Горбатый мост
- Ты не думай, что я такой низкий, - проговорил Толик Мануилов, маленький и жилистый, с раздражением вокруг губ и сухой шелушащейся кожей, - Это меня в детстве поезд переехал, вот и укоротило.… Но ноги мне пришили, - сурово добавил он. Я недоверчиво поглядел на его короткие кривые ножки. Он в доказательство пошевелил грязными скрюченными пальцами в сандалиях. Я с опаской покосился вниз на длинный товарняк, железной улиткой, ползущий под мостом.
Как не пафосно это звучит, я всегда знал, где моя родина. Горбатый мост. Путепровод через железнодорожные сортировочный пути, по искаженному проспекту Александровской фермы…. «Это в Колпино, что ли?» – обычно удивлённо, вскидывали брови люди. «В Гватемале», - хмуро отвечал я. Проспект по определению не может быть преломлённым. Но, как известно, по отношению к нашему городу этот закон не действует. Невское преломление.
Горбатый, мост между двумя смертями, между каменной памятью, вечным путевым грохотом и непреложной тишиной. Слева еврейское, утопленное в густых ветвях деревьев, разрушенные склепы и забытая синагога. Справа кладбище девятого января, жертв всех воин, человеческих пороков и причин, среднесоветские кресты, поросший мхом ДОТ и высоченный мемориал поражения…
Я смотрю вперёд на бесконечные полозья железной дороги, застилая взгляд полуразвалившимся кирпичным домом, в котором по приданию жил стальной железнодорожник. Он погиб тёмной ночью девятьсот первого, в рождение самого кровавого века. Теперь, если спуститься вниз, по скату из старых бетонных колец, разверзнется в вышине огромный крест из железнодорожных рельс, с маленькой скупой табличкой без имени и даты рождения. Мне было десять, когда я провалился сквозь ветхий рваный пол разбитого чердака того дома. Зацепился ногой.… Теперь, когда я смотрю на свой шрам уже бледный и едва заметный, вспоминаю дом стального железнодорожника. Теперь его нет, постепенно разнесли по кирпичам.
Я вспоминаю, как меня чуть не засосало под товарный, быстро набирающий скорость, поезд. Я из последних сил подтянулся и залез на пыльную площадку муковоза. Под ногами стремительно мелькали стрелки, рельсы, тени шпал. Сердце ещё долго обгоняло стук колёс.
- Это самая здыба! – пропыхтел Толик, крутя головой, вслед бегущим вагонам, - Прямо до Сортира доедем!
Он побежал вдоль рельс, успел ухватиться за лесенку последнего вагона, его рвануло, он повис. Я заметил, как под горбатым мостом Толик спрыгнул, ухнув руками о, густо покрытую щебёнкой, землю.
- Ну что, не доехал до Сортировочной? – усмехнулся я.
- Смотри, - очумело протянул он, медленно поднимая, посиневшие свои, жёсткие предплечья.
- Что?
- Смотри!
- Что?
- Смотри!
- Что?
- Смотри… - он долго, надрывно пихал мне свои ушибленные ручонки. Потом вскрикнул и быстро убежал домой.
А я нёсся вниз, с буйным ветром, с силой в бешеных педалях, с верой в начало.… Туда, где за воротами «девятого января» одинокие сухие стеллажи с человеческим прахом, с вялыми цветочками на многоэтажных могилках. С огромной домостроительной фабрикой напротив. Из её сердца, из её желудка на гребне хрущёвских перемен вспенились тысячи ленинградских трущоб. А я живу в первоисточнике…
И долго-долго я плюю с разбитого горба нашего моста в железнодорожную реку пути. Проезжают военные вагоны, рефрижераторы, нефть, бензин, стойла с лошадьми, пустые платформы…
Недавней весной я пошёл пешком в сторону Софийской, автобусы не ходили. Из затянутого металлического неба шёл дождь. Я долго смотрел в никуда. Моста больше не было. Дождь стал тяжелее. На одиноко торчащие из земли стойки, на куски рваного бетона падал уже мокрый снег.
И где же теперь, спрашивается, моя……
18.05.03.
Табличка у, заваленной арматурой, стройки: «Реконструкция путепровода № 22»