Угх
(ПРИСНИЛСЯ МНЕ ГОРОД)
Зря.
Ибо от рассказа останется в стороне всё самое простое, и важное, и живое, и многое из того, что имеет быть каждый день, ежедневно на день укорачивая жизнь человека.
Парк, заросший хищными детёнышами клёнов, сгоревшая легковушка в кювете, оранжевый дым предзаводского посёлка, восточный троллейбус № 11, улыбка крохотной старушки с ведром ландышей, обрубленные и засохшие тополя на улице великого космонавта, мальчишка на велосипеде — дробно дребезжит по спицам проволочный боёк, невразумительная тётенька пошатывается у ларька, посреди дороги — рабочие у вкусно и свеже пахнущей асфальтовой горы, ветер и пыль, у городской речушки одиноко и вызывающе сидит дед с удочкой, цветные ручьи на асфальте, молодой мент пересекает площадь.
Всё это остаётся в стороне от рассказа.
Зря, конечно...
Итак, уважаемые, я начинаю.
По утрам на улицах были
— туманы, которые с солнцем имеют обыкновение исчезать, не говоря ни слова;
— льдистые бесцветные лужицы, потрескивающие — если прислушаться — без всяких каблуков;
— деревья, как никогда взбудораженные новым, крепким воздухом, напряжённые в основаниях ветвей, как зажатые нервно мускулы;
— воробьиные учредительные собрания в прозрачно-коричневых дебрях карагачей;
— а также много чего ещё.
Но что самое главное — была весна.
С чего же, как не с весны, начать сказ печальный?
Весной — ветер.
Весной пахнет горькими почками и чёрным снегом.
Весна — орудие производства для делателей.
Я — один из них. Зовите меня Кузнец.
Я немного умею уходить и делать. А весной — и подавно.
Сегодня
я отправляюсь далеко, в те неизвестные места, где не был ещё никто, кроме меня и моих людей.
Это моя стартовая площадка. Каждый раз я ухожу к себе из моего пустоватого скверика — между универом и филармонией. Строгий, деловой уголок, — если не смотреть в сторону Искитимки, — вымощенный сотообразно, — я назову его нейтральной полосой. Пройдёт совсем немного времени — и всё здесь будет в цветах. Это я обещаю.
Проходят люди.
Я смотрю на людей без отношения, провожая, — когда ещё свидимся.
А теперь — о делах. Один старик американец, заблудившийся во времени, отмечал внешние признаки движения следующим образом:
Такие дела.
Дело 1. Сильный, свободный вдох до предела. Ты существуешь в воздухе, воздух вокруг тебя и в тебе. Это совершается следующим образом: лицом к ветру, закрыв глаза, взять в себя столько, сколько возможно; после чего словно проваливаешься в мягкую яму и становишься тем, кого в обиходе именуют делателем. Это привычно-тяжело, и уже почти бессознательно: лицом к ветру, и — теперь я один из нас.
Дело 2, вернее, не дело, а что-то вроде заклинания (предрассудок, молитва, но в момент выхода помогает собраться). Приветствие, насколько я знаю, среди делателей малопопулярно. Не облечено в слова, ни к кому не обращено и на язык переводится по-разному: алон’занфан дё ля патри; господи благослови и подвинься, во имя овса, сена и уха свинаго; с богом, потихонечку начнём; и просто — угх.
Дело 3. Я пошёл. Сей быстролётный процесс не подлежит иллюстрации, ибо каждый делатель начинается с умения уходить, и, кроме того, существует Условие, которого нарушение чревато дисквалификацией и лишением прав. Итак, я пошёл. Без комментариев. Пошёл, и всё.
Превращение,
или перемещение, — не знаю, как это назвать. Не сразу. Я завис в себе и просто слушаю, как падает капля за каплей со скоростью один всплеск в секунду. Мне кажется, что я всегда умел это, или, лучше сказать, никогда не учился. Жду. Чуть-чуть прибавить света низких облаков, расширить голубой просвет над Городом, прибрать отраву в воздухе, пыль на деревьях и мокрость на земле, растопить остатки снега. Дать тепла. Можно, пожалуй, сделать немного повечерее. Всё остальное, — то, что делает Город моим, — идёт уже автоматически. Дома, скверы, аллеи, трава, тропинки. Родниковая чистота реки.
Угх. Кап. Й-е.
Готово. Последняя капля гулко ухнула; в наступившей тиши открываю глаза.
Я дома. В моём Городе. При желании это можно назвать сказкой, но я не желаю. Это мой Город. Без словесного наименования. Здесь наименования вообще без надобности, — за редкими исключениями, — и это так решил тоже я.
Дышать легче.
Кажется: там, в городе людей, я не дышал вовсе, а беспрерывно поглощал разные взвешенные частицы. Здесь я дышу в самом прямом физиологическом смысле этого слова.
Город
я изобрёл для того, чтобы в нём появились люди. Они уже должны быть здесь, и вот — я пришёл, чтобы найти их. Я не могу сказать, — как они появляются в Городе, мои ребята: Условие.
Птиц вокруг — уйма. Всё больше голуби и отчего-то снегири. Для них у меня в кармане оказывается горсть семечек с кедровыми орехами вперемешку. Птицы кормятся прямо с ладони, знакомая синичка, привязавшаяся ко мне ещё с первых посещений, щекотно топчется по пальцам. Я рассыпаю кормёжку вокруг скамейки и подставляю лицо солнцу.
Здесь оно светит и из-за туч.
А тихо как...
Улицы пустые и чистые.
И не дымят заводы.
Дома изменились. Некоторые — до неузнаваемости, но не настолько, чтобы вовсе не напоминать то, чем они были в городе людей.
Прекрасно. Пока всё по эскизу.
Я должен бродить по Городу, не задумываясь о направлении, иногда менять погоду, освещение, подправлять отдельные декорации (смотря по обстановке). Я ищу моих людей. И должен главное: быть делателем, — хотя, я пока только учусь.
Их будет сегодня трое-четверо, не больше; зиму из них переживают немногие, так что остаются в большинстве своём крепкие орешки, нервомоты, хулиганы, а то и просто монстры нестандартных параметров. После трёхмесячного отпуска (зима, по Условию, — время, отпущенное мне для генерации) обычно работы невпроворот, и за день можно выложиться на все двести.
Работу свою я люблю.
Особые инструкции, на лбу печатными буквами:
1. О записях своих забудь; не для того ты пришёл, чтобы ловить и описывать разные там впечатления, а для того, чтобы помогать своим братцам дорасти до людей, какими они должны быть по Условию.
2. Веди себя прилично, боже упаси срываться и пылить; что это, чёрт дери, за делатель, который нервничает и чертыхается, как простой штатский; Условие не жалует за грубую работу; словом, будь самим собой, раз назвался Кузнецом.
Так. С инструкциями покончено.
Теперь —
Работа.
Фьютть... Палец — флюгером. Иду к Набережной, раз ветер потягивает с реки. Из-под ветра оно всегда сподручней: мои люди наделены дьявольским нюхом, — иногда даже трудно сказать — кто кого ищет. В одно из первых посещений на меня свалился (сполз по водосточной трубе) абсолютно голый человек с дикими глазами, который был страшно рад, но не умел говорить. Впоследствии он стал зваться Серов и поселился на крыше необитаемой гостиницы “Турист”. Теперь он не так досаждает мне сногсшибательными вопросами, как было поначалу, целыми днями торчит в библиотеках и является раз в год засвидетельствовать почтение. Тот ещё кадр.
Кроме Серова в нескольких местах Города живёт ещё человек пятнадцать. Свободный пахарь Кузя Горохов живёт на вокзале, в комнате для отдыхающих, он заведует городским транспортом — ниссановским автобусом и трактором “Беларусь”. У меломанов Лу и Насти прошлой осенью родилась дочка. Надо её как-то окрестить. При родах вспомогал доктор Снежин. Они все вместе живут там, где в городе людей живёт большой начальник.
Вот поди изобрети таких, — всю жизнь будешь удивляться, как у них всё устраивается, когда они начинают жить своей жизнью, да почему получается именно так, а не иначе.
Вот они у меня какие. А что будет, когда я заселю весь Город?..
Площадь Пушкина
сочно зеленеет травкой, — действительно, на кой чёрт ей асфальт? И — вот удача! — сам Александр Сергеевич вновь посетил Город, — он сидит на лицейской скамеечке со стопкой книг, ветер треплет курчавую шевелюру. Мы раскланиваемся, перебрасываемся парой фраз. Он, оказывается, только из Туниса, заканчивает “Песни Омира”, предвкушает, как сенсационно будет найдена неопубликованная эпическая поэма; он хохочет, в восторге притопывая ногами (“a propos, хотите свежий египетский анекдот?”). Жму ему сухую маленькую руку. Когда-то по его настоянию я удалил с площади монумент. Он бывает здесь наездами, и тогда живёт в доме на Арочной. Я рад, конечно. Но как почётный делатель, Пушкин помочь мне не может: Условие.
Я видел Пушкина. Хороший знак.
Иду дальше, к Набережной.
Прямо посередь тропинки стоит, руки в боки, здоровенная ворона и мрачно этак косится на меня. Я говорю: здравствуйте, и в вежливых выражениях прошу её не каркать и, если можно, понаблюдать с крыши. Ворона постояла ещё минутку, хмыкнула, нехотя поднялась и потащилась куда-то между домами, в сторону станции “Орбита”. Может, и не думала ничего такого, просто пришла поглазеть бабка. Ну, бог с ней.
Улица Островского шумит дубами и кедрами. Да, тут я немного переборщил, в пику несносным зеленстроевцам. Сень получилась такая густая и прохладная, что на обочине главной тропинки Островского я как-то обнаружил штук несколько чёрных груздей.
(Всё равно, когда я вернусь, всё будет по-прежнему — голо, пыльно и сиротливо; но теперь не время грустить, а время делать дело).
Для начала я посетил булочную и взял с полки один бублик, — при этом зачем-то положил пятак в блюдечко продавщице: привычка. Бублик я сделал теплее и мягче, густо посыпал маком, как это должно быть по идее. Вышел. Жую.
Прелестно, чёрт подери.
Бублики с маком нужны в моём Городе для внутренней гармонии.
На Набережной
свежо. Река поднялась намного по сравнению с сегодняшним утром. Берега её немедленно обросли густым сосняком. Река вскрылась около недели назад по местному времени, по ней ещё плывут разные льдины. Но уже сейчас из неё можно напиться с удовольствием.
Тишина и влажный ветерок в лицо.
Вдруг что-то потянуло меня к лестнице-сходне. Стоп, подумал я, кто-то там определённо есть. Сосна, склонившаяся над лестницей, скрывает нижнюю площадку. Своих я чувствую не хуже, чем они меня. Я подумал: начинается дело. Сунул в карман половинку бублика, закурил и неторопливо вниз направился.
И верно.
Он лежал на последней площадке, наклонившись к воде, на моё приближение не реагировал. Я видел, как он плеснул горсточкой себе в лицо, потом стал пить, — бережно, по-оленьи. Не чувствует меня или просто притворяется?
Я тихонько подкрался, лёг рядом и тоже прикоснулся губами к реке.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — сказал я.
Волосы у него — длинные, тёмные — перехвачены тонкой верёвочкой через лоб. Похож на меня. Все они из моего теста. Как один. Только лицо его тоньше чертами и смуглее, глаза — сухо блестящие, с короткими ресницами, светло-светло-вишнёвые, красивые и грустные, как у того легендарного парня, которого убили, чтобы после воспеть.
— Наконец-то, — сказал он. — А я всё ждал-ждал.
— Ну, как ты здесь?
— Ничего, спасибо, — ответил он и коротко посмотрел мне в глаза. — Да вобщем, вы сами знаете...
— Не называй меня “вы”, — обиделся я. — Возьму и окрещу Прасолом Телевизорычем, с меня станется.
Он посмотрел — всё так же серьёзно — и сказал:
— Ладно. Пускай будет “ты”. Только я ведь не маленький.
Я тут же страшно смутился:
— Шутка. Свой человек...
— Нет, — сказал он. — На равных не получится.
— Почему?
— Я, к сожалению, не человек.
Стоп. Интересно. Как это он докопался? Что-то подозрительно — так вот, сразу всё понимать. Ну, впрочем, поглядим...
— Кто его знает, — сказал я уклончиво. — Может быть, и человек. Этого никто не знает.
— Да нет, — сказал он. — Бросьте. Скажите мне лучше ваше имя.
— Я Кузнец, — сказал я. — Называй так. И давай всё-таки на “ты”.
— Хорошо, Кузнец.
— А тебя, значит, никак не зовут?
— Нет.
— Тогда будешь Угх. Идёт?
— Пусть.
— Алон’з анфан, Угх.
Мы с Угхом
поднялись на Набережную. Он отказался от моей папиросы и стал шагать рядом, чуть сутулясь и кусая губы.
— Ну, что ты сегодня намереваешься?
Молчит. Отвернулся, вроде разглядывает взбухшую реку. Ладно. Давай помолчим, покуда не припрёт.
Угх опустился вдруг на колени.
— Смотри. Как это называется?
Под его ладонью оказался цветок. Он гладил его, как живое.
— Подснежник, — сказал я.
— Здорово. Я таких ещё не видел.
— Сорви. Твой.
— Зачем? Он тогда умрёт.
— Ах да, — сказал я и подумал: молодец парень, на этот раз он явно получается.
Он улыбнулся чему-то и встал. В глазах его отражалось солнце, шевелящееся в кроне ожившего тополя.
— Ну как? — спросил я. — Нравится тебе?
Угх смотрел на солнце широко открытыми глазами.
Солнце показывало половину четвёртого пополудни.
Когда я обернулся, ожидая ответа, Угх исчез.
— Кузнец, это всё ты сам сделал? — спросил он, сидя верхом на сосновой ветви.
— Как тебе сказать, — скромно ответил я. — Не совсем. Но тоже руку приложил.
— Здесь много красивых вещей, — сказал Угх. — А живых я тут ещё никого не видел, кроме тебя.
— Тут недалеко живут неплохие ребята. Они тебя введут в курс дела.
В горсаду у циклопического кони-айлендского аттракциона Угх вдруг схватил меня за плечо и сказал, уставившись под ноги:
— Кузнец. Скажи мне. Зачем — всё? И я тебе — зачем?
— Ты лучше спроси — зачем мир существует. Или что такое бесконечность. Спрашивай, не стесняйся.
— Нет, я серьёзно, — сказал Угх. — Пусть я не человек, но всё равно мне здесь будет пусто.
— Да подожди ты, чудак, — улыбнулся я. — Ты сначала познакомься с Муравьёвым, Настенькой, Лу, Кузей Гороховым. Крутейшие ребята. Серов, например, пишет диссертацию. А док Снежин хочет стать делателем. Это сейчас так, а лет через немного... Яблоку негде будет упасть!..
— Кузнец. Ты знаешь — что... Только не сердись...
— Что?
— Пусти меня туда.
— Куда, чёрт подери?
— Туда, где всё.
Вот так, значит. Дождался. Он это должен был сказать рано или поздно. Но в первый же день...
Итак, он хочет в город людей. Интересно,
Зачем?
Не понимаю. Сегодня Угх впервые увидел свет, который ещё вчера был знаком ему чисто теоретически. Откуда он может знать, что где-то существует ещё и город людей? Что возможна ещё какая-то жизнь, кроме этой? Кто ему нашептал о перемещениях? Ну ладно, даже если я сам прокололся и ему стало известно что-то об Условии, — за каким чёртом его тянет к людям, несмотря ни на что? Долго я творил свой Город и тех немногих ребят, что ныне живут в нём. Я научил их думать и творить: теперь они глотают книги, пашут свои поля и в жизни не видели бумажек, именуемых ассигнациями; в первозданной чистоте зелёного мира, в любви и заботе друг о друге они всё же вынуждены бороться за жизнь, ломая неимоверную планиду первопоселенцев. Но как они счастливы, — они, знающие о людях, может быть, больше, чем знают о себе сами люди, и как же я им завидую, ей-богу... Угх, милый, знал бы ты, куда мечтаешь попасть: из сказки — в суконную подёнщину реальности, из маленькой жизни, где просто некому сказать тебе “нельзя”, — на другую планету, где многие люди вполне профессионально затаптывают в землю других людей и извлекают для себя неслыханные выгоды; в итоге — и те, и другие в борьбе за жизнь между собой становятся организмами или механизмами. Пусть даже я сумел бы изменить Условие и пустить тебя к ним, — Угх, братец, я кончился бы тогда как делатель, отдавая тебя на съедение...
Я всё это подумал в полсекунды и сказал:
— Угх, послушай. Я... Это не в моих силах.
— Почему? Ты же можешь...
— Я не волшебник, Угх. Я простой делатель. К тому же — только учусь.
Угх внимательно слушал, автоматически шагая в ногу. Он засунул руки в маленькие карманы чуть пониже груди, и был напряжён, прямо-таки стиснут весь.
— Понимаешь, — сказал я, — люди как-то на бога обижались, что он их не вытворил бессмертными и всемогущими. А потом оказалось, что его нет...
— Что его вовсе никогда не было, — поправил Угх. — И не будет.
Красавчик, подумал я, ни на одну ловушку не идёт.
— Ну, не сердись, — сказал я возможно мягче. — Разве мало тебе того, что мы с тобой есть, и вот сейчас — вместе. Это уже неплохо...
— Мы с тобой есть, но в разной степени: ты и я. Ты никогда не задумывался — каково нам от твоих экспериментов?..
— Работа такая, — сказал я в некоторой растерянности. — И ни фига-то тебе не докажешь, братец.
— Кузнец. Да ты пойми. Я хочу быть сам по себе. И всё. Всё!
Мне нечего сказать. Я в тупике. Вот это парень. Ай да Кузнец, сказал бы мой друг Александр Сергеевич.
— Кузнец, — сказал он. — У меня одна надежда.
— Какая?
— Что тебя не станет, и я стану сам по себе...
— Нет, Угх, — улыбнулся я, раздумывая, стоит ли продолжать. — Видишь ли, Угх, я-то, по крайней мере, действительно есть, меня никто не изобретал...
— Ты уверен?
Ого!.. Так он что, — совсем уже добрался до Условия, что ли? Ну мальчишка даёт. Как же это я недосмотрел... Чёрт подери!.. Стоп. Спокойно, Кузнец. Кап-кап. Й-е...
— Абсолютно уверен, — сказал я твёрдо. — Это — самое главное, Угх. Я знаю.
Весенняя
улица покрыта цветами. Угх моментально забыл о своём непоправимом горе и сидел под кустом сирени, сравнивая тюльпан и Вечный огонь. Он дожёвывал остывшую уже половинку бублика и был похож на серьёзного ребёнка, занимающегося постижением универсума; я же стоял поодаль с папиросой и думал о том, что мои ребята — особенно Муравьёв и художник Лёвчик Елецкий — от такого такого чувака, как Угх.
— Жаль, что у людей такого нет, — неожиданно сказал он, осторожно ложась на траву, чтобы не задавить цветы.
— Откуда ты знаешь, что — нет? — насторожился я.
— Их там слишком много, — ответил Угх. — Им, наверное, не до того. Они между собой никак не могут разобраться.
— Может быть, и так...
И я впервые почувствовал себя не совсем состоятельным экспериментатором, который отчего-то возымел право создавать подобных себе, — взял вот и изобрёл, и не подумал даже, что, может быть, там они нужнее. Ну действительно — для какого мира они созданы? Неужели когда-нибудь город людей станет Городом, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной? Работа каждого делателя состоит в перетаскивании людей из бедного и грязного мира в свой Город, которого ещё никогда не бывало. Эт’точно.
Вот оно что. Я понял: Угх просто немыслим только здесь; он принадлежит к обоим мирам; он — один из нас, к сожалению. Вот это открытие... Но почему? Почему он вдруг стал более человеком, чем это было в моих силах? Ума не приложу. Эксперимент пошёл вразнос? Реакция обратилась цепной и неуправляемой?.. Что? Что?..
Ничего, Угх, подумал я, вот подучусь немного, да и запущу тебя к людям, хоть это и риск, конечно. Но — я постараюсь. Весёлого там, естественно, мало, но ты вырос, дружище, и пора тебе идти в люди. Это будет великий эксперимент, — или я ни черта не понимаю, или одно из двух.
— Угх, — позвал я.
Он обернулся и перестал жевать.
— Ты на меня правда — обиделся, что я не волшебник?
— Честно?
— Честно.
— Ты мне дал слишком много всего.
— Это почему же много?
— Знаешь, там, в запаснике, я не успевал поворачиваться. Я ведь сидел в лобных долях — ассоциативное мышление в основном, — ну, и не знал: то ли торчать себе в подкорковых и спокойно обрабатывать вводные, то ли слушать сознание. Больше всё-таки делом занимался, вот и... Кузнец, ты что?
Я похолодел.
Не может быть!
Значит...
— Постой. Значит, ты и сознание слышал?!.
— Ну конечно, Кузнец. Так было с самого начала. А что?
Вот тут я просто заржал от всей души. Так вот оно что, значит. Кретин! Осёл! Пень осиновый! Оставить его в сознании — это же почти конец, это девяностопроцентный слепок с личности. О Боже! И я ещё удивлялся, — что да почему, да как. Условие нарушено. Что теперь?..
— Как тебе? — беспокоился Угх.
— Ничего. Спасибо, — сказал я. — Кап-кап. Шлёп.
Ну что теперь, — рвать всё к чертям и возвращаться, не дожидаясь санкций? Или уж послушать, что я сам себе скажу и что на это отвечу?
Я бухнулся на скамейку и закурил в смятении неописуемом. Руки противно дрожали.
— Кузнец, проблемы? — Угх заглянул мне в глаза, присев на корточки.
Не получается... Стоп. А может, наоборот?.. Может, я Ганс-Христиан Андерсен и всё хорошо?
— Оп, — я встал и отбросил папиросу. — Теперь расскажи, что ты делал там, в подкорковых?
— Я же говорю — долбил твои вводные, — сказал Угх.
— Какие?
— Хм, — замялся Угх. — Да там много чего было. А что тебя интересует?
— Меня интересуете вы. Процесс генерации.
— Я знаю, как мы появляемся, — просто сказал Угх.
Кап-кап. Ой-ё!
— Молодец. Ты меня уел. Ты — делатель.
— И, значит, я могу...
— Нет, это ещё не скоро. Будешь учиться — и тогда будем работать вместе. Только и всего. Ты извини, я сразу-то не врубился...
— Да что ты, — улыбнулся Угх. — Я не сообразил, что тебе это может быть неизвестно.
Мне стало легко. Я понял, что справедливей было бы поменяться местами с братцем Угхом, и дело с концом. Он более человек, чем я, и он будет делателем. Я дал ему свою голову, да ещё взял — и по ошибке прибавил к ней активное подсознание. И вышло так, что он почти готов работать среди людей, и пусть кто-нибудь шибко зубастый попробует его съесть. Фиг. Это железный парень. А кто его нечаянно изобрёл? А?..
То-то.
Угх присел на барьер фонтана (мы были уже у театра), погладил ладонью белую жёсткую струю и произнёс с усилием:
— Кузнец. Знаешь... Ты иди. Тебя сегодня ещё кто-то ждёт.
— Так хочешь? — спросил я очень спокойно.
— Так лучше, — сказал он, — Я теперь сам. В следующее посещение найди меня.
— Ну, прощай, — сказал я. — Я вытащу тебя туда. Точно. Кровь из глаз.
— Прощай, Кузнец. Спасибо.
— Да не за что, — сказал я и посмотрел на солнце. — Если ты не человек, то я тогда — кто...
Ладонью провёл по его лбу, повернулся и стал уходить, не оглядываясь, дальше по Весенней, — к площади Волкова...
Когда-нибудь
я исправлю свою ошибку, Угх, — ты будешь жить там, чтобы глотать взвешенные частицы, спать на продавленной койке в общаге, работать ночным сторожем в булочной, и — искать людей Условия в том — выворотном — городе.
Романтик хренов, сказал я себе, хватит сопли мотать. Сейчас вот как последуют санкции, — вспомнишь тогда и Условие, и братца Угха и всё на свете, вместе взятое в квадрате.
Делаю асфальт влажным и тусклым, набираю облака над Городом. Пусть будет пасмурнее и жёстче.
Лужи свинцовато заблестели, отражая дома и тополиные ветви. Вечер скоро. Часы тикают в нагрудном кармане, но время узнать нельзя: Условие.
Никого и ничего.
Хоть бы кто-нибудь из старичков встретился.
Пусто.
А когда-нибудь здесь будут спешить, прогуливаться под руку и в обнимку мои ребята; они будут здороваться со мной, раскланиваясь, приподнимая кепки и шляпы, и при встрече со мной будут приятно удивляться, спрашивать о делах; я буду радоваться по-стариковски и отвечать: такие дела; они будут говорить со мной, как с равным, и приглашать в гости; я буду идти с ними рядом и вспоминать — как кого изобретал, а в гостях — пить чай с вареньями или просто так, и детям рассказывать истории, которые я сочиняю.
Когда-нибудь мои люди будут собираться после работы, чтобы погонять мяч на стадионе (а ребятня в это время будет гонять тюнтюря где-нибудь поблизости), заходить в театр, чтобы отдохнуть, попеть и послушать музыку; они будут жить, как им нравится, работать для себя, друг друга беречь и всё прочее.
Вот тогда я построю себе домик в бору на речном обрыве и в мире людей больше не появлюсь: нечего мне будет там делать.
Приснился мне Город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны Вселенной.
Голос,
глухой и хриплый, шарахнул из ниоткуда, и я подумал: дальше, дальше...
— Хозяин, — сказали где-то рядом, — ради бога, простите, вы меня не увидите. Ххакха..
— Ты кто? — спросил я у пустоты.
— Я ваш, хозяин. Я ужасно рад вас видеть...
— Стоп, — сказал я. — Я тоже буду обалденно рад, если...
— Нет уж, вы извините, — сказало то, что вокруг. — У меня есть веские причины. Я вам сейчас всё объясню. Кхха... Садитесь.
Я послушно сел. Вот уж не ожидал, что среди моих ребят ещё и невидимки есть. Забавно себя чувствуешь, разговаривая с воздухом. Весело, чёрт подери.
— Ничего в этом весёлого нет, Хозяин. Пусть вас это не стесняет. Гхха-кмм...
А мысли... Как это вдруг?..
— Мысли, Хозяин, вы правы, я их вижу. А как это вышло, я не знаю. Это ваша область.
— Ну покажись хотя бы на минутку, — попросил я, — я же должен тебя увидеть.
— Нельзя мне, Хозяин, — с астматическим вздохом ответило то, что вокруг. — Я, видите ли, урод. Вы меня лучше не просите, потому что вам плохо станет. Я тут уже встретил одного человека. Он убежал. Неловко...
Я молчал, теперь уже не зная, что подумать.
— Вы спрашивайте, Хозяин, — сказало то, что. — Я ведь не всё вижу. Абстрактные выражения, например, туговато. Ох. Гхрр-ха... Тьфу. Простите.
Чушь собачья какая-то, подумал я. Хоть бы потрогать его, что ли. Двинуть рукой...
— Хозяин, бросьте вы, я же говорю, это здорово неприятно. Когда я появляюсь, — голуби шарахаются. Ххе-хх... Вы говорите.
— А-а где ты...
— Я был в затылочных. В мозжечке. Даже пробовал спускаться. Да это, в общем, неважно, кгхм, я только...
— Тебя видел кто-нибудь?
— Ну, разве птицы. А так я остерегаюсь. У меня ведь четыре глаза и кожа чувствительная. Быстро бегать не могу: потроха, проклятые. покою не дают, отвисают, представьте, и — хоть умри...
Я попытался представить себе, — что же это за чудовище виду ужасного, но дойдя до отвисающих внутренностей, почувствовал лёгкую тошноту. Боже мой, подумал я, так вот, значит, что у меня там, внутри. Выходит, всё это у меня так, и не иначе...
— Ну-у, Хозяин, я так и знал, — расстроилось то, что. — Вы же не виноваты, что вот так... всё. Это же физиология, и это не только у вас. Ре-флек-сы, — видите, даже я знаю, гхха-кхр... ха. Тьфу! Извините.
— Ничего, — сказал я пересохшими губами.
Что делать?
Мрак какой-то. Ох и портач ты, Кузнец. Эти внутренности...
— Вот. Я отошёл, — сказало то, что. Послышался сухой шорох плавного движения: словно змея шевельнулась. — Теперь послушайте, чего скажу... Хм. Хозяин, ей-богу, мне здесь плохо. Вы не можете себе представить. Ночью холодно, мокро, птички меня, знаете, клюют. Если я вам такой нужен, — тогда, конечно, буду делать то, что прикажете. Только вы уж меня как-нибудь, в смысле, того, а?
— Чего?.. — неслышно спросил я.
— Ну, переделайте, я не знаю... Или вообще — исчезните меня к такой бабушке. Я только спасибо скажу.
Не думать об Условии...
— Ну, какие ваши условия? — спросило то, что.
Я окаменел, вцепившись пальцами в шершавую доску сиденья. Мне нечего было сказать. Суд состоялся.
— Хозяин, я вас очень прошу. Ну что вам стоит? А? Кххха...
— Извини, — сказал я жалко. — Я это сделаю. Сегодня же. Постараюсь...
— Вот и прекрасно, — облегчённо сказало то, что. — Сделайте, чтоб меня не было. Я буду ждать. Ладно?
Я встал. Мне хотелось бежать отсюда во все лопатки и не видеть того, что я и так не вижу. Колени даже тряслись. Сволочь ты, сказал я себе, сволочь, а никакой ты, в принципе, не Кузнец.
— Я теперь пойду, — сказало то, что. — Или нет, давайте мы с вами пойдём в разные стороны. Кхха-ха... Только вы не оглядывайтесь и не сердитесь, что я тут наболтал...
Я повернулся уходить. Всё рушилось.
— Прощайте, Хозяин, — прозвучало выстрелом в спину. — Не оглядывайтесь... Кхха-кххрр... И не медлите, умоляю вас...
Я сделал несколько ватных шагов и — не выдержал.
Я оглянулся.
Прекрасная дама
в длинном платье чёрной парчи уходила, спеша, туда, в непроглядную темень деревьев, углов и подъездов, где всё раскалывалось и ломалось в глазах геометрической мешаниной паучьи перекошенных линий, — мгновение, — и она обернулась тревожно, и ладонью коснулась вуали, и, почувствовав на расстоянии в зрачках моих вопль, ушла, исчезла, растворилась, — и я уже никогда не узнаю...
Я медленно сполз по стене, пытаясь бесполезно вдохнуть.
Кажется, какое-то время я был без сознания...
Потом мне сказало Условие: возвращайся, всё уже кончилось, и логически, и физически, и всяко, она ушла, исчезла, растворилась, и ты уже никогда не узнаешь, скоро конец.
Рука на плече
и смех посреди тишины лиственного шелеста, — я ещё здесь, — и гул в ушах, и короткое напряжение стрелочки самописца, зафиксировавшего рваный провал программы, — сознание плывёт потоками дождя по стеклу, — и мягкая хватка слов, успокаивающих:
— ... ну! Чего ты? Всё ведь уже — ну — всё нормально, охолонь. Выпей. Вот у меня тут живая водичка. Давай. Во-от. Так. Уже хорошо...
У меня ещё хватило головы зависнуть в себе из последних сил и — стереть мнемоматрицы того, что только что произошло. Это было больно: словно кто-то капнул расплавленным оловом на голый мозг. И я почувствовал одно, — усталость и туповатую пустоту свободной памяти.
Что? Что это было сейчас? — я начинал вспоминать, и не мог, хотя где-то в глубине сохранился-таки кусочек оборванной ленты, и я понял, что какие-то матрицы отложены до возвращения, и что бесполезно теперь копаться в программе, раз уж произошла пересылка ячеек. Ко мне пришёл кто-то ещё. Тот, кто меня ждал. Третий. Надо работать. О-о...
Голова болела страшно.
Я разлепил веки.
Это был длинный парень цвета светлого хаки, и он, оказывается, поил меня из фляжки чем-то вяжуще-сладковатым, холодным, — капли стекали по подбородку на грудь.
— Всё. Всё хорошо... Ну, давай встанем. Та-ак...
Он с силой дёрнул меня за руку, пришлось встать.
— Ну как, порядок теперь?
— Порядок, — сказал я, пошатываясь у стены.
В голове действительно что-то крепчало и устанавливалось. Провал памяти уже не зиял свежей ямой. Ну всё, всё хорошо, та-ак, порядок теперь, порядок. Работаю теперь.
— Да-а, трудненько с нами дело иметь, — сказал он. — Хочешь курить?
— Ннет... ладно.
— Держи.
Пачка “Данхилла” с заботливо выщелкнутой сигаретой.
— Я на отечественном, — сказал я, жмурясь от боли и вслепую вытягивая из кармана тощую папиросу.
Надо приводить себя в порядок. Ох, чувствительная натура. Кузнец тоже мне, так твою... Куда тебе — мир изобретать. Разберись сначала, — не слабо ли? Стоп. Ладно. Потом разберёмся. Дальше. Работай.
Последний, надеюсь.
Устал я. Устал. Надо пройти
Последний круг.
Держись у меня, нервная натура.
— Чего молчишь, — сказал новый парень совершенно без интонации.
Лицо у него — печная заслонка, как это принято говорить. Глаза небольшие, острые. Железная челюсть. Внешность человека с крепким основанием черепа и аналогичным же нутром.
— Тебе хоть интересно — сигареты у меня откуда? — спросил он, прищурившись от солнца и дыма. — Ну так вот. Сам достал. Сам. Понимаешь?
Вот так. Снова — нарушение Условия. Ох и достанется мне по возвращении. Александр Сергеевич не одобрит. Вот так. Такие дела.
— Слушай, ты ужасно молчаливый, это даже нехорошо, — сказал он. — Пойдём походим, я тебе скажу нечто.
Снова откуда-то выглянуло солнышко. Оно показывало полдень плюс-минус немного.
Приснился мне Город, который нельзя одолеть,
Хотя бы напали на него все страны Вселенной.
Мне снилось, что это был Город друзей, которого ещё никогда не бывало.
И превыше всего в этом Городе крепкая ценилась любовь.
И она проявлялась в каждом поступке жителей этого Города,
В каждом их слове и взгляде.
Уолт Уитмен.