Наташкин выбор
— Да буде вам, мам, — сопротивлялась Наташка, — ну че вы?
— И-и-эх! — ударила себя по бедрам Устинья, и согнутым в фаланге указательным пальцем ткнула дочке в лоб. — Умная твоя голова, да дурехе досталася! Ах, доченька, доченька! Моя б воля — видал бы тебя Петька, как свои уши. Ни в жисть ба не отдала! А какие женихи сватов засылали! Вон — Антон Силаев, чем не жених? С фронта воротился — грудь до пупа в орденах. Зав фермой в колхозе. Не подошел! Алешка Лазебный — председателев племяш — чем не пара? И красивый, и умный, и не шалапут какой… Нет, не схотела, не по душе вишь ли. Свет ей вишь клином на Петре сошелся!
Устинья по наказу Федора — покойного мужа своего — не посмела неволить. Чтоб грех на себя не брать. Любил покойничек дочку — души не чаял…
А она — вон че удумала: за Петьку Колупаева пошла. На всю деревню срам. В сельский-то Совет пошли регистрироваться, дак он на голову ниже невесты. Глядеть не на что: шмындрик, он и есть шмындрик! Вроде бы украл у деревни лучшую невесту. Устинья успокоиться не могла. Да только что поделаешь, ежели дочка своими руками себе мужика выбрала! Хорошо хоть не в приймы пришел женишок, к себе в избу увел молоду жену, а то б и вовсе глаза от людей прячь…
Долго мучалась мать, а потом махнула рукой, замор-гала повыбитыми ресницами, уголком головного платка высморкала нос, да ушла в горницу горе горевать. Да и как же ее не понять — старую Устинью, — ежели вырастила она дочку — всей деревне на загляденье. И стройна-то и красива, и умна. И характером ладна. Темно-русая коса — в руку толщиной — на спине лежит.
По деревне идет — мужики глаз не отведут! Из ладного теста девка состряпана. Что по отцу, что по матери. Вся деревня помнит, как дед Денис, Устиньин отец, на восьмом уж десятке быка урезонивал. По осени дело было. Кто из селян отличился — того Устинья не помнит, но какой-то неумеха резал быка. Тот вырвался подраненный и пошел гулять по деревне метаться из края в край. Кто ни попади встречь — боднет, прясла ломал, ровно спички. Находились смельчаки, вста-вали поперек пути, да где там! Ни один не мог унять. И тогда вышел за калитку своего под-ворья Денис Кедров, сапожник деревенский. За пояс заткнул большой гвоздь, шляпку замотал тряпицею. Ноги расставил шире плеч. Излов-чился и поймал левой рукой ревущего быню за кольцо в ноздрях. Правой — за левый рог. А как поймал крутанул башку по часовой стрелке, быня и лег на спину. Дед Денис, не дав ему опомниться, выхватил гвоздь и коротко ткнул его в ямку за рогами — бычью ахиллесову пяту. Вот и вся недолга. Помнит Устинья, как вечером хозяин четверть самогону старику принес, да только не пил уже Денис — прошли его года питейные.
Наташка его любимицей была, потому что сызмальства отличалась заботливостью. Годов в двенадцать пришла к деду — он сапоги шпильковал — и говорит:
— Деда, давай я тебе помогу.
Дед Денис улыбнулся широко, положил внучке руку на плечо и говорит:
— Что ж, раз охота есть — помогни. Вот тебе форштик, накалывай дырочки, а я шпильковать стану. Говорит, а сам улыбается: не детских рук эта работа. Думал, попробует разок, да и отстанет. А она взяла сапог с колодкой и стала потихонечку накалывать. Дед диву давался: не всякому парню такое по силам, а тут гляди-кося — девчончишка, а чо вытворят! С той поры каждый раз, когда дед Денис шил сапоги. Наташка бралась за форштик — короткое сапожное шило. И дед понимал, что внучка в его корень пошла, силенкой бог ее не обидел. Но никто в деревне о том не догадывался, потому что Наташка влекла к себе не силой — красою, добротою и мягкостью нрава.
После школы Наташка Саблина на ферму подалась, на ручную дойку коров. Там ее руки еще больше окрепли. И в невестах она знала, что с любой работой на мужнином подворье справится. Верила в себя. Мужик ей попался может и неплохой. Ну, подумаешь, росточком не удался — велика ль беда! Зато работящ, хозяйствен и Наташку любит. Когда тверезый. И все же числились за Петром два недостатка. Во-первых, он страдал душой из-за низкорослости своей. Дело до того доходило, что он — маленький и худой — старательно нарабатывал походку тяжеловеса. Ноги ставил так, будто каждая держит не двадцать пять — тридцать кило хлипкого Петькиного мяса, а как минимум полтонны. Ну — слон, в крайнем случае, бизон идет, Деревенские остряки потешались над. Петром, но это его не останавливало.
А во-вторых, нельзя было Петьке водку пить. Самогонку тоже нельзя, хоть она и дешевле в три раза была. Потому что не только водка исамо-гонка, а даже безобидная деревенская бражка портили Петькин характер до невыносимости. Бывало, как попадет капля за ворот, так внутри организма встает в полный рост этот самый не то слон, не то бизон и начинает куражиться, не глядя ни на какие авторитеты. Кого обматерит, кого за нос схватит, девок начинает за всякие места лапать.
Не раз бывал он бит за свои выходки, но это забывалось. Пил он не часто. А как женился, еще реже стал. Вроде как за ум взялся. Хотя совсем не бросал. Зато теперь, как дурь в башку — он ее всю на Наташку стал опрокидывать. Придет, бывало, в избу, усядется в грязных штанах на кровать двуспальную и орет:
— Жона-а! Но-к сюды!
— Че те?
— Т-ты жона, али не ж-жона?
— Да будя табе, Петь!
— Ах ты, стерьва, елки — блин, Саблинска порода! Много об сибе знашь? А ну-к скинь сапоги! Он поднимал ногу, на которую был натянут блатняцкий хромовый сапог — голенище гармошкой. Наташка покорно садилась на эту самую ногу, повернувшись к мужу спиной, бралась одной рукой за задник, другой — за носок, а он другой ногой толкал ее в ягодицу. Да все старался порезче, чтоб побольнее, словно мстил жене за высокий рост, за красу и за косу темно-русую. Таким же макаром снимала она с него второй сапог, а он все баловал, ровно купчик в кабаке, материл почем зря, случалось и бивал махонькими своими острыми кулачками — куда попадя. Иной раз она и с подглазниками хаживала. И когда спрашивали подружки, как это так — только глаза отводила, но про мужа никогда, никому худого слова не сказала.
Пожимали деревенские люди плечами. А больше — что они могли? И кто знает, может, и по сей день бы так продолжалось, кабы не случай. А может и не случай совсем?
Как-то, перед октябрьскими, забег Петька после работы к школьному дружку — Андрею Шитову — поболтать, от трудовых дел отмякнуть. Сидели в предбаннике, неспешные разговоры разговаривали. По одной, по второй... И вздумалось им после всего в колхозный клуб заглянуть — людей посмотреть, себя показать.
А там аккурат танцы гремели. Под гармошку. И спустил опять Петро норов свой с поводка. Пошел приставать к молодухам, мокрыми — с перепою — губами чмокнул Машку Привалову — невесту одного из близнецов Коротаевых — Антона. Ну и допросился. Схватили его братья и давай колотить, как кузнец с молотобойцем горячее железо колотят. Только вместо звона вопли.
Когда Петро явился перед Наташкины очи, — лицо его походило на отбивную котлету. Верхняя губа рассечена, под правым глазом висел фиолетовый фингал, из зубов кровь сочилась...
— Ой, батюшки-светы, — завизжала Наташка. — Ой, Петенька родимый, ет кто ж тебя так? Ей показалось, что ее Петра уже убили.
— Ой, да кто же тебя? — причитала Наташка, еще не зная, что предпринять.
Успевший протрезветь после старательного битья Петька, сквозь сукровицу простонал:
— Ко-рота-аевы!
Наташку в ту же секунду ветер унес из избы. На ходу завязывала свою знаменитую косу на затылке, покрывала голову полушалком. Бежала так, словно боялась не застать Коротаевых в клубе. А клубу что до Наташкиных страстей! Он жил своей предпраздничной беззаботностью. О том, что произошло здесь полчаса назад, уж забывать стали. Эка невидаль — драка в деревне! На дворе стоял стылый звездный вечер. На ступеньках крыльца звонко поскрипывал снег. В отраженном электрическом свете плавал ехидный махорочный дым. Курильщики не обратили внимания на ворвавшийся в клуб ураган в виде Наташки Колупаевой. А «ураган» встал в дверях — руки в боки, высматривает близнецов соколиными очами. Антон в это время кружился в вальсе с Марией. Да не докружился. Налетела, схватила железной пятерней за чуб, согнула в поясе и — давай колотить по сытой морде. Колотит и приговаривает:
— Двое на одного! Двое на одного! Двое на одного! Пока народ опомнился, да растаскивать стал, у Антона уж клок волос из чуба улетел и морда сделалась синяками украшеной. А как Наташку от него оттащили — кинулась к Федьке — второму брату. И тому досталось на орехи...
Всю дорогу домой Наташка плакала от обиды за Петра и за себя. За себя, потому, что это была первая драка в ее жизни. Вынудили. И потому стыдно перед матерью родной, перед всей деревней. От того и слезы глаза застили.
На следующий день Петр на работу не вышел по причине помятости тела и слабости в костях. Факта этого никто и не заметил. Зато вся деревня смеялась над братьями Коротаевыми, которые щеголяли синяками от Наташки Колупаевой.
А Наташка сидит себе, как прежде, на маленькой скамеечке и дергает своих коров за дойки да помалкивает в тряпочку. Вечером вернулась домой, а муженек родной подошел, словно пес побитый, на кровать усадил, прижался головой к груди и молчит. И Наташка ничего не говорит, а лишь гладит грубой крестьянской ладошкой непутевую Петькину башку. Только однажды раскрыла рот:
— Петь, не пил ба ты, а Петь?
— Не буду, — покорно пообещал он.
Верил в тот миг, что и вправду не будет. Соврал. Так ведь не бывает, чтобы совсем не пить. Ко-нечно, он попивал. Правда, реже. Однако с того раза никогда к Наташке пальцем не прикос-нулся, Даже сапоги не заставлял стаскивать. Настолько исправился.
Вот такая история.
А Маша Привалова за Антона не пошла:
— Что за мужик, ежели его баба побить могет?! Как ни странно, но после этого случая успокоилась и Устинья. Только теперь поняла она Наташкин выбор. Женщина часто видит в мужчине защитника: вся надежда на сильные его руки. А Устиньиной дочери ничего этого не надо: сама быка кулаком убить может. Потому и нужен был ей такой муж, которого бы она могла защитить и пожалеть. Вот Петька и сгодился.
10.11.97