Нас было пятеро, и все хотели играть. Кто-то один был лишним. Конечно, «мэтры» – Каргин, Вишняков и Бодров – оставались за столом в любом случае. Вопрос стоял только о нас с Антоном. Как партнеры по игре мы были еще малоинтересны, и «мэтры» предоставили право решать нам самим. Я предложил тянуть жребий.
- Замечательное зрелище, - сказал циничный Каргин. – Они будут тянуть жребий за право платить.
Бодров осуждающе посмотрел на него. Смысл этого взгляда был мне ясен – Бодров боялся, что мы обидимся и откажемся играть оба. Преферанс был для него источником постоянного, стабильного дохода. Он играл исключительно ради денег, и с удовольствием выбирал наиболее слабых партнеров. Мы с Антоном, болевшие игрой и еще ничего в ней не смыслившие, упрашивали его расписать «пулю», после которой безропотно расплачивались. Бодров играл самые безнадежные партии и всегда выигрывал. Узнав об этом, самовлюбленный Каргин, плюющий на остальное человечество, озверел, усадил нас за стол и за два часа объяснил основные секреты. Бодров, его лучший друг, неделю с ним не разговаривал...
Вопрос разрешился сам собой, когда в комнату вплыл Артур с бутылкой коньяка в руке и моим приятелем Зеленским, по прозвищу «The Lensky», с фланга.
- Угощаю, - сказал он просто.
Так и случилось, что мы отложили карты и сели пропивать гонорар. Артур был старше всех – даже Каргина, который всегда был всех старше – и являлся ходячим пособием по импозантности. Зарабатывал он редко, но много. Во время фестивалей кино Финляндии он синхронно переводил прямо в зале, через микрофон. Финны платили щедро. Артур немедленно обновлял свой гардероб, что-то высылал младшему брату-балбесу, а на остальное закупал коньяк. Причем на его долю приходилось от силы бутылка; после этого он набивал «косяк» и впадал в небытие. Коньяк весело допивало общежитие. Кстати говоря, преферансу всех обучил именно он, в ранней юности небезызвестный в Ялте пляжный шулер…
В последствии я пытался вспомнить, о чем же мы говорили на таких студенческих попойках. Остались только фразы, вокруг которых сейчас уже нельзя возродить выражаемые ими мысли. Сохранилось ощущение чего-то важного, достойного, необычайно умного. Затрагивались все вопросы, хоть как-то связанные с историей, культурой, Богом. Наверное, мы были теми самыми начинающими интеллигентами новой формации, которые способны завести жесточайший спор о династических принципах во Франции времен правления Валуа, выпить – и спокойно перейти к казарменным анекдотам, чтобы после следующей рюмки переключиться на какою-нибудь новую постановку на Таганке… Так было и в этот раз, и мы уже изрядно шумели, когда пришел Савицкий.
Бодров прозвал его «теоретик секса». Савицкому это совершенно не подходило, но прижилось. Любая язвительная кличка прижилась бы к этому неопрятно-бородатому человеку, лишенному зачатков чувства собственного достоинства. Я, со школы возненавидевший организованную травлю, общался с ним, но с трудом. Он был очень неглупым парнем, но меня страшно раздражал его смех – визгливый, прыгающий, со всхлипами. Он был удивительно навязчив во всем, даже когда молчал, часами сидя на своей койке и сунув большой палец в рот и одновременно указательный – в нос. Мы это называли «медитацией». Ребята его не переваривали за то, что он никогда не убирал в комнате, никогда не давал денег в общий котел и спал в кимоно, в котором пришел с тренировки. Савицкий много лет занимался восточными единоборствами, что вызывало у нас истерический смех. Более беспомощного человека найти было трудно, его даже никогда не били. Зато он являлся постоянным полигоном для испытаний нашего остроумия. Застрельщиком здесь являлся, конечно, Бодров. В этот раз он также не упустил шанса отличиться.
Когда-то он что-то делал в милиции. Подробно об этом, вопреки обыкновению, не распространялся, но у него сохранились чистые бланки различных актов. Сегодня Савицкого ждали. Пока он ходил в туалет, Бодров выудил из кармана заранее приготовленную бумагу, из которой явствовало, что сегодня в 20.45, в присутствии понятых, по такому-то адресу, у гр. Лобова О.В. (небезызвестного в кулуарах «примороженного») изъят штык-нож армейского образца № такой-то. Дата, подпись, подписи понятых. Когда Савицкий, не помыв рук, снова вошел в комнату, бланк лежал на столе, а мы расположились вокруг. Зеленского, не умевшего сдерживать смех, выгнали на кухню.
- Ну, мудило? – зловеще сказал лучший актер университетского СТЭМа Дмитрий Бодров. – Нам еще ментов тут не хватало?
- Ментов? – растеряно улыбнулся Савицкий.
И ему тут же была преподнесена богато инкрустированная матюгами история о том, как час назад в комнату ввалились трое – двое в штатском, один в форме и с автоматом – и хотели всех увести с собой, но, по счастью, один из них оказался старым знакомцем Бодрова. Как они по секрету рассказали, что за пару часов до этого Лобов в квартире на Заречье зарезал двоих, был взят по горячим следам – с погонями и стрельбой – и, «расколовшись» на допросе, показал, что орудие преступления он месяц назад купил у него, Савицкого. Так что ему, Савицкому, может быть, и удастся отвертеться от соучастия в преднамеренном убийстве, но торговлю оружием ему пришьют – это к гадалке не ходить.
- Ты нашел тоже, кому продавать, - мрачно добавил Каргин и картинно, не поморщившись, выплеснул в рот содержимое рюмки.
Савицкий, на протяжении всего рассказа не перестававший улыбаться, гулко сглотнул.
- Но я не продавал, - растерянно протянул он.
Мы саркастически усмехнулись и подвинули ему бланк. Он сел и, беспомощно глядя на Каргина, повторил:
- Но я не продавал!..
- Это решит суд, - строго сказал Бодров. – Иди на вахту, сейчас тебе следователь будет звонить…
Серега Цыбульский, бесшабашный третьекурсник, жизнерадостно откликнулся на плавающие в сдавленном хохоте объяснения Зеленского. Заставив Савицкого потомиться на вахте минут двадцать, он позвонил из автомата напротив и, представившись следователем прокуратуры, попросил подъехать к нему, «адрес вы, я думаю, знаете». Потом, повинуясь вдохновению, предложил за Савицким заехать. Пусть он минут через двадцать ждет у памятника местному поэту Осипову, бывшему Дзержинскому, там его заберет машина. Савицкий, никому ничего не объясняя, лихорадочно оделся и исчез. Артур приволок следующую бутылку, а Каргин достал гитару. И только часа через полтора мне в голову вдруг пришло, что сейчас мимо пресловутого памятника проедет случайная милицейская машина, и Савицкий с криком «Заберите меня, я все скажу!» кинется под колеса. После этого он вполне может переночевать в отделении, что в наши планы не входило. За ним сходил Вишняков, сообщив, что из прокуратуры перезвонили и в услугах Савицкого там не нуждаются. Пока.
Как выяснилось, финальная реплика Вишнякова была лишь запятой в этой истории. Точка была поставлена только спустя три года, и было это в моем присутствии. Случилось так, что за день до описываемых событий Лобов О.В. уехал домой в Мурманск, никому ничего не сказав – да и говорить ему было, пожалуй, некому, друзей у него не было. Через пару дней он получил сообщение, которого, наверное, ждал: его отчислили. В течение двух недель несчастного Лобова забрали в армию. Он исчез с нашего горизонта, и никто не интересовался, куда. Неизвестно, откуда об этом узнал Бодров, но на настойчивые вопросы Савицкого о Лобове он мрачно сообщил, что того судили и дали двенадцать лет. А Лобов служил на Байконуре, через год был благополучно комиссован, еще через два года снова объявился у нас на предмет восстановления. Он зашел в общагу…
Кто-то там наверху, за облаками - а может и наоборот, внизу, где-то в районе земного ядра - кому понравилась бодровская шутка, за пять минут до этого привел меня, вчера демобилизовавшегося, в общежитие истфака и столкнул в коридоре с Савицким. Тот ничуть не изменился. Борода была столь же неопрятна, смех столь же противным, руки столь же вялыми, а само его присутствие столь же утомительным. Я отвечал на многочисленные вопросы, когда по лестнице поднялся Лобов и протянул руку:
- Привет, мужики.
- Привет, Олег, давно не виделись, - отозвался я добродушно.
Савицкий без улыбки смотрел на нас. Лобов хлопнул его по плечу:
- Как дела, теоретик секса?
- Тебя уже выпустили? – подозрительно спросил Савицкий.
Несколько секунд мы растерянно молчали. Потом до меня дошло. Каргин, когда я рассказал ему о случившемся, клялся, что готов был отдать месячную зарплату, лишь бы видеть эту встречу воочию…
…Артур исчез, и искать его было бесполезно. Не могли же мы ломиться во все женские комнаты с криком «Отдай ключи!». Коньяк был безнадежно заперт. Мы, вздыхая, полезли по карманам. Набрался рубль из кармана запасливого Вишнякова. Рубль был торжественно вручен самому молодому – мне.
- Два пива, - сурово сказал Каргин. – Двадцать копеек стрельни на вахте, там наверняка кто-нибудь по телефону болтает.
Спускаясь по лестнице, я подумал, что две бутылки пива на шестерых – это пошло, да и лишне. Как бы в подтверждение этому земля вдруг качнулась, дышать я стал ртом и не посмотрел даже, говорит ли кто по телефону. На улице я потер снегом лицо. Потом быстрым от опьянения шагом пошел на вокзал, минуя давно закрытый магазин.
Пиво на вокзале было, но стоило оно не шестьдесят честных гастрономовских копеек, а восемьдесят пять. Я перешел через пути и направился к автовокзалу. Там еще было людно, но буфет не работал. Впрочем, мне повезло. Я встретил компанию знакомых альпинистов, они пили водку под сигаретку, разливая прямо на капоте коричневых «Жигулей». То ли провожали кого-то, то ли встречали… Мне обрадовались. Я спросил двадцать копеек – неизвестно зачем, магазин-то все равно не работал - и в ответ получил пол стакана водки. Я выпил. Кто-то, заведя двигатель, врубил в машине приемник. Последнее, что я помнил – это как меня тошнило за деревом под голос Розенбаума, певшего о …
Проснулся я от того, что меня трясли за плечо. Я открыл глаза. Мы с кем-то, с головой завернувшимся в пуховик, сидели на заднем сидении. Меня тряс незнакомый бородатый водитель.
- Приехали, - сказал он. – Идти можешь?
- Могу, - я выбрался и машины. «Жигули» тихо отъехали.
Я огляделся, пытаясь сориентироваться в темноте, прорезаемой слабым светом фонарей. Было то самое время между «очень поздно» и «очень рано», когда светофоры еще сонно моргают желтым, а собачники обалдело таращатся в зеркала ванных комнат, готовясь к утренней прогулке с домашним любимцем, сукиным сыном. Судя по окружающей архитектуре, я был где-то в центре, в двух шагах от общаги. Но смущала площадь, возле которой меня высадили. Я никак не мог сообразить, что это за площадь, хотя знал ее прекрасно. Как и длинное стенообразное здание на другом ее конце, которое никак не вязалось с этим утром и с этим местом. Я зябко сунул руки в карманы. В левом под пальцами забилась бумажка. На ощупь я определил, что это рубль. И в ту же секунду понял, что стою напротив Казанского собора.
Сзади тек пустынный в этот час Невский. Где-то слева женственно прилегла Садовая, украшенная жемчужиной пока незнакомой мне центральной гауптвахты Ленинградского Военного Округа со старшим мичманом Тараканом во главе. Справа прятался в темноте купол Исакия. Ощутимо реальный, возвышался вокруг Питер. В середине были я и рубль.
Потом снова было опьянение, но уже утреннее, похмельное, восторженно-боязливое от ситуации и моей бесшабашности. Ранний прохожий, одаривший меня двухкопеечной монетой, был вылитый Раскольников. Потом - перепуганный телефонный голос вахтерши общежития Горного института на Васильевском, которая со сна растерялась до того, что побежала будить Коляна. Сам Колян, сразу уловивший суть ситуации и велевший брать такси. Строгий и в дремоте Невский, надменно осмотрев меня в лорнет высоких окон, изверг откуда-то из недр Московского вокзала блестящее такси, проводил до Дворцовой – и полился назад, на ходу благосклонно кивая Лиговскому и Литейному…
Колян хохотал долго – так, что проснулись двое его сожителей. «Только с тобой», - приговаривал он, а я радостно улыбался, принимая это за комплемент. Сожители же не прониклись мистически-киношным духом ситуации, но нашли отличный повод выпить в шесть утра. Откуда-то принесли портвейн и кастрюлю супа. Мой рубль был презрительно отвергнут. Потом пошли в институт, меня накормили в студенческой столовке, и, захватив с собой еще человека четыре, направились в какую-то пивную. Оттуда все вместе поехали за билетом. В трамвае я заснул…
Спустя два года я так же буду ехать по Питеру в трамвае, идущем от Ржевки до метро «Ладожская». Я буду дремать, закутавшись в шинель и прижимая к себе спрятанную в карман «афганки» бутылку дешевой водки. Меня будут беспокоить две вещи: патрули на «Ладожской» – хотя отпускное удостоверение сроком на сутки будет в полном порядке – и мысль о том, что Колян просто забыл о нашем договоре. Месяц назад, сидя у них с Ингой в гостях, я отвел его в сторону:
- Колька, у меня День рождения через месяц… Давай я в ближайшую к нему субботу водки возьму да посидим у тебя.
- Какое это будет число?
- М-м… Первое, кажется.
- Договорились.
Если Колька забыл, я оказался в незавидном положении. Придется возвращаться в часть и пить с третьим взводом, сменившимся с караула, каждую секунду рискуя быть пойманным либо ответственным офицером, либо «дедами». Неизвестно еще, что хуже…
Колян будет дома. Он откроет дверь и, не здороваясь, грубо втащит меня за полы шинели:
- Тебя где носит?! Остыло уже все, сейчас будешь с Ингой объясняться.
Будет стол, прогибающийся от домашних солений и вина. Будут гости: Вадька Болдырев, старый приятель, и веселый парнишка по имени Любомир с девушкой, которых я видел впервые. Меня переоденут в новенький Колькин спортивный костюм, дабы я не шокировал своим видом обитателей общаги. Будет гитара, и Колян потребует от меня перепеть все наши старые песни. Будет сумасшедшая ночная поездка куда-то на Шкиперский проток, в другое общежитие, располагавшееся в здании бывшего борделя мадам Петуховой, где праздновался День рождения Колькиного сокурсника, но праздновался уже по полной программе -–с танцами и свободными девушками. Под утро меня уложат спать на чистую постель в комнате Вадьки… И спустя много лет, когда изящная русая девушка, засыпая на моем плече, спросит меня, какой из моих Дней рождения мне запомнился больше всего, я отвечу, не задумываясь: девяносто третий год, Васильевский остров, общежитие Горного института возле кинотеатра «Прибой», комната моего друга Коли Козака и его жены Инги.
- Парень, конечная! – меня трясли за плечо.
Всполошившись, я выскочил на остановку, сразу узнав площадь Восстания. Ни Коляна, ни его друзей рядом не было. В кармане лежала пачка «Примы». В кулаке был зажат рубль.
«Найдут», решил я. До ближайшего поезда оставалось минимум часов шесть. Я пошел бродить.
Она когда-нибудь сыграет со мной злую шутку, эта патологическая любовь к вокзалам. Не знаю, чем она обусловлена. Возможно, тем, что в детстве семья постоянно куда-то ехала. Во всяком случае, до сих пор знакомство с каждым новым городом я начинаю с такого вот бездумного шатания по вокзалу, аэропорту, автобусной станции… Что-то есть в этой спешно-деловитой атмосфере встреч и прощаний. Что-то, приближающее к вечности. Время сжимается до скорости поезда и входит в четкую зависимость от дальности следования. Особенно это заметно в обеих столицах. Суета на пригородном «Савеловском» ничем не напоминает круговерти, скажем, «Ленинградского» или «Московского». Мелочная повседневность «Курского» не перепутать с аристократичной будничностью «Варшавского» или «Рижского». Местечковая деловитость «Финляндского» четко контрастирует с базарностью «Казанского». Аура перемещения принимает в себя любого, и отъезжающего, и провожающего, оставляя чувство тревожного ожидания первым и ощущение неясной зависти – вторым…
Элитное место – ресторан – уже давно разжалован в обычную точку общепита. Когда-то в детстве, впервые попав в ресторан одного из питерских вокзалов, я испытал почти благоговение. Надменные официанты в аккуратных «бабочках»… Порочно красивые женщины, пускающие тонкие струйки сигаретного дыма в высокий потолок… Большие черные ягоды со странным названием «маслины» на тарелке… Почти недоступный мир накрахмаленных салфеток и сверкающих столовых приборов, потеряв статус недоступности, стал просто дорожным кафе с плохо вымытыми стаканами, не стираными скатертями, завышенными ценами и табличкой «Туалет не работает». Жаль…
- Эй, студент!
Я обернулся. Рядом стоял худощавый мужик с рыжеватыми усами, в болониевой куртке поверх старенького джемпера. От него тянуло спиртным, но он был трезв.
- Не накинешь полтинник на пиво?
- Рад бы… - я показал ему рубль. – Мне с этим еще до дому ехать.
- Маловато, - сказал он с сожалением. – Студент?
- Турист.
- Один, что ль?
- С группой, - осторожно соврал я.
- Пошли, студент, денег стрельнем у твоих.
- Да у них тоже мало.
- Да?
Он секунду подумал.
- Что, полтинник не дадут?
- Не дадут, - я повернулся, чтобы уйти. Он начинал мне надоедать.
- Погоди, - засуетился он. – Ща че-нибудь придумаем. Тебя как зовут? Меня Серега.
- Арсений.
- А выпить у твоих найдется? Нет? Тогда пошли.
Мы пробрались между диванов, обогнули камеры хранения и спустились в маленький зал ожидания, где было на удивление мало народа. Объяснялось это просто: зал облюбовали привокзальные нищие. Пока мой новый знакомый шептался с каким-то одноногим, я внимательно их рассматривал. Разных полов и возрастов, они выглядели одинаково неряшливо и небрито. Более того, находясь рядом, они теряли все свои отличительные признаки, сливаясь в единую неопрятную, но пеструю и неизменно веселую массу. Но один выделялся. У подоконника курил парень лет тридцати, хорошо одетый, с большой спортивной сумкой через плечо. Можно было подумать, что он не имеет ничего общего с остальными, если бы они не обращались к нему, как к своему. Он умело отшучивался и держался настолько уверенно, что я поневоле подошел к нему с лучшим на свете поводом для знакомства – прикурить.
- Студент? – спросил он, с интересом меня разглядывая.
- Турист.
И вдруг, повинуясь минутному порыву, я рассказал ему все. Он не удивился. Пару раз усмехнувшись, переспросил, откуда я, и задумался.
- Так тебе, наверно, деньги-то нужны? – полувопросительно, полуутвердительно сказал он. Я беспечно махнул рукой:
- Время еще есть, ребята меня отыщут.
- Как?
- Ну, на мой город поезда только отсюда. Придут к дежурному по вокзалу да по селектору вызовут. А ты откуда?
- Я? – он скривился. – Теперь не знаю. То ли из Тихвина, то ли из Питера, то ли из Вологды.
- Как это?
- Долгая история.
- Так вроде не спешим. Если не хочешь разве…
- Да можно, что уж… Пошли сядем. Тебя как звать?
- Арсений.
- А меня… Эй, Серега!
Усатый Серега в секунду оказался рядом. Парень строго на него посмотрел:
- Чего ты мечешься, как сука в камышах?
- Да вот пивка со Студентом хотели выпить…
- На, - парень протянул деньги. – Тащи бутылок пять.
Мы присели. Парень расстегнул сумку и хозяйственно переобулся в тапочки. В сумке я сразу углядел пестрый чехол индийского спального мешка.
- Сам я с Тихвина, - мой новый знакомый закурил душистый «Данхилл». – Там «хабзу» закончил, телемастер. После армии ребята в Питер позвали, в мастерскую. Мы «леваком» такие деньги гребли – не поверишь. Женился. Кооператив купил, но оформил на жену – ей проще, она местная… Как-то из кино идем. Дое…лись четыре каких-то козла. А я подвыпивши был. Ну, чиркнул одного стропорезом…
- Чем?
- Стропорезом. Я в десанте служил. Там на парашюте есть такой нож специальный. Когда запасной парашют открываешь, надо основной отрезать. Потом за это дают десять дней отпуска и коробку мыла.
- А мыло зачем?
- Штаны отстирывать. Я стропорез подточил слегонца. А на суде сказали: «Стропорез, переделанный в стилет». Плюс в состоянии алкогольного опьянения. А мы всего-то бутылку сухого выпили.
- И?..
- Ну и два года на зоне в Вологде. Ладно хоть зарабатывал я нормально, всем «шакалам» телевизоры пособирал. А жена развод оформила. Кооператив на ней…Вот и сижу теперь здесь третий месяц, кодлу эту подкармливаю. Надоели вы мне! - зло сказал он подошедшему с пивом Сереге.
- А я-то что? – обиделся тот. – Я сам пол года как «откинулся»! На тебе пиво твое…
Он сунул нам бутылки и попытался уйти, но парень его придержал.
- Ладно, всё… Возьми-ка водки.
И он снова протянул деньги.
Мы беззвучно чокались бумажными стаканчиками, наполненными сильно отдающей сивухой «Столичной», лихо запивая ее теплым пивом. У разухабистого Сереги пиво постоянно вскипало белой пушистой лавиной и рвалось из горлышка, заливая куртку. «Обфаршмачился», - каждый раз равнодушно констатировал он, не делая попыток вытереться. Я понимал, что все это уже чересчур, и через раз незаметно выливал водку под стул. Мне казалось, что если я буду пропускать официально, меня обдадут презрением. Что делать – мне было семнадцать лет, и я учился в одиннадцатом классе средней школы…
И опять меня трясли за плечо. Я уже начинал к этому привыкать.
- Парень, парень! Сдавай белье! Стоянка пятнадцать минут, приехали!
- Куда? – с тоской спросил я.
Зеленая от ответственности проводница посмотрела на меня с подозрением, но ничего не сказала, и я шагнул на родной перрон. Вспомнить, кто усадил меня в поезд, я даже не пытался.
Я проверил содержимое карманов. Футляр с очками был на месте, ключи на месте, рубль на месте. Я направился было к дому, но по пути наткнулся на маленькую утреннюю очередь, втягивающуюся в только что раскрытые, словно еще зевающие, двери магазина. Спешивший на первую «пару» Ромка Ольховиков ссудил меня двадцатью копейками. Я купил два пива и пошел в общагу.
Они сидели за столом, на тех же местах и в той же одежде, и поедали бутерброды. Все пятеро, включая Каргина, который терпеть не мог ночевать вне дома.
- О! – обрадовался Зеленский.
- Купил? - недружелюбно спросил Бодров.
Январь – март 2000г.
Рамат-Ган.