигаюсь по своей квартире, по своей однокомнатной конуре и думаю о том, сколько дней мне осталось до смерти. И еще я думаю о том, как смерть придет ко мне, как она будет выглядеть, что мне скажет и что я ей отвечу. Я пытаюсь продумать наш диалог во всех деталях, чтобы не оказаться застигнутым врасплох. А мама каждый раз подходит ко мне и вздыхает: "И опять ты бродишь, и опять ты бродишь, иди полежи, сынок". И насильно тащит меня к кровати.
Когда я очнулся, за окном уже стемнело. В накрывшем город тумане - яркие оранжевые пятна фонарей. В библиотеке ни души. Где-то в углу уборщица скребла шваброй пол. Полминуты я приходил в себя, и только потом понял, отчего проснулся. В сумке упрямо звонил мобильный телефон.
- Алло.
- Привет, старик, невнятно проорал Никола Яковлев. Ты где?
- Я еще в институте.
- Слушай, не хочешь пойти на день рождения Лизы Тименчик?
Лиза Тименчик была моей бывшей одноклассницей. Толстая дура с псевдобогемными замашками, она много курила и пила и, насколько я помню, до неприличия плохо училась в школе.
- А кто пойдет?
- Я пойду.
- И все?
- Ну, Лева с Костей, может, Еварестов приедет, ну и там еще народ…
- А нас туда звали?
- Кого как… А это важно?
- Не знаю.
- Старик, все нормально? Голос у тебя нездоровый.
- В общем, да.
- Что да?
- Чувствую себя неважно. Башка болит.
- Короче, ты идешь?
- А подарок как? Есть?
- Вот тут как раз проблема. У нас денег мало. У тебя есть рублей сто пятьдесят?
- Да, вообще-то есть.
- Тогда давай в семь в метро "Университет". В центре этого… вестибюля.
- Зала.
- Да, точно, в центре зала.
- Ладно. Не опаздывай.
Я посмотрел на часы. Семнадцать сорок девять. Я проспал почти семь часов. Нужно сходить в поликлинику, померить температуру. Ватные ноги и легкие, словно пустые внутри, руки.
В коридоре, соединявшем основное здание с библиотекой, было необычно темно. Горела только одна лампочка. Из угла, отражаясь многократным эхом от стен, доносился скрип швабры. Я приблизился к уборщице. Маленькая, сухая, съежившись в какой-то дикой хищной позе, она сверлила меня буравчиками своих черных зрачков. Взгляд ее остался на моем лице липкой пленкой, мелкими нитками опутал руки и ноги. Он казался мне необыкновенно знакомым. Мне показалось, что это была та самая бабушка, на которую я наступил с утра в автобусе. Я зашел в туалет. Вымыл руки и плеснул холодной водой на лицо, пытаясь избавиться от этого взгляда. Посмотрел в зеркало. Подбородок в красных пятнах, под глазами фиолетовые круги, бледные щеки, сосуды в глазах полопались. "Только заболеть еще не хватало", - думал я, меря шагами коридоры в направлении поликлиники.
- Фамилия, факультет, курс, вздохнула, глядя на меня исподлобья, молодая медсестра в регистратуре.
- Агеев. Второй, МО.
- Как?
- Агеев, второй, МО.
- Ясно.
Виляя толстыми бедрами, медсестра направилась к стеллажу с картами. Я вспомнил про Лизу Тименчик. Мне вдруг стало ее жаль.
- Мне вообще-то только температуру померить.
- Это неважно, - прошептала медсестра.
Шелестели карты. Зазвонил телефон. Медсестра подняла трубку.
- Поликлиника… Ее нет… Завтра…
Вернулась к шкафчику.
- Агеев Виктор Евгеньевич?
- Нет, я Александр Геннадьевич.
- Есть только Виктор Евгеньевич, да и к тому же с третьего курса. Вы у нас давно были? Может ваша карта у врача осталась?
- Вряд ли. Последний раз я был здесь в прошлом семестре.
- Тогда не знаю… - Медсестра выпучила на меня исподлобья безумно раскрашенные глаза. - Посмотрю еще раз.
- У нас вообще-то ничего не теряется. Может, тебя отчислили?
- Нет, вроде пока учусь, нервно усмехнулся я.
Тишина. Мысль работает в тишине.
- Почему же тебя тут нет? Почему же тебя тут нет?
Снова тишина. "Почему тебя там нет? Почему? Шурик, ты еще не понял? Ты все никак не допрешь? Думай скорее, а то медсестра догадается быстрее тебя… Ну?"
Тут одна из дверей открылась, и из нее выкатилась невероятно толстая румяная женщина в белом халате. Медсестра направилась к ней.
- Лариса Ивановна, тут вот карты молодого человека нет. Везде пересмотрела, и нигде нет. А он только померить температуру хочет…
- А вы на нижней полке смотрели?
- Да он вроде…
- Все бывает. Откуда мы можем знать?
Медсестра посмотрела на меня в ужасе.
- А может быть его отчислили, а он нам не хочет говорить? лукаво искривив усталое лицо, спросила врачиха в белом халате.
- Да я вроде спрашивала…
Вдруг во мне сработал какой-то инстинкт. Мозги щелкнули и переключились в экстренный режим. Я скорчил улыбку и, стараясь выглядеть как можно глупее, сказал:
- Ну, вообще-то да. Меня отчислили. Недавно. Только что… Только что увидел приказ. А что теперь температуру теперь померить нельзя?
- Ну здрасте приехали. Я же спрашивала, закатила безумные глаза медсестра.
Я виновато промолчал.
- Ладно, пойдем со мной, - врачиха открыла дверь в кабинет. Дала мне градусник, усадила на мягкую скамейку в коридоре, сказала подождать ее и исчезла в темноте за углом.
Я начал разглядывать плакаты на противоположной стене. На них однообразно злобно скалились розовые рты с черными кариесными зубами, с них свисали ядовито-зеленые нити тухлой слюны, десны кровоточили и гноились, а на лицах - резиновых, одинаково глупых и безжизненных - застыла гримаса безмолвного страдания. Я присмотрелся и увидел, что весь коридор увешан такими плакатами. Над ними красовались картонные буквы: "профилактика". Мне показалось, что эти буквы неровные, разноцветные уродцы - тоже обязательно чем-то больны. Они меня раздражали. Кровь пульсировала в венах на руках и стучала в виски огненным молотом. Я понял: я падаю.
- За что выгнали-то? Что-то не сдал? - вдруг спросила медсестра.
Что?
- Почему тебя выгнали? Не сдал что-то?
- Да, не сдал, - выдавил ответ я. Буквы - п, р, о, ф, и, л, а, к, т, и, к, а - кружились в танце у меня над головой.
- У меня брат учился тоже на МО. Его выгнали со третьего курса. У него был преподаватель урод. По какой-то там экономике… Он ему сказал сразу, что он ему не сдаст никогда и может собирать вещи в армию. А по остальным предметам у моего брата все хорошо было. По языку четверка. И вообще, все нормально. Но попался этот придурок… Когда мой брат последний третий раз пересдавал, он все выучил. Он целый месяц, кроме этой долбанной экономики вообще ничего не читал. Мы думали, он с ума сойдет. Он все выучил наизусть. Он знал эту экономику лучше, чем любой другой придурок-педагог. И вот на экзамене он ответил на все вопросы. Тот урод его несколько часов спрашивал. А потом говорит: "Ладно, если сейчас ответишь на вопрос, ставлю три, - представляешь! три!!! ну ладно - в общем, три - и гуляй". И спрашивает: "Сколько гвоздей экспортировал СССР в 1979 году?" Гвоздей, блин! Мой брат решил, что это шутка и спрашивает так весело: "Вам как - в тоннах или в штуках?". А этот гвоздевед фигов: "Не знаете! Два!". И все. И выгнали. А тебя за что?
Я не мог открыть рот. Боже, какая дура! В регистратуре зазвонил телефон. Звук прокатился ядовитым огненным шариком по телу и отозвался судорогами в желудке. Я упал на пол и меня вырвало. Градусник вывалился. Медсестра что-то резко крикнула в трубку и побежала по коридору.
- Лариса Ивановна! Этот отчисленный там мне наблевал! Что делать-то!
- Что делать, что делать… Аборт! Не рожать же!
- Вы шутите, а у меня лужа!
- Ничего страшного. Волнуется человек. Посмотри там, может у него температура, - заорала из темной пустоты Лариса Ивановна.
Когда я очнулся, моя голова была зарернута в мокрое синее полотенце...