КРУГИ, СТЕПАНЫ И МАРУСИ
В первый раз ушёл из своего села Степан Шпыняк, когда забрали его на войну. Определили в кавалерию, так как ловкий был наездник, подучили немного, винтовку вручили и бросили в самое пекло, погибать за царя-батюшку. Шпыняк погибать не желал, дома ждала жена молодая, дочка, хорошей земли кусок, только и хозяйствуй. Поэтому берёгся, насколько это на войне возможно. Несколько раз был от смерти поблизости, но спасался, пока не занесло его эскадрон в атаку на укреплённые пулемётные позиции. Швырнуло Степана на скудную галицийскую землю, потемнело в глазах от боли и начал он молиться, чувствуя, что отходит. Сознание несколько раз терял, очухивался, но такая слабость его проняла, что даже не любопытствовал насчёт ранений, сколько их да где. Глаза закрывались, в голове шум и круги плещутся, тяжесть наползает и не ворухнуться.
Очнулся, когда тащили его санитары в госпиталь. Даже не обрадовался, глаза закрыл и дальше кружился. Донесли его врачам, те и операцию сначала не хотели делать, потому как крови потерял много и всё равно не выживет. Но явился в госпиталь боевой Степанов товарищ Сенька Чгун, славный кубанский казак с крутым норовом и слабой дисциплиной. Устроил представление, чуть до мордобития не дошёл, на гауптвахту попал, но операцию делать побудил. Вытащили из Степана две австрияцкие пули, поудивлялись, что жив боец и отправили в тыл на укрепление. Скоро там и Чгун оказался. Тоже ведь история. Начистил морду одному офицерику и чтоб под суд не идти, вызвался разведку произвесть. Уполз с вечера в тыл с винтовкой да ножом, а утром вернулся с пленным. Вдобавок нарядился венгерским уланом, самого мадьяра поперек седла уложил и помчал средь беда дня к своим позициям. Противник от удивления смолчал, а у наших нашёлся один дуб и уже на подходе снял Чгуна метким выстрелом. Точная смерть вроде, но оказалась у венгра на боку медаль и пуля туда попала. Пока медаль пробивала, всю свою смертоносность растратила и только и смогла Сеньку, что ранить.
Оказавшись вместе с лазарете, как спасшиеся от верной смерти, задружили они ещё крепче и стали совсем не разлей вода. Когда на фронте безобразия начались, разброд вперемежку с шатаниями, други любезные решили домой пробиваться. Степан к семейству, а Сенька потому, что скучно ему было на одном месте сидеть и требовала широкая его душа приключений. Уж чего-чего, а приключений хватило вполне. Даже несколько раз к стенке ставили. Спасались тем, что соглашались воевать. Уж за кого только не участвовали. И в бандах и у Петлюры и у красных, даже в Дикой дивизии два дня состояли, но сбежали оттуда по причине излишней кровавости. Мыкались, мыкались, Сеньке бы и ничего, а Степану домой охота, но только одних бросят, как другие встречаются. Будто волнами не допускало Шпыняка в родное село, как ни бился. Видя, что такое дело, плюнул Степан на сопротивление, потому как знал, что против течения плыть можно недолго и бесполезно. Решил гулять, пока жизненное течение само к дому не прибьёт. Сенька таковое решение друга принял с радостью и пошли парни гулять да так, что аж искры шли. Вдобавок повстречался им батько Махно со своим причудливым воинством, объяснили им что бьются за извечную свободу, чтоб жили все порознь и в достатках, без всякого обижания. Понравилось им, что не просто так под пули ходить, а свободы ради и воевали уже не только с умением, но со смыслом. Кружили по жарким степям, когда бежали, когда наступали, добычу кое-какую имели, пока вдруг не стало тесно. И со всех сторон потянулась Красная Армия свободу изничтожать. Батько дал приказ уходить, Степан выполнил, но сердце у него заныло, потому как очень уж домой хотелось. Тут ещё бой приключился тяжелый, потерял Степан друга, потом коня потерял и затих в кустах. Переждал, пока пройдёт красноармейская цепь и пошёл на восток, туда, где ждала его семья и земля. Чтоб не арестовали придумал хитро говорить, будто идёт из немецкого плена, где просидел больше пяти лет, поэтому тут ни в чём не участвовал. Даже слова немецкие говорил, которые запомнил от одного штундиста, жившего у них в отряде с месяц и погибшего во время налёта на поезд. Рассказывал, что успел даже в Германии поджениться, мог бы там и жить, но загрызла грусть-тоска по родной отчизне. В следствии полной победы Красной Армии подозрительность по городам и весям спала, рассказ казался правдивым, а рожа у Степана была самая крестьянская, поэтому в скором времени добрался он домой, подгоняемый слухами, что вроде землю раздавать будут барскую и кто опоздает, тому не достанется. В уездном городке посетил Собор и поставил там свечей на имеющиеся деньги, батюшку попросил молиться за упокой души раба Божьего Семеона, которого почитал погибшем. После отправился на родной хутор богатеть.
Ещё когда шёл по раздольному полю, то почуял неладное. А уж когда спустился в овражек, где хуторок прятался, то так и окаменел. Вместо его хаты да ещё трех соседских зияли выгоревшие проплешины на которых уж росла во всю кленовая поросль. От всего хутора только и осталось что, покосившийся колодец. Печи и те неизвестные рачительные люди разобрали да вывезли, что кирпич зря не пропадал.
У Степана до этого большого горя в жизни не случалось, поэтому упал он на землю и покатился вниз, не зная куда девать нахлынувшую изнутри боль. Скатился, валялся по мягкой, будто перина траве и небольшой копанки на самом овражьем дне. Потом догадался орать, так вроде легче становилось. Когда голос сорвал, то утих и вдруг подумал, что может зря орёт. Хаты то спалены, но люди могли и уцелеть. Лесок рядом, шмыгнули туда и вся недолга. По своему опыту знал, что ежели налёт, так не до того, чтоб по лесам шарить. Значит живы. А он расплакался тут, будто баба. Идти да искать нужно. В лихорадочной радости вскочил Степан и побежал к ближайшему селу. Что пепелищу не один год, а никто на это место не вернулся, боялся подумать. Жену любил и доченьку малую, названную Марусей. Слыхал от опытных людей, что ежели с родным человеком беда случается, то сердце аж заходиться от боли. У него ничего такого не было, даже когда под дулами стоял. Значит живы. На одном духу семь вёрст одолел и прибежал к родному дяде Пылыпу, который ему за отца был. В хату вскочил, а дядя с выводком своим многочисленным борщ потребляют. Три человека поперхнулись при его виде, не ждали уже. Глаза вытаращили, с ложек жир капает, наваристый борщец. Степан про своё семейство спросил. Мол, где притулились. Хотя и сам догадывался, что к своим родителям ушла. Жена у него была баба гордая, у чужих людей сидеть бы не осталась.
-Убили её Стёпка, убили. Весь твой хутор пожгли да порезали. Дикая Дивизия наследила. Придушили их деникинцы тут недалеко, они и вызверились.
Дальше был прямо стыд и срам. Степан захрипел, упал на колени и стал головой биться об пол. Дядя с сыновьями малолетними попробовал его остановить, но отелетели в разные стороны, будто мошка. Степан смахнул со стола всю посуда, изломал его о стену и выскочил на улицу. Бежал со страшным криком, люди по дворам прятались, даже собаки замолкали. Прибежал к лавке купца Филонова. От купца и следа не осталось уже, в лавке новый хозяин сидел. Степка его отшвырнул, к полкам скакнул и в один миг выпил две бутылки водки. Ещё немного похрипел, развезло его напрочь и упал пускать слюню. В таком виде повязали его красноармейцы и увезли в уезд судить за хулиганство. Однако крестьянское происхождение и гибель семейства от рук Дикой Дивизии, Степана спасли. Выпустили его, наказав не буйствовать. Он уже не буйствовал, а стал быстренько спиваться, выпрашивая у дядьки самогон. Желания к жизни не имел совсем, тянул стопка за стопкой, крякал, что селезень и сокрушался о погибели милого своего семейства. Так дотянул до зимы, исхудал вконец, поизносился, цвет лица приобрёл, что закатное солнце перед морозом. Дядькиной щедростию приобрел кожух, напихивал в него сена для утепления и в таком виде шлялся по селу, с самого утра пьяный и стопочку у всех выпрашивающий. Тогда люди жили основательно, таких вот горьких пьяниц почти и не было, поэтому наливали ему с ужасом, а когда он уходил, то детей поучали, чтоб не стал такими. Однажды вечером возвращался Стёпка к дядьке на чердак, где ночевал всегда, в самые лютые морозы прижимаясь к трубе. Шёл пьянёхонький, шатался, бормотал сам себе о своём же несчастии, слезы лил вспоминая жену молодую да дочь младенчика, когда поскользнулся на желтой борозде конской мочи и грохнулся наземь. Ушибся сильно затылком и приник на дороге. Если бы мороз, так не выжил, но к ночи снег повалил, теплей стало и его накрыло. Откопали только утром, когда уже сани одни по Степану проехали. Благодаря цветности лица опознали его быстро и отвезли дяди. Тот с неделю спасал племянника и насилу таки отволал от смерти. Чаем липовым поил, вареньем малиновым кормил, самогончиком, на березовых почках настоянным, растирал да банки ставил. Против сих лекарств хворь устоять не смогла и отступила. Впрочем иные говорили, что заспиртоваться успел, оттого и выжил. Но главное последнее. И то что после болезни случилось со Степаном изменение. С неизвестных причин утихла в нём жажда горилчаная, пить перестал, плакать да буйствовать тоже. Сидел целыми днями у окна да на улицу глядел, даже ночью, когда и ставни закрыты. Дядя его пытался расшевелить, истории смешные рассказывал, девиц певучих призывал, наконец и фельдшера пригласил, опасаясь как бы беды с племянником не случилось. Фельдшера имя-отчество было Агафон Никитич, но никто его так не звал, потому как не откликался. Требовал обращаться к нему мудрённым словом Рейсмус, когда то услышанным и запавшим в душу. Мужики так его и звали, а за глаза именовали Херсмусом, потешаясь на его чудачеством. Вообще-то никакой он был не фельдшер, даже ветеринаром не стал, так как был выгнан на втором годе обучения за упрямство. Но врачей в округе не было, а Рейсмус кучу снадобий знал да словами неизвестными легко бросался, потому уважаем был и хоть брал за посещения много, но призывался часто. Хотя не вылечит, так попытается.
Рейсмус долго на Степана глядел, заглянул в глаза и рот, отрезал прядь волос, принюхался, на одной ноге поскакал и высказал в слух: "Аква дистилята!", чем поверг всех в тревожное ожидание. Еще несколько опытов провёл, шепнул что-то больному на ухо, щёлкнул по носу и вынес вердикт, что Степан здоров. А что в окно смотрит - это не страшно, есть микстура на этот счёт чудесная. Отсыпал некого порошка чуток, велел его заваривать и поить. Через неделю и точно перестал Степан в окно смотреть, слова первые произнёс, а по весне и вовсе из села ушёл, объяснив, что душно ему здесь.
Пришёл в город, три дня слонялся по улицам, пока не изловила милиция. Опять же происхождение выручило, направили его на железную дорогу работать. Сначала уголь лопатил да воду таскал, потом перешёл на паровоз смазчиком. Жить стал у одной старушки, платя ей за комнату рубкой дров и углём, который на станции выписывали достаточно. День отработает, домой приходит и спать, чтоб мысли не кусали. Лет несколько прожил и ничего, но стали ему люди досаждать. То с работы идёт, бабу беременную увидит, то под окно дети малые начнут гулять. Даже на паровозе машинист как начнёт про семейство своё рассказывать, так Степану хоть вой. Сразу всё вспоминается и к водке желание. А там уж если начнёт, то до смерти. Скрипел зубами и сдерживался. Был бы умней так спросил бы себя зачем, ради чего. Но не спрашивал, жизнь была привычкой, вопрос о её прекращении даже не поднимался. Только придумал, что легче будет если подальше от людей. Больше года ждал, а потом выхлопотал себе место смотрителя. Домик маленький, вокруг леса да поля, безлюдные вёрсты во все стороны. Ничего не напомнит, не ранит.
Поселился Степан и вправду стало ему там легко. Думать почти перестал, разговаривать не с кем. Утром пройдёт дорогу, днём на огороде покопается, рано вечером спать ложиться, чтоб с рассветом встать. Ничто его не тревожит, спокойствие вокруг да тишь. Иногда только пропыхтит паровоз тяня за собой десяток разболтанных вагонов. В такой благодати пребывал Степан не один год, пока вдруг не случилось событие всерьёз всё изменившее. Ни с того, ни с сего начался в окрестных сёлах голод. Сперва потихоньку, а потом уж стали люди дохнуть и друг друга есть. Степан был о сих ужасах наслышан от племянников, кои прибегали время от времени за мешочком муки. Степан то паёк получал да зарплату, да на уголь мог менять. Только благодаря ему семейство дядькино и выжило. Хотя двое меньших померло. Очень уж страшный голод был.
Однажды поставил Степан борщ в печь томиться, а сам пошёл озерцу ближнему, глянуть не попала ли какая рыба в расставленные вешки. Возвращался с двумя щуками, когда видит - дверь в хату открыта. А ведь закрывал. Достал топор и внутрь. Ставни прикрыты, темновато там и вдруг как броситься что-то. Степан недолго думая и рубанул. Оно хлюпнуло и упало. Вытащил за ноги, оказалось баба. Худючая, что смерть и вся морда борщом вымазана, в одной руке кусок сала выловленного зажала. Крала значит. Степан то продукты для племянников берёг, но из-за борща бабу убивать не стал бы. Вышло так. Потащил её в лес хоронить. Выкопал яму поглубже и зарыл. Даже крест поставил, что по-людски всё. Пришёл домой, борщ на помои выплеснул и заснул поскорей, чтоб совесть не донимала. А ночью проснулся. Послышалось вроде плачет кто. Опять за топор взялся, вышел на порог. И вправду плачь. Детский. Защемило у Степана сердце, пошёл искать. Смерти не боялся, шагал уверенно и быстро в кустах на дите наткнулся. По длине и не маленькое, а на вес, что пух. Принес тельце в дом, лампу зажег и разглядел, что страшной худизны девка. Взялся за косу, а она и вылезла пучком. Стонет, плачет, откуда только в сих костях звук и берётся. Степан достал из тайника хлеба, накрошил, смочил водой в тряпицу замотал и сунул ей в рот. Слыхал, что так детишек малых выкармливают, когда молока нет. Сам затеял уху варить. Напоил девку наваром, та первый раз вырвала, а второй впитала. Скоро каши стали потреблять, картошку и прочую человеческую пищу. Через неделю ожила и говорить начала. Сказала, что зовут Маруся, родом из Малого Высторопа, села верстах в тридцати. Когда отец не пришёл и братик помер, пошли они с мамой спасаться. Долго по лесу бродили, грибы ели, потом ничего не помнит. Где мама?
Степан сказал правду, что умерла. Девка в плачь, а он решил, что растить будет. Раз уж Маруся зовут, как дочурку. И куда ж он её выгонит? Съездил в её родное село, а там только в трети хат живут и то в основном чужие. Боялся Степан, что будет при виде её мучаться вспоминая родную дочь, но не мучался ничуть, только радовался. Девка была добрая, к труду привычная и даже читать умела. Пробежит глазами по буковкам и говорит, что оно там обозначено. Степан за время воинских своих похождений научился только в цифрах разбираться, чтоб деньги считать, поэтому грамотности удивлялся. Ребенок ещё, голова мала, а сколько ж туда вмещается. Стал для неё книжки да газеты у машинистов просить. Расплачивался рыбой, поэтому везли ему охотно, девочке на радость.
Научил её куховарить да стирать и жизнь у них пошла самая замечательная. Вечерами сидят, чай попивают, она интересности всякие читает. То про детский крестовый поход, такая жалостливая вещь, что уж казалось всё выплакал уже Степан, а и тут глаза мокрели и в горле ком. Сколько то детишек изверги извели. И представить трудно. Потом про похождения Кота в сапогах начнёт читать, тут уж совсем весело. Хохочут вдвоем удивляясь кошачьей ловкости и людской тупости. Свечек долго не жгли, чуть стемнеет и спать ложились, она молитву перед сном читала, чтоб темноты не страшно. Степан только улыбался, темноты не страшился и радовался, что так вот нежданно дочку приобрел. Хотя она татом и не звала. Никак не звала. Вдвое ведь в глуши, она говорит, он отвечает, некого звать.
Стала она проситься в школу, а до неё часа три пехом скакать да всё лесом. Отказал. Всякий раз проводить её не сможет, а чтоб в село отправлять на житие не хотел. Привык уже к ней, самому и скучно было. Она подулась с недельку и успокоилась. Ей тут тоже хорошо было, хотя по подружкам иногда тосковала. Скучновато то самой в детском возрасте, а со Степаном не поиграешь. Однако жили. В другом бы месте уже стали бы вопросы задавать, что за дитё, есть ли на него документ, а тут и ничего. После голода народ сменился изрядно и думали, что так и жила у Степана всегда девка. Попадались они на глаза редко, потому и говорили о них мало. Текла жизнь своим чередом, год за годом проходили, когда вдруг нарушилось спокойствие и благодать. Больше всего Шпыняку было обидно, что по его же вине. То есть не со стороны пришло лихо и всё спалило, а сам. Однажды зимой вернулся с обхода пораньше, мороз, много не находишь. Ввалился, хотел на печь завалиться да угреться хорошенько. А Маруська в чём мать родила и в тазу стоит - моется. И раньше такое бывало и ничего, а тут она вдруг покраснела да и стала ручонками прикрываться. Степан на неё ноль внимания, скинул кожух, валенки, полез на печь и велел самовар ставить. Зарылся в теплое зерно, тут бы и лежи, блаженствуй. А Степана неймется. Будто червь какой залез и грызёт изнутри. Сперва подумал, что простудился и болезнь это. Глубже зарылся, чтоб прогреть организм и всякую хворь извести в корень. С мороза горячее зерно, лучше ведь и не придумаешь, но Степана не то. Тело стало чесаться, настроение испортилось, ругнуться захотелось. И не поймёт в чём дело. Вертелся, вертелся - никакого удовольствия. И выпить вдруг захотелось. Самогона специально в доме не держал, чтоб не соблазняться, сейчас пожалел. Кряхтел всё больше распаляясь в неизвестной злобе. Позвала чаевать. Слез, сел на стол, глянул на её раскрасневшееся лицо и понял в чём причина. В ней. Или в себе. То есть долго он глядел и не замечал, а тут от ужимки её бабской вдруг открылось, что вполне она уже баба. Подросла, в тело входить начала. Как никак семнадцать лет. Степан на своей женился, когда ей столько же было. Вспомнил про это и совсем спокойствие потерял. Чай недопил и на улицу выскочил, там соображать начал. Думал, что усохло давно в нём всякое прелюбодеяние, ведь сколько лет о бабах даже и не помышлял, а тут на тебе. И ведь нехорошо, соображал, что нехорошо, что она ему как дочь. А чувствовал её теперь как жену. Охолаживал себя, что уж старый хрен, а она ж дитё, но действовало слабо. Стоял на морозе, пока не начал кашлять. Она в хату позвала. Зашёл. Ещё что-то сказала, а ему кажется, будто в голосе у неё соблазнительность, будто по особенному звучит. Раньше голос, как голос, а сейчас соблазнительность чуется, мягкость по телу от этого голоса и волнение. Сил нет терпеть. Попросил газету читать, скучное что-то про врагов народных. Она читает, а Степана аж корёжит от её то голосочка. Не выдержал, оделся и в лес ушёл, сказал, что петли на зайцев поставил, проверить нужно. До темноты мотался по лесу, вечером пришёл, завалился на пол, а заснуть не мог. Тем более, что она рядом на печи сопит. И так и тянет туда залезть да примоститься рядом. Всю ночь провертелся, встал злющий да потрепанный и утёк сразу на обход. Не жизнь началось, но мука. Тем более что и Маруся его тревогу почувствовала и сама обеспокоилась. То жили душа в душу, смеялись, радовались, а тут и в глаза друг другу посмотреть боятся. Ходят тревожные, ждут непонятно чего. Степан, как старший, первый понял, что далее так нельзя. Или с ума сойдёт или сорвётся да пить начнёт до смерти. Нужно решать что-то. А то будто в аду на сковороде. Хорошо было бы отвезти её в город и пристроить там, снабжать по возможности, здесь же самому жить и возвратиться в прежнее спокойствие. Но этого не мог. То что разморозилось, обратно заморозить трудно и не то это будет. Не смог бы её бросить и не хотел сам жить. Уже человек ему нужен был. А раз так, то будет ему женой и вся недолга. Греха в этом нет, потому что никакая она ему не дочь, а что думал, так думу не схватишь и для просмотра не предъявишь. Являются они неизвестно откуда и там же исчезают, поэтому никакого доверия им нет и можно про них забыть. Жена. Съездил Степан в город, купил подарков да конфет и приехал в отличном настроении. Попили чая, конфет попробовали, Маруся причём совсем немножко. Сидит как на иголках, неизвестное предчувствует. Неизвестное человеку страшно, потому что темнота и всякое.
Степан девку успокаивать принялся, что хорошо всё, но этим только дело усугубил. Расплакалась она и стала маму вспоминать. Он и так и этак подкатить пытался, веселил, но плачет хоть бы что. Тогда осерчал немного и выложил на прямую. Что теперь будут жить с ней, как муж и жена, ничего зазорного в этом нет, только обоим приятности, а там и дети пойдут. Так что плакать не надо. Сейчас перины из сундука достану, а то на жестких полатях супружеская жизнь не интересная. Маруся затихла и только глядела большущими своими глазами, как он дыбит перины и поглядывает, будто кот на рыбий садок. Потом вдруг схватилась и вон из хаты. Босиком, в юбке да рубашке. Степан тоже обуваться не стал, побежал вдогонку. Хорошо хоть снег глубокий был, далеко не ушла, загрузла, упала. Схватил её и потащил к дому, сам несколько раз падал. Вывалялись порядочно в снегу, замёрзли, кашлять стали оба, но чему быть, тому не миновать. Степан ничуть не охладился и ночью стали они мужем и женой. Сперва молчала и стонала только, потом растаяла и уж совсем хорошо стало.
Степан, хоть и опытный был мужик, много повидал, но заподозрил, что хорошо для здешних мест явление необычное. Не может здесь быть хорошо, а если и случается, так потом оплата в десять раз идёт, чтоб уж мало не показалось. Однако счастье и не опытному человеку баки забьёт, потому жили себе по сторонам не глядя да не тужили. Степан начал было тревожиться, что детей нет, но потом и остыл. Что поделаешь, если голод всю её материнскую сущность выжег? Она ему важней была всех детей, поэтому не сокрушался. Пока не сокрушил всё обычный стук. В дверь.
Ночь была глухая, местность вокруг безлюдная, хорошие люди не придут. Поэтому взялся Степан за топор и к дверям. Стал не напротив, а за дубовой балкой, чтоб ежели начнут стрелять, то не задели. Спросил кто?
-Стёпку мне надо, Шпыняка.
-А ты кто?
-А я Сенька, Чгун, помнишь ещё такого?
С перепугу Степан топор уронил, стал на колени и зашептал "Отче наш", чтоб нечистую силу от себя отвести подальше. Знал, что мёртвый человек из-под земли не поднимется, разве что по дьявольскому наущению. А тут как раз в самый раз дьяволу работать. Глушь, темнота, в округе все церкви порушены.
-Эй, ты чего?
-Уходи лучше подобру по здорову, чёртив сын.
-Это я, Сенька!
-Сгнил давно Сенька!
-Почему сгнил?
-Потому что погиб!
-Когда это?
-А когда отступали с батьком!
-Ты видел, чтоб меня хоронили?
-Не видел.
-Тогда откуда знаешь, что погиб я?
-Даже свечки ставил и службу заупокойную заказал!
-Жив я, жив, открывай давай дверь.
Степан засомневался сначала, а потом вспомнил, что Маруся над дверью крестик мелом навела. Если нечистая сила, то не пройдёт. Щёлкнул засовами и впустил пришельца. Тот быстро в хату зашмыгнул и никак от креста не пострадал. Значит не из нечистой силы. Хотел лампу зажечь, чтоб рассмотреть товарища.
-Света не зажигай! Ты сам?
-С женой.
-Дочь уже замуж выдал?
-Нет дочери, померла.
-Извини.
-Ничего.
-Поговорить можем?
-Можем.
-Баба не разболтает?
-Айда в кладовую.
Там окон не было, потому зажгли спокойно керосинку и посмотрели друг на друга. Уже потрепала жизнь обоих. Сенька седой весь был, два шрама на морде, худ будто шкапа. И грязный, видно не мылся давно.
-А ты, гляжу заматерел.
-Заматерел. Есть то хочешь?
-Не откажусь.
Принес каши, два яйца сырых, рыбину сушенную, миску капусты кислой и хлеба краюху порядочную.
-Рубай на здоровье.
Съел всё быстрехонько, самогончика попросил.
-Этого не держу, ни капли нету.
Посидели молча, не знали о чём говорить. Вроде друзья, а сколько лет не виделись, любая дружба усохнет. Наконец Сенька заговорил. Место ему нужно было, чтоб спрятаться. Хотя бы месяц-другой. Уже три года бегает от властей, устал, силы все закончились. А сдаваться нельзя - расстреляют. Он ведь с батькой в Румынию ушёл, жил там несколько лет, потом затосковал по родной Кубани и рванул домой. Два раза чуть не погиб, но добрался, выправил себе документы за припасённое золотце и даже жениться успел. Жил себе не жаловался, когда стали в колхозы сгонять. Не по нраву были эти колхозы, однажды начистил морду голодранцу одному, посадили в тюрьму. А потом донёс кто-то, что неизвестно где в Гражданскую шастал и с большим опозданием вернулся. Уж не контра ли. Стали его на допросы таскать, били, но он держался, байки рассказывал да напирал на крестьянское происхождение. И отпустили бы да вдруг признал Сенька в одном из следователей бывшего махновского командира. И тот признал. Оба виду не подали, но стал следователь думать, как от опасного свидетеля избавиться. Кроме как пристрелить, выхода не было, но время ведь не военное, что пулю в лоб и никакой ответственности. Тут просто так не застрелишь. Тогда придумал побег организовать. Фальшивый, чтоб во время бегства и пристрелили Чгуна. За такое и медаль получить можно. Обрадовался следователь столь хитрому обороту, пришёл к Сеньке и стал сказки рассказывать, что мол решил помочь бывшему собрату по анархии. Устроит побег, а иначе грозит Сеньке не меньше десяти лет. Чгун сперва и поверил, но потом учуял в словах благодетеля враньё. Научился это в людях определять. И задумался. Когда раскусил в чём дело, то и сам решил схитрить. Вроде со следователем соглашался, обещался по плану всё делать. Когда повели его однажды и на допрос, то должен был нырнуть в открытую дверь и бежать на улицу, там перемахнуть через забор, ещё садом метров сто, а там подвода должна ждать. Вместо этого Чгун солдатика молодого оглушил, затащил в туалет, переоделся быстренько и вышел в другом месте. Как и ожидал, на улице с десяток солдат стояли и следователь рядом. Чуть только вылетел бы боец, вмиг бы изрешетили. Но так и не дождались беглеца, а когда нашли солдатика оглушенного, то следователь так и взвыл. А Сенька в Ростов направился, понимая, что в большом городе спрятаться полегче. Украл по дороге гражданской одежды, ухитрился даже винтовку продать. К жене решил придти через год, когда утихнет всё и уж засады не будет. Но не пошёл. Закрутила его воровская жизнь, быстренько в люди выбился уважаем стал. Жена тут ни к чему, поэтому забыл её, как и не было. Жил себе припеваючи, выходил сухим из воды, пока не взялось НКВД серьёзно за ростовскую малину. Кого застрелили, кого повязали, а Сенька едва ушёл. Знал, что попадаться ему нельзя, помимо воровских дел всплывут и прежние. Берёгся, в большие города не ходил, всё по маленьким ошивался, перебиваясь мелким воровством и всякими работами. Вымотался так изрядно, тут ещё простуду подхватил, погоня в спину дышит. Сообразил, что кранты скоро и вспомнил о старом дружке. Не знал, что с ним сталось, но названия села помнил и отправился туда. Представился, что из заготконторы, ищет по общественному дело. Ему и рассказали про Степанов дом. Совсем хорошо, глушь, соседей нет, лес рядом, самое место, чтобы прятаться.
-Пришёл вот.
Шпыняк был человек серьёзный, дружбу ценил, до сих пор помнил благодаря кому живёт, поэтому не сомневался. Отправил на чердак сарая постель да посуду, пока тепло, там будет прятаться. А к осени Сенька обещал уйти. Обратно хотел в Румынию, соображал, что тут ему не жить. Степан думал, что границу перейти будет трудно, но другу ничего не говорил. Тот и сам всё понимал, зачем зря человека печалить. Объяснил про жену, чтоб вопросов не было, чего молодая такая и жизнь продолжилась, но прежнего уже не было. Тревожно стало, как никак беглый под боком, раньше казалось и не заходит никто, теперь же шли потоком, будто за всё время восполняли. Вдобавок война началась. Слухи то ходили и раньше, но когда соседнюю станцию разбомбили, то по почти не использовавшейся ранее ветке зачастили эшелоны с войсками. Обратно шли всё беженцы да раненные. Сенька заметно повеселел, сказал, что ему теперь бежать никуда не надо, только немцев дождаться, потом уж выплывет. Степан опасался, чтоб его немцы не задели.
-Чего тебе боятся, в партии не состоял, наград не имеешь, работяга простой, что тебя трогать!
Но вышло всё совсем по другому. Неизвестно откуда всплыли старые Степановы россказни про немецкий плен. Он и сам уже про них забыл, какая-то добрая душа вспомнила и доложила куда следует. Что был в немецком плену, проживал там несколько лет, может даже семейство завёл. Как бы не шпион. Соври он про Венгрию и Чехию, может и обошлось, а тут немецкий плен. Послали за ним солдат. Те вечером тихонько подошли и стали кричать, чтоб сдавался. Шпыняк и подумал бы, но Сенька пистолет достал и давай стрелять. Про пистолет Степан ничего не знал. Красноармейцы тоже не ожидали. Двоих ранил, пока стали гранаты бросать. Степан Маруську в подполье толкнул, а сам не успел, оглушило его. Красноармейцы в хату ворвались, нашли одну контру раненной, вторую убитой. Ещё бабу плачущую. Баба была малолетняя, в ней врага подозревать не стали - отпустили. А Степана в город отвезли. Хотели пристрелить, но нельзя - для следствия важен. Подлечили его, давай на допросы таскать. Тут уже немец недалеко, а они всё выведывают, кто сообщники. Били, иголками тыкали, спать не давали. Покаялся только в том, что нагло эксплуатировал рабоче-крестьянскую дочь в виде Маруси, это чтоб не трогали её. В остальном твердил, что немецкий шпион с 1918 года, сообщал сколько эшелонов с сахарным буряком прошло и за это получал вознаграждение в марках. От того человека, что при аресте погиб. Так говорить подучил следователь, Степан говорил и его меньше били. Это было сейчас самое главное, про остальное думать опасался. Ведь выходило, что прошла жизнь, теперь присудить суд расстрел и вся недолга. Что расстрел, так это все сокамерники подтверждали, люди были опытные, знали что говорили. Шпыняк и сам был не дурак, понимал чем закончиться, поник и загрустил. Однажды вызвали его, сказали, что везут на суд. Пока довезли, немцы суд и разбомбили, приехали аккурат к пожарищу. Насмотрелись и повезли его обратно. Сокамерники, как узнали в чём дело, удивились сильно. А Степан воспылал надеждой. Не с проста эта заваруха, не с проста суд разбомбили. Везучий он просто. Ещё в ту войну уцелел, хотя не раз погибать должен был. И сейчас уцелеет, вернётся к своей Марусеньке и заживут. Как уверился в этом, так откуда и силы взялись. Только посмеивался, когда говорили, что особо опасных могут расстрелять и без суда, немец то рядом. Не расстреляют. Не погибнет он и всё тут, не погибнет! Она тоже не пропадёт. Знал, что дядя Пылып пригрел её. На дядю положиться можно, с дядей она не пропадёт. Он тоже. Так ясно Степану грядущее счастье стало видеться, что даже уставал. Тогда доставал пальцы из ушей и слушал, что соседи говорят. Народец сидел в камере самый разный, от настоящих душегубов, до мелких воришек, было что послушать. Но скоро слушать стали другое - канонаду. Она всё ближе и ближе была. Все радовались, говорили, что придёт немец и освободит. Боялись только, как бы не перестреляли всех наши перед уходом. Война дело такое, никто на человека не смотрит - хлопнут и до свиданья. В камере двое евреев было, те немцев боялись и всё просили тюремное начальство эвакуировать их в тыл. Начальство молчало. Вагонов для отступающих войск не хватало, тут ещё зэков везти. Вдобавок жидов. Пусть фашиста почувствуют на своей шкуре, а то сбежать всё норовят. Само начальство семей заблаговременно отправило в тылы и само было готово дёрнуть в любой момент, с неделю уже плохо спали, прислушиваясь к приближающейся канонаде. Тут приказ грузить арестованных в вагоны и везти в тыл для дальнейшего разбирательства. Может кого сочтут достойным погибнуть в штрафных батальонах, иных в дальних лагерях, кого и просто к стене. Это уж дело других.
Собрало начальство всю охрану, построило стадо колонной и погнало к вокзалу, где должны были ждать два арестантских вагона. Пока дошли, оказалось, что вагоны забрал себе начальник полевого госпиталя, которому не на чем было везти раненных. Других вагонов не было. К городу прихлынули отступающие части, напрочь забили все улицы и уж обратно в тюрьму было не дойти. Тогда всех загнали в старый железнодорожный склад у самой колеи и там заперли. Народец сразу бросился мацать стены, но были они ещё купеческого сложения, крепкие дубовые ворота и каменный пол. Почище тюрьму, не сбежишь. Арестованные нервничали, ходили из угла в угол, кто и психовал. Когда бомбежка началась. Станцию немцы уничтожали и мимо большого склада поблизости пройти не могли. Громыхнуло, засвистели осколки, затряслась земля, крики, стоны. Степан вскочил, осмотрелся, что цел почти и побежал в дымящий пролом. Выскочил и тут же упал, потому что навстречу бежали автоматчики. Прикинулся мёртвым, не дышал, когда затрещали очереди. Только через полчаса приподнялся и стал красться в кусты бузины, возле заброшенного сарая. Там спрятался и сидел два дня, наружу не вылезая. Линия фронта, куча народа вооруженного, долго разбираться не будут, что за человек такой без документов. К стенке и баста. Ждал пока война пройдёт, тогда и дёрнет к дядьке. Вспоминал Маруську, улыбался и даже есть не хотелось.
В город немцы вошли и затеяли сплошное прочёсывание да с собаками. Овчарки Степана и выдали. Пытался немцам объяснить, что не солдат даже, арестованный, враг коммунистов, домой надо, но не слушали. Посадили в эшелон с пленными и отправили на Запад. Степан глядел сквозь щель на убегающие вёрсты и едва не выл от обиды. Опять выходило будто в первую войну. Швыряют его некие волны и подальше от семейства. Чем это тогда кончилось помнил, знал, что на самотёк дело бросать нельзя. Вернуться должен и в скором времени. Однако стенки в вагоне крепкие, автоматчики охраняют - попробуй сбеги. Степан сел в углу вагона, успокоился и стал ждать случая. Должен быть случай, чтоб сбежать. Не отсюда, так из лагеря. Слыхал, что можно там в полицаи записаться, тогда отпускают. Но до лагеря не доехали. Отряд окруженцев заминировал дорогу, хотели состав под отказ пустить да боеприпасами разжиться, а то патронов чуток, чуть серьёзный бой, сразу последним будет. Пустили состав под откос, но вместо боеприпасов обнаружили вагоны полные пленных. Личного состава полно, но много раненных да и без оружия личный состав, что ноль без палочки. До линии фронта еще идти и идти, а патронов нет.
Степан во все эти проблемы не вникал, чуть только выбрался из перекинувшегося вагона, сразу пошёл обратно, на восход солнца. В неделю рассчитывал одолеть путь. Шёл исключительно ночами, питался откапываемой на полях картошкой. Но на четвертый день ударили морозы и ослабел. Почувствовал, что если не найдёт тёплого места где переночевать и поесть, то заболеет. А с болезнью долго на морозе не протянешь. Остановился посреди не скошенного пшеничного поля и стал прислушиваться. В одной стороне уловил едва различимый собачий лай и пошёл туда. По наивности думал в село придти, но забыл, что и у фашиста собак не мало. Вышел как раз на расположение немецкого временного аэродрома. Хорошо хоть вышки сторожевые вовремя увидал да попятился. Потом уже шёл осторожно и чувствовал, как дрожит. Одет то был худо, а морозец подпирал знатный. После дрожи жарко стало, пот спиной потек, голова закружилась. А вокруг поля, ни избушки. Даже к аэропорту немецкому возвращаться сил нет. Пришлось Степану зарыться во встреченную скирду и там заснул. Всю ночь колотило, бросало то в жар, то в холод, под утро бредить стал. И не слышал как подъехали к скирде мужики. Положенное время поудивлялись, но время военное, всякое возможно. Человек живой, вроде свой, в возрасте, не бросать же. Уложили его под низ, сеном прикрыли и повезли в село. Там определили старушке одной как сына. Старушка Степана и выходила, отняла у смерти из самой пасти, услышал даже, как челюсти его щелкнули. Но тому, что выжил, ничуть не удивился. Как же ему умирать, если для счастья предназначен и Маруся ждет. Только чуток ожил, как немцы облаву в селе провели и Степана, как бездокументного схватили. Но вместо концлагеря на роботы поставили, дома строить для немецкого гарнизона. Бревна тесал, кирпичи таскал с раствором, потом сбежал. Чтоб всякую волну преодолеть и неотменно в родное село прибыть, подсел на поезд, в товарный вагон, спрятался там за ящиками. А поезд вдруг взял и в другую сторону пошёл, пока сообразил, так сотня километров и съелась. Другой бы уж и отступил, но у Степана опыт отступления был, поэтому решил доверять только своим ногам. В неизвестном сельце влез в дом, нашел в кладовой сала кусок, прихватил кожух, валенки, нож да спички, с тем устремление своё и продолжил. Шёл снова ночами, ночевал в снег зарываясь, иногда костры разводил, жарил сало на прутках. Тяжело, но шёл. Про неё вспоминал. И сильно видать задумался, что о следах не подумал. Ночью перешёл дорогу и пошёл себе дальше. Утром полицаи на санях едут - глядят след. Из поля вышел, в поле ушёл, скорей всего ночью. Люди так не ходят, значит скрывается. Не погнались бы, но один в городе видел объявление, что разыскивается коммунист один, десять тысяч марок награды за его голову. Десять тысяч это ж не просто так. Развернули сани и погнали по полю. До ближайшего леска доехали, там пехом. Бежали резво, ладони винтовки сжимали, а казалось, что пачки деньжищ. Слюной давились, но плевали, примета была, что кто перед боем плюнет, того пуля непременно найдёт. Тут хоть не бой, но пуля возможная.
Пёрлись, утопая в глубоком снегу, пока к овражку не подошли, где Шпыняк спать затеял. Взяли его тёпленького, пихнули прикладом в зубы и стали подтверждения требовать десяти тысячам. А Степан всё по честному рассказал. Что никакой ни коммунист, арестован был даже советами, возвращается домой, а что без документов, так боится, как бы в концлагерь не отправили. Едва не взвыли полицаи. За такое добро и спасибо не скажут. Хотели тут же застрелить, чтоб голову людям не морочил, но нашёлся хитрец. Предложил сдать его немцам под видом коммуниста. Не десять тысяч, но хоть что-то может и получат. Повели его в город. Сначала гнали впереди себя, потом за телегой тащили, одежонку забрали, избили вволю, руки связали, в рот кляп и немцам предоставили. Что мол партизан, хотел поезд взорвать. Дали им на шнапс, а Степана в больницу. Надеялись, что ценный источник, расскажет о партизанах. Подлечили и стали мучить. Степан сперва думал, что сон, потом что повторение. Лечат, бьют, опять лечат. Волна за волной, толкают, ни на шаг не подпускают к миленькой Марусе. Наконец переводчик, бывший инженер уральской шахты, уверился, что ничего Степан не знает, хоть что ты с ним не делай. Доложил начальству о полицайском обмане. Полицаев в кутузку, Степана выпустили. Стал он на улице, минут пять стоял, будто столб, потом упал, что подрубленное дерево. Сил на большее не имел, но о себе не беспокоился, знал, что подберут его и кое-как да вылечат. Точно подобрали. Смилостивилась одна вдовушка, соскучившаяся по мужскому вниманию и надеявшаяся выходить себе супруга. Хоть Шпыняк и выглядел паршиво, бит, ободран, худ, но всё ж таки смотрелся мужчиной крепким. Надеялась вдова путём обильного питания и отдыха быстро привести подобранца в рабочее состояние и скрасить себе короткий бабий век. Но не суждено было сбыться мечтам. Только укрепился Степан, как сразу же рванул домой. Уже весна была, грязищи по уши, зато не холодно. Оделся соответственно, пару сапог новых, по размеру подобранных имел, ещё и справочку смог выправить, что жертва Советской власти, возвращается домой для поступления в полицию. Немцы этакую справочку принимали охотно, даже на грузовике раз подвезли, полицаи везде к себе звали. Обещался, только вот жену заберёт и тогда уд приедет служить. Все видели, что мужик матёрый, жизнью битый, такие в цене. Консервы давали да витчинку немецкую. Вкусная же вещь. Уже стал подумывать Степан, что кончились волны и впереди спокойное плавание, но уже около самого села уткнулся на партизан. Приняли сначала хорошо, сидели за костром, кашу ели. Предложили рюмку - отказался. Взаимпонимание нарушено было, а потом вспомнили, что перед войной арестован был за немецкий шпионаж. Его вмиг скрутили, полезли в рюкзак, а там консервы немецкие. В шинели справочка. Что уж тут говорить? Предатель несомненный и без суда, без следствия таковых нужно. И тут Степан дрогнул. Лес, верёвка, сук, что тут вмешается, что тут спасёт? Незыблемо всё и никуда не денешься. Попросил папироску, выкурил. Оглянулся по сторонам. Деревья и партизаны. До села километров десять. Раз плюнуть добежать. Ещё раз глянул на партизан. Их пять человек вызвалось вешать идти. Стрелять бояться, чтоб немца не привлечь. Пьяные.
-Вы хочь руки развяжить, шо ж мэни як свыни сдыхаты.
Мужики в повешение были не сильны, развязали и стали петлю вязать. Сначала вдвоём, потом втроём и вчетвером. Пятый тоже туда смотрел. Тут только Степан улыбнулся. Учуял дорожку. Как прыгнул на пятого и выхватил винтовку. Направили друг на друга стали смотреть. Степан объяснил, что убить убьют, но и он одного, а то и двоих из них. А главное немцев привлекут. Лучше разойтись миром. Мужики вроде и соглашались, но боялись наказания своей оплошности. Командир у них строгий был. Хоть одного, а повесит.
-А вы скажить, що повисылы, ни хто ж пэревиряты не будэ.
Партизаны пятиться стали.
-Мотузку сховайтэ, а то ще з нэю прийдете.
Бросили верёвку в снег, пятились дальше. Степан в другую сторону. Потом нырнул в кусты и побежал. Лес был знакомый, несся по тропинкам, что вепрь. Только чем сильней приближался, тем сильней слабел. Страшно было ответ узнать. И хоть убеждал себя радоваться, но страх так и метался перед глазами. Вспоминал, как тогда пепелище увидел. Содрогался и шаг замедлял. Когда крайние хаты увидел и вовсе остановился. Другие волны пошли его болтать и мучить. Страшные мысли. Сперва смутился, даже обратно повернул, но потом опомнился, велел себе сильным быть, в счастье верить и пошёл нетвёрдым шагом в село. Чтоб впросак не попасть, заходил с огородов, а то мало ли кого на улице встретишь. Увидел целую и невредимую хату дядьки Пылыпа и возликовал. Цела! Значит и с Марусей нормально всё! Как накатило на Степана, будто ведро водки одним махом выпил. Идёт, шатается, дышать тяжело, ноги будто ватные. Кончились волны, кончились бедствия, заживут! Во двор зашёл, дверь отворил, едва снял в сенях сапоги с налипшими булыганами грязи, зашёл в дом. Там сидит постаревший уже дядько вместе с поредевшим своим семейством и борщ кушают. Как тогда. Со Степана благодать одним махом и сошла. Уставился как баран на дядю и боится спросить. Всё ждёт, что дядя рассмеётся и скажет, что хорошо всё. Дядя поднялся из-за стола, ложку положил, головой поник.
-Вбылы Марусю, вбылы. Нимци.
И рассказал, что ещё зимой гнали через село пленных. На дворе мороз, а они в гимнастерках одних, голодные, израненные. Народ помогал чем мог, Маруся сунула одному пленному кусок хлеба в тряпицу завёрнутый. А тут офицерик немецкий на белом коне подскочил и из пистолета прямо Марусе в лоб выстрелил. Упала она сердечная и сразу же померла. А офицерик сказал, что оружие в тряпице заподозрил.
-Так воно ж хиба можно, зброю з хлибом плутаты!
Этого восклицания Степан уже не слышал, сел на лавку и стену и подумал, что не судьба. Не судьба ему в счастье жизнь дожить. Пусть хоть сто лет ему отмеряно, но только встретить свою Марусю, как начнётся война, отгонят его круги, а когда придёт, мертва она уже будет. Почувствовал Шпыняк вдруг страшную усталость. Будто все версты пройденные, все удары, все холода, нахлынуло одним мигом и почувствовал себя древним стариком, не мог даже голову поднять. Но про могилу спросил.
-Поховалы по людськы. Батюшку из сусиднього сэла звалы, хрест поставили. Може памъятаешь дэ першый мий сыночок, Петро, лежить. Там поряд и вона.
Тишина в доме, парует борщ в тарелках, жиденький, почти и без навара. Война.
Степан поднялся и пошёл себе на кладбище. Зачем не знал, холода не чувствовал, груз босыми в обильной грязи и шёл. Народ встречный от него шарахался, опасаясь неприкаянного вида и отчаяния в глазах. Добрел до кладбища, поплутал немного и вышел к старой груши. Под ним два креста, один совсем свеженький. Её. Упал на холмик и скользнул по растаявшей земле. Сел на колени, положил голову и завыл, жалуясь любимой Марусе на судьбу проклятую. Зачем злодейка его хранила, зачем спасение дала, а потом вот так растоптала. Стерва, стерва, стерва! Лицо утопало в грязи, плакал, ругался, выл, бесился всячески. Тут как раз рядом проходил Балдуха, местный пьяница, по этой причине Красной Армии избежавший, но в полиции служивший. Шёл он от одной бабы, которую угрозами заставил с ним спать. Шёл довольный собой хитрецом, когда услышал непонятное на кладбище. Подкрался, выглянул из-за кустов, увидел неизвестного мужика седоголового, плачущего над чьей-то могилой. Мужик одет был, как партизан и винтовка рядом советская. Недолго думая прицелился Балдуха и пальнул, надеясь за партизана награда получить. Но винтовка в руках алкаша дрожала и пуля мимо прошла. Степан выстрела и не заметил, как сидел, так и остался, всё боль изливал. Балдуха второй раз прицелился, пальнул и снова мимо. Пришлось ложиться на траву, брюхо портить и уже когда локтем в землё упёрся, то дрожание прекратил и попал Степану прямо в голову. Сразу умер, на глазах слезы остались. Балдуха посмотрел на морду в земле, пожалел, что босой и потащил труп к начальнику для отчёта. Оставлять боялся, как бы другие не присвоили. Награду получил, ещё и с дяди Пылыпа сапоги убитого стребовал. С таким барышами пошёл к вдовице кутить.
Дядя Пылып племянника похоронил, на следующий день поехал в церковь свечки ставить. Взял грех на душу и сомневался, чтоб отмолил. Но другого то выхода не было. Жива была Маруся, жива и сошлась со средним его сыном, Степаном по имени. Так вот. Уж думали, что нет Степана-старого в живых, поэтому и не противился. Дело молодое, любят друг друга, что голубятки воркуют, вдобавок и понесла она. Не в ней причина бездетности была, а в старом Степане семя выгорело. Вот пришёл бы он со своим норовом, если бы правду узнал, так убил бы многих. Это уж точно. И её убил бы. Потом себя. Даже если не убил бы, то всё равно ему не жить. Видели люди, как полицаи его связанного вели, знать и перед немцами провинился. Что уж про коммунистов говорить. Перед всеми грешен и никуда ему не деться. Себе бы напаскудил и другим жизни не дал. Дядя прожил много, повидал ещё больше и сразу сообразил, что соврать. Хоть и похабно, да из двух похабно выбирают то, которое поменьше. Вот и взял грех на душу. Приперло к стенке и взял. Не ради себя, а молодых ради да того ребеночка.
Марусе всё рассказал, она всплакнула слегка. Уважала Степана-старого, но любить не любила. И хоть и ей осадок на душе, да счастье любой осадок смоет. А с любимым то мужем счастье ей грезилось неизбывное. На том и порешили.
В поминальные субботы и на его могилу наведывались, не забывали и в молитве. Жили.