Стекло...

 




Боже мой, как постарела мама...
Морщинки испещрили ее когда-то милое и такое прекрасное лицо.Казалось, прошло не два, а все двадцать два года.
"О чем это он?"
Для него она такой же и останется, какой была тогда, два года назад.
А эта, постаревшая, измученная неопределенностью и ожиданиями, останется для этого,другого, который сейчас, подменил его здесь, вернувшегося "оттуда".
Слезы залили все стекло.
Он не видел, кто это плачет над ним. Он мог лишь догадываться.Легкое покашливание. Это отец. Как всегда много курит: две пачки "Примы" за день.
А он, за два года так и не научился, вернее не привык курить, там в армии.
Но это порой и спасало. В его памяти постоянно стояла одна и та же картинка того случая.
Когда вышедший из палатки перед отбоем, его дружок Димка, стоя под черным звездным небом, чиркнув раз, другой зажигалкой, сделав пару затяжек высушенной до хруста жарким чужим солнцем "примочки", захлебнулся собственной кровушкой, получив пулю снайпера в переносицу. Жгучую единственную пулю, начисто выбившую ему через отверстие размером с кулак в бритом затылке, добрую половину мозга.
Вот это увиденное, бесповоротно и окончательно и отбило ему, Саньку охоту курить.
Это произошло через неделю, всего через семь дней их пребывания там, за "речкой".
Это потом, позднее, помеченные горьким чужим опытом, его друзья научились курить так, что, лишь по запаху табака, можно было определить, в полной темноте стоя в метре от бойца, что тот курит.
На кухне опять затарахтел, задремавший было на время холодильник."Господи! Ничегошеньки не изменилось с тех пор. Все, как и два года назад.
Пройдет еще два, три, или еще, сколько лет, его не будет – его уже нет, а этот трудяга – холодильник на тесной кухне, будет также тарахтеть, стоять, доживая свой железный век".
Стекло протерли: он увидел над собой чисто побеленный потолок, и полоску, вернее часть картины, висящей на стене. "Девочка с персиком".
Многие, кто видел это полотно известного художника, даже и не подозревали, до тех пор, пока он, Сашка, не говорил, что это копия не с магазина, а написана его дядей-художником.
В детстве, он пытался начать рисовать. Серьезно.
Таскался с ним на природу, большей частью, на речку Болву, на заливные луга, писал с натуры акварелью пейзажи, вернее пробовал писать.
И вроде бы под присмотром опытного и не лишенного таланта наставника, даже начал делать определенные успехи, но...
Чего всегда не хватало мальчишкам?
Конечно усидчивости. В десять лет, так много иных соблазнов, более интересных, и не таких обременительных.
Не так чтобы сразу, но он забросил живопись.
Забросил живопись, но только не свое увлечение рисованием.
Лишь только выдавалась свободная минутка, или просто когда было настроение, он на бумаге тщательно вырисовывал войну.
Сталкивая в небе самолеты, горящими факелами, бросал их к земле, топил, задрав носы вверх, корабли. Он, как все мальчишки рисовал с упоением, и воочию представлял: вот горят танки, с черными паучьими крестами на броне, а среди рваных разрывов снарядов бегут, лежат чужие солдаты, солдаты, солдаты...
В его войнах на бумаге, побеждали всегда "наши", "свои", русские.
Это позже он сам понял, и прочувствовал на себе: оказывается, бывает-то и иначе...
А тогда на протяжении всех лет учебы, он был неизменным редактором газет всех мастей: классных, школьных. Помогал менее талантливым одноклассникам в рисовании, черчении, и по этим предметам, имел почти всегда только отличные оценки.
Это пригодилось и позднее, в армии. Стенгазеты, боевые листки, наглядная агитация...
Сначала в учебке, в Термезе вместе с землячком из Юхнова оформил Ленинскую комнату в автороте. И за это они были поощрены отпуском. Через полгода службы!
Но учеба заканчивалась. В полк начало приходить новое пополнение, и их, уже получивших звания, имевших за своими плечами какой-то багаж знаний, начали отправлять небольшими партиями, на замену дослуживающим свое, в ограниченном контингенте в ДРА, парням.
В общем - то накрылся, их отпуск.
Он даже не успел написать об этом домой – похвалиться.
А потом напрочь забыл. Постарался забыть, чтобы не травить душу себе, дружку, да и родителям тоже.
А этого, теперешнего бессрочного отпуска, он не мог предвидеть. Кто же мог это предвидеть. Пожалуй, только сам Господь.
Он не хотел. Но получил его. Этот отпуск.
Он, водитель, командир отделения, гвардии сержант Александр Лавренов, лежал со скрещенными по христианскому обычаю руками, сто двадцать часов назад, запаянный в душном ангаре Баграмского аэродрома в цинковый ящик, с небольшим окошком, через которое теперь смотрел на тот живой, солнечный и такой недосягаемый мир.
Смотрел из этого невозвратного, но не такого уж еще и далекого прошлого.
Смотрел оттуда, где для него навечно замерзло время.
Бесповоротно замершее всего лишь пять дней назад.
По стеклу опять застучали прощальными каплями слезы.
Он приподнял руку, и как это ни странно, смог протереть со своей стороны это окошко, залитое слезами снаружи. Понимая, что это не явь, и что не может он видеть всего этого, не может.
По одной простой причине: все это осталось где-то там, далеко и... совсем рядом - за стеклом. Лишь протяни руку. Он прикрыл глаза, потому что не мог выдержать взгляда, смотревшей на него через стекло из двухлетнего прошлого не состарившейся, и по-прежнему такой молодой мамы.


Матвей БЕЛЫЙ © 13/05/2002