Много лет назад. когда я был еще аспирант, я подрабатывал летом ресторанным музыкантом. Это был у меня такой, как я тогда шутил, «яростный стройотряд». А тем летом я подменял пианиста в подменном оркестрике. Был такой в нашем городе кочевой коллектив, который попеременно обслуживал шесть кабаков в неделю, когда в каждом был у основных музыкантов выходной. Особенность ресторанного дела-то ведь в том, что без музыкальной поддержки ни гастрономические, ни любовные увеселения совсем не идут. Поэтому и придумал ресторанный трест назначить трубадурам в разных заведениях выходные в разные дни недели и нанять мобильную команду для обеспечения, так сказать, технологической непрерывности музыкально-общепитовского процесса.
Неприятная особенность работы музыкантов-подменщиков была в том, что, закончив работу, они вместо того, чтобы вдарить, как музыканты «основные», по стаканищу и отправляться по домам, еще должны были грузить в машину свой гремучий музыкальный скарб — всякие там барабаны, тарелки и колонки и — везти все это на очередную циклическую точку, часто и на другой конец города. Бывало, брали мотор с улицы, но чаще договаривались, кто из своих музыкантов будет в этот день транспортировать всю гоп-команду, на что из черной кассы шла транспортная надбавка. В этот описываемый мною день (а это, кажется, была совсем неразгульная и в ресторанном отношении не популярная среди народа среда) я и приехал на своем новеньком тогда еще «Москвичке» в почти одноименный ему ресторан «Москва» с целью исполнить такого рода производственный извоз, не подозревая при этом, какое небывалое приключение будет у меня на этот раз с моим автомобилем связано.
Приключение началось в начале антракта, когда музыканты, лениво отыгравшие два захода для почти пустого зала, заученно к этому времени проголодались. Удрученные убыточным для них ресторанным малолюдием, как бы нехотя, потянулись они за кулисы к раздаточной стойке съесть дежурную солянку, а кто-то, может быть, даже и с пивом. Как раз в этот момент душевной расслабленности оркестрантов и начали развиваться невероятные события этого памятного для меня вечера. Официантка подбежала к жующим инструменталистам с известием, что какие-то люди в фойе просят подойти музыкантов по важному делу. Мы всем нашим творческим коллективом бросили бесплатную солянку и рванули в надежде, что наконец-то в июньское беспраздничное межсезонье кто-то задумал пригласить нас на халтуру, но дело оказалось гораздо более необычным, а поначалу смотрелось и вообще загадочным.
В фойе стояло два дядьки явно пролетарского происхождения и вида: в ватниках и кирзачах. Нельзя было про них с ходу сказать и то, что они были бы гладко выбриты и трезвы — скорее, наоборот. Один из них коротко предложил.
— Мясо надо?
Предложение в контексте тогдашних ресторанных и вообще социальных обстоятельств выглядело неожиданным. Поначалу все пятеро жрецов шантана отреагировали бурно положительно. По тем временам мясо «надо» было всем и всегда. Оно стекалось в семьи из вечерних московских автобусов и утренних поездов и очень нехотя заполняло наши маломерные морозильные отделения. Но сразу возникли резонные и своевременные вопросы: что за мясо, сколько и почем.
Продавцы предложили сходить с ними посмотреть товар «здесь недалеко». Мы вышли за ними на улицу, прошли вдоль здания гостиницы, при которой состоял наш сегодняшний ресторан, за углом вошли в ближнюю подворотню. Там было темно, но страшно не было, так как музыкантов было пятеро, а «мясников» — всего двое. Правда, в подворотне мы встретили третьего из этой компании, который мало чем внешне отличался от первых двух. Третий, как оказалось, был сторожем при мясе, которое и лежало прямо тут же, совершенно негигиенически на асфальте при тусклом свете отдаленного уличного фонаря. Мясо представляло собой говяжью ногу приличного размера, точнее, ее наиболее лакомую бедренную часть. (Помните, у Гомера было про «тучные бедра быков».)
— Вот мясо, — сказали продавцы, — тут килограммов тридцать. Берите все сразу одним куском за пятнадцать рублей.
Пятнадцать рублей за такую гору говядины — это было баснословно дешево. В том, что мясо было ворованное, сомнений никаких не было, да это было по тем временам для нас, джазменов-прагматиков, совсем и не важно. Сомнения были в другом: хотелось бы знать, какой смертью умерла безвестная корова, отдававшая нам свою ногу, не по дороге ли на скотомогильник заехали к нам наши благодетели, чтобы поделиться частью скорбного своего груза. Но с другой стороны, и пятнадцать рублей — это была сумма, назначенная, по-видимому, не исходя из реальной стоимости мяса, а согласно насущной потребностям троицы мясопродавцев добавить быстро и сердито к недавно выпитому. О-о, на пятнадцать рублей по тем временам можно было бы и троим гульнуть по пузырю на брата. Осталось бы и на томатный консерв, и на буханочку черного, да еще, возможно, и на плавленый сырок каждому.
Да, задача была трудная. Разделать предлагаемую ногу прямо тут в ресторане было совершенно невозможно. потому что элитарный мясной цех работал только днем. Получалось, что если кто и должен был бы взять это мясо, так это только я, поскольку я был при машине. Кинуть ногу в багажник – и дело с концом. Тащить же это штучное «тучное бедро быка» на плече по ночным улицам родного города, везти в общественном транспорте тогда не решился бы никто. Даже и не из-за тяжести ноги, а просто мимо случайного милиционера такое сокровище по тем временам пронести было просто нельзя. «Человек с ногой» — это было тогда почище «человека с ружьем».
Почти решившись на покупку, я задал мучивший меня вопрос о съедобности продукта.
— Какие проблемы, мужик! — сказали мне. — Вишь, тут у нас и штамп стоит, все путем!
И действительно, сквозь лиловые сумерки на телячьей ляжке виднелся еще более лиловый чернильный штамп. Он был расплывчат. Содержательного текста на отпечатке не было, Штамп представлял собой окружность, в которую были вписаны две цифры: 2 и 3. Что это число означало — никто объяснить в тот момент не смог. Это в равной степени могло быть и разрешение санконтроля продажу, и «черная метка» ветнадзора по поводу ящура. И даже если это была «хорошая» метка, то не известно было, когда она была поставлена. Может, за это время продукт и вышел уже из ряда диетических. Я посомневался, но, представив радость родных по поводу такого дефицитного продукта, все-таки решил: эх, была не была, беру!
Подогнав машину к подворотне, чтобы сделать перемещение мясных масс совсем мало заметным для окружающих, я с помощью двух гитаристов поместил продукт в багажник, занял у босса-саксофониста пятнашку из черной кассы, расплатился — и побежал доигрывать оставшиеся произведения легкого жанра. А таинственная полупьяная троица, радостно грохоча сапогами, скрылась под покровом темноты в направлении, видимо, обещавшем им продолжение пиршества. Конечно, наш ресторан их не устроил. Любой ночной город, хоть Вам Париж, скрывает много тайн, касающихся возможностей всякого рода невероятных ночных развлечений… Но это рассуждение с данным конкретным случаем, конечно, связано слабовато — и я продолжу свой рассказ в более хронологической манере.
Пока закончилось выступление, пока мы завершили перевозку инструментов в другой ресторан — домой я добрался уже заполночь. Все домашние спали, когда я втащил упомянутую выше ногу в нашу квартиру на четвертом этаже. Я тогда был уже женат – и мы жили в двухкомнатной хрущевке с моими родителями. Мать и жена были разбужены моими радостными возгласами и обе вышли в ночных сорочках посмотреть на мою добычу, которой я по-немногу уже возгордился. Но реакция обеих на мои ночные радости была для меня неожиданной. — они совершенно не разделили моего восторга по поводу ноги. Их даже не обрадовало то, что мясо обошлось мне вшестеро дешевле базарного.
— Ну, ты подумай, — в один голос сказали они. — И куда мы его будем теперь девать? И как ты эту ногу собрался сейчас разделывать? И где у тебя плаха и топор? Или ты ее оставишь в прихожей до утра, чтобы она уже окончательно протухла? А понюхай-ка, может она и сейчас тухлая? И штамп какой-то на ней непонятный. Может не рисковать — и выбросить сейчас же на помойку?
В общем, встретив такой негативный отклик на мой деловой успех и заботу о семье, я поначалу раздосадовался и подумывал уж было действительно о помойке, как горько это бы это мне в тот момент ни представлялось. Но глубоко скрывавшаяся во мне доселе крестьянская хозяйственная жилка вдруг воспротивилась.
— На помойку? Ни за что! — воскликнул я в сердцах, демонстративно взвалил на плечо эту уже ставшую мне дорогой ногу - и вышел вон из дому в сгустившийся полуночный мрак.
Женщины, как мне они потом сказали, подумали, что я пошел искать кому бы эту ногу в свою очередь продать. Ну, например, таксистам, дремлющим по ночам в своих машинах у вокзала в ожидании клиентуры. Таксисты, безусловно, ногу бы взяли для перепродажи рублей за двадцать. Но я задумал другой более изящный выход из положения. Я поехал на дачу, надеясь там и произвести разделку выпавшей на мою долю части туши, несмотря ни на какие обстоятельства.
Тогдашний материнский дачный участок находился в недалеком пригороде — и скоро я уже заехал за массивные железные ворота садового кооператива им. Мичурина, основанного после войны местным Обществом охраны природы. Время перевалило за час ночи, когда я, вытащив из сарая обрезок доски, включив тусклую лампочку над крыльцом садового домика и вооружившись моим походно-комсомольским туристическим топориком, начал кромсать эту бездыханную ногу.
Я в первый раз в жизни рубил мясо так по-крупному. Потом, после этого памятного случая, я часто присматривался к рубщикам мяса на базаре: как они ловко с одного удара своими широченными спецтопорами разделывают продукт. А у меня то ли топор был маловат, то ли он был туповат, то ли рука неточна, — но мясо рубилось плохо. Я бил много раз по одному месту, отчего мелкие мясные куски разлетались по сторонам, и толстая бедренная кость лишь с трудом поддалась моему топорному напору. От ударов подкладная доска резонировала — и звуки от моего топора гулко раздавались над спящим садоводческим товариществом. Помните, у Некрасова: «В лесу раздавался топор…». Мой топор раздавался далеко и довольно долго.
Странной, если не сказать жуткой, выглядела бы эта картина для предполагаемого стороннего наблюдателя. Представьте себе. Глухая ночь эпохи развитого социализма. У порога кооперативного садового домика некто рубит на мелкие куски нечто, похожее на мясо — и в довольно большом количестве. При этом этот некто по внешним признакам сильно возбужден. Даже если то, что он кромсает топором, по виду как-то и похоже на мясо домашних животных, то у нашего человека, как решил бы этот наблюдатель, в принципе не может быть столько мяса, тем более у человека данного, конкретного, то есть меня. А уж необходимость рубить это якобы мясо ночью в коллективном саду им. Мичурина вообще бы осталась для этого гипотетического созерцателя загадкой… При этом, прямо скажем, возбужденное состояние рубщика явно указывало бы невольному свидетелю на то, что перед ним человек, только что убивший в состоянии аффекта и стремящийся избавиться от трупа путем расчленения и, вероятно, разбрасывания кусков в окрестностях сообщества мичуринцев (как это часто в соответствующих случаях и делается, если судить по теленовостям).
Через час все было кончено. Изрубленная вдрызг нога была затарена в скромный холщовый мешок, и, слава Богу, история закончилась благополучно. Я забил этой прекрасной тазобедренной говядиной морозилку и себе, и даже теще. Мы всей нашей семьей благополучно ели в течение месяца мое подозрительное халявное мясо — и не подхватили, к счастью, ни сальмонеллы, ни ящура, ни сибирской язвы. Бабушка жарила бифштексы, мать готовила котлеты, жена фаршировала блинчики. Это был долгий пир, пир на славу! Такого долгого мясного семейного апофеоза я никогда до того не испытывал. Одно только меня после этого немного тревожило: не видел ли кто меня тогда ночью с топором.
А вот оказалось — видели. Спустя несколько уже лет, выяснилось, что все-таки наблюдал меня в столь неприглядный момент моей деловой жизни наш сосед по участку — Колька Курченков, вышедший ночью из домика по своему маловажному делу и привлеченный моим «раздающимся» топором. Сквозь садовую листву он и узрел описанную мною выше жуткую картину. Он об этом мне об этом потом случайно обмолвился, когда мы с ним как-то хорошенько выпили. Я ему пояснил ситуацию — и мы вместе посмеялись. Конечно, он правильно сделал, что не пошел в милицию. Не за убийство, так за хищение меня вполне бы загребли.
А я так думаю, что Колька просто испугался, увидев меня, рубившего в такой ярости. Он понял, чтО я могу сделать с человеком, случись чего. Хотя, на самом деле это неправда.