Кровавые вспышки света в глазах неровными кляксами, исчирканные нервными штрихами тех небесных, призрачных существ, что неотступно следуют за обжигающим запахом душевной боли. Голодные червяки, трусливые хлипкие сороконожки – держись от них подальше, а если нет, в одно мгновение, высунув свои склизкие языки, капая слюной, вонзятся иглами в тело и уже под кожей, никем не видимые, начнут пировать плотью. А сытые - будут размножаться всеми возможными способами: делиться, откладывать личинки, метать икру, высиживать яйца, отхаркивать своих поганцев.
И так постепенно множась, обгложут, оставив уродливый скелет того, что недавно звалось разумом. А пока они ещё не закончили, существо – ибо человеком это назвать уже нельзя – будет самым отталкивающим уродом с кривой ухмылкой несущей смрад и смерть на губах. Будет губителем, но будет и поверженным. С лица красив, спиной труп.
Когда в венах не останется ни одного ненадкусанного эритроцита – начнётся период распада. Фиолетово-серые трупные пятна набухнут, лопнут, повиснут грязными лоскутами, обнажив чавкающее зловонное мясо. Но это ничто по сравнению с последними минутами жизни, когда вернётся сознание и к физической боли прибавится вся душевная, что терзала на протяжении многих лет. Здесь вспомниться и страх перед огромной собакой, и смех соседской девочки над твоими колготками, и стыд, когда проснулся утром в луже собственной мочи. Так же вспомнится весь ужас пережитого, когда первая любовь с толстыми косами ушла танцевать с другим, и обида и немощность перед начальником, который унизил тебя в присутствии всего коллектива…
В последние минут пять вернётся всё. Вернётся в стократном размере и ударит молотом по голове, взорвётся в ушах – хуже ада будут эти пять минут, раскрашенные всей палитрой жизни на бархатном ложе из битого стекла.
Я подошла к шевелящейся массе того, кто звался человеком. Долго смотрела - презрительно – как слаб он оказался в игре. Только отвращение и гадливость. Я не любила его при жизни, и сейчас, зная как он мучается, хотела сделать ему ещё больней, своим триумфом, что я оказалась живей. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Из гноящихся воспалённых глаз без век непрерывно текла жёлтая мутная жидкость, мешаясь с сукровицей голых щёк. В его глазах был страх и просьба сделать что-нибудь, лишь бы хоть на чуть-чуть облегчить страдания. Что-нибудь кроме смерти – потому что умирать он не хотел.
О, как эта тварь хотела жить! И увидев во мне свой приговор он собрал последние силы и пополз по асфальту оставляя за собой мокрый кроваво-гнойный след с кусочками выдранного мяса. Он выл, ныл, всхлипывал. Цеплялся за асфальт пальцами, теряя обкусанные ногти, и тут же стирал хрящи фаланг – асфальтовая тёрка оставляла лишь бахрому.
В два шага я догнала его, и, что есть силы, ударила ногой в бок. От удара он подлетел, шлёпнулся куском рыночной говядины. Шлёп! В боку зияла дыра в глубине которой была видна подрагивающая печень. Подрагивание это означало страх нового удара. Эта мразь думала, что мне приятно пачкать новые стодолларовые ботинки о его гнилую плоть.
«Пожалуйста, не трогай», - молили его глаза. А я злилась на него за то, что он такой нытик. Ведь самое страшное ждало его впереди. Мы смотрели друг на друга (я даже присела, чтобы лучше видеть его взгляд). Минуты тянулись как зубная боль в урне с выдранными зубами – вечность. Он засмеялся вдруг глупым истеричным смехом, но подавился слюной и закашлялся. Боже, какая скучная глупая смерть. Резко выпрямившись, я наступила своим новым, на огромной платформе, ботинком ему на голову. Хрусть! И всё. Он, наверное, там на небесах благодарен мне.
Кровавые вспышки света преследуют меня четвёртый день, бьют тамтамы, на макушке кто-то лихо отплясывает джигу. Я ни к кому не поворачиваюсь спиной, и в самый жаркий день ношу глухие водолазки и узкие длинные юбки.