Вечники роман, часть 2-я Город мёртвых

ГОРОД МЁРТВЫХ
(ЧАСТЬ     ВТОРАЯ)
Жизнь топорщится, идёт вспять, бунтует и пенится, будто вода, остановленная плотиной. И прибитое опрокинутыми надеждами сердце озадаченно сеет, гонит вязкую, закисающую кровь по тяжёло распухающим, пресно отвисающим жилам, которые синевато желтеют под мутной кожей, точно реки под умирающим тонким льдом. Глаза твои свыкаются с муторным светом, а тот едва пробирается в лабиринте усыхающих туч, и нет ничего, что бы могло оттянуть застывающее твоё внимание, ибо мерзкие дни уже не держатся стержнем, хребтом, тем, что называется вкусом к жизни.
Вышло так: Оксана уехала с родными на Украину, и я остался один в нашем домике, точно няня Пушкина у разбитого стариком корыта. Газ отрезали, свет подавался через пень-колоду, так что радость высачивалась по-тихому, аки сосулька, подогретая апрельским солнцем. Иногда я звонил в Ужгород, говорил с Оксаной, она просила приехать, но не хотелось бросать насиженный Тараз, откочёвывать в незнакомое место, ибо думалось, казалось: здесь утрясётся, обустроится.
А жизнь заплеталась в жёсткий узел невыразимо вечных проблем. Зима приблизилась. Дохнуло кислым холодком. Ослизло-серая сырость сутулилась в сиренево-иссиня-фиолетовом воздухе. Косматилось небо. Деревья оголились как-то вдруг, в одну ночь. Ветер выкатывал пыль. В конце ноября на город кинуло снег. Не свежий, не белый и нетронутый, как обычный белый снег, а точно залежалый, попорченый, с душком, квёлый. Серый. Сукровичный. Смурое небо судорожно дрожало, с трудом придерживая армаду вздутых, точно лопнуть готовых, туч, которые грозили обвалом придавить город, как бетонная плита придавила бы играющего ребёнка. Я выходил во двор, счищал тяжёлый слипшийся снег, который в любую минуту мог переломить черенок снеговой лопаты, но его не становилось меньше, точно вырастал из-под земли, как гриб, облитый дождём и размножившийся спорами. Гнилостный воздух тяготил и надсаживал мне грудь, и тошнота рвала ноздри. Едкая тоска рвала изувеченное, засечённое неудачами сердце.
Я поехал на вокзал, дабы встретить Оксану. Прямого поезда с Украины не было, поэтому нельзя было догадаться на каком: московском, саратовском – приезжает она. Я добрался пораньше, чтобы иметь запас во времени, и на взбаламученном перроне болтался четыре часа, ,не заходя в зал ожидания. К полуночи подошёл поезд из Саратова. Без пассажиров. Я проглядывал его безлюдные окна и недоумевал. Торговки да прочие встречающие как-то по-особому были жирны, с широкой комплекцией во все четыре стороны, высокорослые, с одинаково-матовыми глазами, с сухим, точно невнимательности чуть не влетел в беду, аки кур в ощип. Я осмотрел поезд и отошёл от вокзала. Торговки гремели тазами, держали вилки, ножи, топоры, ругались и вместо аргументов показывали друг другу варёных раков, пирожки с мясом, котлеты, колбасу, призывая заткнуться, иногда вынимали из-под снеди вилки,  втыкали в шею оппонентам, а те, в порядке очереди, метали ножи в спину прохожим, рубили топорами руки, протянутые за пирожками. Отшатнувшись от дикой торговли, от жёлтой крови, бившей из перерубленных рук и проколотых шей, я поторопился в город. Помнил: где-то рядом с вокзалом ютилась остановка. Забыл, что заполночь автобусы не ходят и про машину свою забыл наглухо. У киоска увидел толстого, точно мешок с мукой, мальчика с разваренным будто лицом, на котором бесцветились прямые, как стекло, глаза. Вся фигура мальчика была словно сколочена наспех: грубая, разбитная, заигранная, точно у оставной куклы. Пухлая, вздутая, точно прокисшая, рука его ухватила меня за обшлаг куртки, судорожно дёрнула, привлекая внимание. Я обернулся. Его промасленное лицо дрогнуло, а негроидные губы приморщинились, точно в зубах он держал оголённый провод, откуда било током.
-Отец мамку сейчас зарубит, - сказал он мелко подрагивающим и точно бесноватым голосом. – Помоги, человек.
Его мерзко вибрирующий, как у лягушки, голос бросал в ужас, отталкивал. Глухое, твёрдое предчувствие барабанило по сердцу. Тёмная тревога выледенила сознание. Всё гнало прочь и подальше. Ошеломлённо кричало в самое ухо: «Куда?! Что ты делаешь?!» Хотелось до умопомрачения сорваться с места, бежать безо всякой оглядки, ибо страх стоял за спиной, холодил затылок так, что нельзя было обернуться без риска надорвать сердце.
А ребёнок злобно и с ехидцей по глазам щерился. Мутно сверкнули в точно ватной темноте по-акульи острые зубы его. Но стыдно было отказывать в помощи. Неудобным казалось пасовать перед мальчиком. Я подавил инстинктивное желание свернуть, пока есть время и есть, находится такая возможность, ему башку, точно цыплёнку, и по врождённому недомыслию пошёл за ним.
-Далеко идти? - поинтересовался я.
Он не удосужил ответом. Мы оттопали больше часа и всё глубже и безвозвратней увязали в тесных, тёмных улочках да проулках, аки колёса телеги в глине. Ещё через час он всё-таки оглянулся. Под лунной светлынью блеснули его серые, серозные, точно мёртвые глаза.
-Уже, - сказал он с мутной радостью по голосу, от которой у меня мурашки пошли, забегали.
Его «уже» вытянулось далеко за добротный, без короткой дороги, километр, напетлявший так лихо, бестолково, ловко, расторопно, что я потерял представление о том, куда мы прибыли, и чувство ориентации вышибло мне начисто, точно завязали мои глаза, покрутили разов двести вокруг да около и пустили восвояси искать в чёрной комнате чёрную же кошку.
-Вот, - сказал он с дрожащим торжеством и серо-сизой ладошкой показал на двухэтажный дом из загнивающего в дожди дряхлого дерева.
Мы вошли во двор. У меня из головы выкатилась причина, по которой я тут. Я стоял у дома и не мог вспомнить, кому и зачем понадобился.
На рассохшее и потому шатающееся крыльцо вытянулась из дома крепкая, кряжистая,  точно из дуба, и высокая, как французское окно в английском доме, баба в замызганном повойнике, в заношенном до сальности халате из грубо сбитого холста, в громоздких, весьма облупленных онучах и на совесть замученных лаптях. На втором этаже было нечто вроде террасы. По центру её стоял никогда не крашенный, тяп-ляп сработаный, с отклонением, как у башни в Пизе, стол из достаточно заплесневевшего дерева. Возле – громоздились скрипучие, точно больные табуретки. На одном восседал крупный, сиволпый, аки медведь, мужик с бородой а ля совковая лопата, припачканная землицей. На другом – безмерно жирная простоволосая старуха в насмерть забрызганном шлафроке. На последующих – молодь в растрёпанных поддёвках, в пролинявших до прочности промокашки сарафанах.
Все сидящие с голодным любопытством смотрели на меня, точно на обрызганную лимонным соком устрицу. Разваренные, цвета изнанки невыделанной шкуры лица их окаменели в холодном алчном ожидании.
Да, порастряс, видно, я в дороге чутьё и простую предосторожность, ибо не подозревал ни ловушки, ни прочего подвоха.
-Заходи, человек, - мутным, невнятным, точно из-под толщи воды, голосом прогудела баба в повойнике, - к столу как раз.
Я наступил на первую ступеньку крыльца, которая была в трещинах и разошлась везде, где это возможно, и шаталась под ногами с вязким, тяжёлым скрежетом. И перила крыльца качались под руками так, что и опереться нельзя, и так, как качаются борта корабля, угодившего под девятый вал. Ступеньки разъезжались под ногами, точно песок, а я шёл дальше. Всё шаталось в этом доме, и даже жир, выпиравший болезненно, вызывающе на телесах обитателей дома, шатался, как будто его дёргали за ниточки. Стол, торчавший на террасе, как кость поперёк горла, казалось, присел от столпотворения снеди, взгромоздившейся на нём, точно верблюд на лошадь. Всё было там: и туша целиком зажаренного быка; и кабан, закопчённый в дыму на холоде; и козлёнок, сваренный в молоке матери его; и с десяток гусей, уже ощипанных, но ещё живых; и питон, нашпигованный тлеющими углями саксаула; и сотни яиц, сырых, издающих нехороший запах; и вместо напитков – таз, где полно крови.
Я увидел стол, и на меня накатила оторопь. Нельзя плодить доверчивость.
С трудом сел на табурет, который едва выстоял подо мной и удержался от перехода в состояние опрокинутости. Поискав глазами ложку, вилку и хлеб, я возле ничего подобного не обнаружил. Никто из сидящих неподалёку не предлагал чего-либо  отведать и не думал предлагать, но все пялились на меня корявыми своими глазами, как на угощение, которое со странным намерением уселось за стол, будто в гости зашло, а не расположилось на столе, как это полагается угощению с хорошим ненавязчивым сервисом.
Тяжёлые, точно железные мысли скоблились в моём сознании.
Отец семейства удомашненно встал из-за стола, подобострастно вытолкнулся ко мне за спину. Выставил для какой-то надобности руки перед собой, как банщик, желающий сделать массаж очередному клиенту, положенному уже на живот. Баба в засаленном повойнике тоже подсела рядом, впритык ко мне. Напротив – тот корявый мальчик, что привёл сюда. Тот, что сыграл на доверии и просьбе о срочной помощи. Свет горел в комнате. У выключателя был ещё мальчик. Уши его торчали как бы на отлёте.
Я подумал, что сейчас отрубится освещение и отец семейства кинется ко мне, дабы открыть пиршество и приступить к нему в прямом эфире. Требовалось расшевелить атмосферу. Чем-то непредсказуемым, пока это морально пригнутое семейство гадает, решает и думает, как по-ушлому ловчее и по-быстрому блокировать угощению ходы-выходы. Хорошо то, что глаза мои резко и резво прорезаются на проблему. Я не впадаюв сатирическое состояние беспомощности, но стараюсь подправить критический сюжет ситуации, защититься пресловутым насилием от удомашненно-прирученного насилия, дабы тупик пошёл на размыкание и был хотя бы просвет в туннеле смерти. В принципе, тонкая, по-китайски рассудочная красота смерти, может быть, радует глаз, но не взрыхляет кровь и не бередит желанием. Сникание перед смертью, смирение – показатель самоценности подвального воспитания. И саморазмыкание цепей жизни, сиречь самоубийство, - такая же ересь, как оптовая продажа индульгенций за наличный и безналичный рассчёт. Я сидел и смотрел на точно разваренные лица этих пожирателей мяса, и железные флюиды смерти как бы исходили от сих лиц, ибо есть некоторая закономерность между лицом любого существа и его сутью: мягкое выражение лица,мягкая улыбка, мягкий взгляд обычно у того, чей характер мягкий да покладистый; твёрдое лицо, шершавое, нелюдимое и, словно крепость, неприступное у людей жёстких и неуступчивых даже по мелочи. Красивое лицо, приосвещённое внутренним светом, освежает, наполняет жизнелюбием любого, всякого, кто соприкоснётся с ним взглядом. Разваренные же лица я и вовсе на дух не переношу: в них всегда занозой сидит древняя животная ненависть. От людей с такими лицами жди ножа в спину и подножки тогда, когда наименее готов к тому.
Я подпустил к глазам выражение вязкой, туповато-тугой недогадливости, дабы подтолкнуть ситуацию, ибо не люблю неопределённости. Не люблю ждать и выжидать удара. Семейство проворно клюнуло на манёвр, полагая, что я раскис от страха и подавился паникой на полную катушку. Потерял бдительность. В мгновение ока свет выключился, вышел из игры. Сакральная темень ввалилась в комнату. Я увернулся от лихорадочного захвата, плечом бросая в расторопные обьятия гурмана его аппетитно-толстую, надутую жирком во все углы и стороны супружницу, и выбежал на выход. Выдернулся к нему. Юркнул. Кто-то заверещал. Издал вскрик с намёком на дремучее разочарование. Захрустели торопливые челюсти. Беглое чавканье и судорожное причмокивание враз рассыпались по комнате. Задёргались охи-вздохи. Мокрый треск обломанных костей послышался. Пожираемая вживую скоро затихла. Упокоилась.
Дабы обтрясти смачную сцену до голой правды, я вернул свет в игру, точно мяч из аута. Пожиратели мяса любимой мамаши опрокинуто уставились один на другого, ибо не вдруг ощутили вкус аттической соли по ситуации. Держа под наблюдением обескураженное семейство, я с тоской и едкой жалостью замечал, как с толстушки по-прежнему, хотя и приторможенно, вилками, ножами, просто ногтями сдирали мясцо. И усердствовал внезапно оглодавший отец семейства, красными жирными клыками подбиравшийся к распоротому горлу, а полумёртвая жена и мать онемело исколотыми да кое-где переломанными ладонями всуе прикрывала шею, откуда уже толчками выходила тёплая, парная, пенистая и ещё живая кровь. У меня сердце прихватило и едва не треснуло с жалости, ибо от жалости не пошатнулся бы разве что камень. Домочадцы, однако, недолго впадали в недоумение и растерянность, но, откинув формальную логику события, разом почти разобрали её внутреннюю логику, разбили стол, отчего всё на нём разбрызгалось по полу и окрест, и кинулось-метнулось ко мне, надеясь реваншироваться. Я выключил свет, ногой оттолкнул слишком прыткого, который пустился на перехват и был рядом, и прыгнул через перила прямо на ступеньки. С трудом удержался, ибо подкосило чуток, от падения. Выбежал во двор, а там и на улицу. Кто именно наметился в погоню, я не стал доглядывать: почесал во все лопатки, так что дух занимало и ветер в ушах свистел, потому как втыкать себе в сознание, что и как, было некогда, да и дурость это последней модели. Я мчался по незнакомой улице. Долго. С захлёбом.
Туман, с мелочным наваром, сеялся меж домами, точно мучная пыль, слетающая с мешка, который крепко встряхивают. Намечался рассвет, но с такой натугой, так неясно, мутно, что терпение перетирало и оно было на износе. Я злился на себя, на глупую доверчивость случайному человеку, на поезд, который где-то тащился подслеповато и подъезжать к городу не торопился.
Сломанный крик вживую пожираемой женщины, точно ржавым гвоздём, бередил сознание.
Кожу обжигало морозом, когда воспоминания дёргались, упирались в придавленный крик. Плечи нахлёстывал пот. Всё окрест виделось смурным, муторным. И глаза точно присели, как утренний клевер, прибитый холодной росой. Не помню, как попал к базару. Пустые, точно прореженные торговые ряды. Ни покупателей, ни продавцов. Голая дорога, которую подметают две торговки. Одна из них суёт мне для чего-то замусоленное металлическое ведро, а в нём полно, до краёв, грязной воды. Просит подержать, пока она, торговка, куда-то там сходит по неотложному делу.
Короткая очередь из автомата Калашникова сдвигает обвал паники, и внезапно обнаруженные люди мечутся, не зная и не понимая, что случилось и куда бы запрятаться, ибо вдруг, как из-под земли, появляется белая «Волга» тридцать первой модели. На полной скорости въезжает в толпу, вдавливается в неё, точно гарпун в чрево акулы. За «Волгой» – самоходные пусковые установки  «Ягуар» 1 с ПТУР «Хот» (дальность стрельбы до 4000 м, боекомплект 20 ракет), использующие в качестве дополнительного вооружения два 7, 62-мм пулемёта и имеющие основные характеристики: боевой вес 28 т, длина 6, 6 м, ширина 3, 12 м, высота 2, 4 м, мощность двигателя 500 л. с., максимальная скорость 70 км / ч, запас хода 400 км, экипаж 4 человека; американская 203, 2-мм самоходная гаубица М 11ОА2; самоходная гаубица SP 70 из Великобритании; француская 155-мм самоходная пушка GCT; бронетранспортёры; мотоциклы, на которых – солдаты в полевой форме воздушно-десантного подразделения и в полевой форме разведовательно-диверсионного подразделения. Униформа цвета свежей зелени с мятными пятнами, блестевшими под серым солнцем, как прогалины в летнем лесу. Солдаты в полевой форме пятнистого маскировочного с касками, которые обтягивались маскировочным чехлом, и в утеплённых куртках зелёного цвета поспрыгивали с машин, кинулись выстраивать задержанных в ряды, точно на плацу для полкового смотра. Обыватели выстроились. Солдаты приказали снимать обувь. Через пять минут почти все были босиком прямо на жёлтом снегу, а солдаты жгли её. Ко мне подошёл солдат. В прорезиненном бледно-зелёном плаще для химзащиты, ткнул автоматом, который едва держался на плече у него, мне в живот. Глазами показал на мои полусапожки, предлагая разоблачить их. Я неуступчиво, будто не понимаю, чего он хочет, смотрю на него и вижу, что сквозь прорезиненный плащ, распахнутую утеплённую куртку наблюдается гимнастёрка, а на ней, с правой стороны, над нагрудным карманом крепится матерчатая белая нашивка с какими-то иероглифами, вероятно, фамилией военнослужащего. Люди из толпы умоляют  не провоцировать воина на агрессию, выполнить, что требуется по новому закону, снять обувь, отдать её по месту требования, но я рывком тяну, дёргаю на себя  автомат, отнимаю и бью прикладом в шею солдата, чтобы отстал, освобождаюсь от его общества и бегу. К мосту, что виден правее. Он из такого же тёмного дерева, как и дом, куда меня позвали на помощь, а завели, как оказалось, к ужину в качестве добровольного блюда. Такой же потресканный и подёрнутый, кое-где проеденный, обьятый, облепленный плесенью. Широкий, как через рельсы. С перилами. Не прямой, выпуклый, точно припухший. Вздыбленный над кривым, узким оврагом, таким мелким, что непонятно, для чего, над чем распрорастёрся мост, ибо и так перешагнуть можно. К нему же несётся бронетранспортёр. С него слетают солдаты, укладываются вдоль моста, подпирая ладонями правые щёки. Странно видеть вояк, лежащих на боку по обе стороны моста. Бронетранспортёр промчался через мост. Солдаты влетают на БТР, и боевая машина понесла их по дороге к двухэтажным домам, которые таятся неподалёку.
Я пробежал к мосту, а перед ним выпрыгнул с дороги, спустился в овраг, полагая, что по сугробам солдаты в химзащитных плащах не кинутся в погоню, увязнут в бледно-жёлтых снегах. Однако я не угадал – с десяток воинов намылились следом, решив, что по вязкому, рыхлому насту и глубокому им легче догнать будет. Передо мной – роща. Небольшая. Просторная. С низкими яблонями, вишнями, тополями. На некоторых  задержались обесцвеченные, едва жёлтые листья и красно-жёлтые, сухие. Без снежного налёта и пыльцы, хотя на ветвях так много снега, что, кажется, он по самую макушку вдавит деревья в тяжёлые, непроходимые сугробы, как пробку в бутылку.
Оставив за спиной рощу, увидел я двор, обсаженный, окаймлённый домами в два этажа. Приткнулся к подъезду крайнему ближнего ко мне дома, дабы дух перевести. Оглядеться. Понять, что и как.
Из подъезда выходит мальчик босиком и в пижаме. Говорит, что меня к телефону зовут.
-Кто зовёт?
-Ваша жена.
     Я глянул на мальчика с немалым подозрением, повнимательнее,ибо уже обжигался на доверии к встречному-поперечному. Обычный. С изжелто-бледной личиной, где бесцветные, выпученные, тучные глаза точно выдавливались из глазниц. Худой, словно обглодок. С тяжёлыми, грязными волосами, которые развалисто и надрывно томились на его картошкообразной голове, как корни.
    Да, как корни на вывернутом пеньке.
-Жена? – переспросил я, потягивая паузу, дабы сориентироваться по ситуации, обстановке, угадать с точным решением, более правильным выбором.
-Принести телефон? – суетливо предложил он, замечая,что я в нерешительности.
-Сюда принесёшь?
-Сюда.
-Валяй.
Он обернулся в пару секунд, принёс обычный телефон: не сотовый, не прочий с такими же наворотами, - но отчего-то без провода.
    Я усмехнулся, и доверие к мальчику опять зашаталось, как больной, ноющий, рвущий нервы зуб.
-Ну? – сказал я в трубку, где с минуту мыкалась подозреваемая мной тишина.
    И вдруг прорезался голос Оксаны:
-Аркадий?
-Да!
-Иди к вокзалу. Через пять минутмой поезд будет там.
    Голос пропал, и гудки отбоя зазвенели в ушах, точно язык во рту колокола. Ошарашенным взглядом я ткнулся в посеревшее лицо мальчика.
-Ещё успеете, - сказал он смиренно и приглушённо, как бы опасаясь спугнуть сидящую на подоконнике птичку.
-Куда? – спросил я остранённо.
-Встретить её.
-А далеко до вокзала?
-Сто метров.
    Он обьяснил дорогу, и я заторопился.
    У вокзала, на площади, была огромная толпа. В цветных узбекских халатах, тюбетейках, чалмах, платках и практически все – во всём белом. Одни мужики. Старые. Молодые. Средних лет. Лица неопределённого возраста. Они окружили оратора, который кричал не по-русски, сжимал кулаки, дрыгал ими перед собой, точно колотил по боксёрской груше либо отбивал возражения, ещё не озвученные, но подозреваемые.
    Я встретил Оксану, и мы пошли с ней к привокзальной площади, собираясь обогнуть толпу.
    Оратор углядел Оксану и что-то рявкнул в толпу, показывая ей в змеиной ярости на мою жену. Я дрогнул: все на нас обернулись, и страх по спине моей как током прошёлся. Тысячи прыгающих от ненависти глаз судорожно утыкались в нашу сторону, точно пираньи в подраненную добычу.
    Оксана не испугалась.
-Баба в брюках! – рычала толпа и, будто сель, покатилась к нам.
    Я взял жену за руку, и мы побежали. К зданию вокзала. Надеялись попасть в любой отходящий поезд. Успели.
    У меня сердце дрожало от треволнений и точно бешеного ужаса. Оксана же бурчала, что, мол, не надо было убегать от толпы, а оставаться на месте, и недоразумение утрясётся, ужмётся, разгладится само по себе. В ушах моих всё ещё звенели крики, вылетавшие из толпы, аки крутой кипяток гейзера из скважины. Я знал: толпу  разозлил, раздраконил белый брючный костюм Оксаны,,и сказал ей об этом. Она усмехнулась.
-Что смешного? – спросил я угрюмо.
-Ничего.
-А чего усмехаешься?
-Придумывать ты мастер. Струсил, а теперь я у тебя в виноватых?
    Мы выходим на первой же станции. Попадаем на ту самую толпу на перроне. Из неё выдавливается некто в белых тапочках и дорожном халате, оказывается на острие толпы, которая вопит восторженно и самозабвенно:
-Хазрет!
    Я вынимаю пистолет, интересуюсь:
-Что нужно?
Хазрет отходит от толпы, направляется к нам.
-Твоя баба в брюках, - говорит он внушительно, голосом подчёркивая величие, значимость и солидность.
-Ну? – спрашиваю я, сжимая пистолет.
-А по мусульманским нашим обычаям, по шариату, это не полагается.
-Она – не из мусульманок, - отрезаю я и взвожу пистолет на почерневший от ужаса лоб хазрета.
-Тараз – город мусульман, - говорит придавленно и подрагивающе хазрет, - поэтому её нужно убить.
-Кого?
-Твою бабу.
-За что?
-За то, что ходит в брюках.
-Разве это преступление?
-Преступление  против шариата, и мы не можем, сам понимаешь и, конечно, согласен, не можем без наказания, без внимания оставлять подобного рода преступления.
    Я стреляю поверх толпы, она на короткое время расступается, и мы бежим с Оксаной назад, к поезду ,и успеваем. В дороге жена доводит меня до белого каления, утверждая, что я опять, точно баба, испугался за себя и потому прячусь в поезде от настоящих мужиков. Часа два настырными разговорами она дёргает мне самолюбие, язвит его, пока я не перехожу в соседнее купе, но жена и там находит и потчует попрёками, и я ухожу в другой вагон, телячий, но Оксана всюду идёт за мной, больше напирая на склоку, энергичней, надоедливей, так что, разозлившись и не помня себя, хватаю её, поднимаю над головой, выкидываю из поезда прямо к насыпи. Вижу: Оксана падает на спину, ломает позвоночник, из её живота валятся на жёлтый снег тёмно-серые с розовым кишки. Я разом отрезвляюсь от неясно кипящей злобы. Жалость мгновенно проклёвывается по сердцу.
    Да, это ж надо удумать – выкинуть родную жену из поезда, точно осточертевшую пластинку! Из-за глупой, впрочем, ссоры. Конечно, жена где-то права: не стоило ей возвращаться.
    Я отрезвляюсь от угарной ненависти, прыгаю из летящего чёрти куда вагона в морозную степь, на землю, от холода твёрдую, как бетон. Порхает крупный, редкий снег. Приземляется точно нехотя, образуя пушистый, бледно-жёлтый налёт.
    Падаю в высокий сухостой и колючий, но за ним – настолько низкий, точно так прибитый к почве, что издали его почти не видно. Поднимаюсь. Иду. На поиски. Пока обтряхался и приводил одежду в порядок, поезд укатил далёко. Какое-то время потеряно. Ибо я отрезвлялся от ненависти, а поезд уносился и уносил меня прочь от места, куда упалось Оксане.
    Степь лежала передо мной – белая, холодная, с мутной накидкой небес, чужая. Кое-где из-под снега пробивался серый сморщенный, точно на углях испечённый, сухостой. Железная дорога уходила за низкий, как для карликов, горизонт, будто река в царстве мёртвых, уползающая в бездну. Ветер прохватывал до костей, до кончика нервов. Я шагал по шпалам. Крупный редкий снег летел в лицо, царапал глаза.
    Через час я увидел Оксану. Она была всё там же, куда её бросили. Правда, почему-то оказалась в ночной рубашке и босиком, точно разделась, принарядилась для путешествия в обитель товарища Морфея.
    Жена с ужасом и брезгливым удивлением пялилась на кишки, которые по-прежнему вываливались на жёлтый, как заражённый болезнью Боткина, снег. Я осмотрел жену. Понял, что если её теперь не доставить в больницу, - умрёт. И куда деваться мне без неё? Что делать по этой жизни? Человек я сугубо одинокий. В принципе, сирота, ибо нет у меня отца, нет матери. Оксана – единственное то, что держит в этом мире, заставляет быть, барахтаться вопреки  нежеланию пребывать в мутном омуте жизни.
    Я перестал верить во что-либо. Никому мы не нужны. Никто нас не любит. Не помогает. И помочь не в состоянии. Есть судьба. И есть закон её: то, что не ладится на старте, не заладится никогда. Ибо судьба сильнее богов, придуманных человечеством. У судьбы – тысячи миров и бесчисленное множество живых и мёртвых существ. Каждому мечет она жребий. Вынимает не глядя. И жребий этот не ушатать, не переделать. Можно сколько угодно трудить спину в поклонах – облегчения не будет. И нет чудес. И вдруг ты никуда не взлетишь. И не бывает так, что даётся талант и даётся ему применение и зелёный свет. Талант выбивается вопреки. Но здесь, как в лоторее, всё решается случаем. Кто-то вовремя замечен, а сотни других втоптаны в нищету и не пробьются. Камнем канут в океан забвенья. Ибо – судьба. Жизнь настолько паскудна, что по-чёрному завидуешь убитым да умершим: у них нет забот и проблем, их не волнует борьба за место под солнцем. Воры, бандиты, потаскушки всегда у власти, при деньгах, а по-настоящему праведный человек ютится в каморке бедности, точно Раскольников в романе Достоевского, и ждёт финиша жизни, как обычный школьник летних каникул.
    Иногда спрашиваешь себя, когда особенно невмоготу, а на что жить? Не на какие средства а вот именно – зачем?
    Если есть Бог и Он всё знает наперёд, то на что души посылать на странное такое испытание, когда одни экзаменуются в тепличных условиях, тогда как другие морозятся, засушиваются нищетой, природным уродством? Ведь при нищете о каком Боге думает человек? О каких нравственных поисках, кроме хлеба насущного? В чём небесное милосердие изуверских пыток бедностью? В чём соль и прочая изюминка подобных уроков? Да и кому они на пользу? Кому на выгоду? Веришь ли ты в Бога, не веришь, - это ни на копейку не помогает, не поможет. На что годны холодные уроки веры, если никто не знает своей оценки на финише времён и народов? Хорошо, если от каждого по способностям и каждому по вере его, а что если каждому по уму? А что, как праведники в дураках окажутся? В каком контексте ни рассуждай, жизнь – муторная штуковина: вертит она нами, событиями да условиями то так, то сяк, то эдак,а на коне всё те же знакомые лица.
    Я взял Оксану на руки. Понёс. Дабы не простыла в дороге, снял куртку и накрыл жену. Шёл, стараясь не обеспокоить,не причинить лишнюю боль.И ,когда руки немели,отваливались от усталости и Оксана скатывалась с них,присаживался,поправлял жену,чтобы лежалось ей поудобнее, чтобы не дёргать ненужными толчками,не трясти понапрасну.
    В принципе, я не только на многое не обратил внимание, но и забыл, где находился, как попал сюда. Видел и не придал значения тому, что в Оксане крови не было, что травма её оказалась странной: вспорола кожу, обнажила внутренности, которые сияли, точно в анатомическом театре, и не слишком распространялась, а всё внутри держалось на неких упругих пустотах, как в животе куклы, где видны печень, почки, селезёнка, кишки, а не видно, как это связано и должно фукционировать.
    Я нёс Оксану и шатался от безмерной усталости. Руки отламывались. Жена кляла меня, и поделом, видно, ибо я сам ощущал увесистую долю варварской, глубинной правды в её словах, потому как я и никто другой – причина её беспомощного положения и, верно, скорой гибели.
    Ветер крепчал. Снег уже не порхал, а несся, колюче царапался, обжигал резким прикосновением лицо и руки, точно крапива. Небо мутнело. Рельсы перед глазами качались, точно реи на мачтах. Я присел отдохнуть. Оксана запрокинула голову. Мы помолчали. Меня знобило. Справа от насыпи что-то темнело: не то баллон от «Камаза», не то ещё какая резина. Собачий холод сводил пальцы. Думая, куда бы уложить жену, дабы помягче ей было и рваную рану не отягчать, а самому чтобы наладить костёр, погреться, согнать холод с онемевшего тела.
    Жена вдруг судорожно ухватилась за мои плечи, въезжая в них тонкими жёсткими, как тиски, пальцами.
-Не ходи, - сказала она, прищуривая выбеленные ужасом глаза.
-Замёрзнем, - мягко сказал я, подкладывая куртку под Оксану, которую примостил на куст, и пошёл к тому, что казалось резиной.
-Не ходи, - повторила жена.
    В оттенках её как бы просящего и боязливого вроде голоса слышалось нечто подзадоривающее к демонстрации безудержной удали, подталкивающее, провоцирующее к опрометчивости и на хорошую, нужную от тебя ошибку, и не верующее в то, что ты совладаешь с собой, сделаешь то, на что как бы покушаешься только.
    Я шагнул – меня  передёрнуло от железного хохота, который, точно пушечный выстрел, раздался за спиной. То, что казалось баллоном и годным в огонь, шевельнулось. Я остановился. Замер. Пока думал и гадал, оно развернулось, кинулось ко мне. Я не успел понять, что, почему, как оказался намертво вкручен в змеиные кольца, и перед глазами появилась подрагивающая, раскрыющая пасть до самых до окраин черная морда громадного питона.
    Конечно, я враз окоченел от ужаса и оцепенел, точно мамонт во льдах. Рёбра мои хрустели, трещали и готовились лопнуть. Дыхание будто выдавливалось из груди, как зубная паста из тюбика. На глаза полезло покраснение. Чёрный туман замаячил перед ними. По инстинкту я пробовал ударить головой, но угодил прямиком в пасть, и паника ворвалась в сознание, как ветер в распахнутое окно.
    Кто-то дёрнул меня за ноги. Голова моя вынырнула к свежему воздуху. Кольца, сжимавшие меня, ослабли, размякли, отпуская неохотно и только под напором обстоятельств и, очевидно, под посторонним механическим воздействием. Я выбрался из колец, ибо змее, как оказалось, было не до меня: то ли её кто грыз с хвоста, то ли пытался укусить. Грохнул выстрел. Потом прогремела очередь из автомата. Питон дрогнул, конвульсивно дрыгнулся. Башка его шлёпнулась на распластанные кольца, как перебитый цветок на листья.
    Я поднял глаза, и рядом стоял… Верагуа?!
    Он поправлял съезжавший с плеча хорватский автомат «Агран – 2000», сделанный на основе автомата для американских спецслужб, и протянул руку к приветствию.
-Случайное оружие, - сказал Верагуа, - боёк заедает. К тому же у этого пистолета-пулемёта неважная репутация: после сотни выстрелов может случится утыкание патрона. А калибр, как у ПМ, 9 мм. Нарезка стволов только различная.
   С трудом я отошёл от вязкого, точно топь, шока, проговорил «спасибо», едва понимая и усваивая, что опасность отвалилась.
-Да, вовремя я, - заметил Верагуа, наблюдая за мной.
   Он приблизился к питону, ногой отодвинул от него что-то.
   Сердце во мне шатнулось от боли, мурашки обледенили спину, ибо старик отодвинул мёртвую голову Оксаны. Я вытащил из-под отяжелевших колец раздавленное тело жены, долго вглядывался в мёртво-серое лицо, не веря, что это Оксана, что она погибла. Утирал обильно сочащие слёзы, ощущал ту же разбитость и опустошенность, какую, вероятно, чувствовал Сизиф, раз за разом упускавший камень, взгромождённый было на самую вершину, ибо чего ещё нужно, дабы находить себя лишним в этой стране, в это время и при этих властях, когда деньги, умение их делать – квинтэссенция, а всё помимо – пошлый, допотопный, аки вымерший мамонт, квиетизм?
-Уф,-сказал я, - наконец-то я нашёл вас.
-Ты? Меня? - удивился Верагуа, вглядываясь мне в лицо, чтобы угадать: очухался ли я, или всё ещё брожу в дебрях потерянности да заброшенности.
-Вы что тут делаете, патрон?
-Живу.
-Здесь? В степи?
-Да, здесь и в степи. Тебя что-то не устраивает?
-Да нет. Всё как будто устраивает.
-А  ты не уехал?
-Куда не уехал?
-К Оксане.
-И не собирался.
-Кто же мне звонил?
   Верагуа рассказал, что я как бы позвонил ему два дня назад, посоветовал настоятельно убираться из города куда подальше: хоть к чёрту на кулички, хоть к ядрённой матери, - потому как там, в городе то есть,начнётся переполох и что я звоню прямо с вокзала, ибо уезжаю к жене, на её истродину.
   Да, кто пишет книгу жизни, кто играет под неё, конъюктурится, а кто, кого больше всех и всего, жизнь несёт на шкуре, подобно проказе, сиречь парше. На сострадании к нищим и прочим инвалидам теперь деньгу делают, а что завтра выкинет, покажет из подола всё той же Пандоры? Начнут клепать уродцев на манер человека, который балдеет?
Верагуа присел над телом Оксаны, что-то в нём высматривал. У меня шевельнулась было надежда, что, может, жену ещё получится спасти. Вылечить.
-Жива? – хрипя и цепенея от ожидаемого ответа со знаком минус, спросил я.
-Кукла? – уточнил Верагуа.
-Какая кукла? – похолодел я от неожиданности.
-А вот эта, - сказал Верагуа и приподнял мою жену за голову,  точно котёнка за шкирку: безо всякой жалости.
И сунул руку в рваную рану Оксаны, порылся, пошуровал, как во вскрытом диване, кое-что вынул и показал:  чёрное, прилипчивое, вертлявое вроде пиявки, размером с метровый шланг для садовых надобностей. И эту гадость бросил мне прямо под ноги. По задумчивости, ибо отчаяние выедало меня, я чуть не наступил на неё.
-Вот, - сказал озабоченно и как-то наглядно Верагуа, - механизм.
Да, отчаяние выедало мне душу, точно клещ варроа, выедающий куколку пчелы, и потому я не вслушивался и ничего о механизме не выспрашивал, просто присел рядышком с вконец окоченевшим телом и пялился на ещё свежее, но уже не от мира сего, явно мёртвое лицо жены своей.
Мраморно-холодная осень с ясными, глянцевыми днями всегда была для меня трудным временем, хотя весь я точно взбадривался и морозно-свежим утром, и тепловатым полднем, и остуженными вечерами, и пронзительно-прозрачно-ровными ночами с мягко плывущим по тяжёлому небу лёгким месяцем и подслеповато-рассеянно поблескивающими звёздами, и получалось, казалось бы, многое, и госпожа неудача роскошно изволит блистать полнейшим отсутствием, и зима, уже напряжённо наползающая, ещё не видится ужасающе долгой, ибо свыкаешься с мыслью о её приближении, как будто даже принимаешь её, так что страх перед нею должен бы выдохнуться, но сознание корябает, червоточит ожидание жёстких, беспощадно-лютых зимних дней, и тогда на меня накатывается тоска по-чёрному. Ибо в зиме для меня есть нечто сатанинское, опрокидывающее, вгоняющее в смертельную подавленность и угнетённость, что-то мертвящее, как в приготовленной для тебя могиле. Хотя, конечно, понимаешь, что сквозь мёртвую зиму прорастёт живая весна, точно росток сквозь семя, умершее для жизни.
-Не плачь, - сказал Верагуа.
    Я поднял голову.
-И не думай, - более холодным голосом повторил он.
-О чём не думать?
-Это не Оксана.
   Мысли мои были ещё подкошены смертью жены, так что я и не особенно понял, что именно сказал Верагуа. Он повторил то, что сказал, и радость едва не остановила мне сердце.
-Не Оксана?! – и в третий и в четвёртый-пятый раз переспрашивал я.
-Нет.
-А кто?
-Биоробот.
-Какой биоробот?
-Не знаю какой, но хорошо сделанный.
-Откуда он взялся?
-Ты принёс.
-Я?!
-Ты.
-Когда я его принёс?
-Не помнишь?
-Нет, конечно.
-Выкинул из поезда, потом прыгнул следом, нашёл и принёс.
-Странно, я думал, что несу Оксану.
-Мне кажется, ключ происшествий находится здесь.
-Где?
-В городе мёртвых.
-Расскажите.
-Потом. Сначала ты расскажи, как сюда попал, почему на вокзал поехал.
-Пришла телеграмма.
-От кого?
-От Оксаны.
-Где она?
-Оксана?
-Где телеграмма?
-Дома оставил.
-Понятно.
-А почему вы не закончили рассказ?
-Какой рассказ?
-О вечниках.
-Не мог.
-Куда ж вы делись потом?
-Сюда вот попал.
-А мы похоронили.
-Кого?
-Вас.
-Меня?! Похоронили?! – он был огорошен.
-Да. Вас.
-В переносном смысле?
-В прямом.
-Забыли, что ли?
-Нет.
   Я поведал всё то, что произошло за время, пока мы не виделись. Он помолчал, очевидно, обдумыва и уяснял для себя услышанное или не знал, что отвечать, как вести в ситуации, когда тебя хоронят и прямо в глаза рассказывают об этом.
-Я встретил ваших вечников.
-Понимаю, - почему-то без всякой радости заметил старик.
-Чего вы понимаете?
-Этого не может быть.
-О чём вы?
-О пропавших детях.
-Что именно смущает вас в пропавших детях?
-То, что их навязали сатанистам.
-Но разве не в доме сатанистов нашлись останки детей?
-Разумеется, - повторил с упорным сожалением Верагуа.
-Ну, так в чём дело?
-Дело в том, - сказал Верагуа, - что шесть с половиной месяцев был закрыт центральный колхозный рынок, именуемый таразцами в просторечии зелёным базаром. Его обнесли бетонным заборам, поверх которого повесили колючую проволоку и пустили ток высокого напряжения. Территория базара охранялась спецслужбами, поэтому жители даже близлежащих домов не знали, какого рода работы ведутся на засекреченном объекте, по каким причинам и мотивам, что конкретно строится, на чьи средства: бюджетные или на пожертвования частных лиц и прочих спонсоров. Омоновцы держали под контролем и наблюдением улицы, прилегающие к центральному рынку, автоинспекция блокировала подступы. Запретная, закрытая для проезда и прохода зона росла, ширилась во все стороны, как забродившее в квашне тесто. Многие улицы по соседству вливались, всасывались в зону, точно пылесосом. Скоро крупный кусок города, мясистый, сочный, попал под запретную территорию, откуда мрачно пялились окрест караульные вышки на железных опорах и под железной крышей.
   Верагуа помолчал, собираясь с духом, оттёр лоб, лоснившийся от натуги обильным потом.
-Жители, - продолжил Верагуа, - смотрели в эти серые заборы недоумёнными, как у только народившихся щенков, глазами, примечали вышки, колючую проволоку под током, омоновцев в чёрной, как траурной, униформе, сердитые посты автоинспекции, подозревали нечто странное и, значит, опасное, страшное, зверски любопытное. Власти города остерегались подъезжать к зоне с досужими, никудышнами распросами, как   и прочие-другие службы: газовики, коммунальщики, энергетики, водные – не решались что-либо отключать, отрезать и перекрывать за неуплату. И з-за забора же информации никакой не было.
-Вы что, - удивился я, - сказки мне тут рассказываете?
   Верагуа поднял глаза в мою сторону, но не ответил на вопрос, а продолжал нести околесицу.
-Так, - проговорил сказительно, врастяжку, нараспев Верагуа, - город остался без любимого базара, и горожане без любимого времяпровождения, ибо в прежние дни привыкли бродить меж торговых рядов, интересоваться лавками, киосками, обглядывать товары, спорить о цене наудачу, напропалую, бесшабашно, очертя голову с уходящими в транс, как в анабиоз, от вечного и нудного стояния на одном месте продавцами, предлагая нагло, с усмешкой бросовые деньги за бросовый, впрочем, предмет торга, что, в принципе, считалось особым шиком нетленной восточной моды. На других базарчиках, помельче, свежеотстроенных, и цены неродные, малоаппетитные, и смотреть как бы не на что, и ходить долго, неудобно, и не получалось того азарта, наслаждения, какие слышались в самом воздухе зелёного базара, и что-то не клеилось, не ладилось, не хотелось. Много мест выбиралось ††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††кивая поддержки. Почесал в лёгкой обиде переносицу.
-Потом забора убрали, - рассказывал дальше Верагуа. –Люди хлынули на старый базар. Остолбенели. Ибо не увидели ни киосков, ни павильонов, не просто рядов для торговли под крышей, под небом, а были вокруг, везде бассейны, обитые, обшитые серым бетоном, в которых кишмя кишели змеи, рыбы, как дождевые черви в консервной банке. Они выпрыгивали из воды, шлёпались под ноги. И всё – за так, за бесплатно. Бери – не хочу. Брали. А рыб, змей меньше не становилось. Брали поначалу с оглядкой, поштучно, по мелочи. Совесть заедала. Неудобно перед людьми было жадничать. Затем – внаглую: мешками, корзинами заправлялись, отоваривались. Уже и змей прихватывали на шашлыки, на корм собакам и кошкам. А после – загребали подчистую, чтобы и засолить, и подсушить, и подкоптить, и провялить по-домашнему: к зиме. Однако рыб и змей не убывало.
-Да, - проговорил Верагуа после некоторого молчания, ибо занят был прочисткой горла путём откашливания, вытирания слёз по уголкам глаз, - к осени что-то произошло. На улицах появились змеи.
-Змеи? – встепенулся я. – Что в них удивительного? Разве их раньше в городе не было?
-Небольшие, - сказал Верагуа, пропуская вопрос мой мимо ушей, - никого не трогающие, как бы вялые и отчего-то быстро растущие. Лежащие, где ни придётся: то у текстильной фабрики сетчатого питона обнаружат, то в пустом бассейне кинотеатра Чокана Валиханова анаконду под восемь метров народ углядит, то в Комсомольском парке висят по деревьям, точно лианы, зелёные змеи. Люди призадумались. И рыбы ложились на сковородки какие-то странные: серые, с заплесневелым, твёрдым, устойчивым душком и всё зубастые. Таких в Таразе не видели отродясь. Никто пока не отравился.
-Пока? – переспросил я.
-Да, - жёстко проговорил Верагуа. – Но кто знает, как пойдёт дальше? К чему повернёт и потянет? По ночам у вокзала вдруг стали попадаться голые индейцы в национальных птичьих перьях, с томагавками, с луками, стрелами. В районе аэропорта – люди с красными бантами на груди, одетые по моде рабочих начала этого века. У автовокзала и на автостанции – чёрные обнажённые рабы с кандалами на ногах несли камни. Горожане приглядывались к ним, впадали в задумчивое недоумение, ибо не понимали, что подобное должно значить и означать.
-А вы знаете? – полюбопытствовал я.
-Между тем, - сказал Верагуа так, точно не было обращённого к нему вопроса и игнорируя его, как нарочно, - стали пропадать люди. По улицам ползали громадные питоны, удавы. Население опрокинулось в панику, ибо змеи принялись нападать на людей и питаться человечиной. Пока угадали, что можно не только бояться гадин, но и убивать их, змеи поели многих. Начали давить пресмыкающихся громоздко-громыхающими грузовиками, рубить колунами, выжигать и обливать серной кислотой. Образовалась клоака. Смрад растекался по городу.
-О каком городе вы рассказываете?
-О Таразе.
-Но я ничего такого не видел!
-Есть ещё время.
-А вы где живёте?
-Увидишь.
-Далеко идти?
-Узнаешь.
-Почему вы уехали из города?
-Обстоятельства.
-Какие обстоятельства?
-Вы как будто меня похоронили?
-Да, я уже рассказывал, но, как понимается теперь, вы не совсем умерли.
-Дело сложней, чем я думал сначала, - пожаловался Верагуа.
-Сложней?
-Сложней.
-Вы что-то распутали?
-Пока нет, но на пути к разгадке.
-Как же вы работаете?
-Обычным методом.
-Что за метод? В чём суть его и изюминка?
-Отжимать сознание от шаблона.
   Я ничего не понимал.
-Как вы отжимаете сознание от шаблона? Чьё сознание? По какой надобности?
-У тебя три вопроса, - заметил Верагуа.
-Отвечайте по порядку.
-Ладно, - согласился Верагуа. – В чём беда обычного мышления?
-Не знаю. А в чём?
-В привязанности к стандарту. К шаблону.
-Так. Ну и что же?
-Хорошо это или плохо?
-Не знаю. Вы – начальник, вам виднее.
-Это хорошо.
-Да неужто?
-Конечно. Человек привык к чему-то определённому, предсказуемому, стабильному. Необычное вызывает опасение.
-Не пойму я вас, патрон: то привязанность к стандарту – беда, то, наоборот, хорошо.
-Я не сказал, что это – просто беда. Я сказал: беда обычного мышления.
-Да разве это не один чёрт?
-Нет. Это другое.
-Ну, ладно. Дальше!
-А дальше – всё.
-Всё? Как это всё?
-Я пробую осмыслить происшествия, хотя не до конца разбираюсь: веду одно к одному, к третьему, перебираю разные обстоятельства, возможные мотивы, выстраиваю, отрабатываю версию за версией. Идеальный для меня вариант – с утра до вечера накапливать банк данных по происшествиям, час-два на сон, а потом, до глубокой ночи, обрабатывать, осмысливать происшествия, вытягивать логическую нить их, подыскивать им подобающее, приемливое обоснование, выводы.
-А дальше?
-Дальше будем нарабатывать.
-Вы пришли к определённым выводам?
-Нет.
-Что мешает?
-Национализм. Он крутит головы всем казахам.
-Всем ли?
-В общем, - сказал Верагуа, - меня там приговорили к смерти.
-Где там?
-В городе мёртвых.
-Вас?
-Меня.
-Кто приговорил?
-Одна крайне шовинистическая организация «Меч ислама».
-За что?
-За то, что не хотел голосовать.
   В принципе, мы все вне закона: одни, более ушлые, висят, порхают над ним, аки колибри у цветка, других придавливает с неумолимостью бетонной плиты.
-Как не хотели голосовать? – усмехнулся я, отчасти предугадывая, что старика иной раз заносит, что, вероятно, Верагуа пошёл поперёк потока общепринятому.
   Он помялся (как мне подумалось, по растерянности), но не из-за моего вопроса, а по каким-то внутренним предпосылкам, будто не знал, как поточнее, попроще высказать пережитое. Взгляд его словно утянуло в глубины личного прошлого, ещё не отстоявшегося, но уже от себя отодвинутого.
-Голосовать не по лжи, - сказал он с едким, колючим придыханием.
-Вы требовали, чтобы кто-то голосовал не по лжи?
-Да.
-Ну и что же?
-Ко мне пришли с избирательного участка номер тридцать восемь. Сказали, чтобы я голосовал за ныне действующего президента их фирмы.
-А вы отказались?
-Отказался.
-Что за фирма?
-Избирательная команда.
-Чья она?
-Тагы Саранова.
-Нынешнего мэра Тараза?
-Его.
-Вы с командой Саранова сцепились?
-Сказал им то, что накипело. Вопят: нет альтернативы. Мы, мол, знаем, кого выбираем. Конечно, мы-то знаем, что выбираем недотёпу. Конечно, мы знаем, что он подавил оппозицию и срубает любую голову, которая осмеливается быть критически настроенной, а не подпевать дифирамбы мафиозным реформам.
-Какая вам разница за кого голосовать?
-Принципиальная.
   Я пожал плечами, потому как догадался давно: от наших голосов в этой стране ничего не зависит и зависать не собирается.
-Что будет? – спросил я, пытаясь отвлечь старика от политических дебатов.
-Тоталитаризм.
-Я не о политике, - нервно заметил я, - а о том, что теперь будет в этом городе?
-Пресмыкательство как общественно-активная позиция.
   Я кисло усмехнулся.
-Не знаю, - сказал Верагуа, крайне раздосадованный тем, что у меня нет желания выслушивать его сентенции.
-Вы думаете, что все эти змеи и прочие диковинки родом из отгороженной территории базара?
-Да, я так думаю, - резко сказал Верагуа.
   Резкость его, некоторое недовольство меня сильно изумили и несколько обескуражили, ибо, в принципе, грубость и малотактичность – не коренные черты Верагуа, но, скорее, наносные, временные, совершенно случайные. Потому я немного подрастерялся, даже сник. Старик же не сразу заметил моё молчание, так как уткнулся в собственные задумки, как рак в зимовку.
-А что властители города? – поинтересовался я, дабы как-то разрядить неловкую, малоудобную для меня паузу и чтобы  не показать мелочную свою обиду на минутное раздражение Верагуа. – Не видят, что в городе делается, творится?
-Видят.
-Почему не исправляют ситуацию? Не берут её под контроль?
-Очевидно, ждут указаний из столицы.
-Что?
-Проект, вероятно, санкционирован сверху.
-А что это за проект и кому он нужен? Как думаете, Верагуа?
-Непонятно.
-Как бы узнать?
-На месте.
-Нам придётся вернуться в город мёртвых?
-Придётся.
   Я прищурился. Не слишком хотелось ворачиваться в места, где питоны, людоеды, прочие гадости да мерзости жизни и где пустой без Оксаны дом, но необходимость сильнее настроения, ибо ломает желания твои, надежды, устремления, как прутик в детских ручонках ломает обустроенный было муравейник.
   Всё, чего добиваемся, ломается за секунды до исполнения, точно судьба тем только тешится, развлекается да балуется, что язвит жизнь твою мечтами, которым нет исполнения. Сколько пролито крови ради химер, выпестованных в темнице разума? Невозможно, нельзя, не получится узнать, ибо, в принципе, первобытно-пещерный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, социалистический режимы – разные способы одного и того же биологического неудовлетворения, как язычество, шаманизм, иудаизм ислам, христианство, буддизм, индуизм, раскольничество и прочие сектантские ереси – способы выражения психологической неудовлетворённости. Никому не дано знать, что с нами делается, почему, ради каких потребностей да надобностей. Как бы ни изощрялась наука, ей не под силу дать благо всем и каждому. Как бы ни напрягалась религия, силясь и тщась объять необъятное, полюса. И затянуть, и закрыть, и залатать, и зарубцевать, и заклеить, и запаять трещину эту ничто не сможет. Чёрное – это чёрное, и белое – белое, и никакая особая логика их ни за что не соединит, не сольёт, не смешает, не поменяет местами, хотя многим и очень многим эквилибристам от логики хочется чёрное видеть белым, либо, вообще, не понимать, не воспринимать различия  между ними. Они потому не терпят категоричности утверждений, что у них нет и быть не может моральных принципов и установок. Они бредят, когда берутся доказать недоказуемое. Им думается: нет твёрдых истин на все времена, как нет и безусловных утверждений. Они говорят, что не верят категоричным утверждениям, хотя легко разобраться, где правда, а где враньё, чего можно и что недопустимо, каким бывает добро и какое зло. Суть в другом. Суть – в моральной нашей слабости, изношенности. Мы не только слабы в моральном плане с рождения, но и не хотим, хотя, конечно, в состоянии, наращивать нравственные мускулы. Разумеется, мы знаем, что не являемся животными. Но так – проще. Мы знаем: деньги – зло. Но патологическая жадность заставляет делать вид, что они – жизненная необходимость. И вдобавок навязываем глупую эту гипотезу тем, кто в это не верит и это не признаёт. Мы знаем, что надо помогать бедным, однако дать тяжелее, чем выпросить самому. Вот с каких позиций танцует наша псевдофилософия. Мы не любим ближнего, ибо и себя ненавидим. Ненависть же вымещаем на тех, кто позволяет нам её вывалить из себя, точно блевотину после крепкой и заковыристой попойки до ползания на карачках. Войны, революции, прочие скандалы, которые потребовались, сделаны от ненависти. И пытаемся сжечь поскорее собственные дни жизни, торопясь отделаться от себя, от совести, от состояния дикой неудовлетворённости. Жизнь – не сон, не кошмар, какой ни одному фантасту не придумать, не с потолка взять. Жизнь – штопор: чем больнее и дальше вкручивается в нас, тем упорнее прирастаем к ней. И кто знает, когда она остановится и выдернется вместе с плотью, за которой душа пенится и бурлит, аки вино, запертое в бутылку времени? Неважно, кто мишень ненависти. Важно, откуда она в нас. Богу мы навязали да передали то, что в нас, поэтому не видим, не понимаем, какой парадокс получается : c одной стороны, Бог Милосердный и прочее, а с другой – палач , варвар и диктатор , каких ещё поискать в истории. Как же это любить надо человека до бесчувствия и бесподобного умопомрачения, чтобы мстить его потомкам до седьмого колена? Это мы так любим. Это у нас от любви до ненависти – только шаг и ничего более. Мы смешиваем любовь и ненависть. Вот и любим ближних так, что простую перемену режима выдуваем в общенациональную трагедию. Революцию переводим в гражданскую войну, голод – в массовые репрессии по автоматически многочисленным просьбам трудящихся, свободу слова – в свободу убивать людоедскими реформами. Принцип «возлюби ближнего как самого себя» попал в самую точку. Ибо мы не то, что не любим себя, но не понимаем, как это – себя любить. Унижать – да, мы можем. Ненавидеть. Ругать. Стыдиться. Мы смотрим в зеркало и разве любим то, что наблюдаем в нём? Поэтому смысл этого принципа глубже, чем кажется. Надо возлюбить себя, пожелать себе вечной жизни, то есть уйти от скверны, очиститься да так, чтобы можно было любить себя и уважать. После того, как ты сам не найдёшь в себе скверны, помочь ближнему её преодолеть. Вот на что жизнь даётся. Вот к чему надо силу и разум приложить. Возлюби ближнего как самого себя – это и значит поверить и в себя, и в ближнего. Колоссальный опыт прошлого как раз говорит о том, что наши проблемы в нас же коренятся. Мы – единый организм, с этим ничего не поделаешь. Не может один орган болеть, а всё тело – благоденствовать, не ощущая боли. Просто каждый испытывает её по-своему. Мы городим человеконенавистническое общество, которое раскалывается при зарождении, точно некий колосс с глиняными ногами от камня, отлепившегося от горы. Мы всегда разбиваемся на стаи по интересам. Склеиваемся в группировки. Сжимаемся в кланы, дабы сконцентрировать и зафиксировать бродящую в нас ненависть. Животный инстинкт соперничества несёт нас к бездне, и мы валимся в неё, доказывая кому-то, что по-другому нельзя и не получается. Вся история человечества исполосована конкуренцией, аки спина солдата, протянутого сквозь строй сотоварищей со шпицрутенами. Все культы и все религии дышат соперничеством, пронизаны им, точно кровеносными сосудами, и все они разводят ненависть, нелюбовь и вражду к конкурентам. В принципе, мы не понимаем, кто такой Бог, потому что нам Его много и сплошь навязывают. Бог – любовь и Бог – ненависть – это две стороны одной медали. Полюбит ли Он кого, возненавидит – всегда обрушивает бедствия, точно они только и требуются нам для настоящего счастья и полной жизни. Последний бандит прощается за все грехи свои точно так же, как и любой праведник, отданный по зверской любви и необъяснимому милосердию на съедение диким, необученным львам, на избиение камнями. Есть что-то мутное в существовании нашем, нечто недосказанное, черновое, недолеченное. Мы не видим собственных оплошностей, точно что-то мешает тому, а поэтому в абсурде бытия виноватим всех и каждого, кроме себя, любимого. Жизнь для нас – театр, а люди в нём – актёры. Себе же отводим роль безучастного зрителя, хотя что такое актёр? Отыграл, раскланялся, ушёл за кулисы расслабляться и смывать пережитые эмоции, как смывают грим. А жизнь – не театр, и люди – далеко не актёры. И жизнь – не есть сон. Она – испытание. Смысл её не в том, чтобы бороться до последней капли крови за освобождение рабочего класса не зная от чего, а в том, чтобы вернуться к себе, детскому, непорочному и не посвящённому ни в какие дрязги людские. Смысл жизни – в поиске. Мы ищем то, что должны найти. Кто-то ищет Бога, и найдёт Его для собственных нужд и потребностей; другой ищет истину, и она откроется ему когда-нибудь; третий ищет любви; четвёртый – денег; пятый – славы; шестой – мастерства; седьмой – отрады и наслаждения; а восьмой – власти над себе подобными. Многим же кажется, что вот наступит смерть и принесёт покой. Ибо нет ничего за нею. Мрак, пыль и гниение. И осознание этого обухом бьёт по разуму.
-Значит, - сказал я, - нам предстоит вернуться в город мёртвых?
-Да, - повторил Верагуа, - придётся вернуться.
-А для какой надобности?
   Он пожал плечами. Собрал пожитки. И мы пошли к городу.
   Да, всё мы знаем и ничего не можем. Мы слишком во всё верили, так что изуверились даже в себе. Знаем, что вор должен сидеть в тюрьме, и отлавливаем мелочь пузатую, а вор покрупнее помыкает нами, точно младенцами, диктует правила игры на выживание, хохочет прямо в лицо, преотлично понимая: мы – уличные псы у ворот его милостей. И что морщимся мы, когда видим наплыв волны криминальной, если эти волны идут друг за другом на дистанции всей человеческой истории? Что, как не дань, берёт с нас государство под видом малопонятных, невразумительных и многочисленных, точно сыпь, налогов на прокорм машины управления? Что, если не крышу, обещает взамен? Кто были все эти вожди, судьи, князья, царьки, короли, фараоны, императоры и прочие богдыханы? Обычные воры в законе. Другое дело, им мешали конкуренты. Вот для чего понадобились тюрьмы, остроги, поселения, каторги. Вот почему и нарабатывался военно-кастовый слой – рыцари, дружинники, опричники, дворяне. Криминал был всегда с двух сторон: сверху и снизу. В эпоху перемен они идут на стыковку и пытаются смять и раздавить то, что между ними, в лепёшку. А между ними – обычный люд. Случайно ли, что презрительное название «мужик» применяется сейчас ворами и применялось ещё дружинниками в старые годы, обозначая тех, кто не хочет воевать, ломая и куроча чужие судьбы, а хочет просто жить и не забивать никого ненавистью? Случайно ли, что и воры, и дружинники, и дворяне презирали тот самый мужицкий труд, без коего военно-криминальное их сословие передохло бы, точно динозавры, подавленные собственной тяжестью? Оно, вечно воюющее сословие, сталкивает нас, аки баранов, лбами, пытается вогнать в наши гены активную ненависть, не понимая, что рубит сук, за который само  и держится изо всех сил, и кормится в три горла сразу. Ведь если народ по-настоящему заведётся, разогреет мотор ненависти и возьмёт разгон, то сотрёт в порошок криминальную эту нечисть, одними топорами вырубит, одними вилами выколет чёртову мафию, не подыскивая огнестрельного оружия да прочих подручных средств, ибо мужик в гневе страшен и гораздо хуже развоевавшегося вулкана. Когда сердобольные вроде потомки по газетам плакали о сожжённых да вдрызг разграбленных помещичьих гнёздах-усадьбах, не худо бы припомнить накрепко и навсегда потоптанные, потравленные на совесть крестьянские поля, обесчещенных крестьянских девок, не имея даже в виду каннибальски-крепостное право, когда чёрный вроде люд продавали оптом и в розницу, на вывод, разрывая да разрубая семейства, как будто скотом торговали. Чему ныне, теперь удивляемся? Тому, что знали? Видели? Принимали за презрение лицам милицейской наружности да направленности. Упивались воровской романтикой и вседозволенной моралью. Видели, как росли на взятках, приписках имения и состояния партийных бонз. А сейчас, когда партийно-хозяйственный актив, прочий профсоюзный комсомол откинул самим прискучившую игру в лицемерие и метнулся хапать да богатеть наудалую, прояснилось наконец-то. Вызрело. Выплеснулось на публику их желание иметь страшные деньги, плюя на элементарные понятия о чести, порядочности. Однако не так пошло, как думалось, ибо деньги оказались у тех, кто и всегда вёл охоту на них. И охоту профессиональную, умелую, тотальную. Никто из новоявленных и внезапно разбогатевших к старому не повернёт. Никогда этого не будет, потому как устали они прятаться, ломать пред простодушными комедию на собраниях да тому подобных слётах-съездах, прикидываться аскетами, когда нутро приобвыкло жить на чужой счёт, как вирус, когда натура приучилась угнетать апломбом и сатанеть от власти над себе подобными в биологическом ракурсе. У нас не сегодня родилось и состоялось криминальное государство, как в этом хотят убедить мнение общества. Оно таким было от рождения. Просто мутное время вывело подковёрную борьбу в кабинетах на показательное выступление перед всей страной. Шатается криминал от переизбытка эмоций, ибо беспредельная эпоха передела только на старте. Уже мало дураков жить не по лжи. Правда-то боком выходит, мешает быть и наращивать жирок благополучия. Дураки влезают в струю времени, пытаются на виду оказаться, а более правильные ждут. Выгадывают. Определяются. Ибо время несётся в бездну безумия.
    В дороге я всё думал о том, что принцип социально-психо-экологического равновесия действует изначально и безошибочно. Религия и наука, нищета и роскошь, творцы и разрушители, идиоты и умники, хищники и непротивленцы злу – всё держится друг за друга, точно атомы. И там, где боль, заявляется радость. И там, где ненависть, присутвует любовь. Ненависть-терррорист рвёт этот мир и подкашивает, а любовь сшивает и воскрешает. И зима подпирает весну, как могилы слетевших, точно семена-парашютисты одуванчика, поколений подпирают дома ныне живой генерации. Всё это мы знаем, и нет ничего, что дало бы понять стержень происходящего. Мы как волны: выкатимся на песок, смочим его заданной своей горечью и сползаем в океан вечности, сиречь полного небытия. Или бьёмся о скалу вечных вопросов и разбитые вдребезги валимся в бездну прошлого, точно и не было нас. И быть не могло ни в коем разе. В какую сторону ни заворачивай наудалую мысль человеческая, всегда возвращается, подобно бумерангу, к вопросам: кто мы? Зачем мы? Почему мы? Кто выудил нас из омута небытия? Политика и экономика, преследуя свои внутренние цели, забыли о целях внешних, то есть о том, как соотносятся они с объектом применения – народом. Корневой вопрос религии – бессмертие. В принципе, трудно поверить в то, что всю жизнь нас пытали да преследовали только затем, чтобы посмертно ввергнуть в бесконечное блаженство. Это ведь всё одно, что пороть розгами да морить голодом овец, а при освежевании уверять её, что, дескать, режут тебя, госпожа овца не убийства ради, не на мясо, а дабы пустую твою шкуру накормить до отвала сочным клевером. Если жизнь – бессмыслица и суета сует, где гарантия того, что смерть – не погоня за ветром?
    К вечеру мы добрели до города. Мутное небо потемнело. Ветер усилился. Погнал дородные тучи к горам. Загромыхал гром. Что-то с тяжёлым звоном сорвалось с глаз моих, и я увидел: по тёмно-синему полотну небес тянутся толстые, точно кабель, и золотые провода, похожие ( по расположению ) на нити авиалиний на карте в зале аэропорта, тянутся от всякой звезды к каждому окну, которое светится, а светится каждое окно каждого и любого дома; между хищно-раздутыми, красно-жёлтыми, тяжёлыми звёздами дрожит и продвигается, качаясь и подвиливая, точно собака хвостом, громадная оранжевая многоножка геофил; несколько таких же многоножек прокатываются между звёздами, скользят, пробивают щупальца-провода в окна, за которым – свет. Я ошарашенно смотрел на новое небо. Внешнее моё сознание рассыпалось, будто его сдирали по кусочкам, как щёткой сдирают пыль с дорожной одежды перед новой дорогой. Оно не успело зародиться и устояться, окрепнуть, как уже лопнуло, разбилось стеклянным домиком, где вздумали кидаться камнями. Свежее, идеально, идиллически чистое небо никогда раньше не виделось таким объёмным, выпуклым, живым, сочным да твёрдо наглядным, как в эти феерические минуты. Оно было плавным, насыщенным полумягким цветом, и глаза идут на этот необычайно зовущий, странно напряжённый оттенок цвета, как бабочки идут на остро благоухающий цветок, освежённый ароматом бархатной пыльцы и раскрывающийся к восходу солнца. Звёзды зябко и озабоченно подрагивали, как будто подмерзали на студёном ветру, и воздух точно не висел, а рос и расползался окрест, поднимая и выпуская к обзору другие куски ещё не увиденного неба, и оно распухало, как десна, прихваченная и разнесённая флюсом во все стороны. Вдруг стало пониматься коренное, проблемное назначение человека. И ознобило меня от запретно-запредельного открытия, как, вероятно, ударило бы ознобом тогда, когда б увидел в ладонях нейрохирурга своё обескровленное, надрезанное и вывернутое наизнанку сердце, которое бы проспиртовали да вычистили мне же и на показ. Надматериальная основа мира, понимание такой упругой и вечной опоры – всё разом проступило в сознании, просто, с нахлёстом, ёмко, прозрачно, буднично и в порядке вещей настолько, что сердце нехорошо, надтреснуто шатнулось. Ибо звёзды – не мёртвые небесные тела, видимые глазом в форме светящихся точек над землёй в атмосфере, а то, ради чего, собственно, и разводится, пестуется человеческая порода, аки домашний скот. Звёзды не наблюдают за нами, но подпитываются энергией, испускаемой людьми, горькой энергией отрицательных эмоций и сладкой энергией психических переживаний со знаком плюс. Радость и горе, любовь да ненависть, доброта со злобой – всё уходит в ненасытную утробу звёзд, как в прорву. И дабы не застоялись эмоции, не закисли, не стали пресными, как суп без соли, человеку не дают завязнуть в покое, омертветь и обвернуться плесенью. Мыкается он, мытарится во времени да по пространству, дабы взболтанный и разбитый историей улететь в топку звёздного аппетита. Я увидел планету как на ладони: дом, большой, многоквартирный, где нет и нет покоя, ибо вот, плачет в тщедушной коляске насквозь обмоченный младенчик, и рядом мать молча давит от слепого бешенства и лихорадочного внутреннего напряжения посеревшими кулаками тёмное, как песок, тесто в синей пластмассовой чашке, а возле – отец семейства в истлевающей от пота и грязи майке и до состояния плёнки, до дыр застиранных трусах шарится по холодильнику и дерущим сознание воплем команчей спрашивает о бутылке пива, добитой накануне; и тут же, за стеной, тощий, как придушенный солнцем, наркоша пинками, затрещинами кувыркает, катает, будто кубарь, по комнате мать-старуху, которая на беду себе за балкон спустила шприцы, раствор чёрного опия да прочие боезапасы-заначки торчковые, дабы по квартире не воняло абы чем. И везде, и всюду – всплеск эмоций, бьющих через край. Точно нарыв. И везде, и всюду – торжество, триумф парадокса и вакханалия абсурда, нонсенса, патологического безумия. Ибо в одной комнате плачут, в другой – смеются, потеют от хохота, в третьей – изнывают от катастрофы надежд, в четвёртой – с жадности прячут, хоронят деньги, чтобы не отдолжить сдуру, укрывают и от себя даже, потому как сильнее смерти, крепче ненависти алчность. Пещерные инстинкты, воспоминания о голоде, донимавшем предков, близких и дальних, вгрызаются в матрицу генов, вгоняются в подсознательную память мёртвой, костлявой хваткой. Допотопная агрессивность, охотничьи навыки похода за добычей, бойцовский азарт не стираются, не тупятся, а переходят в партер (если пользоваться борцовской терминалогией) бытовых отношений, когда в запале полемики хватаются за кухонный нож как за контраргумент и сверхубедительный довод. Человек подогревается параллаксом истории, когда ему, гомо сапиенсу, кажется, что восходит на более совершенную ступень биологического развития, хотя по существу и на фактологическом уровне состоялось простое перемещение из одной крайности в следующую, как водится, из огня да в полымя, в главном оставаясь тем же неучем и дикарём, каким был в эпоху динозавров да тому подобных саблезубых тигров. Человек такое же, так сказать, животное, как всякое животное на земле, одна лишь разница: знает, видит, осознаёт, что с ним происходит. Мы всё знаем, но поправить ничего не можем. Имеем понятие о смерти, живём с грузом такого понимания и все же бездумно транжирим собственные, пока ещё живые дни, точно не финишируют они никогда, точно вторая жизнь гарантируется нам, а за ней – третья, десятая и до тех пор, покуда сами не выпрыгнем из круговорота жизни, как из окна идущего поезда. На деле же свою вторую жизнь в глаза никто не видел и незнаком с ней. есть и в прах возвращаешься. Минуты жизни не стоят на месте, совершают броуновское движение, сбиваются в революционную ситуацию, когда верхи не могут носить старую маску, а низы не хотят её терпеть и готовятся сделать ход ногой. Устойчивости не получается, ибо проблемы растут, как угревая сыпь: выдавишь один, образуются следующие. Эксцессы прогрызают идиллию, точно червяк яблоко. Народы слизывают друг у друга нравы, традиции, обычаи. Внешняя новизна людских скоплений не обновляет сути человеческой породы, а только изнашивает её, как новая одежда не меняет человека, а чуть приукрашивает в глазах окружающих, молодит и радует недолго. В каждое новое поколение вбрасывается как бы свежая идея, которая следующей популяции кажется устаревшей и потому выкидывается за борт истории, будто балласт. Люди носятся с идеей, но, приостынув, выкарабкиваются из-под обломков прошлого. Мир старится, ибо удивляться не может. Сверхинформация пожирает его вживую. Мы знаем, что делимся, точно амёбы, но не понимаем, к чему. Знаем, парадокс – ядро жизни, однако не представляем, кому и зачем это надо. Четыре мировые религии тянут в четыре стороны, чтобы загнать по четырём углам и там объяснить: нет выхода. Ибо то, что предлагают они, - обрубок логики, никак не шанс на спасение. У проповедников глаза одномерные, камерные, забиты стрессом, точно колодец песком.. Самознайки от Бога, они не верят ни себе, ни тому, о чём всуе толкуют, как соседи да подсоседники талдычат о падении цен на золото. В принципе, для звёзд мы – только лакомство, не основной продукт. Они могут обойтись без нас, а мы – нет. С трудом постигается понимание того, что человек – не центр мироздания и даже не околица. Человек в звёздном представлении – икринка: солёная, кислая, острая, сладкая. Они обжаривают нас в происшествиях истории, дабы выжирать сподручнее было, вкуснее и очень долго. С потягом. До какого уровня они подбросят нас и опрокинут после, сказать нельзя, ибо их много и каждой хочется поиграть с нами да повеселее. Закрытая книга жизни пишется. Люди мечутся и суетятся, не догадываясь, что эмоциями да отчаянием сами себя выдавливают из этого мира.
    Верагуа с недоумением всматривался в моё лицо.
-Ты проснулся? – спросил он приозабоченно.
Я сел, не понимая, где нахожусь и что случилось. Повёл глазами по комнате. Наш офис. Компьютер. Приёмная.
-Как я тут оказался? – спросил я.
-Как? – натужно выговорил Верагуа. – Ножками. Помчался как угорелый. Кричать принялся, что, мол, знаешь, в чём дело. В агентство прибежал. Пинком дверь открыл. Завёо было блатную музыку, да повалился замертво посередине комнаты. Третьи сутки я сижу возле тебя, дожидаюсь, когда очнёшься.
-Третьи сутки?
-Конечно. Каждый час вскакиваешь, орёшь разные глупости, опять падаешь, посерев лицом и потом мутным обливаясь.
-А что я кричал?
-Разное. Звёзды – полуживотные и полулюди. Они, дескать, едят нас.
-Так, - сказал я. – Странно. Мне-то казалось, что думаю про себя.
-Одному вот так кажется, что поёт, а слушатели стучат ему в стену да заткнуться просят, ибо от горлодёрства такого уши лопаются.
   Чёрт! Как же так: ничего не помню? Бегал, получается, во всю прыть, пинком вытолкнул дверь в офисе, отстраняя её с пути-дороги, благим матом вопил во все тяжкие, а грезилось: рассуждал ясно и глубоко, внятно и проникновенно. Ход истории так отчётливо представлялся, что думалось: у меня патент на первоистину. Ведь явно ж осело в памяти последняя мысль: Земля не колыбель человечества и не временное его пристанище, а нечто вроде кухонного стола, ибо в ней же погребается скорлупа, а выжимка эмоций отправляется в пасть звёздам, свет которых – тот же хобот, подбирающий эмоции вчистую.
-Я трое суток был без сознания?
-Без сознания? – удивился Верагуа. – Да ты и не дышал вовсе.
-Не дышал?
-Нет.
-Как я мог не дышать трое суток?
-Не знаю. Может, йогой занимался.
-Я, что, мёртвый был?
Близко к тому. Сердце не прослушивалось, пульс не пробивался. Бригада  «Скорой помощи» не взяла тебя в больницу, объяснила, что трупы принимают в морге. Туда и везти советовали.
-«Скорая помощь»?
-Да.
-А в городе мёртвых ещё что-то работает?
Верагуа глянул вопросительно.
-В каком городе мёртвых?
-Ну, мы же шли туда.
Верагуа снова оглядел меня с вопросительным недоумением.
-Что вы так смотрите на меня? – спросил я.
-Думаю.
-О людоедах, которые бродят по городу?
-О том, что с тобой происходит.
-Ничего не происходит.
-У тебя странное психическое расстройство.
-Какое?
-Видеть то, чего другие не видят.
-Не всем же быть в гениях.
-Не то.
-А что?
-Понятия не имею.
-Вы разве не были со мной в городе мёртвых?
-Нет.
-Странно. А ведь я за вами туда двинулся.
-За мной? Кто тебе сказал, что я в городе мёртвых?
-Вечники.
-Какие ещё вечники?
-Ну, с которыми вы знакомы.
Верагуа уже с тревогой пялился на меня.
-Я знаком с ними?
-Конечно. Вы рассказывали о них.
-Я рассказывал о вечниках?
-Нет! – рявкнул я. – Мне приснилось, что вы рассказывали.
Старик побледнел и точно весь сморщился, как медуза, вынутая из воды.
-Не кричи, - сказал Верагуа. – У меня у самого туман в голове после командировки в Мерке. Я и без того не слишком твёрдо понимаю, что было, а что казалось.
-Что вы в Мерке делали?
-Не знаю.
-Зачем поехали туда?
-Я… не ездил.
-Но вы только что сказали, что были там.
-Был.
-Пешком, что ли?
-Пешком.
-Да вы что! Сто семьдесят километров?
-Сто шестьдесят.
-Ну, вы и марафонец! Зачем же вы пошли?
-Я не пошёл… Я побежал.
-Но по какой срочной надобности?
-Не знаю.
-Да вы убиваете меня своей простотой.
Он мучительно улыбался.
-А что с расследованием?
-Каким?
-Вы у меня спрашиваете?
-У тебя.
-Ну, с тем, которое вы начали.
-Не слышал ни о каком расследовании.
-Забыли?
-Забыл.
-Приехали, - сказал я.
-А ты помнишь?
-В общих чертах.
-Записал в журнал?
-Записал было, да кто-то стёр записи.
-И в моём компьютере банк данных уничтожен.
-Кем?
-Не имею представления.
-Вирус запустили?
-Вероятно.
-Что делать будем?
-Восстанавливать.
-Что?
-То, что потерялось.
-Ну, так восстанавливайте.
-С твоей помощью.
-С моей?
-Память у тебя, Аркадий, помнится, всегда была железной.
-Так что?
-Садись и пиши.
-Чего писать?
-То, что вспомнишь.
-Ручку дайте.
-Зачем?
-Писать.
-Пиши в компьютер.
-Да я не умею в компьютер.
-Я открою на тебя файл. Ты дома на машинке печатаешь?
-На машинке.
-Вот и здесь так же. Сейчас я сделаю, чтобы печатались руские буквы.
Он объяснил, как и что нажимать. Я начал писать на компьютере..
-Какое число? – спросил я.
-Что?
-Ну, сегодня, какой день?
-Не помню.
-А месяц?
-Май.
-Вы, что, спросонья живёте?
-А ты как?
-Так же. Началось это дело семнадцатого января, а теперь май. Это ж сколько времени у нас в осадок ушло?
-Восемнадцатое мая, - сказал Верагуа, глянув в настольный календарь.
Я просидел за компьютером трое суток, пока старик мотался туда-сюда по делам, собирая информацию. О жене я и не вспоминал, ибо так увлёкся, что не до того было. Я и спать ложился на час-полтора, а просыпался и – к компьютеру.
Верагуа за два часа прочитал то, что я  лепил сутками.
-Так, - сказал патрон, - ясности по-прежнему нет.
-Нет?
-Нет.
-Значит, я впустую просидел всё это время?
-Польза, безусловно, есть.
-Какая польза?
-Большая.
-В чём она?
-В том, что есть от чего оттолкнуться.
-От чего?
-Первое. Мы знаем, как это началось.
-Второе?
-Второе. Мы зря не поверили Пересвету.
-Мы не поверили?
-Хорошо. Я не поверил.
-Дальше что?
-Третье. Я не имею чести знать никакого Каражанова.
-Не знаете? А зачем мы поехали к нему?
-Не понимаю, Аркаша, зачем мы к нему поехали. Бес, видно попутал.
-Получается, - сказал я, что мы четыре месяца чёрти чем занимались?
-Скорее всего, - вздохнул Верагуа.
-Что вы думаете о картине?
-Не знаю, что и думать.
-Помните хоть?
-Теперь вспомнил.
-Когда теперь?
-Когда прочитал.
-Кто ж играет с нами?
-Тот, кто не хочет, чтобы  расследовалось дело по заявлению Пересвета.
-Кто не хочет?
-Не знаю.
-Догадки есть какие-нибудь?
-Никаких.
-А где вы были три дня?
-В библиотеке.
-Что? В какой библиотеке?
-В Чокана Валиханова.
-Зачем?
-Искал материал о вечниках.
-Нашли?
-Кое-что.
-Расскажите.
-В общем, их четверо: русский, чеченец, чукча и метис. Русский – христианин, чеченец – мусульманин, чукча – буддист, метис – представитель различных рас и религий. Он самый гибкий, мудрый, ловкий. В нём отразилось и собралось все учения, опыт всех религий, мастерство боевых искусств и хорошо разбирается в современной технике. Они родились в начале шестидесятых. Почти с рождения выбирают себе те символы, которые определяют их будущее. Вокруг этих детей скучиваются лучшие мудрецы, учителя, ибо они знают, что за этими детьми большое будущее. Все они живут в России. Чукча в борьбе игривый, плавный, использует лассо. Чеченец резкий, молниеоносный, его удары напоминают удар кинжалом или как вытаскивают кинжал из ножен. Русский борется в стиле Кадочникова – это русский стиль, похож на айкидо. Обычно они встречаются в Москве либо в Питере. В Питере чаще, так как это исторический город, практически, музей под открытым небом, культурный центр, колыбель трёх революций. Когда дети закончили обучение, старцы напутствовали их, дали им талисманы, а на прощание сказали, что эти талисманы – части большого талисмана-символа. По своим талисманам они должны узнать друг друга. Друзья узнают друг друга в беде. Знакомятся в различных, трудных ситуациях ( драка или другое что ), где они почему-то помогают один другому и становятся побратимами. У чукчи экономическое образование, у чеченца – юридическое, у русского – дипломатическое, у метиса несколько высших образований, знание языков. О вечниках, в принципе, информации почти нет. У чукчи есть некоторые связи, которые дают ему оленей, нефть, ценные шкуры, лес. У чеченца – защита клана, тейпа, нефть. У русского имеются связи с ближним и дальним зарубежьем, завязки с российскими производителями. Метис – центр этой четвёрки. Он везде и нигде. Здесь и не здесь. Как бы в тени, но в курсе главных событий.
-А что за талисманы у них? Вы знаете?
-У русского – крест. У чеченца – полумесяц. У чукчи – вот (Верагуа нарисовал круг, слева заштрихованный в форме рожка вверх рогами с круглой дыркой и справа – такая же кругляшка, но закрашенная).
-Что это?
-У буддистов – знак вечности. А у метиса символ – лезвие ножа, так что в сборе получается полный меч. Вот такой (Верагуа нарисовал чудо-меч, где крест был слева, полумесяц справа помещался, а на конце эфеса – знак вечности). Это и есть символ борьбы за справедливость. Когда талисманы соединились, сила четырёх увеличилась в несколько раз. Теперь они – единое целое. На расстоянии чувствуют друг друга. Могут читать мысли.
-Чьи мысли?
-Друг друга.
   Я подошёл к  окну. Снега не было. И всё вокруг сухо. Обычная жизнь под ясным майским небом. Солнце сумборно и суетно снопами валило лучи. Стало зябко. Неуютно. Как же так? Почему всё пережитое помнится явственно? Или у Верагуа короткая, обрубочная память? Или я, точно наркоман, витаю в мире видений? Вышел на балкон. Закурил.
   Воздух меркнул, ибо день подседал к вечеру. Проступила ненужность. Чужеродность. Как на дне океана. Когда висит над головой толща полупрозрачной воды. А ты стоишь на дне, и вода над тобой как огромное и далёкое небо.
    Верагуа вчитывался в текст на мониторе.
-Как дела? – спросил я, закрывая дверь на балкон.
-Всё так же, - сказал Верагуа.
-Есть проблески?
-Ищу.
-А в чём затруднения?
-Не имею представления.
-Мозговой потенции не хватает?
-Вероятно.
-Ну, давайте вместе. Семнадцатого января он пришёл к нам в офис.
-Так.
-Что дальше?
-Мы допросили его.
-Правильно. А дальше?
-Поехали к нему.
-Зачем?
-Чтобы проверить и уточнить показания на месте.
-Дальше!
-Что дальше? – опешил Верагуа от моей напористости.
-Почему вы не поверили ему, хотя он предъявил топор, нож и кровь под подушкой?
  Верагуа виновато смотрел перед собой, подобно котёнку, которому тычут в нос его мокрую работу на диване.
-Почему? – без всякого милосердия наскакивал я, наседал.
-Не знаю. Он показался неискренним.
-Что именно в нём было неискренним?
-Трудно сказать.
-Вы помните то место, где я потом встретил вашего неискреннего клиента?
-Базар?
-Да, базар.
-Он специально ждал меня на базаре, как вы думаете?
-Никак не думаю. Я ещё не до конца соориентировался по этому делу.
-Но ведь вы прочитали то, что я написал.
-Прочитал.
-Так делайте заключение.
   Верагуа призадумался и, очевидно, накрепко, ибо сидел с вязко опущенной головой, а глаза его, тяжёлые, в мутной задумчивости, блестели едко, с горечью, с надрывом, глубоко и наглухо озабоченно. С полчаса патрон упирался в тягостное молчание, как бык рогами в пробитую стену. Просматривал первые страницы записей моих на компьютере. Вчитывался в отдельные абзацы, эпизоды. Вглядывался в некоторые слова, фразы, пытаясь вычленить затаённый смысл. Подмечал то, что мне виделось, казалось вполне обычным, малозаметным, терпимым и, в принципе, безобидным.
-Не могу вспомнить, - сказал Верагуа, - почему я перестал верить в его показания.
-Кому?
-Парню, который пришёл за помощью.
-Пересвету?
-Ему.
-И почему вы перестали доверять ему?
-Вероятно, кто-то подмешался.
-Кто мог подмешаться?
-Это я и пробую выяснить.
-Когда?
-Что «когда»?
-Когда, я спрашиваю, подмешался?
-В тот момент, в который я спросил у него, когда за нами придут. Кому-то мы помешали.
-А он подыграл вам.
-Да, он подыграл.
-Но почему?
-Сказать трудно. Он с самого начала стал говорить о себе, не называя себя правильно.
-Для чего он назвался Пересветом?
-Верагуа почесал колючий свой подбородок.
-Его ведь убили?
-Убили, - согласился Верагуа.
-И сын каэнбешника знал это?
-Скорее, нет. Он говорил точно по указке.
-А не Пересвет ли ему подсказывал?
-Мёртвый Пересвет? – растерялся донельзя изумлённый старик.
-Но откуда парень имел подробности, причём, семейно-интимного уровня?
-Ты о чём?
-О самой фамилии Пересвет, сделанной из фамилии Могильников.
-Здесь присутствует чуждый элемент, - сказал Верагуа.
-Какой?
-Тот, что сдвигает сознание и подсовывает готовое решение.
-Значит, вы полагаете, что попали под гипноз, когда находились в доме так называемого Пересвета?
-Под гипноз ли?
-Под что в таком разе?
-Не понимаю. Хотелось бы разобраться.
-Может, съездим в тот дом и всё отсмотрим там поскрупулёзней?
-Придётся. Кстати, Аркадий.
-Да?
-Ты ничего странного не заметил?
-Где?
-В доме Пересвета.
-Вроде нет.
-Мне он показался необычным.
-Чем?
-Помнишь происшествие в доме мертвеца?
-Смутно.
-Напряги память.
-Ну?
-Я открою твой файл, а ты запиши всё, что вспомнишь.
-Ладно.
И я стал печатать на компьютере. Вот что вышло.
    Я проводил жену и лёг спать. В сутолоке ночных видений было по-настоящему жутко. За окном прохладный ветер наслаивал тучи. Косой лунный луч скользил по стеклу и упирался в стену комнаты, где была моя кровать. Шорох на чердаке и в дальних комнатах беспокоил меня, однако, не слишком. Я так устал за день, что, казалось, ничто на свете разбудить уже не сможет. До полуночи я всё-таки проснулся от лёгкого прикосновения. Рядом ощущалось присутствие постороннего. Слышалось приглушённое его дыхание. Тихий, неясный шёпот. Я заметил притушенную тень, плывущую над полом, точно дым. Сердце в груди дёрнулось, как птица в силке. Испарина выстудила спину ледяным веером. В голове застучал тёмный свинцовый ужас. Я судорожно потянулся к ночнику – свет не появился. В изголовье нашарил зажигалку, чиркнул и при трясущемся её огоньке увидел пустой овал безмясого лица с крупными, будто стеклянными глазами. Несколько секунд оно разглядывало меня, точно диковинку.
-Ты почему здесь? – спросило оно шершавым, как бы подсушенным голосом.
-Я?
-А то кто же? Это ведь моя избушка. Нехорошо без спросу в гости забредать, постельку расстилать мою, курить в комнатах. Я, может, не люблю вони этой?
Замешательство у меня прошло. Я сел, сдвигая колени.
-Кто вы? – полюбопытствовал я, стараясь держаться в пределах вежливости, нарочито спокойно, хотя страх и поджимал мне голос, точно щипцами.
-Хозяин.
-Странно. Я купил этот дом и других за хозяев держать не собираюсь.
-Купио?
-Как вы сказали? – уточнил я, ибо собеседник сглотнул последний звук в слове и было неясно, какой он.
    Он вдруг обмяк, точно приспущенный шарик, подошёл к стене и… сгинул в ней, как пузырь на воде. Свет загорелся, я повнимательней оглядел комнату: никого. Ветер во дворе наращивал обороты. Домик гудел по щелям, словно разбуженный улей, и поскрипывал как давно не смазанный. Где скреблась мышь, где сверчок пыхтел, стрекотал наудалую – разобрать было нельзя.
    Я закурил, думая, кто приходил и что ему могло понадобиться в лесном домике, который мы с Оксаной купили за смешные почти деньги, в принципе, даром. Сорок семь километров до города. Лес. Хвойный. Речка. Огород. Пасека. Чего ещё надо молоденькой семье? Одно совсем ни к чёрту – кладбище. Слишком близко оно. Лежит чуть ли не под окнами. Пусть старое, отставное, заброшенное, сто лет в него жильцов не вселяют, но всё же могила – вещь неудобная. Неуютно быть живым при покойниках, как будто сторож при морге. Бродил я там днём, смотрел, читал обветренные надписи. Тяжело принимаются на душу отлетевшие в бездну смерти те, кого Бог не привёл знать при жизни.
    Я выбросил окурок в форточку, погасил ночную лампу, попытался уснуть. Сон что-то не шёл, не клеился. На глаза лезли, напирали свиные рыла с ободранной кожей,  в жгут закручеными пятачками, с прокопчёнными мелкими глазками. Сморщенная ведьма кривила и без того паскудную рожу в мерзкую маску, клацая жёлто-красными клыками, точно передёргивая затвор винтовки, и что-то свисало с потолка, чёрное, ослизлое, как подсыхающий кисель, и длинное, с пятиметровую кишку для пожарных потребностей, а ещё кто-то запускался в окно, сочился сквозь двойные стёкла, протягивал тучную в бурой шерсти лапу. Я открыл глаза – наваждения рассыпались, как зеркало, упорхнувшее к полу со шкафа.По комнате бродило, разбредалось туго взбитое облако. Мне сделалось страшно. Хотелось бежать. Студёной волной по телу пошли мурашки. Заскрипела, пятясь в комнату, дверь, и сердце в груди шатнулось и вроде перевернулось сперепугу. Где-то в лесу надсадно заухал филин. Суховато зазвенел вдали мохнатый волчий вой, судорожным эхом шатаясь между тяжёло располневшими деревьями. Ветер затрещал под окнами, переворашивая валежник, и я едва не задохнулся от внезапно хлынувшего ужаса, от мутной и муторной тоски. Волосы мои вздыбились. Кровь застопорилась в жилах. Руки да ноги стали подмерзать. Никогда прежде я не боялся так, как боялся в ту затянувшуюся ночь. Луна выкарабкалась из утробы распухших, раскисших туч и вымазала стены комнаты мёртвым восковым набрызгом. С потолка выкатился железный крюк, а на нём образовалась, выросла петля, в которую всунулась голова, наглухо затягивая верёвку на вязко виляющей синюшной шее. Из-под шеи чуть позже выползло и всё раскачивающееся тело. Глаза висельника вскрылись, как по лужам лёд. Блеснул каменный и точно заплесневевший взгляд. Бесцветные, с серым налётом губы сморщились в каторжную, вымученную усмешку и вытолкнули хрипло стекающий рёв:
-Это мой дом!!! Убирайся, пришлец незванный, пока честью просят!
    Я не просто оторопел. Я прямо-таки оледенел от остро глубинного ужаса и давно бы выметнулся отсюда подобру-поздорову, но ватные ноги мои не двигались, а язык точно усох. Глаза у меня махали ресницами, как будто могли улететь и бросить меня на затравку недовешанному крикуну, и пучились, недоумевая, что за шабаш такой имеет потребность здесь разворачиваться?
    Окно выдернулось, выплёскивая и разбивая стёкла, втаскивая в проём разбухшую от волдырей харю лешего. Шарахнулась с треском и с астматическим кашлем дверь, прыгая с петель, выставляя на порог циклопа, который по-медвежьи вразвалочку заковывял в мою сторону, точно его только я и дожидался с начала времён и народов. По швам разошёлся потолок. С него приземлился подгнивающий гроб с сидящим в нём покойником: ему бы не помешало облиться бочонком-другим дезодорантом, отбивающим некультурный запашок. Сдёрнули меня с кровати. Обнюхивать принялись, как мясо на рынке.
-На всех делить? – поинтересовался циклоп голосом простуженного тромбона.
-Зачем? – удивился леший. – Каждый пусть урвёт по куску, какой получится. Запускайте лапы.
    Я приготовился к смерти, хотя обычно думается, что она случится попозже, если вообще это случится когда-нибудь, ибо мне в собственную смерть почему-то верилось неособенно. Конечно, кое-кто и кое-где у нас умирает. Его уносят на кладбище, закапывают, чтобы не испортился. А я… не могу представить себя подземным жителем, ибо я был всегда, только не помню этого. И этого мира без меня нет, потому как не было до моего рождения и три-четыре годика позже, и после меня его просто не будет.
    Пока я гадал и думал, как всё-таки невозможно принять по-настоящему смерть собственную, леший на чём-то обжёгся и отстранённо озирался, обдувая точно ужаленную лапу.
-А ведь жрать его нельзя, - сказал он, слабо принюхиваясь и сглатывая пустые слюни.
    Циклоп поморщился, утыкая единственный свой глаз в сторону лешего, и выпустил намеченный к пожиранию левый мой бок.
-Почему? – раздражённо спросил циклоп. – Кто сказал?
-Так живой он. Ещё не подох.
    Они отодвинулись от меня, как от прокажённого, сгрудились поодаль, покосились в моеём направлении, удивляясь чужой живучести.
-Не могли до смерти напугать, - буркнул покойник, укладываясь в гроб. – Сиди теперь голодным из-за неумех там разных.
Чёрт! Да неужто и на нежить поганую есть оружие?
     Я поправил одежду, размял сыроватую сигарету, щёлкнул зажигалкой. Однако огня нехристи не боялись, хотя прежде думалось, что должны бы. Как же отвадить этих остолопов? Чем? Так от передозировки андреналина и помереть недолго. Ибо кто ж ведает, насколько крепок запас прочности твоего сердца?
-Пора б ему загнуться от страха, - задумчиво протянул циклоп, - окочуриться.
-Что остановило его? – бубнил висельник. – Липкий ж был с ужасу, как дождевой червяк, угодивший под ливень.
    Они помолчали, приглядывая за мной, точно семь нянек за дитятей.
-А есть у меня, - сказал висельник, - одна мыслишка. Надо бы вот как сделать.
    Он склонился и что-то исподтишка нашептал приятелям. Кажется, его проект получил добро на исполнение, потому что все разом обзавелись улыбочками во всю ивановскую, обернулись бодро и расторопно кинулись ко мне, так что я и заподозрить чего-либо не успел.
-Вот же тварь! – вскипел циклоп, разбивая пудовым своим кулаком мой нос до крови.
-Ты ж всё равно подохнешь, - канючил покойник из гроба, - почему не сейчас?
    Я с размаху циклопу съездил в ухо, но тот лишь вызмеил усмешку, точно щелчок получил, а не удар, от которого звон поднимается в башке, как в барабане, и вырывается из глотки тёмным звериным стоном. Пять пар кулаков заплясали в искристом воздухе и, конечно, размолотили меня в пух и прах. Я ушёл в густой и плотный нокаут и не вдруг очнулся.
    Вернулся я к этому миру от вороха мокрой пыли, полагая, что с усталости заснул прямо во дворе и попал под начинающийся дождь. Надо мной собиралось в круг рыло лешего. Оно брызгалось взъерошенными глазищами, точно чему нервно, дико и бешено удивлялось, раздирало прыгающие губы-шлёпанцы в усмешку юродивого.
    За окном звонко и весело протрубили первые петухи – нечисть засуетилась, будто прислуга, заприметившая, что хозяин проснулся, не в духе и очень торопится. Спустя несколько секунд я остался один и накрепко прилип к подушке, уплывая, укатывая в успокоительные сны, как солдат-новобранец после первой караульной службы.
    Наутро приехала Оксана, сказала, что Верагуа велел возвращаться в агентство. Я собрал пожитки, сел в машину. Жену надумала ждать меня здесь, в лесном домике, но я приказал садиться в машину и не дурить.
    Надо, вероятно, поругаться с человеком, дабы понять, что он такое.
    Она ошарашенно пялилась на меня, не принимая первой моей за всю жизнь грубости. В хорошие дни её желания – закон, не имеющий обратной силы, но сейчас… не мог же я оставить жену на ужин шатунам из мира запредельного. И как объяснишь ей, наивной, в принципе, девчонке, жизни не нюхавшей с изнанки, что деньги мы вложили в собственные, преждевременные и скоропостижные похороны?
    Оксана обиженно выпустила губы в потешный розовый бантик, натянула серо-синие глаза в ниточку и до самого Тараза ни словом не удостоила, ни взглядом, обозначая тем самым крайнюю ко мне нерасположенность и глубокую ко мне обиду. Что за характер, чёрт дери!
    За полчаса мы в глубоком философско-мистическом молчании доехали до города, и я направился на службу за последними новостями, за свежими инструкциями, а главное – за причиной, из-за которой Верагуа отозвал меня из отпуска.
    Старик был один. Как-то потускнел за те полтора дня, что мы не виделись: глаза почти не поблескивали в обычном задумчивом режиме, а медленно усыхали, как у долго умирающего; лицо осунулось, и твёрдые овраги морщин шли по нему нескладными волными, точно после танкового перехода небрежные колеи в сырой степи. Он словно не верил виденному, не решался принять его, опасаясь, что лазурная мечта рассыплется, как это оно водится в поднебесном миру да быте.
    Я пожал подрагивающую ладонь Верагуа, и он со скрипом отвлёкся, приотошёл от странного шока.
-Почему не доложил, куда едешь? – спросил патрон горьким, едким голосом.
-Что за нездоровое любопытство в ваши лета? Я был с женой и кому какое дело, куда  направился? Зачем вырвали из отпуска? Что за спешка и надобность в таком вызывании?
-Ты имеешь представление о том, что именно вы приобрели с Оксаной?
-Домик в лесу. Обычное дело.
-Обычное?
-А что такого?
-Да разве в нашей области есть леса?
-Надо уметь находить и столбить за собой такие участки.
-Ты попал в дом мертвеца.
-Да ну? Серьёзно?
-Слишком серьёзно.
-Что за дом мертвеца? С любопытством интересуюсь.
-  Дом –ловушка, - Верагуа сощурился. – Раз в шестьсот шестьдесят шесть лет на Земле открывается окно преисподней, через которое к нам проникают бесы. Они принимают облики разные: драконы, циклопы, утопленники, повешанные, русалки, вампиры, лешие, домовые, колдуны, ведьмы, провидцы, ожившие мертвецы, оборотни, прочей нежитью. Всю не упомнить. Тяжело это. Ненужно. Для каждого смертного у них отдельная маска. На Земле пожива для них – душа, чистая субстанция. Просто пожрать её они не могут. Не по зубам чистые души, но доступны им смертные души: самоубийц, атеистов, лютых убийц.
    Я улыбнулся, ибо Верагуа редко верил во всю эту мистику, несущуюся с газет и журналов как сель.
-Зачем нужен этот дом мертвеца?
-По старым книгам, которые церковь причисляет к бесовским, ясно многое, но далеко не всё. Говорится, что в подобных домах-призраках нечто вроде приманки для протаков. Им обещают открыть места захоронения кладов, другие глупости. Например, славу громкую, власть несусветную, сверхгениальную учённость.
-А что взамен?
-Ничего. Душа вытягивается, как рыба на крючок. Обещанное обычно не находится на стадии исполнения.
 -Я читал, - захотелось и мне похвалиться осведомлённостью, - в какой-то книге, что некоторые с дьяволом договор кровью подписывают. Выходит, кое-что исполняется?
-Домыслы.
-Почему домыслы?
-У него легион слуг. Сам он с людьми никогда не общается. Пренебрегает. Мы – пыль для него. Лучшее для дьявола – быть за кулисами. Актёров на сцене – тьма кромешная. Если мы поверим в его присутствие, то и в Бога должны поверить.
-Я знал, патрон, что вы – из набожных, но не до такой степени. Не надо меня прикручивать к вашей вере. Обойдусь. И без того куча миссионеров таскается на дом: то иеговисты, то «Грейс», то кришнаиты прочие. Ни в Бога, ни в дьявола я не верю. И точка.
-Наверно, поэтому они вышли на тебя, - заметил Верагуа. – Расскажи, что было.
-Где?
-В домике мертвеца.
-В двух словах я поведал о случившемся. Верагуа думал недолго.
-Я знал, - сказал Верагуа, - что так всё и будет.
-Всегда вы всё знаете.
-Поэтому попросил не оставлять Оксану на ночёвку, а вернуть её.
-Вы сказали, что в офисе на ночь некому дежурить.
-Правильно: было некому.
-Что звонок ждёте очень  важный.
-Да.
-Я хотел сам остаться, но вы стояли на том, чтобы именно Оксана дежурила.
-Правильно.
-Так в чём тут недоразумение?
-В том, что она ночевала дома.
-А дежурил кто?
-Я.
-Вы?
-Именно.
-Зачем вы обманули меня?
-Так надо было.
-Что «надо было»?
-Спасти Оксану.
-Спасти?
-Она бы выдержала ночь кошмаров?
-Нет.
-Вот потому и надо было оставить её в городе.
-Но если вы всезнайка, почему же меня не предупредили? Подставу устроили?
-Я устроил подставу?
-А то кто же?
-Разве я не запретил тебе эту поездку?
-Запретили.
-Ты послушался?
В общих чертах.
-Ты ведь обещал никуда из города не отлучаться.
-Обещал.
-Сдержано ли слово?
-Нет.
-Почему?
-Хотел на домик посмотреть без никого.
-Кто ж виноват во всём этом?
-Да вы ничего конкретного не сказали. Запретили просто.
-Я выразился достаточно ясно. Я сказал, что за тридцать долларов дома не покупаются. Сделка сомнительного свойства.
-А про бесов почему не сказали?
-Ты бы поверил?
-Не знаю.
-Нет. Помчался бы тут же и сразу, не откладывая в долгий ящик. Людей губит далеко не пиво, а любопытство. За инопланетянами охотятся. По ночам духов вызывают из зеркала. Колдовству обучаются. Несут души толпами демонам в преисподнюю. Хорошо, ты вспомнил, что смерти нет. Человек жив, во всяком случае, пока верит в собственное бессмертие. В принципе, ты – только показатель.
-Какой показатель?
-Образчик. Один из многих.
-В каком плане?
-В плане духовного вакуума. Начался процесс брожения: от одного ушли, к другому не пристали.
-Что-то чересчур мутно вы говорите. Попроще нельзя ли?
-Можно. Я говорю о том, что природа не терпит пустоты. Идеология рухнула. Чем-то пустое это пространство требуется заполнить. Деньги – не идеология. Только средство достижения. Необходимо знать, чего ты хочешь, к чему идёшь, какой имеешь перед собой ориентир. Коммунизм выпал в осадок истории не по прихоти власть предержащих, не по воле агентов ЦРУ, а потому что иделогия коммунизма оказалась чуждой человечеству в целом. Но ведь надо понимать, что идея коммунистического общества вдавливалась в сознание, срасталось с ним. Она так просто не выйдет. Если же выйдет, то с кровью и стоном. А что дальше? Шатающаяся психика не обрела устойчивости. Дикое состояние не для сознания. Где опора? Где цель? Где нравственный корень?
     Я был придавлен словопотоком Верагуа, точно школьник, запоровший контрольную и получивший в качестве ответного удара разнос от взбесившегося учителя.
-Я куплю домик за ту же цену, - сказал Верагуа.
-Зачем он вам?
-Он бросил на стол фотографию.
-Она продала домик в лесу? – спросил Верагуа жёстко.
-Она, - вздохнул я, узнав лицо треклятой женщины на карточке.
-Так, - сказал Верагуа, - так я и думал.
-А что вы думали?
-Эта женщина пропала без вести два года назад.
-Ну и что?
-Я думаю, что живой мы её уже не увидим. Скорее всего, аннигиляция состоялась.
-Что?
-Душа развополотилась.
-Но я видел её.
-Нет, - отрезал Верагуа, - этого не может быть.
-Почему?
-Она уехала покупать домик в лесу за тридцать долларов и не вернулась.
-Кого же я видел?
-Воплощённого беса.
-Дались вам эти бесы.
-Дом продашь?
-Плюньте. Зачем вам, старику, такие неприятности?
-Это моя работа. Где документы?
-Документы?
-На дом.
    Видит Бог, я не хотел, чтобы Верагуа лез в беду, точно в кипящий котёл за мясом. Неукращённый седой строптивец не понимал, что меня спасло одно только чудо. А раз на раз редко приходится: сегодня сработало, вытащило за волосы из бездны смерти, захочет ли выручать завтра или так и отпустит по волнам случая, как бумажный кораблик в ручей? Надо бояться смерти, стоит сделать такую предосторожность. Есть жизнь после смерти, нет – никакой Раймонд Моуди знать наверняка не может. Что если все религии – соломинка, за которую хочет ухватиться тонущее в океане распада и физического разложения, наивное наше сознание? Где бессмертие? Кто видел его? Щупал? Вкладывал персты в него? На что похоже бессмертие? Нам бы жизнь свою утрясти, упорядочить, благоустроить, сделать удобной и сносной для употребления, а не лезть в петлю неразрешимых вечных вопросов.
    Я заправлял машину вдруг вздорожавшим бензином и распинал себе мозги на кресте бессмысленных вопросов, прощался попутно (чего прихорашиваться?) с этим миром. Не верилось в особые хитрости Верагуа, которые бы смогли оттянуть железную просто беду от нашей улицы, где праздник не скоро случится. Не придумывался предлог для того, чтобы сказать Оксане «до встречи». Патрон же и вовсе был серым от  заползающего в сознание страха.
-Аркадий, - дрогнувшим, практически не своим, так сказать, недодерживающим голосом сказал Верагуа, - там, в сейфеу меня завещание.
-Завещание? Чьё?
-Моё. Распорядись, если что.
-Вы собираетесь один поехать?
-Тебе рисковать нельзя больше.
-Но вы умеете управлять машиной?
-Нет. Но ты покажешь, что и как нажимать: тормоз, газ, сцепление.
-С дорогой как думаете быть? Найдёте?
-Объясни, как добраться до нужного места.
-Я еду с вами, так что умирать вместе будем.
-Об Оксане подумал? Я-то один: некому плакать. А ведь у тебя семья.
-Скажу так, Верагуа, без экивоков и прочего любомужрия: что будет, как будет – не представляю. Кому жить, кому в гроб ложиться – решит время. Может, мне повезёт, а, может, и не слишком. Оксана жила без меня семнадцать лет, проживёт и дальше. Вот только сидеть под кустом, чтобы пережидать стрельбу, пока вы под огнём, я ведь не собираясь. Не ждите. Всё! Кстати, меня-то нельзя отвлекать, ибо я за рулём, так что держите уговоры при себе, а то наедем на встречный столб, тогда и в самом деле, как выражаются ныне газетчики, дёрнем смерть за усы, а ей это, по-моему, не особо нравится.
    Я отвернулся, давая понять: с разговорчиками в строю покончено. И Верагуа умолк поневоле. Грубо, конечно, обрывать старого человека на полуслове, но мне и без того было нехорошо, муторно. Умирать тяжёло во всякое время. К молодым же смерть приходит либо по склерозу, либо по крайнему недоразумению, которое называют ошибкой.
-Ты на красный проехал, - намекнул всевидящий Верагуа, вынося к обозрению искривлённую улыбку, обозначающую зажатый страх.
    Да, мы едва не улетели под «Камаз», который выдернулся на идиотской просто скорости на нашу полосу. Я отвернул руль, и – пронесло! Так. Жить пока можно.
-Следи за дорогой, - посоветовал Верагуа, когда переговорил с дорожной полицией и вернулся с моими правами.
    Оглуплённое настроение прошло. Я взялся за руль посерьёзней, без помпы, зато в полной сохранности довёз старика до развилки, откуда выехали мы тогда с Оксаной к лесному домику.
    С погодой же к вечеру не повезло. Тучи разметались низко над степью, точно медведь у норы кролика. Чёрные сухие тени ползли по выпаренной за лето траве, наволакивая угрюмость даже на вековые камни, что отстранённо поглядывали мёртвыми, наспех оцарапанными кружками глаз куда-то за сужающийся горизонт.
-С дорогой не ладится, - намекнул Верагуа, показывая на спидометр. – Девяносточетвёртый километр мотает, а домика твоего не видно.
    Да, леса не было. Ветер гнал пыль. Слишком быстро смеркалось. Где-то вязко и глухо выли волки, хотя в наших краях о них и старики забыли.
    Я остановил машину. Вышел глянуть на дорогогу: что с ней и куда она заводить изволит. Разом на глаза обрушилась темень: как лампочку выкрутили. Волчий вой подползал и смыкался по кругу. Похоже, стая подобралась солидная и с конкретными намерениями. Идут по-умному, не наобум Лазаря петь, а с предварительной пристрелкой необходимой дистанции в пределах досягаемости и полнейшего отруба лазеек во спасение.
-Волки? – озабоченно тронул за плечо меня Верагуа.
    Я кивнул: кажется, подавленно. И мы призадумались, ибо поразмыслить было о чём. Никто не знал, куда и по какой надобности мы поехали, так что помощи не предвиделось. Горючего хватит ещё на пару километров. А что потом? Мотор тоже впадал в непредвиденную странность: жрал бензин в три горла, точно его даром дают. За сотню километров весь бак высосал плюс подстраховочную канистру. Так никакой автобус не уплетает, не пользуется. А здесь чёртов «Жигуль» лакает, как на рекорд идёт.
-Что с волками? – спросил я наудачу. – Есть решение проблемы?
-Шутить долго будешь? – поинтересовался Верагуа.
-Шутить? На тему волков?
-На тему где дом.
Я так и врос в землю с такой вот неожиданности.
-Вы думаете, что я вожу вас за носу?
-Разумеется, иначе почему мы до сих пор не на месте?
-Хотел бы и я знать про это.
Верагуа глянул на меня, пытаясь отгадать, что я задумал.
-Глаза, сынок, - сказал Верагуа, -  у тебя честные, чистые. Почему же они бегают?
-Вы допрос учиняете?
-Допрос.
-Что за подозрение, старина? Что клеите мне? Шьёте?
-То, что тебе не хочется вести меня в этот дом.
-Ну и где резон? Если б не хотел, зачем тогда вообще поехал?
-Не понимаю.
-Проще ведь сказать: не повезу, отстаньте. Вы бы и не поехали.
-Мне представляется несколько иначе.
-Иначе? Разве вы знаете туда дорогу?
-Знаю.
-Знаете?
-Да.
-Откуда вы знать можете?
-Я приказал проследить за Оксаной.
-Кому?
-Агенту Червоненко.
-Где он?
-Оглянись и увидишь.
Я обернулся. На просёлке светились фары. Машина стояла. Я махнул рукой, чтобы подъезжали. Вот и встретились: Дима Червоненко, Гена Дусматов, Костя Гриценко, Боря Далль и… Оксана?!!! Я едва не поперхнулся, когда узнал.
-Верагуа! Зачем вы её притащили?
-Бог свидетель, Аркадий, я не знал, что она в машине.
-Агенты имели представление, куда путь держали и что в этом доме вытворяется?
-Нет.
-Опасно играете, - сказал я, привечая прибывших, - пацаны, не приведи Бог как опасно.
    Они весело переглянулись, подозревая лихой пикничок с молодецкими забавами, а я просто не понимал, как обрисовать, выложить им настоящую ситуацию, совсем не то, что легко и вальяжно виделось им на данный момент. Оксана искоса брызнула в мою сторону вопросительный взгляд-загадку, от которого всё во мне дрогнуло, как жаворонок в детской, глухой на жалость ручонке.
-Далеко ещё? – полюбопытсвовал Дима. – У меня бензин на нуле. Мотор бы глянуть.
-Взаимно, - сказал я, - с бензином та же проблема.
    Я повернулся к Верагуа, усмехаясь так, как усмехается человек, пролетевший, аки фанера над Парижем.
-Вот дом мертвеца, - сказал вдруг Верагуа.
    Мы деревянными глазами дёрнулись поглядеть туда, куда показывал старик: на северо-западе скатывалось в овраг тусклое, точно выпотрошённое, обескровленное солнце. Тучи разваливались на пути у него, как разрубленные, и окрашивались в липкий тёмно-красный цвет остывающей крови. Там, где тщедушные, сморщенные лучи солнца затягивались в огненную нору, из-под земли выходил поначалу редкий, затем погуще лес. Между деревьями-призраками, вышатываясь, точно сломанный зуб, выступала, росла избушка, а следом – огород, колодец, хозпостройки, сад и прочие дачные утешения и премудрости. Верагуа показал  знак молчания, и мы притихли, приумолкли, придерживая неугомонные эмоции до  лучших времён, более спокойных, безопасных.
    Оксана подобралась ко мне, по-детски наивно, без излишних затей прячась в моих обьятиях от навалившегося вдруг неимоверного страха. Дима таращился во все глаза, будто его заталкивали, запихивали в газовую камеру. Другие агенты изумление проявляли более трезво, не выставляя к городу и миру надрыв души да ошарашенности по полной программе.
    Внезапно я осознал: умирать теперь не так страшно. Как привычно проходится мимо глубинного смысла древних пословиц-поговорок. “На миру и смерть красна”, - говорили в старину. Ещё вчера и даже сегодня меня переворачивало от ужаса, шатало, как колосок на ветру. Сейчас же, когда рядом Оксана, Верагуа и друзья, я ощущал совершенно другое: во мне кураж взыграл. Чёрт дери! Я ведь торопил в ту минуту горе-призраков, дабы показать и себя, и удаль свою, и крепость духа. И где-то, в подкорке подсознания, сидело всё-таки железное понимание проблемы: выходцы из мира запредельного совсем не игрушки, не будут играть в поддавки и казаки-разбойники, а пойдут дела настоящие, такие, какие, вероятно, человек видит в момент необратимой смерти.
-Аркадий, - сказал Верагуа, делая глазами глуповатые, в общем, знаки, - уведи Оксану.
-Некуда, - заметил я. – Солнце уже закатилось.
-Что с того? – нахмурился Верагуа.
-Нельзя, если солнца нет.
-Где ты вычитал подобную нелепицу?
-Не помню.
-Бесы не снег, на солнце не тают.
-Почему ж они тогда активны по ночам?
-Потому что сами люди боятся темноты, а на деле по-другому.
-Как именно?
-Бесы появляются там, где нет защиты.
-Какой защиты? – поинтересовался Дима.
-Храма, например, - ответил Верагуа.
-Святые мощи, - добавил Костя Гриценко.
-И святые мощи, - согласился Верагуа, оборачиваясь к Косте, вероятно, за помощью. – У каждого села и города была подобная крепость.
-А теперь? – полюбопытствовал Боря Далль.
-Теперь посложнее, - сказал Верагуа.
-Почему? – спросил Гена Дусматов.
-Всё пришло в упадок, - сказал Верагуа, - осквернилось многое.
-А нехристианские святыни годятся? – спросил Гена Дусматов.
-Годятся, - сказал Верагуа.
-И мусульманские? – уточнил Гена Дусматов.
-И мусульманские, - сказал Верагуа.
-А иудейские? – спросил Боря Далль.
-Мусульманские, иудейские, - сказал Верагуа, - всё святыни. Ибо все они мир на своих плечах удерживают. Бог на всех. Один.
-От чего удерживают? – спросил я.
-От мерзости, - сказал Верагуа.
Я усмехнулся.
И кто  мог знать тогда, что ночь принесёт?
    Верагуа растолковывал, и выходило не так, как я думал. И кто виноват, что то самое, что виделось когда-то народными словесными побрякушками да безделицей, стало реальностью и получилось истиной высшей пробы, точно золото в двадцать четыре карата, и то, что заталкивали нам в колодец памяти за сокровищницу человеческой мысли, оказалось шелухой? Кто не загибался со смеху над простовато-набожной старушкой, которая открещивалась от нечистой силы?
    Стемнело. Мы пошли к дому. Выли волки. Летало и каркало чёрное вороньё. Угрюмо похрустывали деревья пересохшими ветками. К дому подбирались кошки цвета сажи, точно ею изрядно обмытые да залитые. На ступах неслись колдуньи. Их обгоняли драконы, змеи, циклопы, вампиры, гномы, русалки, мертвецы с гробами под мышкой, в серых от времени да пыли саванах, в костюмах и в белых тапочках.
Просквозила, как ветер с севера, горгона Медуза. Всё во мне вымерзало от липкого, вязкого ужаса. Не шли ноги, точно их отрезало.
Верагуа вёл нас, подобно пастуху, который гонит забракованную зоотехником скотину на мясокомбинат. Я глядел на друзей и не узнавал: глаза-стёкла, никуда не смотрящие, будто глаза у разом остывшего трупа; походка на голой механике, без огонька, оттенка эмоций, как инерционные подрагивания разрезанной лягушки на лабораторном столе, через которую пустили десяток ампер – настоящие сомнабулы. Оксана тоже вела себя странновато: висела на мне, точно подвешанная на крюк, замороженная туша в холодильной камере, весомо и муторно. У меня и плечо, к которому приникла и жалась по-детски жена, подмерзало, словно в него закачали жидкий фреон. Вероятно, каждый в какой-то момент становится тормозом для другого. Я остановился, прислушиваясь к неприятным ощущениям.
    Верагуа обернулся, и лучше бы не делал этого: я увидел его выбеленные морозом глаза и отшатнулся в омерзении. Он казался статуей, сделанной изо льда.
    Внезапно судорогой свело мне ногу. Я присел, точно хотел унять холодную, разъедающую боль в ступне.
    Верагуа оскалился, высверкивая по-волчьи крепкими зубами. Агенты подзадержались, оглянулись на патрона, а тот указал пальцем в мою сторону. Они подняли меня, точно я бы не смог пойти сам. Стеклянные пальцы въежали мне в рёбра. Испарина волной окатила спину. Я услышал бешеный стук сердца, и по вискам пронеслась изламывающая сознание боль.
    Небо загрохотало, разбрызгивая нависшие было тучи. Захлестал косой, хмурый и как пришпоренный дождь. Вызмеилась кривая, точно ятаган, молния, в отствете которой агенты, Верагуа и Оксана стали прозрачными, будто медузы в морской воде. Они помчались, дабы уйти от бликов молнии.
   Я ударил кого-то ногой в голову. Меня выронили. Я поднялся в один момент, сжимая кулаки в злобе и отчаянии. Верагуа снял маску – меня чуть не вывернула тошнота, ибо мерзостней рожи не увидеть и в белой горячке. Гниющее мясо, где трупные черви, и без глазных яблок – вот портрет в анфас. Оксана и агенты также стянули ненужные теперь маски, и лучше, конечно, не смотреть на то, что было под ними: распадающиеся на куски рожи застаревающихся трупов. Я попятился. Заметив (или догадавшись?) это, нежити заусмехались и метнулись ко мне, но поймать не успели, так как я взял немного наискосок и увернулся от скоропалительных да лишних обьятий и малонужного захвата. Кубарем катнулся в сторонку. Нежити дали разворот в сто восемьдесят градусов, и Верагуа приказал идти в навал. Я поднялся и приготовился к защите. Не зная толком ничего путного о нечистой силе, о том, как и чем отводят её, пытался вспомнить хотя бы детские сказки, однако в голову спасительные воспоминания не проскакивали и способы не забредали, не отыскивались, потому я бил кулаками, ногами наобум, куда придётся и на кого Бог пошлёт, и – нулевой эффект. С такой же пользой и усердием можно лупить и топтать тень, бегущую за тобой. Меня поймали, потянули волоком, точно мешок с углём. Небо заходило ходуном, опрокинулось, будто черепаха на спину. Замелькали размытые рыла, усмехаясь и злорадствуя наудалую. Гремели чугунные страшные звуки, точно выламывались рельсы да вагоны шлёпались, кувыркались по металлическому мосту. Потолок летел к глазам с изуверской скоростью экспресса…
-Ну что, доктор? – прорезался сквозь тугую завесу дремоты вязкий, точно негнущийся голос Оксаны. – Он пришёл в сознание?
    Меня встряхнул этот голос и напугал. Сердце оборвалось и как провалилось куда-то в живот. Я хотел встать, но что-то давило на грудь с упорством носорога. Потолок замер. Свет медленно, мягко выкатывал из тёмно-красного сумрака мутные очертания и контуры. Глаза, живые и напряжённо-грустные, оглядывали меня с шероховатым беспокойством и мучительно-трудным ожиданием.
-Аркадий! – закричал над ухом кто-то звонким, радужным голосом с примесью судорожно-взволнованного придыхания. – Ты видишь?.. Ты слышишь?.. Меня?.. Доктор!.. Посмотрите, доктор!.. Он глаза… открывает!!!
Кто-то в белом остановился рядом, вгляделся.
-Очнулся, - сказал он незнакомым жестковатым голосом. – Вывели, значит, с того света. Выкарабкался. Признаться, не ждал, не думал. Три часа сердце молчало, не прослушивалось. Чудо.
    Я закрыл глаза, ибо непрестанная резь мешала держать их нараспашку. Нежити не показывались. Я уткнулся в обычный сон без мутных и дёргающих сознание видений. Иногда просыпался и видел перед собою Оксану, которая ласково и тепло, по-домашнему смотрела на меня, как смотрит мать на выползающего из утробы младенца. Она точно не верила в моё пробуждение. Гладила мне ладони, целовала в глаза, в лоб, поправляла сбегающее набок одеяло и вертлявую, как ящерица, подушку. Взрыхляла мои волосы, оттирая с них пот. Молчала, когда я говорил о Верагуа и подручных его – нежитях.
    Наутро я проснулся особенно посвежевшим и взбодрённым. Воздух казался изумительно чистым, с новыми разгулявшими красками жизни. Рыжий солнечный луч разметался по стене золотым, несмываемым рисунком. Скатывался на пол сочным, щедрым пятном. Высветлял застоявшийся, ночной воздух, как свежим кипятком высветвляют стакан со вчерашним чаем. Прямо за окном пронзительно, звонко судачили суетливые воробьи, приглаживая наспех вдрызг взъерошенные крылышки и задорно прыгая по тонким колючим веткам заспанной акации. Озабоченно пыхтели троллейбусы, со свистом и жарким шипением шаркая по раскалённым проводам. Гундосили, точно мастодонты, клаксоны грузовиков. Повизгивали тормозами такси-легковесы. Шум разбуженного, тяжёлого на подъём города разгонял сумбурные клочки сна, который сиротливо клеился где-то в закоулках и на задворках собирающегося моего сознания, без лживой, фарисейской жалости окунал в ледяной омут реальной жизни, трезвого ьыта и нешуточных проблем и забот. Я протянул руку, дабы откинуть припотевшее одеяло, встать и подойти к ещё неоткрытому окну, глянуть на улицу и наткнулся на бедро жены, которое определил мышечной памятью. Оксана вскрикнула от нежданного прикосновения, проснулась.
-Ой! – сказала она, отодвигаясь и обсматривая меня мягкоощупывающими глазами. – Ты напугал меня, Аркадий! Я, Бог знает, что подумала.
-Где я? – спросил я, не угадывая родную спальню.
-В больнице.
-В какой больнице?
-Не помнишь, как тебя привезли?
    Ни черта я не помню! Точно грудной ребёнок. Что-то мутное, тяжёлое висело в глубинах памяти, как разбитый в шторм корабль, уходящий в утробу вечно голодного моря. Иногда на поверхность всплывало нечто, похожее на проблеск, и тянулось так и призрачно и невесомо, как в студёный сентябрьский день тянется пар над мелко вздыбленной рекой, напоминающий издалека лохматые белые волосы.
-Когда меня привезли? – спросил я, собирая осколки воспоминаний, точно упавшую на цементный пол любимую вазу матери в навсегда упорхнувшем детстве. – Почему?
    Оксана вопросительно моргнула. Её бархатные, густые, длинные ресницы дрогнули и взлетели над серо-синими кострами глаз русым звенящим пламенем.
-Вчера, - сказал она с заминкой, точно была виновата.
-Что у меня?
-Не знаю.
-Зачем привезла, если не знаешь?
    Она вздохнула, для чего-то поправила одеяло, натянув его мне до подбородка, точно я просил о том.
-Я пришла из магазина. Ты катался по полу в зале, кричал ужасно, так что соседи хотели вызывать
милицию. Я испугалась. Позвонила в агентство. Поговорила с Верагуа. Он привёз тебя сюда.
-Зачем?
-Но у тебя жёлтая пена на губах выступила.
-Ну?
-Я подумала, что ты отравился.
-Я?
-Так и доктор сказал.
-Кому сказал?
-Мне.
Заглянул врач, произвёл  осмотр, обнадёжил:
-Кризис миновал.
-Можно вставать? – спросил я.
-Рановато.
-Почему?
-Мало ли что? Состояние может и ухудшиться.
Через час в  пришёл Верагуа.
-Договоримся так, - сказал он, хмуро оглядывая меня.
-Как? Насчёт чего договоримся?
-Вперёд батьки в пекло не лезь.
-В какое пекло?
-Ты знаешь.
-Знаю?
-Разумеется. Не лезь никуда больше, если, конечно, надеешься умереть в свой час.
-Верагуа, о чём речь? Я ни в зуб ногой в ваши намёки.
- Мало того, что вспугнул мне преступника, так ещё и в ловушку его, точно ребёнок, умудрился влезть.
-Кого я вспугнул?
-Преступника.
-Когда это было?
-Ты должен помнить.
-В какую ловушку я вляпался? Объясните путём да толком, а потом ногами хоть до землетрясения дотопайтесь от избытка эмоций, полноты чувств и половодья ощущений.
-Не помнишь, значит?
-Чёрт дери! Ничего не помню.
    Верагуа пристально вглядывался в моё донельзя честное лицо, кривил лпресневшие губы в непоколебимом слепом упорстве.
-Как дрался не припоминаешь?
-С кем?
-Со мной, - сказал Верагуа не своим, странным, отчуждённым голосом, показывая юагровые следы пальцев на дряблой своей, точно черепашьей шее.
-Я?
-Ты.
-Дрался с вами?      
-Со мной. А я ведь хотел только уложить тебя на тахту, чтобы на полу ты не простудился, ибо пол был голый и холодный.
-Ну и ?
-Не думал, что ты, именно ты, сынок, меня, старого, никуда не годного, ненавидишь зверски, по-хамски твёрдо.
    Он отвернулся, дабы не показывать детские, пронзительно бьющие на жалость слёзы незаработанной обиды. Я протянул руку для примирения.
-Не понимаю, старина, что на меня нашло такое, накатило.
-Признаёшь, что дрался со мной?
-Простите, ибо уж если вы говорите, что дрался, то пусть дрался.
-Как это пусть?
-Ну не пусть, а значит.
    Верагуа понемногу оттаивал, добрел ко мне, успокаивался, отходил, хотя с непонятным упрямством, с неприятной назойливостью подозревал, что я притворно согласился, чего, конечно, быть не могло, ибо я-то скорее помру, чем буду перед кем-то бегать на цыпочках и прочих задних лапках, подобно задрессированному пуделю по указке мерзкого клоуна.
    В принципе, патрон не лжёт, поэтому пришлось просить прощение Бог ведает за какую вину и прегрешения. Оксана повеселела: и она любила старика так, как обычно любят хорошего отца умные дочки.
    К вечеру я был выписан из больницы. Уехал с Оксаной и Верагуа. Увидел дома потрясные следы собственного фестиваля, так что даже попросил старика:
-Встряхните мне память, старина, как трубку калейдоскопа, ибо я вспомнить не в силах, как и по какой надобности размазал в прихожей зеркало, разломал коробку с этим потешным макетом домика в лесу.
    Верагуа озабоченно корябал себе виски, точно волосы на том месте залепило жевательной резинкой.
-Кажется, Аркадий, ты в самом деле ничего не помнишь. Где твоя память пробуксовывает?
-Понятие не имею.
-Вернёмся чуть назад.
-Вернёмся.
-Что за макет? – Верагуа показал на руины домика в лесу.
-Не знаю.
-Кто принёс его?
-Оксана, наверно.
-На коробке надписан адресат.
    Патрон перевернул её, показал надпись: “ Детективное агентство. Для Верагуа. Передать лично. Посторонним вскрывать не рекомендуется.”
-Где крышка? – допытывался прилипчивый, как тянучка, старик.
-Какая крышка?
-От коробки.
-Откуда мне знать? Я в упор не видел никакой крышки.
-Не видел? – наскакивал Верагуа.
-Может, и не было её.
-Хорошо. Дальше. Кто принёс коробку?
-Вы уже спрашивали.
-Я помню, что спрашивал.
-И всё равно суётесь с этим вопросом?
-Я не суюсь, а собираю информацию. Кто принёс эту коробку?
-Кто взял первый, тот и принёс, у него и спрашивайте. Я здесь при чём?
-Но именно ты уходил с коробкой.
-Я? Уходил? С коробкой? Откуда?
-Из агентства.
-Понимаю, что из агентства. Кто сказал, что я уходил с коробкой?
-Секретарша. Она видела, как ты ушёл с коробкой.
-Именно с этой?
-Да.
-Дальше, патрон. Тут у меня пролёт по памяти.
-Пролёт?
-Ну, промоина.
-Какая промоина?
-В общем, пропуск информации. Так сказать, рекламная пауза. Алекс крутой говорит: « Не сходи с ума, сходи за перхотью».
-Как хочешь, сынок. Дальше, значит, дальше. Вечером, два дня назад, ты куда-то уходил. Куда?
Когда вернулся?
    Я вздохнул и так шумно, нарочито, глубоко и с неприязненным раздражением, что любому стало
бы ясно: выспрашивать у меня – голый номер. С такой же гарантией переменного успеха можно допрашивать телеграфный столб.
    Верагуа прищурился, подбирая другой вопрос. Более удобный. Эффективный. Наверно, смешно, просто обидно даже где-то выглядеть забывчивым в молодые годы, но что сделаешь? Решето памяти водой усердия не залатаешь: соскользнёт, как с исхудавшего пальца обручальное кольцо.
    В приподнятых глазах Оксаны просвечивал дикий, прямо-таки оторопелый испуг. Ей-то казалось, что я всего лишь подшучиваю над стариком. Играю с ним в «тут помню, а там не помню». И это по её понятиям – дурной тон и сверхневоспитанность на грани издевательства над боевыми сединами.
-Аркаша, - сказала она, придерживая резкие тона и выражения, голосом воспитательницы, урезонивающей шалунишку и вынужденно изображая миролюбивые намерения перед ним, - не верю я, да ведь и никто не верит, чтобы ты совсем уж ничего не помнил. Если б не Игнасио Мануэлевич, ты был бы на кладбище. Он не дал увезти тебя в морг, хотя ты весь охватился трупным окоченением и стал попахивать. Врач приказал санитарам вынести тебя из палаты, но Игнасио Мануэлевич выставил свой пистолет и сказал, что ты остаёшься, что убьёт первого, кто попытается прикоснуться к телу.
-Вероятно, - сказал Верагуа, - он потерял память, но есть возможность отыграть потерянные воспоминания. Побродить по лабиринту памяти.
-Что вы надумали? – спросил я. – Какой ещё эксперимент?
-Это нужно, сынок.
-Разве так важно, что я помню и чего не помню?
-Это так важно, что ты и помыслить не можешь.
-А вдруг я против?
-Но ведь мы, если помнишь, взялись расследовать подозрительное происшествие…
-Про что вы толкуете, Верагуа, хотел бы я знать?
-Бибинур Кожаева.
-Кто?
-Она умерла 20 августа 1994 года в Каратау.
-Ну?
-По документам ей было семьдесят два года, хотя родственники показывают, что только семьдесят. Два года добавила ошибка в документе.
-Отчего она умерла?
-Обычная остановка сердца. Так написано в справке о смерти.
-А что показало вскрытие?
-Оно не проводилось.
-Где ж тут криминал?
-У тебя было то же.
-Что? Какое “то же”?
-Остановка сердца.
-Остановка сердца – что здесь расследовать?
-Всё. Ты вёл себя точно так же, как и Кожаева перед смертью.
-Но я-то не умер.
-К счастью. Я хотел бы понять, как и почему. Ты поможешь?
-Как не помочь, но чем?
-Нам необходимо уяснить механизм воздействия содержимого коробки, которая была прислана в наше агентство на моё имя.
-Ну?
-Тебе надо пройти через гипноз.
-С какой радости?
-Чтобы вспомнить.
-Валяйте, патрон, только без побочных там эффектов, а то жена, чего доброго, из дому ещё погонит, ровно пса безродного.
-За что?- полюбопытствовала Оксана.
-За импотенцию либо за спецприобретённый дебилизм какой-нибудь буйный.
    Верагуа договорился с психиатром. Спустя час с небольшим припёрся дылда с выгоревшими глазами очень старой гадюки, которую, если верить басням, не видали лет тридцать и которая к тому времени, исходя из тех же показаний, должна вырасти до такой степени, чтобы глотать только быков-производителей. Дылда расположился в детской, где был мой кабинет, и сеанс погружения в гипноз начался. Он уставился мне прямиком в глаза, нагло, пристально и с некоторым вызовом, так что будь это кто другой, а не нужный нам врач-психиатр, я б уложил его с одного удара в дальний угол искать ненароком выпрыгнувшие и, очевидно, лишние зубы. Пошла лёгкая, лазурная музыка, на которую накладывался шелестящий, шершавый шёпот:
-Спать… Спать… Спать…
    Глаза мои склеивались сами по себе, точно притянутые магнитом. Я увидел сочный, изумрудно-синий туман. За ним вызревал и выклёвывался маленький островок в золотой оправе южного моря, насквозь прошитого полуденным солнцем. Под ракитным кустом тоскливо повизгивил щенок мраморного дога, точно ребёнок, что не может никак найти в сырых сумрачных джунглях ни отца и ни матери…
    Голова у меня вызвенивала, когда прекратился сеанс и я пробудился.
-Что за дом мертвеца? – поинтересовался врач, показывая Верагуа на ещё не выключенный диктофон.
-Не имею представления, - сказал патрон, рассеянно взглядывая на рисунок, сделанный, по-видимому, плоскоруким художником. – Всё гораздо страшнее, чем это казалось поначалу.
-Страшнее? – переспросил психиатр, вытягивая длинные ноги к столу.
-Для тебя, - сказал Верагуа, обращаясь ко мне, - беда только разворачивается.
-Я ещё нужен? – полюбопытствовал психиатр.
-Нет.
-Гонорар вы заплатите, или мне у вашей секретарши взять?
-Конечно, - отозвался Верагуа, - я помню.
-Могу я сейчас получить?
-Вот, - Верагуа протянул конверт. – Спасибо за помощь.
-Вам спасибо.
Он принял деньги, глянул на меня с натянутым сожалением.
-Где ж ты был, парень? – сказал он с ленцой и ушёл.
Оксана плакала на кухне.
-О чём плачешь? – я обнял жену за пульсирующие плечи.
-Господи! – она обернула ко мне судорожно рыдающее лицо. – Как ты намучился! А я и не знала,
что ты не притворялся…
    Я ничего не понимал, но догадывался, что под гипнозом наболтал ужасные да лихие подробности. Куча идей, мнений да версий свалка вымелькнули в сознании.
-Мёртвые! Вампиры! Призраки! Я б со страху померла, если такое увидела, - бормотала Оксана.
Верагуа позвал меня.
-Покажи глаза, - сказал он негромко и запинаясь, точно не слишком был уверен, что сработает.
-Зачем?
-Чувствуется что-то змеиное, - заметил он, покончив с осмотром.
-Где?
-В твоих глазах.
-Спасибо за комплимент. От вас всегда что-либо утешительное узнаешь.
Я отошёл к окну и взял рисунок.
-Чья  рожа? – поинтересовался я. – Кто по-обезьяньи накорябал её?
-Ты, - ответил Верагуа.
-На рисунке я?!
-Нет. Та, кто продала тебе дом в лесу.
-Но вы сказали, что я нарисован.
-Нет. Я так не говорил. Просто ответил на твой последний вопрос, ибо, как ты заметил, у тебя их было два сразу.
-Фу! Неужели я так мерзко рисую?
-Под гипнозом рисуешь именно так.
Верагуа примолчался, поглядывая в рисунок, точно в кофейную гущу при гадании.
-Если мы не найдём, - сказал патрон, - ты умрёшь.
-Кого не найдём?
-Того, кто послал коробку.
-Нет!!! – вскрикнула Оксана, с порога кидаясь ко мне и обхватывая мою голову так крепко, точно надеялась выдернуть, как капусту из грядки. – Не может быть!
-Вы не шутите, - сказал я жёстко. – Так нельзя шутить.
-Я не шучу.
-Но не при Оксане же…
-При ней. Обязательно.
-Почему?
-Она должна усвоить.
-Что я должна усвоить? – Оксана лихорадочно глянула на Верагуа, нетерпеливо ожидая и внутренне опасаясь возможного ответа.
-Только ты можешь помочь.
-Я?
-Она?
-В Каратау, - сказал Верагуа, - на улице Лермонтова 41 живёт Роза Жолдасова.
-И? – спросил я.
Оксана прикусила губу.
-Против неё улик пока нет.
-Так что? – поторопил я.
Оксана мучительно смотрела на Верагуа.
-Однако, - сказал Верагуа, - у меня есть подозрение, что именно она заказала убийство.
-Чьё убийство? – я вздёрнул в удивлении брови.
-Бибинур Кожаевой. Своей свекрови.
-Я, что, поймать должна, - спросила Оксана, - эту Жолдасову?
-Не совсем.
-Ну, а чем тогда я могу помочь Аркадию?
-Найти убийцу.
-Значит, - спросила Оксана, - поговорить с Жолдасовой?
-Послушай, дочка. Мои агенты полтора месяца ведут Розу Жолдасову, собирают материал.
-Ну, а я что должна сделать?
-А результата нет.
-Так, - сказала Оксана.
-Ждать больше мы не можем.
-Почему не можем? – Оксана так и влипла глазами в оцепенелое лицо Верагуа.
-Потому что Аркадий на пороге смерти.
-Но я-то что должна сделать?
-Выйти на убийц через Розу Жолдасову. Вероятно, местный колдун, который не попадает под подозрение.
-Утюгом её пытать? – поинтересовалась Оксана.
-Нет.
-Глаза выцарапай, - посоветовал я.
-Нет.
-А нельзя просто арестовать её? – спросила Оксана.
-Нельзя.
-Почему нельзя? – возмутилась Оксана.
-Улик нет.
-Да зачем мне улики, когда я могу без мужа остаться? Давайте поймаем её, а я так отдубасю её, что мигом признается.
-Кто знает, как она с колдуном связь держит? – возразил Верагуа.
-Какая может быть связь? – не унималась Оксана.
-На телепатическом уровне.
-Ну и что? – сказала Оксана. – По мне хоть космическая!
-Колдун получит сигнал опасности…
-От кого получит? – спросила Оксана, просто лопаясь от злости, давясь ею.
-От Жолдасовой…
-Не получит! – сказала Оксана.
-И просто убьёт её.
-Кого? Жолдасову? – спросила Оксана.
-Жолдасову, - сказал Верагуа.
-А что вы хотите предложить? – пошла на попятный Оксана.
-Я предлагаю…
-Что? – не утерпела Оксана.
-Вот что. Ты как бы случайно с ней солкнёшься.
-Столкнусь, - пообещала Оксана.
-У тебя проблема: богатый муж заедает твою молодость.
-Спасибо, Верагуа, - усмехнулся я. – Может, молодость я её и заедаю, но, увы, с богатством вы промахнулись: нет у меня никакого богатства.
-Ты согласна за любые деньги сжить мужа со свету.
-Я?!
-Ты. И чтобы всё было шито-крыто. Ибо сидеть не хочешь.
-А она мне поверит?
-Всё от тебя зависит.
-Я-то постараюсь.
-А мы подыграем, - сказал Верагуа. – Правда тяжёло будет, но отступать ни тебе, ни мне, старику, некуда: жизнь Аркадия, жизнь тех, на кого колдуна натравляют, на кону стоит.
Оксана вздохнула.
-Колдун хотел моей смерти, - сказал Верагуа, - и её получит. По высшей пробе. По полной программе. Там и настороженность ослабит. Пойдёт наружу, как из-под земли дождевой червь в ливень. И тут мы его выловим.
-А у меня получится? – Оксана искательно глянула в сумрачные глаза Верагуа.
-Получится, - ободрил он.
-А она поверит?
-Должна, если хочешь спасти Аркадия.
Верагуа пригласили к чаю.
-В принцпе, - сказал Верагуа, - любой из нас – запертая Вселенная.
-К чему это? – полюбопытствовал я.
-Мыслящая материя, - пояснил Верагуа, - обволакивает дух, как скорлупа обволакивает ядро грецкого ореха.
У меня лицо вытянулось в угрюмом изумлении.
-Найди те слова, - разглагольствовал Верагуа на тему передержанного юмора, - которые откроют её вселенную.
“ Не тряси мозги, тряси кукурузу”, - в раздражении подумал я, показывая нарочито зевоту, дабы дать понять, что поучения из разряда любопытных переползли в разряд набивающих оскомину.
-Не надо забывать, - балаболил Верагуа, - о несовершенстве человеческого глаза, видящего малую часть полного электромагнитного спектра, что радиоволны, гамма-лучи, Х-лучи, инфракрасные и ультрафиолетовые лучи, представляющие из себя электромагнитное излучение, невидимы.
-Так, Аркадий, видел голограмму? – спросила Оксана.
-Ты слышала о явлении, которое называется эйдетизм? – спросил Верагуа.
-Нет, - сказала Оксана.
-Иногда положительный последовательный образ, - сказал Верагуа, - бывает отчётлив и длителен так, что человек некоторое время как бы видит то, что раньше видел. Это явление – эйдетизм.
    Я встал из-за стола. Ходил – глаза мозолил. А Верагуа и Оксана упёрлись в околонаучный диспут.
-Может, - сказала Оксана, - Аркадию показалось, что он видел дом мертвеца? Не оборудован ли этот дом каким-либо приспособлением, который позволяет отклонять излучение в сторону от наблюдателя? В конце концов, научный подход должен начинаться не с мистики, а исходя из уже известного. Объяснения должны нацеливать на иследования, а не на чёрную магию.
Верагуа надулся.
-Нет ли тут гипнотического воздействия? – спросила Оксана.
-Ты думаешь, - сказал Верагуа, - некий гипнотизёр убирает из поля зрения предмет, который продолжает оставаться на месте...
-Либо вводит что-то, - добавила Оксана, - чего нет в действительности. Формы наблюдаемых объектов находятся в прямой зависимости от психики находящегося под гипнозом.
-Материализация рассеянной всемирной энергии, - ухмыльнулся Верагуа, - в зависимости от информации, которая есть у человека на сознательном или бессознательном  уровне?
-Вот именно, - сказала Оксана.
Верагуа засобирался.
    Наутро он попал в дорожно-транспортное происшествие и, как водится, умер по дороге в больницу. Через три дня мы организовали гроб, поминки, могилу и усиленно, просто на совесть, рыдали на кладбище. Неподалёку хоронили кого-то помоложе. У его погребальной ямы была Оксана. Какой-то мужик, весь из себя и во все стороны крутой, шипел и топал на неё ногами:
-Мерзавка, и брат у тебя – мерзость! Подох, а кто мне иномарку восстановит? Не могла она, дура, до мамашки своей, идиотки, дошлёпать на своих двоих, на бесплатных.
-Успокойся, Саша. Машину папа отремонтирует. Вот с похоронами разделается, отвезёт её в автосервис.
-Откуда у твоего папашки деньги, если на закопку этого придурка у меня занял? На кой ляд я женился на тебе? Если б не пацан у нас, погнал бы давно тебя на улицу, мать твоя курица!
-Ты бы маму не трогал, а? – попросила Оксана тонким, задавленным голосом бесприданницы. – Стоит ведь рядом. Услышит.
-Не услышит. А услышит, так не подавится. Проглотит.
-Плачет она. И ты бы, Саша, всплакнул для приличия.
-Короче, куколка! Либо твой папашка за месяц “Мерс” отреставрирует, чтоб как нулёвый был, либо ты чешешь на улицу в чём пришла.
-А как же сын без отца?
-Не без отца, а без матери!
-Как без матери?
-Молча. Заберу Ваську, а ты – на улицу.
Оксана отупело пялилась на мужика.
-Теперь иди, поной там со своими.
-А ты?
-Я – домой. И без того застоялся тут.
-Не подождёшь меня?
-Не сорок первый – перебьёшься.
-Что ж, я пешком пойду?
-Не первый год замужем.
    Он оттолкнул с пути Оксану (вот сволочь!) и размашисто ушёл к новенькой “Волге”. Оксана присела возле какой-то бабы, которую я не знал, и проскрежетала: “ Кто б убил тебя? Отдала бы “Волгу” такому человеку. Лишь бы меня не припутал”.
    Понятно, что Оксана и игровой муж её передерживали роли, но баба рядом с Оксаной искоса глянула на неё. Качнула чёрными раскисающими глазами, точно подгнившие сливы шелохнулись на декабрьском ветру. Двинулась к Оксане поближе, отворачиваясь от наблюдения за нашим похоронным мероприятием, ибо там для бабы интересного уже не было и в ближайшее время не намечалось.
    Оксана же в остервенении покусывала побелевшие губы. Что-то втолковывала той бабе, что сидела возле и смотрела перед собой, точно ввели ей микроволновым пучком звуковой сигнал непосредственно в слуховой нерв, в зрительный нерв или непосредственно и мозг и она наблюдала явление, не происходящее в действительности перед нею, либо при селективно направленном пучке видела то, чего окружающие не видели.
    Похороны закончились. Мы пошли с кладбища. Я обернулся напоследок, замечая, что Оксана всё ещё изливала душу той бабе, но не было ясно, до чего они дочирикались.
    Верагуа поджидал меня в моей квартире. И был на взводе, будто гончая, которая спущена с поднадоевшего поводка за остро пахнущей лисицей.
-Сегодня закончится, - сказал он, потирая руки.
-Серьёзно?
-Агенты звонили.
-Ну и?
-Оксана ушла с кладбища вместе с Жолдасовой.
-Значит, закончится?
-Да.
-Хорошо бы, а то на душе муторно как-то.
-Потерпи.
-Что за пень  в мужья навязался?
-Кому? Оксане?
-Не папе же римскому?
-Саша Гусаров.
-Откуда он?
-Из облдрамтеатра.
-Актёр?
-Актёр.
-Играет как-то плебейски.
-Хорошо роль держит.
-Кого они хоронили?
-Как и вы?
-Муляж?
-Муляж.
-Вы бы рассказали, что и как, а то я из-за чёртового гипноза не помню.
-Что рассказать?
-Ну, про это происшествие.
-Ладно. Время терпит.
-Кого? Вас, что ли?
-Не кого, а вообще.
-Понятно.
-Первого сентября в агентство пришёл Арман Щурекенов, со слов которого выходило, что его мать, Бибинур Кожаеву, убила с помощью колдовства сноха Кожаевой – Жолдасова.
-Порчу наслала?
-В некотором роде.
-В чём суть обвинения? Что предъявил Щурекенов?
-Суть же обвинения в следующем.
    Верагуа порылся в блокноте, отыскал нужную страницу, хотя, как мне кажется, мог бы и по памяти сказать.
-Брат Армана Щурекенова, Шаймерден, проживающий в Каратау, уговорил мать, то есть Бибинур Кожаеву, переехать из Тараза, где она проживала в семье младшего сына Армана, по обычаю, принятому у казахов, в Каратау, в его дом.
-В чей дом?
-Шаймердена.
-Дальше!
-Однако Кожаева стала жить отдельно в трёхкомнатной квартире.
-Отдельно?
-Да.
-Бедовая, видно, старушка.
-Предпочла жить вместе с внучкой Сауле, а не на Лермонтова 41.
-Купила она, что ли, квартиру?
-Нет.
-Сняла в аренду?
-Квартира принадлежала Шаймердену.
-А дом на Лермонтова 41?
-Ему же.
-Ничего не пойму. Дальше.
-Кожаева приехала в Каратау в сентябре прошлого года.
-В 93-м?
-Да.
-Ну и?
-За неделю до смерти, 13 августа, вдруг заметалась по комнатам, стала кататься по полу, и на губах у неё выступила жёлтая пена.
-Как у меня?
-Именно.
-Чёрт!
-Кожаева бредила и говорила, что не хочет она никакого домика в лесу, что степнячке незачем запираться от людей в клетке берёз,реки, пасеки, огорода и кладбища неподалёку. Потом она принялась бегать от хозяина домика в лесу, кричала, что перед ней циклоп, леший, оживший покойник в гробу, другая нежить. Просила отпустить, потому что боится дома мертвеца, который к тому же повесился на её глазах, гнала сыновей от себя, принимая их за шайтанов. Её не могли уложить в постель, так как старуха кидалась душить любого, кто появлялся в комнате, где она, Кожаева, умирала так непонятно. За пять дней до смерти Кожаева почувствовала облегчение, но она не могла ничего вспомнить. Глаза её смотрели по-змеиному тускло, пристально, не мигая. Двадцатого августа, ровно в полдень, она закрыла глаза, отвернулась к стене и тихо, незаметно умерла. Аутопсия не проводилась. Приехал врач и установил причину смерти: остановка сердца. На другой день Кожаеву положили в носилки и на грузовике отвезли на кладбище. Вот и всё происшествие.
-Всё?
-Арман Щурекенов предполагает, что причиной убийства его матери – имущество.
-Какое имущество?
-Имущество Кожаевой.
-И много его?
-Имущества?
-Имущества.
-Цветной телевизор, ковёр, отреставрированный диван, холодильник, стёганные одеяла, другое, что было дорого Кожаевой как память проведённой жизни.
    Верагуа замолчал. Я же думал о старухе, которую затянули и втолкнули в дом мертвеца. Это – воистину страшная смерть. Открыть при жизни полог небытия, заглянуть в мир мёртвых – подарок убийственный. Если смерть – путешествие по стране чудовищ, то лучше жить сто, тысячу, миллион лет хоть последней собакой, что роется в мусорном контейнере в голодных поисках съедобного, пусть и подпорченного кусочка. Я продрог от скребущих мозги воспоминаний о домике в лесу.
Рассыпчато тренькнул мелкий дрожащий телефонный звонок. Верагуа снял трубку.
-Кто? Да. Они вошли в дом? Нет. Ждать, пока Оксана не выйдет. Её – ко мне. Оксану. Я у агента Бахмурова ещё побуду. Отыщутся улики, проведём задержание. Не раньше.
Верагуа положил трубку. Повернулся ко мне. Хрустнул костяшками пальцев.
-Кажется, сынок, рыбка тронула наживку. Должна в скором времени и крючок заглотить.
-Когда?
-Скоро.
    Дверь комнаты, где мы сидели, вдруг протяжно заскрипела и жалобно отошла, отплывая в коридор, точно корабль в гавань.
    Я оглянулся на звук. Увидел прстоволосую старуху в затрапезном платье по щиколотку, из-под коего высвечивали босые ступни. Старуха просительно  и без того сетчато собранную, потёртую, как побывавшую в изрядных переделках, рожицу, распахнула большие выбеленные временем глаза, сложила правую ручонку так, будто посылала её за подаянием.
-Дайте эти записи, - сказала она дребезжащим, трескающимся голосом.
-Какие записи? – спросил я, полагая, что старуха с печи на голову навернулась либо космонавтом слетела с орбиты.
    У стены стоял комплект гостиной мебели. Открылся верхний ящик. Из него показался гном в старорусской одежонке. Прокряхтел, сказал пискливо, точно жеманничал:
-А вот на столе журнальчик.
    Гном прищурился – журнал для регистрации происшествий открылся. Гном свистнул – журнал сам по себе перелистнулся. Вытянутым на метры, узким, плоским, с блин толщиной языком человечик выдернул те страницы, на которых я занёс данные о происшествии, в мгновение ока затащил в настежь распахнутую пасть.
Мы с Верагуа остолбенели.
-На касете, - сказала старуха, - магнитные остались записи.
    Гном повернулся на её скрипучий голос, хлопнул в ладоши – из-под стола вынырнул магнитофон, подпрыгнул, завис в воздухе в метре от пола, щёлкнул крышечкой, вытолкнул кассету, где Верагуа записал показания мои под гипнозом, и она растворилась, точно дым.
-Нехорошо, - сказал визгливо, птичьи попискивая гном, и подошёл к Верагуа, - влезать в заповедный мир.
    Я поднял было руку, дабы задержать гнома и рассмотреть, что он такое, но пот внезапно выстудил её и она враз онемела, как отрубленная, похолодела, будто у трупа.
    Старуха неодобрительно качнула головой:
-Мы-то с добром к вам пришли, а ты на простенького домовёнка с кулаками. Знаем твою беду. Потому здесь. Звони воякам.
Верагуа вопросительно уставился на старуху.
-Каким воякам? – спросил он с глухой, точно урчащей настороженностью.
-Ну, бойцам своим, старец. Пусть жену его приведут.
-Мою жену? – удивился я.
-И женщину эту бесстыжую, из-за коей парнишка едва не сгинул к нетопырям да прочим вурдалакам.
    Верагуа позвонил, и агенты доставили Оксану и Розу Жолдасову, которая, узнав старуху, почернела и покорёжилась от страха.
-Дело, вишь, как было? – сказала старуха. – Пришла, значит, до меня эта вот лиходейка.
Старуха ткнула пальцем в сторону Жолдасовой.
-Жалится, что сердце у ней подсыхает: видать по всему, баба под порчу угодила, али под ещё какое проклятие. Я-то колдовством промышляю. Белой владею магией. Лечу биологической энергией. Диагностику провожу как при непосредственном контакте, так и на расстоянии. Эффект излечения зависит от веры в целителя. Излечивала слепоту, косноязычие, немоту, паралич, эпилепсию, водянку, кровотечение, проказу, суставные заболевания и горячку. Слепых лечу наложением рук и при сём промываю глаза им слюной. Лечение провожу с учётом биоритмов, отдельные болезни лечу только после захода солнца.
-Что у вас за способ лечения? – поинтересовался Верагуа.
-Биорадиологический.
-Лечение биополем? – уточнил Верагуа.
-Да.
-Что вы понимаете под таким лечением? – спросил Верагуа.
-Под таким лечением, кои делаются наложением рук, магнетизмом или праной, я понимаю лечение способом биоэнергетического, сиречь биорадиологического, воздействия на органы больного.
-Вы о способе йогов говорите? – спросил Верагуа .
-Почему? Из Индии учение о биоэнерговоздействии перешло в Китай, Египет, Грецию, Ассирию, Иудею. Именно так лечил Иисус Христос. Лечебный магнетизм был известен и в средневековой Европе.
-Но разве не опасно было в христианской Европе лечить таким способом? – не поверил Верагуа.
-Опасно, ибо лишь церковь имела право определять, от кого исходит дар: от Бога или дьявола. Он признавался только у священнослужителей и королей.
-Значит, учение о магнетизме уходит в глубокое подполье? – спросил Верагуа.
-Да.
-В России тоже лечили таким способом? – поинтересовался Верагуа.
-Владели знахари. Протопоп Аввакум, к примеру. Вы слышали о заговаривании крови и различных болях и хворостях?
-Слышал.
-Это и есть лечение магнетизмом.
-Что-то мне не верится, - вмешался я в разговор теоретиков, - что Христос лечил таким способом.
-Конечно, - бабка обернулась ко мне, - Иисус обладал огромным запасом энергии. В Евангелии не указывается способы набора энергии, но говорится, что для восстановления энергетического потенциала Он регулярно проводил различной длительности голодовки.
-Голодовки дают энергию? – усмехнулся я.
-По некоторым другим источникам, - сказала бабка, опуская мой уточняющий вопрос как вопрос некстати и не ко времени, - обучал своих учеников каким-то священным упражнениям.
-Для набора энергии? – спросил я, не скрывая насмешки.
-Видимо, да. Его огромная энергия придавала лечебные свойства предметам, до которых Он касался.
-Как у Чумака, что ли? – полюбопытствовал я.
Старуха вздёрнула куцые брови в невыразимой досаде, но перетерпела и продолжила:
-При лечении соблюдалась определённая врачебная этика.
-Какая? – поинтересовался я.
-При лечении слепых, когда глаза промывались слюной, больные лечились без свидетелей.
-Им, что, - меня распирало и ломало со смеху, - в глаза плевали просто?
-Лечение проводилось не только наложением рук, но и при помощи дыхания. Иногда больные излечивались мгновенно. Иисус набрал 70 учеников и, научив способам лечения, разослал их по двое в разные города.
-Ну? – усмехнулся я. – Как меня лечить бедете? Психотреннингом? Перестройкой психологии? Отработкой концетрации внимания? Развитием зрительно-пространственного воображения? Или глубоким расслаблением всей мышечной системы?
-Отражением двух типов нападений – витального и ментального.
-Энергетические нападения, что ли? – спросил я.
-Нет, это более заметные нападения, - сказала старуха.
-А не достаточно ли будет эгрогорной защиты? – спросил Верагуа.
-Нет. Ему молитва не поможет.
-Даже если он крестится?
-Да. Аминь ему уже не поможет. Она эффективна лишь в случае, когда действие идёт в рамках патогенной системы верований. Он же у вас -–неверующий. Дух его пуст.
-Но, может, это только его биопольные страхи? – не унимался Верагуа.
-Здесь присутствуют бесы либо, как мы их называем, астральные сущности.
-Вы не обманываетесь в собственной эгрегориальности?-
-Кого-либо раздавить? – старуха обвела медными глазами комнату. – Я не из мелкой оккультной шушеры, которая лишь намекает на свою причастность к чему-то высшему. Я не нападаю на обычного человека. У меня нет и быть не может никаких мотивов для этого. Я конфликтую только с равными.
-У вас не надэгрегориальный уровень? – спросил Верагуа.
-Нет. Уровня антропологической причастности я не достигла.
-Что ему соответствует? – спросил Верагуа.
-Планетарное самосознание, на которой снимается социальное отчуждение и происходит отождествление с человеческим обществом. А следующий уровень – космологическая причастность. Ему соотвествует космическое самосознание. На этой ступени снимается экзистенциальное отчуждение, ибо, отождествляясь с миром, человек осознаёт и переживает себя как индивидуальное проявление универсума. Уровню онтологической причастности соотвествует трансцендентальное самосознание. На этом уровне снимается гносеологическое отчуждение, ибо, отождествляясь с тем, что есть, человек определяет себя как чистое бытие. Поскольку же чистое тождественно чистому ничто, онтологическая причастность тождественна отнологической непричастности. На этом уровне человек не может сказать “Я есмь” или “Я не есмь”, отождествлён он с бытием или разтождествлён. Знающий не говорит, говорящий не знает.
-Так, что насчёт витальных и ментальных нападений? – спросил я, беспокоясь, что за чтением научно-популярных лекций по курсу белой магии старуха забудет о цели визита в наши пенаты.
Старуха глянула на Жолдасову.
-Да, - сказала колдунья. – Заболталась я с вами, милаи… Осмотрела я, значит, её. На волоске жизнь: не сегодня помрёт, так завтра. Проклятие просто не вынуть из сердца. Знать надо, кто и почему наслал его. К зеркалу завороженному подсадила я бабёнку. Чёрные зажгла свечи. Слова, какие надо, прочла.
-Какие слова? – спросил Верагуа.
-А какие надо, старец… Ждём это. Вот заполночь. Из заговорённого зеркала старуха, шустроглазая, крепкая, вырисовывается. Оказывается, свекровь ейная ( колдунья ткнула пальцем в Жолдасову). Ладно, говорю. Вернём проклятие. Пусть к месту родному возвернётся. Повесила бабу к потолку. На пол – блюдце с кровью. Змея и вылези. Огромадная. Я её в коробку с домиком примостила. Отнеси, говорю, свекрови, пусть подарочку порадуется. Попользуется. Поставь под кровать старой ведьме. Ушла, это, баба. Через месяц- другой – шасть ко мне: опять жалует. Не померла, божится, свекровь. Каюсь, на слово бабе поверила. Сама-то я не могу сделать змею, не тем промышляю. Тут помощь требуется. Пошла, куды требуется. Принесла. По мне лучше от зубной боли избавлять, мужика к дому присушивать. А я поверила, старая оглобля, поверила лиходейке. Состряпал колдун змею матёрую. Посадила её в домик лесной. А она, баба, ко мне сызнова. Пошла до колдуна. Глянули мы с ним на воду заговорённую. Всё и увидели. Парнишку, его супружницу и эту бабу окаянную.
    Старуха взглядом пригвоздила Жолдасову, а та глазам собственным веры не имела и бледнела, точно грозила свалиться в глубокий обморок.
-Подвесьте парнишку! – закричала старуха так, что сердце у меня задребезжало с перепугу. – А то ведь рассиживаться не из чего.
-А что? – спросила Оксана, покусывая губы в лихорадочном напряжении.
-Помереть может. В любую из минут. А она: а что? Змейка-то покрепче первой будет. Извела бы в три дня, когда б парнишка пожиже оказался. Блюдце с кровью несите. Я забыла, потому как второпях пришли.
-А зачем вам кровь? – спросила Оксана.
-Мне? – вздёрнулась старуха. – Мне кровь не в надобность. Не пью я её. А вот змейка на пустое, голое место не кинется. Не выманится. Как в Писании сказано? “ Не бойтесь убивающих тело, душу же убить не могущих. А бойтесь того, кто и тело, и душу убить может”. А змея эта – душегуб. Выедает душу человеческую. У человека душа по кровушке рассыпана, как рыба по океану. Вот на что кровь. На голый крючок и жаба и пруда не выпрыгнет.
    К полуночи достали кровь, привезли. В полночь старуха приказала потушить свет во всех комнатах. Усадила меня перед старым, с серебряным ободком, надтреснутым зеркалом, которое принесла с собой. Пробурчала над самым моим ухом:
-Он на море, окияни далэко острив, а на тому острови старый дуб, а в дуби туга сокыра. И коли тая сокыра будэ того дуба рубаты, тоди й ты до мэнэ, змея подколодная, будешь дило маты. Аминь.
    И зажгла толстые чёрные свечи, от которых пошёл муторный, плавающий, зелёный свет по расщелинам стекла.
    В зеркале отражение моё повернулось поначалу медленней, точно нехотя, а потом быстрее и на сто шестьдесят градусов. И вынырнула из-за поворота чужим, абсолютно незнакомым мне лицом красноносого старика, ещё оборот, и другая личина ехидного мужичишки лет сорока и ещё шесть новых обликов, пока не увиделась Жолдасова.
-Порчи, - сказала старуха, тыкая по зеркалу жёлтым кривым, полусогнутым пальцем, - много, милок, на тебя наслано. Много. Как ещё тебя тоска-присуха не извела, не выскребла до донышка? А вот и лиходейка. Ишь лыбится, ровно добро кому делает. Подвязывайте парнишку.
Она хлопнула по плечу Верагуа:
-Чего высиживаешь, старец, аки кура на насесте?
    Меня подняли, прикрутили к потолку на крюк, так что я завис вниз головой, точно прыгнул с моста и удерживался спасательным тросом. Я углядел перед глазами блюдце, где кровь с тёмным отливом, и открыл рот. Старуха заверещала что-то нудным голосом, хлопая меня по животу. Тошнота забила мне нос. Изо рта пошла тёмно-жёлтая, густая, точно кисель, пена. Сознание будто лопнуло.
    Я провалился в чёрную терпкую бездну, а, когда очнулся, заметил, что старуха что-то ищет в блюдце.
-Вот она! – сказала старуха, подцепляя на булавку жёлто-зелёную пиявку. – Змейка.
    Все, кроме меня и старухи, шатнулись в сторону, когда колдунья понесла показывать улов. Меня отвязали, положили на тахту.
-Отвар попей, - сказала старуха и сунула едва ли не в нос мне чашку с каким-то напитком, который издавал резкий гнилостный запах, перетасованный чем-то мятным и кислым. – А порчу ко мне приходи лечить. Твоя супружница знает, где я живу. Слышь, ясочка, приведи его дня через три-четыре, как на ноги встанет.
    Старуха ушла. Мы сидели до утра и не знали, как быть с Жолдасовой. Покушение на убийство ей теперь не повесишь: нет улик, ибо старуха отказалась дать показания и змейку с собой унесла. В итоге, мы и этот козырь утратили.
Мы отпустили Жолдасову, хотя Оксане так и хотелось подвигов…
-Ну? – сказал я, закончив изложение происшествия в доме мертвеца и отходя от компьютера.
-Написал? – удивился Верагуа.
-Готово.
-Ничего не забыл? – спросил он, в полчаса прочитав то, что я писал пару часов.
-Нет.
-Да ты, по-настоящему, - живой компьютер!
-Дурная память, как у Печорина, ибо ничего не забываю.
-Зачем же ты пишешь, если всё помнишь7
-Вы же просили.
-Я не о том, что ты писал по моей просьбе, а в принципе. Ты ведёшь журнал.Для чего?
-Освобождаюсь от сверхгруза информации.
Верагуа почесал брови.
-Я не помню, - сказал Верагуа, - чтобы гном был.
-Зато я помню. Гном был.
-Был?
-Разумеется.
    Верагуа призадумался. Тускло прищурил глаза, точно вглядывался в то, во что не хочется верить, но приходится.
-У нас никаких данных о старухе не сохранилось? – спросил он с тщедушной надеждой.
-Нет. И не было.
-Что ж мы её вот так просто отпустили? – спросил он, изумляясь собственной опрометчивости.
-Естественно.
-Так, - сказал Верагуа.
-А ловко вы её на противоходе поймали, - заметил я, дабы приободрить удручённого патрона.
-Кого?
-Жолдасову.
-На каком противоходе?
-Ну, догадались, что старухе может надоесть бесконечные хождения Жолдасовой.
-Я и не думал о старухе.
-Странно, а попали точно.
-Я надеялся, что Жолдасова пойдёт прямо к колодуну, но – не пошла. Старуха здесь посредница. Кстати, Аркадий!
-Да?
-Ты почему не написал, что я дал старой деньги?
-Какие деньги? Никаких денег при мне вы не давали.
-Давал. Только ты, вероятно, не запомнил.
-Я ничего никогда не забываю.
-Хорошо. Значит, не видел. А я заплатил.
-Она, что, не сама пришла?
-Сама.
-Но почему деньги взяла?
-А ты как хотел? Бесплатно?
-Я прикусил язык, ибо догадка висела в воздухе, однако в ум не входила.
-В принципе, - заметил Верагуа, - старуха ошиблась, но тогда я этого не понял.
-Не поняли чего?
-Того, что она ошиблась.
-В чём ошиблась.
-Не было ни ментального, ни витального нападения.
-Не было?
-А было астральное нападение.
-Верагуа, - смутился я, - в вопросах белой магии я – невежда. Могли бы вы пояснить для меня суть и разницу между этими нападениями.
-Могу.
-Ну, так в чём заминка?
Верагуа глянул как-то тускло.
-В действительности, - сказал Верагуа, как факт психического опыта астрал не имеет места в пространственно-иерархической системе внутреннего мира человека. Ты слышал уже об энергетике – это есть эфирный план. Витальный план – это эмоции. А ментальный – интеллект.
-Ничего не понимаю. Нападения в плане энергетики – это как понимать? Пробивание биополя?
-Да.
-А нападение в плане эмоций?
-Злые мысли и чувства.
-Значит, они подбрасываются извне?
-Нет. Они находят в ауре родственные вибрации.
-То есть это то, что есть уже в человеке?
-Конечно. Они просто усиливают их. Если в витальном теле нет родственных вибраций, то витальное нападение вообще не может состояться. Поэтому чистые ум и сердце – лучшие защитники витального тела и ментального, ибо такие ум и сердце неспособны откликаться на низкие вибрации. В принципе, лучшая защита от всех нападений – всепрощение. Злобная мысль, посланная к такому человеку, срикошетит и ударит по своему создателю. Ненависть и недоброжелательность к хорошему человеку имеют серьёзные последсвия: направленные против него мыслеформы, не причиняя ему вреда, отбрасываются и обращаются против создателя.
-Проклятия возвращаются в родной курятник?
-Обязательно.  Не желая зла другому, мы не желаем его себе. Вот и вся арифметиека.
-Теория разумного эгоизма?
-Как угодно.
-Верагуа, в общих чертах я понимаю суть витального нападения, кое-как – энергетического, а вот нападение в ментальном плане, то есть на интеллект, не представляю себе, что бы это значило. Кто подвергается таким нападениям?
-Те, кто живут интеллектом.
-Ну, а на что нападают? Не мозг же поедают человеческий?
-Нападают на систему верований.
-Это как уразуметь? В чём задача такого нападения?
-В разрушении стереотипа видения мира.
-То есть?
Верагуа вздёрнул брови в удивлении.
-Ну? – торопил я. – Мои уши у вас.
-У меня?
-Я хотел сказать, что слушаю очень внимательно.
-Интеллект должен опираться на опору, так?
-Наверно. Вам-то виднее.
-А если нет опоры в интеллектуальном пространстве, появляется ощущение неуютности. Интеллект мечется в поисках опоры, что отражается на эмоциональном состоянии, а через эмоции и на общий психофизический тонус. Человек впадает в панику и на грани психического срыва.
-А поконкретнее, не вдаваясь в общие места?
-Возьмём твой пример.
-Возьмём.
-Десять лет назад во что ты верил?
-В Ленина и его идеи.
-Веришь ли сейчас?
-Нет.
-А во что ты веришь?
-Ни во что.
-Пытаешься ли найти то, во что бы поверилось?
-Конечно.
-Это и есть ментальное нападение, когда сбивается ориентир. А веришь ли ты в капитализм?
-Я ж не мазохист.
-А раньше, лет пять назад, верил?
-Безусловно.
-Почему теперь нет веры в него?
-А что хорошего я поимел от него? К нам пришли только его болячки, а все радости на Западе тормознулись. Раньше я мог как-то прожить, провернуться, а сейчас – боюсь в будущее смотреть, ибо оно и пусто, и темно, как в “Думе” Лермонтова.
-Ты бы вернулся в прошлое?
-Разумеется.
-То есть выбрал бы аборт.
-Какой ещй аборт? Я же не подзалетевшая бабёнка, чтоб аборты выбирать.
-Абортом эзотеристы называют возвращение.
-Ну, выбрал бы возвращение, аборт пусть ваши эзотеристы выбирают.
-А есть более трудный путь.
-Какой?
-Это путь второго рождения по принципу: лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
-А попонятнее как будет?
-Всё, что вошло в противоречие с разумом, обречено на гибель и её достойно.
Я хлопал глазами, ни черта не соображая.
-Ладно, Верагуа, - сказал я, устав улавливать суть эзотерических рассуждений, - объясните покороче, что с астралом, и разойдёмся по домам, ибо охота спать.
-Астральный план, - важно сказал Верагуа, - область визуализаций, на которую могут проецироваться и ментальные, и витальные представления в образной форме визуальных транскрипций. Человек заглядывает в эту область во время сновидений. Астральное нападение может напоминать по форме физическое нападение в физическом плане. Попадая в астрал, человек принимает его за реальный и относится к столкновению в нём, как к действительным событиям и происшествиям. Визуальные транскрипции состояний как раз и пытаются выдать себя за события в физическом смысле, пытаются заставить нас относиться к себе так, как мы относимся к событиям на физическом плане. Тем самым состояния, облекаясь в форму событий, оказываются способными полностью захватить нас. Астральные формы и сущности не могут коснуться человека до тех пор, пока он не забыл, где находится, и не вовлёкся в навязываемый ему сценарий. Астральная защита основана на ясном осознании этой характерной особенности астрального плана. Визуальные транскрипции в момент нападения активно стремятся вовлечь нас в водоворот иллюзорных событий. Они добиваются этого как через страх, так и через обольщение.
    Верагуа обтёр лоб, собираясь продолжить показания об астральном магическом театре, но тут в кабинет вошла секретарша и объявила, что какой-то настырный клиент просит срочно принять, а тот уже с белым, вероятно, от анемии лицом проталкивался следом.
    Я узнал Мухтасимова и не мог взять в толк, чего этому человеку нужно: от собственных показаний отвертелся, а теперь припёрся, точно ничего такого и не было. Верагуа пригласил войти, и Мухтасимов плюхнулся в кресло рядом со мной.
-     Мой сын  -  инопланетянин, - сказал Мухтасимов, обхватил голову обеими руками, заплакал, так что плечи затряслись, точно он держал и не мог воткнуть в асфальт работающий отбойный молоток.
Верагуа включил диктофон и приготовился к записи показаний.
-Четыре года, - сказал Мухтасимов, - жена не могла забеременеть. Обращались к специалистам. Те вроде делали какие-то исследования, изучали анализы, осматривали и меня, жену, а после осмотра посылали к другим специалистам, чтобы в конце концов избавиться от нас. Дело дошло до экстрасенсов и прочих таких целителей. Все деньги на них извели, а ничего не получалось. Не могли сделать ребёнка. Я уж и на сторону стал поглядывать, нет-нет погуливал. Со злости. Уверен был, что с женой неладное что-то до замужества приключилось. Аборт либо ещё какой выкидыш.
    Он перевёл дух, залпом опрокинул стакан с минеральной водой, обтёр примоченные второпях усы и продолжал, время от времени вскидывая вспученные потрясением глаза, дабы проверить реакцию слушателей:
-Родные советовали бросить жену и взять другую: помоложе, способную к размножению. Однако я… не мог.
    Он остановился. Пригладил рыжие, как апельсин, усы. Задумался, подбирая более понятные для нас слова, фразы и выражения. Потом сказал:
-Я не мог. Не то, чтобы жалел её или любил. К тому времени и не спал с ней практически. Но не мог оставить её по непонятной и самому причине. Вроде чего тут трудного? Деньги на новую женитьбу родственники нашли бы, наскребли. Алиментов платить не надо, потому как детей нет: не вышло, не получилось. Что-то сидело внутри меня и противилось нашему с женой разводу. Крутило сознание. Подталкивало к каким-то потугам, чтобы её вылечить. То ли во сне, то ли ещё как, то ли я просто с ума съезжал-скатывался, но по ночам голос принялся твердить: ” Сходи до колдуна”. Недели четыре голос приказывал, сидел в башке, как гвоздь в ботинке. Наконец я пошёл. Взял жену, и двинулись. День идём, другой топаем. Спим прямо в степи, как косари на сенокосе. Хорошо – лето. Днём мошки все нервы выгрызают, вечером и ночью – комары. Пьют кровь. Сорок дней вот так и   мотались. Дошли. Могилка в степи. Разрытая. В ней – колдун. Живёт. Обитает. Он что-то поколдовал, и мы направились домой. За три часа добрались до города. Вернулись. А через положенное время сын родился. Вот… всё…
    Он сделал глубокий вдох, лицо его помутнело. Глаза ярче обозначились. Покраснели. В них качнулся и пропал резкий металличекий отсвет. Секунда – ещё одна, и Мухтасимов встал, побежал к окну, собираясь вывалиться на улицу, но я успел-таки перехватить по пути за волосы и за шкирку и, оттащив к безопасному месту, уложил лицом к полу.
Мухтасимов дрожал и бился в моём захвате, как рыба об лёд.
-Пусти, дурак, - хрипел он и задыхался от бешенства, - я хотел только в окно посмотреть. Они… там… пролетели.
-Кто пролетел? – спросил я, отвлекаясь и потому немного ослабляя хватку.
-Инопланетяне.
    В удивлении я выпустил Мухтасимова и метнулся к окну, чем тот и воспльзовался и помчался на выход, оттолкнув кулаком Верагуа с дороги. Старик охнул и полетел к стене, ударившись головой об неё, а за окном никаких инопланетян я не увидел. Обернулся. Разглядел бедовое положение патрона и поспешил оказать необходимую помощь. В замешательстве старик озирался по сторонам.
-Что с вами? – спросил я, усаживая патрона в кресло. – Почему вы упали?
-Меня Мухтасимов ударил.
-Ударил?
-Но я не жалуюсь.
-Догнать его?
-Не стоит.
-Не стоит?
-Он не в себе.
-Ну и что? Это не повод лупить попавших на пути стариков.
-Он не в себе, - упрямо повторил Верагуа, массажируя потрясённую ударом нижнюю челюсть.
    Верагуа умел навязывать собственное мнение, и я уступил и отказался от мысли проучить чересчур горячего Мухтасимова. Глазкий, совершенно спокойный голос Верагуа снял напряжение.
-Мы будем его отслеживать, - сказал он.
-Кого? Мухтасимова?
-Его сына.
-Вы полагаете, его сын – инопланетянин?
-Разумеется.
-Разве вы верите в НЛО?
-Верю.
Я почесал лоб, ибо впал в недоумение.
-Но никто уже не верит в них, - возразил я.
-Никто? – усомнился Верагуа.
-Конечно.
-У тебя нет информации по этой теме.
-Ладно. Как мы проследим за инопланетянином?
-Мы?
-Ну, не я же один.
-И не ты, и не я.
-А кто тогда?
-Ты понимаешь, Аркадий, что он ни тебя, ни меня к себе близко не подпустит?
-А что он сделает? Облепится редутами?
-Инфразвуком.
-Чем?
-Ты имеешь преставление о том, что инфразвук с частотой колебаний в 7 герц способен разрушить живой организм?
-Нет.
-Вот он и будет излучать его.
-Кто он?
-Сын Мухтасимова. И ближе пятнадцати шагов к себе не подпустит.
-А что будет, если подойти ближе ваших пятнадцати метров?
-Почувствуешь, как тебя начнёт распирать.
-Кто же проследит за инопланетянином?
-Вечники.
-Они вас послушают?
-Не знаю.
-Вы имеете понятие, как с ними связаться?
-Нет.
-Ну и как они проследят за инопланетянином, если мы не можем связаться с ними?
Верагуа ушёл в молчание.
-Чего отморозились? – поинтересовался я.
-Думаю.
-Над чем?
-Над проблемами.
-Чего удумали?
-Ты утверждаешь, что я тебе рассказывал о них и кто-то меня прервал и отправил в Мерке?
-Да.
-Странно.
-Что тут странного?
-Странно, что я рассказывал о них, а ничего такого не помню.
-Ну?
-Значит, кто-то подсказал мне.
-Кто подсказал?
-Не знаю.
-Ну, так найдите того, кто подсказал, и пусть он подскажет, как выйти на них.
-Знаешь, Аркадий?
-Ну?
-Я ещё кое-что вспомнил.
-Что вспомнили?
-То, что каждый из них держит под контролем свою территорию.
-Какую территорию?
-Один отвечает за эфирный план, другой – за витальный, третий – за ментальный, а четвёртый – за астрал.
-И?
-Всё.
-Интересно, - заметил я.
-Что интересно?
-Интересно, говорю, получается. Если кто-то всовывает меня в абсолютно нереальные события, то другой пытается вас навести на путь истинный.
-Что здесь интересного? – нахмурился Верагуа.
-Интересно посмотреть на этих дискутантов, когда сцепятся между собой.
Верагуа подсел к компьютеру.
-Аркадий!
-Да?
-Почему у тебя так много говорит Байоразов?
Я пожал плечами.
-Какую роль он играет во всех этих происшествиях? – допытавался Верагуа.
-Я откуда знаю?
-Пересвет, Байоразов, - бубнил Верагуа, - Мухтасимов… Морозевич… Кучербаев-Сюжетов… Валежников… Колобок… Каражанов… Чайников… Накушев… Нафиков… Акатьев-Слуднов… Рассказиков… Железный Характер…
-Молитесь вы, что ли?
-Нет.
-А что делаете?
-Думаю вслух.
-О чём?
-Кто из них.
-Что “ кто из них” ?
-Кто из них крутит происшествия, а кто – для отвода глаз.
-Вычислили?
-Пытаюсь.
Я опять пожал плечами, усмехнулся, точно быстрее Верагуа мог бы выйти на злоумышленника.
    В принципе, чего доверять Мухтасимову? С какой стати? Может, бродит, как я бродил, в лабиринте эмоций и интеллекта? Бродит и бредит? Ибо наобум от первоначальных показаний не отказываются.
    Может, и мы все, скопом, такие же? Бродим в лабиринте идей и направлений? Может, приснилось, будто вышли из разваленного да разворованного Союза, а проснёмся – и вот оно, наше доброе прошлое? И булка хлеба опять 20 копеек, и нет секса в стране, а только бесконечные съезды партии да похороны генсеков? И нет вязкой, как стекло, рекламы, а есть битва за высокий урожай кукурузы да рекордные надои? И снова Ленин, Сталин, Брежнев и Горбачёв – вот наши боги и судьи? Запад в самом деле загнивал. И мы не туда сунулись за подходящим ориетиром, ибо нет свободы и прав человека там, где каждый каждому – бревно и ничего сверху. Конечно, нам свободно навязывают дурнопахнущие товары из Турции и Китая и прививают мораль воровского мира, когда умри ты сегодня, а я – завтра. Какие у нас остались права, кроме права топить собственнорождённых детей от безысходности да права отупевать под попсу? Не только чёрные деньги отмываются, но и чёрное наше сознание. Мы отторгаем милосердие, боимся его, ибо оно кажется нам дуростью в наше колючее время перемен. Каждый давится собственными заботами, и никому нет дела до других.
    Верагуа вчитывался в текст на мониторе и лихорадочно соображал. Гигантская мысль его билась о скалу фактов и не могла пробиться к выходу. Я видел, как страшно напрягался старик, как мучительно пытался понять то, что на поверхности, но неуловимо, выскальзывает, как угорь. У старика было такое лицо, точно мысль эта распирала ему сознание, грозила развалить его, чёртово это сознание. Я опасался, что Верагуа вывернет мозги свои от безысходности.
    А я? Я сидел и скучал, ибо что мне под силу? Дали мне условный сигнал, и я, как гончая, лечу за уже подстреленной добычей. Думать – это не по мне. Не по моей части. Гораздо легче идти по проложенной борозде. Пытался идти по своей, но осознал: каждый сверчок знай свой шесток. Не выходит у меня. Не получается. Не хватает какого-то чуть-чуть. Я вроде и видел все происшествия, и держал их в памяти, но что, к чему – не угадываю. Оставим богам обжигать горшки. Я живу тютелька в тютельку к пословице: никогда не откладывай на завтра то, что можно вобще не делать. Иногда во мне просыпается охота к самодеятельности. Хочется до всего дойти логически. Нарублю лес, наломаю дров, так что одни щепки и летят. Вот и думай отсюда, стоит ли мерять ветер, коли не станет ведер. Для меня всё – чудеса в решете, ибо дыр много, а вылезти некуда.
    Я тоже стал размышлять, полагая, что у меня-то есть преимущество: железная память. Вообще, мысль, что вода, нечаянно во двор приходящая, ибо мысль ведь тоже в башку залетает по чистой случайности. Так вот пришла ко мне мысль – понять, как пошли происшествия и кто в них замешался в виде виноватого в условиях абсолютной доказанности.
    Верагуа думал о том же, имея перед глазами мой отчёт, но у меня-то – железная память и мозги не второй свежести. И я могу докопаться до механизма движения того или иного поступка всех персонажей.
    Я сел в кресло поудобнее и ударился в размышленцию. Неуловимо носилась передо мною внутренняя пауза происшествий.
1) Псевдо-Пересвет – 17. 01. 99 год. Рассказ о себе, а навязанной мании убийства. Убивает отчего-то старух.
Так. С какого момента Верагуа перестал верить в его рассказ? Почему излишнюю дал страховку?
    Я хотел и не мог перехватить мысль Верагуа на пол-дороге, заглянуть в его поток либо реку (по термину У. Джеймса, брата Г. Джеймса) сознания. Конечно, мы то видим, то слышим, то рассуждаем, то хотим, то ненавидим; и мы знаем, что чужие сознания заняты попеременно сотнею других способов. Каждая мысль, по замечанию американского философа и психолога в книге “ Научные основы психологии” (1890), которую (мысль), разумеется, а не книгу, имеем в данном моменте о данном факте, строго говоря и мягко рассуждая, единственна и только носит подобие родства на седьмой воде для киселя с другими чужими мыслями о том же самом факте… Сознание никогда не рисуется самому себе, а тем паче другому, человеку с улицы, к примеру, раздробленным на куски да прочие запчасти. В нём  нет ничего, что могло бы связываться подобно винегрету, отправленному со станции глотка прямо в желудок, - оно течёт, как мёд-пиво, которые по усам текут, а в рот не западают. Поэтому метафора “ река” либо “ поток” всего естественнее, как седло на корове, рисует сознание. Бессмертное выражение бессмертного Уильяма Джеймса мало помогало в моих потугах найти нить расуждения Верагуа, взявшись за которую, я бы мог, аки Тесей, выбрести из лабиринта происшествий. Попробую всё же поплавать в реке-потоке сознания Верагуа. Отталкиваюсь от первого факта. Кто приходил к нам в офис: Пересвет или псевдо-Пересвет? О том, что Пересвет убит и что в агентство приходил сын председателя КНБ, нам сообщил Каражанов, коего ни я, ни Верагуа знать не знаем. Так кто нанёс визит в нашу контору? И где доказательство того, что тот, кто был у нас, обманывал, проталкивал нечистую информацию? Я вспомнил момент, где перестал верить Пересвету. Топор – вот что я увидел и вот почему вера в искренность парня лопнула, как пузырь на воде. Топор оказался реальностью. И ещё какой! А все эти ссылки на невменяемость да эмоциональный взрыв – те же басни, которыми даже глупого соловья кормить не рекоменлуется минзравом. Позже Верагуа как бы расколол Пересвета, и тот понёс околесицу, подыгрывая чудачеству старика.
-Верагуа, - сказал я, - вы точно не знаете Каражанова?
Он обернулся, вздрогнул и покраснел.
-Я говорил, что с ним знаком не был.
-Тогда с чего вы взяли, что Пересвет – не тот, кем назвался? Не со слов ли Каражанова?
Верагуа вздохнул и опять покраснел, точно застыдился мальчишеской ошибки.
-Чего примолчались, патрон?
-Ты помнишь лицо Каражанова?
-В общих чертах.
-А лицо Пересвета?
-Не особенно.
-А помнишь дом Пересвета?
-Да.
-Поехали.
-Зачем?
-Поговорим с Пересветом.
-Да что вы мечетесь?
-Я?
-Вы! Что вам на месте не сидится?
-Некогда сидеть, Аркадий.
-Расставим всё по полочкам, утрясём события, а после обдумаем ходы-потуги.
-Утрясём события? – ошеломлённо переспросил Верагуа.
-Ну, переварим в голове факт их и назначение. Меня беспокоит Пересвет. Что если он правдив на сто процентов?
-Не на сто.
-На сто.
-Проверим, - Верагуа вернул на экран первоначальные страницы текста. – Где тут “ на сто процентов”? Он же юлит и со всем соглашается.
-Разве не вы его подталкивали к дезе?
-Я?
-Удивительно, - я щёлкнул пальцами, - как только вы дали понять Пересвету, что не верите его показаниям, он точно подменился.
Верагуа кисло усмехнулся.
-По-твоему, - протянул он, - я направил его показания?
-Конечно. Вы намеренно или по неведению повели Пересвета к даче ложных показаний, а я позже столкнулся с их подтверждением.
-Получается, - сказал Верагуа, - я задал ему его показания?
-Вы загнали его в заданную реальность. И он, человек-импульс, сказал, а на досуге задумался.
-Сказал или сделал?
-А какая разница?
-Пересвет как явление – это именно сделанное явление, - сказал Верагуа.
    Я поднял голову, ибо не понял или, вернее, понял сказанное так: старик просто не сознаёт собственный возраст и суётся не в тему, полагая, что всё, им изречённое, догма и всегда уместна, своевременна и глубока, точно староладожская пещера под Питером.
-Некая сила, - проговорил патрон в харизматическом настроении, - вытолкнула его перед нами, ибо…
-Что ибо?
Верагуа глянул с точно прижатой усмешкой.
-Это ибо мы и должны угадать, - ответил он.
-Есть у вас план оперативно-розыскных мероприятий? – поинтересовался я.
-Разумеется.
-Изложите в общих чертах хотя бы на начальном этапе. С чего начинается расследование?
-Расследование уголовного дела о преступлении, - сказал Верагуа, - совершённом в условиях неочевидности, начинается, как правило, с выезда на место происшествия следственно-оперативной группы.
-Подходит нам это, если прошло четыре месяца с момента поступления сообщения о преступлении?
-При поступлении сообщения о преступлении, - сказал Верагуа, - самым первым неотложным следственным действием чаще всего является осмотр места происшествия. Особую значимость здесь имеет безотлагательность проведения этого вида следственных действий во всех случаях, когда известно место, где совершенно преступление или обнаружены связанные с ним объекты. Осмотр места происшествия – один из важнейших источников объективной информации о событии преступления, его материальных следах и лицах, совершивших его. Промедление с производством осмотра может привести к нежелательным последствиям, изменению обстановки, утрате либо сокрытию следов преступления. Последствия несвоевременно проведённого осмотра могут быть настолько пагубны, что с тактической стороны это действие – незаменимое и неповторимое.
-Вы сами это придумали или схватили понаслышке?
-Нет, не я придумал. Вычитал.
-У кого?
-У Сидорова Виталия Евгеньевича в книге “ Начальный этап расследования: организация, взаимодействие, тактика”.
-Значит, - заметил я, блистая запоздалым озарением, - мы немного задержались с проведением осмотра места происшествия?
-Немного? – болезненно скривился Верагуа.
-А что? Разве ничего нельзя сделать?
-Трудно понять. Во всяком случае до выезда на место происшествия надо ознакомиться с содержанием поступившей исходной информации об обнаруженном преступлении, что я и делаю, пытаясь выделить важное и существенное из показаний Пересвета.
Верагуа помолчал и добавил:
-В принципе, Пересвет – тот, которому легко задать любую реальность. Вольно-невольно я ему задал новую реальность, в которой он завис. А раз это так, то отсюда вывод.
-Какой?
-Элементарный.
-Элементарный?
-Упрощённый.
-Что вы понимаете под обозначением “ упрощённый”?
-Первое. Существует некто, кто задаёт необходимую ему реальность. Второе. Если задаётся реальность, то: а) кто автор? б) кто адресат? в) в чём состоит предмет сообщённо-заданной реальности? Другими словами, если испльзовать терминологию австрийского психолога Бюлера, в чём заключается выражение? Что значит обращение? К кому оно? Какое содержит сообщение? Третье. Задавая Пересвету другую реальность, я сам попал в неё. И сам попал, и тебя втянул.
-Вы попали в заданную реальность?
-Да. Я отчётливо видел, что дом, куда нас привёл Пересвет, ему чужой.
-Но как вы додумались до того, что…
-Поехал к Каражанову?
-Раньше.
-Когда раньше?
-Когда мы додумались приковать Пересвета к батарее.
    Верагуа вернул на экран компьютера место, где рассказывалось о повороте в отношении к Пересвету.
-Вы что, остограммились? – полюбопытствовал я с ухмылкой.
-Когда бы я успел остограммиться?
-Перед тем, как показали пистолет и послали патрон в патронник.
    Верагуа дёрнул головой и моргнул, точно комендант гарнизона, уверяющий комиссию, что знает устав наизусть и в качестве железного подтверждения целый час показывает портянки установленного образца: 85 см.
-Так, - протянул Верагуа, - вот здесь пошла навязанная реальность.
-Как можно навязать реальность?
-Когда Перевет глянул на часы, - добавил Верагуа, - я услышал запах прелого чеснока.
-Ну и что?
-Так пахнет иприт.
-Но в чём тут криминал или супероткровение?
-В совпадении.
-Каком совпадении?
-Такой же запах издавала коробка с домиком мертвеца.
-И?
-И портрет, который нас обокрал, увёл пистолеты.
-А что нам в этом совпадении?
    Верагуа не ответил. В его странно остановленных глазах появился блеск, за которым, как за кулисами, казалось, вертелись мысли, точно винты военного одноместного вертолёта “ Чёрная акула”, что вьётся на одном месте.
- Теперь, - сказал Верагуа, - вопрос упирается в установлении личности преступника. Почерк понятен.
    Я с изумлением наблюдал за броуновским ходом мыслей Верагуа, ибо одно его высказывание не увязывалось для меня с другим. Я не понимал, как совпадение запаха в доме Пересвета и запаха коробки с домиком мертвеца притягивает установление личности преступника. Хаос происшествий и показаний разбивал всмятку мою способность к рассуждению. Я пытался как-то анализировать происшествия, понять систему показаний, и не получалось. Я теребил Верагуа расспросами только потому, что надеялся: старик знает, но не говорит. Утаивает. Воздерживается. Секретится.
Чей почерк понятен? – наседал я с неумолимыми расспросами.
-Преступника.
-Значит, понятен?
-Да.
-А что непонятно?
-Непонятна цель. Я не могу её выяснить.
-Цель? Какая цель? Происшествий, что ли?
-Происшествий и показаний.
-Какая же в них цель?
-Не знаю. Пробую нащупать. Что-то ускользает. И у меня ощущение – готовится нечто.
-Что именно готовится?
-Отследить трудно.
-Но возможно?
-Возможно.
-Почему трудно отследить?
-Слишком много происшествий.
-Нужны вечники?
-Не помешали бы.
-Верагуа, - заметил я, - а где гарантия того, что вас не подталкивают и в этом вопросе.
-В каком?
-В обращении к вечникам..
    Лицо старика перекосилось так, что я испугался: не то сказал? Он хлопнул себя в лоб, придерживая левой ладошкой подпрыгнувший чуб.
-О Санта Мария! – взрычал Верагуа. – Правильно! Нас подталкивают к вызову вечников, чтобы покончить с кем-то из конкурентов. Но где и когда?
-Что где и когда?
-Да, да, Аркадий! – лихорадочно кричал Верагуа. – Они помогут разобраться.
Я пожал плечами, ибо по случайности сдвинул ворох догадок старика с мёртвой точки.
-Так что “ где” и “ когда”? – переспросил я, пытаясь вернуться к вопросу, ответ на который в те минуты казался особенно нужным и враз по местам раставляющим события и происшествия в надлежащем ракуре.
    Верагуа подсел к монитору, и пальцы обеих рук старика забегали по клавиатуре с поразительной скоростью. На экран выбежал текст, и Верагуа отслеживал его с диким и сумрачным напряжением.
-Где? – нашёптывал Верагуа себе под нос, прищуривая заезжанные работой глаза до изуверской упёртости. – Когда? Кто из них?
    С час Верагуа перебирал текст, проворно выделял отдельные куски, абзацы, теребил сцены, обглядывал сосредоточенно описания действующих лиц, обкатывал по экрану выражения и поговорки героев. Судорожная настойчивость его, волчья способность к неутомимому преследованию и муравьиная мания к труду-привычке, казалось, наглухо привинтили, припаяли бедного старика к компьютеру, точно раба к вёслам галеры.
    Я и ждать-то устал. Глаза мои смеживались, и не было сил отшатываться от дремоты, отбиваться от клейких лап её. Спросонок я видел, как Верагуа встал, куда-то пошёл и до утра не появлялся.
“ Началось, - подумалось мне, - брожение мыслей Верагуа, которые утянули его на улицу, как собака утягивает хозяина к свежему воздуху – побегать и продышаться”.
    Более свежее решение, однако, было бы полезным для старика.
    Вернувшись утром, Верагуа опять прилип к монитору. Я прямо-таки обалдевал от въедливой его увлечённости работой. Конечно, где-то обстоятельства придавливали, происшествия придерживали, но главное намечалось в чём-то ином. Порой мне грезилось, что Верагуа заставляет себя определиться, найти ключ разгадки. Другой раз виделось: он идёт к ней легко, точно подталкиваемый попутным ветром. А иногда думалось: что-то водит его на помочах вдохновения, то, что называется, с Божьей помощью.
    Я сварил кофе, но Верагуа нервно дёрнул головой, показывая, чтобы его не отвлекали излишней заботой. Час, второй и третий высиживал он за компьютером, то делая на лазерном принтере распечатку, то бросая её себе под ноги, топая по листам, как по бульвару. Долго не давалось решение. Так долго, что жаль старика было. Хотелось помочь, но рождённый ползать летать может лишь в состоянии полной обкуренности, когда и море по колено и небо до пояса. Раз за разом Верагуа вздёргивал голову, смотрел куда-то мимо всего. Взъерошивал изрядно пропотевшие волосы. Шевелил посеревшими губами, точно запоминал мантру-кудесницу. А потом опять утыкался в монитор и углублялся в задумки намертво.
    Привороженный созерцанием чужой работы, я забыл о собственном безделии, подгонял Верагуа трудиться побыстрей, будто у меня горел квартальный план и я вызвал старика на авральную смену, которую приходилось оплачивать из собственного кармана. В те минуты как-то мало думалось о том, что Верагуа-то – старик, что ему отдых требуется, а не подгоняловка, что когда я дремал и уссиленно расслаблялся, он горбатился с колоссальным напряжением, что в конце концов в каждом человеке есть предел физической возможности и психилогической крепости да устойчивости. Только близко к обеду и далеко за полдень Верагуа, как говорится, взалкал и попросил принести с базарчика что-то съестное и, по возможности, погорячее. Наскоро подзакусив, он уткнулся в одну точку и смотрел в неё около часа. Я даже подумал: а не тронулся ли старик умом, как свистуны, которые, по показаниям Валентины Леонтьевой, отличаются всегда от паровоза тем, что паровоз сперва свистит, а потом трогается, а свистун сначала тронется, а потом свистит.
-Ну? – сказал я, когда устал от бессильных лжиданий, а Верагуа двинул глаза чуть вправо, собираясь, очевидно, ещё с час потратить на созерцание ближайшего сантиметра стены, который, по всей видимости, казался в данную минуту более занятным, нежели предыдущий сантиметр.
-Что ты сказал? – встрепенулся Верагуа.
-Ничего.
-Ничего?
    Верагуа взрыхлил, вздыбил волосы на голове. Вздохнул. Глянул на давно остывший кофе, для чего-то сунул в него ложечку и помешал. Было понятно: старик не в себе, то есть не то, что мозгов лишился, и не то, что называется не в настроении, и не то, чтобы ощущал некоторые неудобства, а не в себе в том плане, что не чувствовал собственного присутствия в данной комнате и в данное же время, но точно астральным телом бороздил астральное опять же пространство, погружал мысли, сознание в куда-то глубоко и далеко, настолько далеко, настолько глубоко, что не имел сил, возможности для возвращения к реальности, к простым вещам, к обычному собеседнику. Обкатывая в уме ворох версий, охапку гипотез, он тут же освобождался от них, отмахивался от их наплыва, ибо встряхивал плечами, точно муху сгонял.
   Он снова вздохнул, скислил лицо, почесал губу, обвешанную усами. Вынул ложечку из кофейной чашки. Принялся стучать головками пальцев по столу.
-Не клеится? – посочувствовал я.
-Наоборот.
-Как? Вы додумались?
-В общих чертах.
-Расскажите!
-Из чего надо исходить? – проговорил Верагуа.
-Из чего?
-Из фактов.
-Ну?
-Факт номер один: Пересвет обращается к нам за помощью.
-А дальше?
-Факт номер два: в помощи мы отказываем.
-Мы?
-Я.
-Вы, значит.
-Факт номер три: мы едем к Каражанову, о котором нет никаких представлений.
-Нет представлений?
-Именно. Факт номер четыре: у нас выкрадывают пистолеты.
-Так.
-Факт номер пять: нас выводят на объект, который и является лицом, совершившим данное деяние.
-А про записку вы забыли?
-Нет. Она же направила нас к дому объекта.
-Записка направила?
-Инесса Шевченко.
   У меня зазвенело в затылке, ибо я ничего не понимал, не ориентировался в словопотоках Верагуа, как горожанин в лесу.
-И таких фактов, - сказал Верагуа, - я насчитаю десятки.
-Что получится, если вы мне их насчитаете десятками?
-Ты же, Аркадий, – Верагуа поднял указательный палец, - забыл главное.
-Я забыл?
-Ты.
-Что именно я забыл?
-Руки Лены Реш.
-А что в них?
-Они – важное звено. Их нельзя игнорировать.
-Почему?
-Потому что Лена Реш знала Киреева.
-Что с того?
-Киреев – один из вечников.
-Разве?
-Конечно.
-Помнится, вы этому не верили, хотя сами и рассказали о вечниках.
-Я, - проговорил Верагуа, - не рассказывал, а медиумом передавал чей-то рассказ.
-Чей?
-Здесь и кроется загвоздка. Ты встретился с одними вечниками, я рассказал о других, прочитал о третьих.
-Где же настоящие вечники?
-Не где, а кто.
-Кто?
-Именно. Кто их пытается через нас вызвать и на кого натравить?
-Вы думаете…
-Уверен в этом.
-Уверены?
-Абсолютно. Вечники – существа опасные.
-Чем?
-Не чем, почему.
-Почему они опасные?
-Потому они опасные, друг мой Аркадий, что знать о них не следует, серьёзными людьми не рекомендуется, ибо как только мы выйдем на них, нас ликвидируют.
-За что?
-Знать о вечниках люди не должны.
-Типичное из огня да в полымя, - подытожил я.
-А выхода другого нет.
-Совсем?
-Конечно. Ты готов к смерти, сынок?
-К смерти? А чего готовиться? Придёт – нас не спросит.
-Готовиться к ней надо.
-Зачем? Себя не переживёшь.
-Готовиться надо, ибо…
   Верагуа поднял голову, прислушался.
-Ничего не слышишь? – спросил он приозабоченно.
-Нет.
-Кто-то идёт.
   Я вышел глянуть. Никого.
   В кабинете же на моём месте сидел здоровяк в чёрном плаще и с мечом. Когда я ступил на порог, ноги у меня задрожали. Здоровяк обернулся.
-Ну? – сказал он. – Я и есть тот Пересвет, которого вы ждали.
-Ты? – удивился я.
-Я.
-Кто ты? – переспросил я.
-Один из четырёх.
-Вечник?
-Вечник.
   Верагуа сидел с разинутым ртом, с оцепеневшими глазами.
-Я всё знаю, - сказал Пересвет, - и пришёл помочь.
-Как ты попал? – спросил я, не смея ещё присесть, потому как невнятная робость была во мне.
-Как вечник, - ухмельнулся Пересвет.
-То есть? – настаивал я.
-По-умному и по-тихому.
-Ты – Вася Локоть? – догадливо полюбопытствовал я.
   Он смотрел с вальяжной усмешкой.
- Нет. Я – Александр Пересвет. А Васей Локтем ты меня обозвал. На это я не соглашался. Садись. В ногах правды нет.
   Верагуа ожил.
-Он прошёл сквозь стену, - шапнул мне старик.
-Торопился, - намекнул Пересвет. – Расскажи, что у вас, и вместе подумаем, как быть.
-Информация на компьютере, - заметил Верагуа.
-Читал, - сказал Пересвет.
-Читал? – изумился я.
-Конечно. Я тут пару раз заходил. Интересовался. Хорошее у вас агентство. Детское.
-Детское? – взвился Верагуа от невероятной обиды.
-В том плане, - объяснил Пересвет, - что нет подстраховки. Вас атакуют из тёмного мира. Вы же мечетесь, не зная, как быть. А ведь тут жучки по всему офису.
-Где жучки? – привстал Верагуа.
   Пересвет выкрутил лампочку.
-Магический кристалл, - пояснил он, разбивая её вдребезги. – Всё ваше сознание к нему подключено, поэтому вас легко затащить даже на адские планеты.
   Верагуа в лупу разглядывал разбитую лампочку.
-Обычная лампочка, - сказал старик.
-Обычная? – усмехнулся Пересвет. – Найдите мне вольфрамовый волосок.
   Верагуа поискал, что-то обнаружил, но поднять не смог.
-И не поднимите, - сказал Пересвет.
-Почему? – озаботился Верагуа.
-Он весит четыре тонны.
-Четыре тонны простой волосок в лампочке? – не поверил Верагуа.
-Да.
-Но ведь килограмма вольфрама достаточно, - возразил Верагуа, - чтобы сделать 20000 лампочек.
-О чём и речь, - сказал Пересвет. – Это не вольфрамовая спираль, а сделана даже не из металла.
-Из чего же? – ядовито поинтересовался Верагуа, ибо в раздражении не мог управиться с волоском и испытывал неловкость перед нами.
-На Земле нет ему аналога. Только на двух планетах Малого Сириуса. И это вещество тяжелее осмия.
-Как тогда провод держал такую лампочку? – не сдавался Верагуа.
-Магический кристалл давал силу, крепость проводу и потолку. Из этого же вещества сделаны все летающие тарелки.
   На секунду свет в комнате померк, а когда появился, Пересвета в ней не было. Верагуа сидел неподвижно, по всей видимости, созерцая нечто, перед ним находящееся, но которого я не замечал.
-Вы видели то же, что и я? – спросил я с малопонятным сомнением.
-Что именно? – уточнил Верагуа.
-А что, а кого! – взорвался я, ибо был убеждён, что старик знает, о ком речь, но уворачивается от прямого ответа.
-Да, - спокойно сказал Верагуа. – Я видел, как он вошёл.
-Испугались?
-Нет.
-Нет? Но он ведь сквозь стену проник!
-Запомни, сынок, закон жизни: никогда ничего не бойся. Ибо то, чего боишься, то и сбывается.
-Куда ж он делся? Зачем приходил?
-Приходил помочь.
-Помог?
-Да.
-Чем?
-Ты можешь, Аркадий, встречать, принимать и поднимать в смешки моё утверждение, но с приходом Пересвета всё встало на свои места.
-Что всё?
-Всё. Я осознал, что разгадка происшествий в уже тобой зафиксированном.
-То есть?
-Другими словами, надо вскрыть суть происшествий, и мы поймём мотивы, а через них выйдем на исполнителей, пособников, подстрекателей, заказчиков, организатора.
-Вы полагаете, Пересвет не зря приходил?
   Верагуа улыбнулся.
-Долго объяснять придётся, - сказал он с торопливой ухмылкой.
-А куда спешить?
-Конечно. Пересвет дал передышку.
-Каким образом?
-Блокировал происшествия.
   Я вздохнул.
-Я выделил, - сказал Верагуа, - пятерых подозреваемых, но число их может увеличиться: Железный Характер, Каражанов, Жёлтая женщина, гном, инопланетянин.
-Каражанов?
-Разумеется.
-А при чём тут Каражанов?
-Во-первых, я его не знаю, однако он внушил мне, что мы – давние партнёры; во-вторых, с какой стати, начиная одно расследование, мы его тут же бросаем, едем к Каражанову и по его указке перебегаем к следующим, о которых я не имел никакого представления?
-Мы перебегаем?
-Хорошо. Я… В- третьих, его странная осведомлённость обо всех происшествиях, о вечниках и о таких вещах, о которых известно только посвящёным. И, в-четвёртых. Зачем он подталкивает нас всякий раз вызвать вечников?
-Но с его помощью иы взяли сатанистов.
-Взяли.
-Узнали о Железном Характере.
-Вот! – Верагуа потряс указательным пальцем. – Вот в чём проблема Каражанова!
-В Железном Характере?
-Да! Подумай-ка хорошенько, Аркадий. Он знал о сатанистах с самого начала, ибо его же сотрудница по его же инструкциям и из его же компьютера выдала о них тебе информацию. Почему же Каражанов допускает в таком случае убийство Мити Хазарова прямо на твоих глазах и убийство Инессы Шевченко?
   Я впал в недоумение, потому как на поверку оказалось, что мне втирали очки и не стеснялись ничуть, а я едва ли не аплодировал. Я вспомнил, как вбивал мне в сознание Каражанов понятие о Железном Характере и всё просил вызвать вечников. И уверял, что без них тут дело не обойдётся, ибо не выгорит.
-Почему Каражанов за нас взялся? – спросил я. – Откуда у нас доступ к вечникам.
-Доступ, очевидно, имеется, - проговорил Верагуа.
-С чего вы взяли, что имеется?
-Вспомни, когда к нам пришёл Хазаров и назвался Пересветом, ты уже знал о настоящем Пересвете, но почему-то назвал его Железным Характером.
-Я вспомнил не сразу, а когда мы были в доме Хазарова и я думал, что могло с ним случиться, ибо нож и топор как-то не вязались с тем, что мне о нём рассказывали.
-В каких известных кругах его знали под кличкой Железный Характер?
-Не помню.
-Правильно, потому что эту строчку тебе целиком подсказали.
-Но зачем?
-Чтобы ясно было: Пересвета надо столкнуть с Железным Характером.
-Вон оно что!
-Теперь нам кое-что понятно в поведении Каражанова. Он хочет избавиться от Железного Характера, натравив на него, с нашей подачи, Пересвета.
-Похоже, все ответы я написал, ни черта не понимая в них.
-Ты ведь и адреса указал.
-Какие адреса?
-Вот первый, - Верагуа подсел к компьютеру, мышкой перекинул назад страницы. – Читай: «Он жил за вокзалом. На улице Плеханова».
-Чей это адрес?
-Хазарова.
-Какие же ещё адреса я умудрился назвать?
-Читай ещё, - он перекинул пару страниц вперёд, - «Двухметровый ширококостный гигант был остановлен у пивбара на Грозненской». Идём дальше: «Направление было на Михайловку. Теперь – Сарыкемер, а, может, и Каракемер… На одной из улиц мы подъехали к дому одному, где поставили свою машину в гараж, а на другой выехали из него. И взяли направление на колхоз Амангельды… Верагуа молчал, пока мы не подъехали к центральной усадьбе… Старик показал дом, и я подогнал к нему машину, заехал во двор…» Сатанистов где нашли?
На Целиноградской 2.
-Теперь, - сказал Верагуа, - когда всё встало на своё место и мы под охраной Пересвета, пора приступать к настоящему расследованию. Нам известно многое.
-Верагуа, - сказал я, - вы назвали пятерых подозреваемых, но Жёлтая женщина взята из показаний Байоразова, гном – из прошлого, уже закрытого дела, но при чём тут инопланетянин?
-Да, - сказал Верагуа, - роль Байоразова неясна.
-Инопланетянина, вы хотели сказать?
-Байоразова.
   Я недоумённо глянул на Верагуа. И ответить более подробно он не успел – позвонили из акимата области и пригласили старика на срочное совещание. Я повёз Верагуа к акиму. Нас провели в его кабинет. Аким отослал помощника, и мы остались втроём.
-Беспокоит меня вот что, - сказал аким, выложив из коробки обгорелого, но ещё живого ежа, - и сон, который я никак не могу разобрать.
   Верагуа кашлянул, а я оглядел комнату, обставленную дорогой офисной мебелью. Портрет президента республики, вышитый на ковре, смотрел со стены мрачно и настороженно.
-Я, конечно, на нервной работе, - продолжил аким, уязвлённый и озадаченный тем, что Верагуа не обратил внимания на поджаренного ежа, - но далеко не так истощён, чтобы грезить наяву. Вы слушаете?
-Да, - сказал Верагуа.
-Вот это животное, - сказал аким, двигая ежа к Верагуа, дабы тот всё же произвёл осмотр погорельца, - я получил во сне.
-Во сне? – спросил Верагуа.
-Именно. Охрана в смех принимает мои вопросы касательно уяснения обостоятельств: кто приходил ко мне, когда и как оставил данное существо. Безусловно, я мог бы уволить охрану, заподозрив в несоотвествии служебному положению, но где гарантия, что другие не схалтурят? Вероятно, сговор имел бы место, когда б не роковое совпадение: то, что мне дают во сне, я обнаруживаю, когда проснулся. И как странно ведёт оно себя! Вы не поверите просто1 Я проснулся с ним на руках, положил на одеяло, сходил в туалет, туда-сюда – утренняя гимнастика, возвращаюсь – и его загрызла кошка. Я хочу позвать людей, чтобы убрали с кровати шкуру с колючками и останки, а оно вдруг собирается в кучу у меня на глазах, надевает на шейные позвонки пустой, безмясый череп, наполняется плотью, извиняется за беспокойство и в совершенно живом и свежом состоянии и виде шмыгает под прикроватную тумбочку. Я зову охрану, говорю то, что видел, а они – смеются. Говорят: агай, вы, наверно, ещё не проснулись как следует. Ухмыляясь, ловят животное. По моей просьбе, швыряют в горящий камин, а оно – в коробке объявляется в моём кабинете. Что скажите? Я, что,  дурак? Или вы его тоже видите, как я теперь его вижу?
-Да, - сказал Верагуа, - я его вижу.
-Но как это может быть?
-Не знаю.
-Человек я – сугубо материальный. Закончил ВПШ. Всё время  на руководящей роботе. Конечно, с религиозным настроением масс приходится считаться, открывать мечети, церкви, но ведь это – за пределами же! И не могу я подрывать свой имидж серьёзного руководителя открытостью в подобном вопросе. Я вот тут подумал, посоветовался (никогда не принимаю никаких решений, пока не посоветуюсь, не определю: следовать ли тому-иному совету, или нет) и решил привлечь вас к расследованию данного вопроса. Возьмите на контроль и доложите о результатах, скажем, через неделю. Соответственно, финансирование я предусмотрел. Ужмём пару-тройку расходных статей области, мигнём одному-второму предпринимателю, и вы получите все необходимые средства для полнокровной работы. Разумеется, работа в подобном направлении сверхсекретна. Никакой утечки вы допустить не должны, иначе – конец карьере! Я же человек молодой, мне семью кормить надо. У вас, кстати, опыт работы на такую тему имеется. Съездите, куда требуется, обмозгуйте, и чтоб за неделю этот вопрос был закрыт. Мне там намекали – срок лицензии вашего агентства как бы истекает.
-В декабре, - сказал Верагуа.
-Я не пугаю вас, естественно, не подталкиваю к благодарности, но нам жить в одном городе, а жить лучше душа в душу, чем… В общем, вы – умный и понимаете.
-А что вам приснилось? – спросил Верагуа.
-Не стоило бы говорить, но если поможет. Ночь. Я сплю (это во сне и я сон рассказываю). Поднимаюсь вдруг, иду вниз (спальня у меня на втором этаже). В столовой – стол накрытый, а вокруг него – люди. Сидят. Тосты там проговариваются. Смех. В общем, хорошо сидят. Два места свободных. Я сажусь. Подходят две девочки, молокососки ещё. Одна садится ко мне на колени, и её трусики сбегают вниз, а я руку свою ей между ног запускаю. Она смеётся, наклоняется и говорит, что не надо горячиться при всех, подогревать себя без толку. Её подруга садится рядом с нами. Усмехается так с намёком. Подмигивает в сторону подруги, у которой я заветное место прищупываю. Вдруг вижу: мать моя напротив расположилась. А она лет пять назад умерла. Качает головой. Как бы осуждает. Грозит пальцем. Я слышу в себе детский свой страх перед нею, тот страх, когда она за двойки меня солдатским ремнём лупила. Выбегаю со стола. Бегу на улицу. А там – летающая тарелка приземлилась. У беседки. Я иду к ней. Сажусь на скамейку. Понаблюдать. Ко мне подходит человек во всём чёрном: трико, плащ, шляпа. Ничего. Здороваемся. За руку. Глядь – исчезает мой коттедж с бассейном и прочими прибамбасами, а на  его месте – строеньице барачного типа. И подходит ко мне кто-то, прораб не прораб, а что-то вроде того. Распорядитель на лесоповале. Иди, говорит, на работу, трудодень отрабатывай. А как пойдёшь, понимаешь7 И с чем пойдёшь, я спрашиваю, если у тебя из инструментов одни голые руки? Ничего. Стою. Думаю. Вдруг – старушка. Идёт. Ко мне. Почини, говорит, проводку, я тебе топор дам поработать. А что делать? Иду. И что там чинить, когда чёртова эта проводка под корешок обрезана? Стою. Думаю. Старушка и бухает: отковыряй, под штукатуркой её много, а там и зубной пастой замажешь, чтоб не видно было, как ты это дело отковыривал. В обшем, попотел я, а сделал ей. Подсоединил плюс на минус. Дал свет. Фаза там, понимаешь, ноль и всё остальное, которое прочее заземление. Дала топор. Опять ко мне прораб идёт. Топор, говорит, нашёл, найди и чего рубить, а чтоб два кубометра за день готово было. Один, говорит, строевой как бы. А другой – отходный, короче, по самовырубке идущий, то, что сам нарубил с веток там и прочего полена. Пошёл рубить. А где взять строевой, когда его у местного директора под большой блат берут либо по трагическому недоразумению с его тёщей договариваются? А тёща – опять та старуха-кикимора, понимаешь. Иду к старухе. Она опять: сделай проводку. А темно кругом. Беру стул, свечу, зажигаю и – кто-то за плечи ухватил. Оборачиваюсь: прораб. За такую бравую, говорит, работу – подарок. И даёт это вот животное. Ёжика. А тут и старуха: покажи, говорит, чего ты там моим топором нарубил. Иду. Рублю. И вижу: голова отваливается и – голые шейные позвонки, из которых, как из трубы, кровь хлещет. Ерунда бы сон, но вот оно, животное, и топор у меня под кроватью, а руки в зубной пасте все и по локоть кровью обмытые.
-Топор под кроватью?
-Да. Там и лежит гадёныш. Я чего вам звонил. Пришёл ко мне этот в чёрном. Прямо на работу и прямо сквозь стену. Я как раз в глубоком одиночестве решил приотвлечься и устав партии изучить.
  Он показал на лежащий перед ним устав Республиканской партии «Отан ( Отчизна)».
-Изучаю. И – он. В чёрном. Проникает через стену. У меня и волосы дыбом. Ну, говорит, устав читаешь. Я кивнул. Хе-хе – смеётся. Я, говорит, за делом, потому как хочу землицы подкупить. Много землицы. Я и говорю: обращайтесь, мол, в департамент по землепользованию. Это – их сфера деятельности. А он – смеётся. Пуще. С вызовом смеётся. Плевал, говорит, я на этот департамент, когда ты, говорит, хозяин области. Я молчу. Изучаю вопрос. «В политсовет партии метишь? А зачем?» Я пожал плечами. «Члены-то твоей партии не отвечают по обязательствам партии, как и партия не отвечает по обязательствам своих членов. А хочешь всё и сразу?» Я молчу. Вхожу в суть вопроса, в суть складывающейся обстановки. «Под Таразом, - говорит, - древний город. Он-то мне и нужен».
  Дверь отворилась, и в кабинет вошёл Пересвет.
-Ну? – спросил он. – Ты всё сказал?
  Аким побледнел.
-Мы о чём договаривались? – нахмурился Пересвет. – Ты как юлил-клялся, что уж сегодня-сейчас всё расскажешь?
-Я не могу. Это – конец карьере.
-А не городу?
  Аким вздохнул. Мышиные глаза его заблестели, забегали.
-Говори, как есть, и не виляй!
-Не при них же?
-Я что сказал?
-В общем, - сказал аким, обхватывая голову руками, - я продал город.
-Прошло четыре месяца, пятый, - проговорил Пересвет, - в январе я приказал придти в агентство Верагуа и всё доложить о случившемся. А ты? Кого отправил?
-Хазарова.
-Попользовался тем, что я уехал по делам?
-Нет. Я боялся.
-Если б я сегодня тебя не заставил, вообще бы не рассказал?
-Почему? Я же их вызвал.
-А сказано как?
-Как?
-В агентство придти, там разговаривать. Здесь-то – одни жучки! Хорошо, я прошёлся, убрал, а не убрал бы?
Аким ошарашенно смотрел на Пересвета.
-Значит, - сказал аким опустошенным от потрясения голосом, - нас могли подслушать?
-Обязательно, - сказал Пересвет, - но теперь – порядок.
  Аким облегчённо шмыгнул носом.
-Бестолочь ты, что ли? – поинтересовался Пересвет.
-Нет.
-Чего мнёшься тогда? Опять юлишь?
-Нет.
-Рассказывай!
-На плёнку?
-Там видно будет.
-На плёнку не надо.
-В общем, так, - сказал Пересвет, - с час у тебя есть. Я тут поохраняю пока что.
-А с откуда рассказывать?
-Со старта.
-С какого старта?
-Не прикидывайся. Спорт в области разводишь, а простого слова не знаешь?
-Хорошо. Ладно. Я не могу сосредоточиться, сконъюктуриться, определиться.
-Быстро!
-Уже.
Аким глянул перед собой. Почесал нос. Шмыгнул им, точно нашкодивший школьник.
-Приходит ко мне на приём человек. Спрашиваю: по какому вопросу? Отвечает, что вызвали. Я смотрю там в своих пометках: так и есть. На это время назначено… ему.
-Кому? – спросил Верагуа.
Аким виновато пялился на Пересвета и опрокинуто чесал переносицу.
-Отвечай! – рявкнул Пересвет.
-Хазарову, - подсевшим голосом сказал аким.
-Кто такой Хазаров? – спросил Верагуа.
  Дверь отворилась. На пороге показался плюгавый лысый человечик, почти карлик.
-Я – Хазаров, - сказал он с полупоклоном.
Верагуа качнул головой.
-Приходил не он, - доложил Верагуа.
Хазаров напрягся. Пересвет вопросительно смотрел на акима.
-Могильников, - сказал Пересвет, - опять юлишь? Фокусы выкидываешь?
Аким побледнел, шатнулся, приопустил голову, точно в ожидании звонкой затрещины.
-Но я ему поручил, - сказал он, пялясь во все глаза на Хазарова.
-Ну? – сказал Пересвет. – Кто кого за нос водит?
Хазаров уткнулся в молчание, как в стену.
-Кто приходил? – спросил Пересвет. – Хазаров!
-Байоразов, - сказал Хазаров, отводя глаза.
-Какой Байоразов? – спросил Пересвет.
-Гани.
Я вздрогнул, ибо Гани Байоразов, кажется, был сыном того Байоразова, который лез с душеизлиянием.
-Поедемьте ко мне, - сказал Хазаров, - я его покажу.
Аким вызвал служебную машину, и мы поехали. Дом Хазарова помещался на улице Мечникова. Сразу за вторым автобусным парком.
-Я сам запутался, - шептал мне в дороге Хазаров, - и не знаю, что изобрёл.
Не зная этого человека, я потому не понимал, как реагировать: то ли разговор вести, поддерживать, то ли отвернуться, смотреть в сторону, ибо потливый, лихорадочный, точно больной шёпот Хазарова вызывал озноб и зуд по телу.
Мы подъехали к дому номер шестьдесят восемь, а потом, когда открыли ворота, я загнал машину во двор.
Аким вышел первым, тревожно глянул на ворота гаража. Пересвет перехватил взгляд акима и выразительно на него уставился. Верагуа изучал двор, а я наблюдал за Хазаровым.
В дом мы не входили, а были во дворе.
-Где Байоразов? – сказал Пересвет. – Тащи его сюда.
-Он в гараже, - сказал Хазаров с отчаянным вызовом по голосу и с уверенностью, что кого-то этим напугает до слёз.
-В гараже?! – вскричал вдруг аким, пошатнувшись и едва не грохаясь в странный обморок. – Но зачем?
-Открой гараж! – приказал Пересвет.
-А ключи не у меня, - усмехнулся Хазаров.
-У кого? – спросил Пересвет.
-У этого, - Хазаров с ухмылкой и ледяным торжеством ткнул указательным пальцем в сторону акима.
-Ну, губернатор! – сказал Пересвет. – На выход. С ключами от гаража.
-Они в… акимате, - торопливо сказал аким.
-Опять юлишь?
-Честно в акимате. В сейфе.
-У тебя в кабинете? – уточнил Пересвет.
-Да. На самом низу и в углу.
-Ладно, - сказал Пересвет, - я принесу ключи, а вы идите в дом и расскажите обо всём.
У калитки он обернулся и добавил:
-Бахмуров, здоровья у тебя много, так что если эти чудики начнуть юлить, фокусничать, бей в лоб. Я разрешаю.
Он вышагнул на улицу, а мы вошли в дом.
Обычный кургузый интерьер. Замусоленный. Обшарпанные стены. Серо-жёлтые потолки. Полы когда-то голубые, а теперь серо-белые, как оперенье луня. Сиротливая лампочка с дохлым, точно потусторонним светом. Пыльные, мутные, как из бычьего пузыря, стёкла в коротких, маленьких окнах. Мы сели с Верагуа на продавленный и всласть засаленный диван с твёрдой, нераскладывающейся спинкой, а акиму с Хазаровым предоставили разыгрывать между собою в лоторею единственный колченогий табурет с неясным запасом прочности.
Хазаров проворно занял его. Акиму же пришлось давать показания стоя, как партизану в гестапо.
Я думал, что аким просто сгонит кого-то из нас с насиженного места, однако он ничего не сказал и вопросительно глядел на Верагуа.
-Вы готовы? – спросил аким.
-Да, - ответил патрон, - я готов.
-Задавайте свои вопросы, а то я на презентацию опаздываю.
-Что вы хотели сообщить? – спросил Верагуа.
-Показания записываются?
-Записываются.
-На что?
-На диктофон.
-Хорошо, а то…
Он не договорил, а Верагуа не торопил с ответом.
-В общем, - сказал аким, - приходит ко мне на приём вот этот…
-Дмитрий Сергеевич, - саркастически напомнил Хазаров.
-Приходит и сообщает, что ему назначено.
Хазаров привстал было, чтобы всунуть собственную реплику, но я показал ему кулак.
-Показывает, что писал президенту и что письмо отправлено в горакимат, но Саранов направил ко мне. Я, в принципе, знал содержание письма. Но такой проект бюджет области просто не потянул бы. О чём я и сказал вот ему.
-Что за проект? – уточнил Верагуа.
-Организация лаборатории по производству панацеи.
-В переносном смысле? – спросил Верагуа.
-В достаточно прямом. Панацея, как вы понимаете, - универсальное средство от всех болезней.
-Вы отказались финансировать проект?
-Отказал, - признался не без некоторого удовольствия аким. – Как не отказать? По существу, в столичной резолюции было указание: разобрать это дело. Однако никаких дополнительных указаний: со знаком плюс или со знаком минус, - не было.Я, в общем, дал понять, что, мол, учителям еле нахожу зарплату, а ещё другие бюджетники: милиция, врачи. Так и вышло, что он ушёл с пустыми руками. А ночью тот сон, о котором я уже рассказывал.
-Когда вам приснился сон? – спросил Верагуа.
-В позапрошлом году. Двадцать седьмого декабря, а потом – третьего января и десятого. Один и тот же сон. Его я точно расказал. И после каждого такого сна тот в чёрном лезет сквозь стену и просит продать землю. Я и продал. Вернее, сначала созвонился с аппаратом президента, согласовал с ними, а уж потом дал указание горкомзему выделить землю.
-Весь город? – спросил Верагуа.
-Нет. Часть.
-Какую именно?
-Под городским рынком, под старым кладбищем, а также два дома и две квартиры: Ушакова 12, Мечникова 68, Абая 121 квартира 15 и Крупская 50 квартира 17.
-Кому вы продали?
-А вот ему?
-Хазарову?
-Да.
Вошёл Пересвет и развёл руками.
-В гараже пусто, - сказал он.
-Чей дом находится на Плеханова? – спросил Верагуа.
-Мой, - ответил аким.
-Ваш? – удивился Верагуа. – Разве ваш не на Сухамбаева?
-Ну, там официальный, губернаторский. А там, в общем, я купил его любовнице Анюте. Правда, она ушла и увела девочку. Дочку.
-Значит, - наседал Верагуа, - Гани Байоразов рассказывал вашу историю?
-Я не знаю, что он там вам рассказывал, может нечто нейоративное…
-Какое? – вскинул в жутком удивлении брови Верагуа.
-В смысле, уничижительное, неодобрительное. А потому как я могу подтвердить либо опровергнуть? У каждого ведь своя перцепция.
-Что? – спросил я.
-Восприятие. Каждый перципирует по-своему.
Верагуа коротко рассказал о показаниях Гани Байоразова.
-Паушально его показания верны, - заметил аким.
-Как верны? – полюбопытствовал я.
-Взятые в целом.
-Какие же детали не совпадают? – спросил Верагуа.
-На вас охоту никто не начинал, и вопрос о закрытии вашего агентства не ставился и не обсуждался.
-Извините, - вмешался я, - тот, кто приходил к нам в агентство не может быть Гани Байоразовым.
-Как не может? – встрепенулся аким. – Почему?
-Гани Байоразов умер три года назад и был четырёхлетним ребёнком, а к нам приходил крепкого сложения человек лет тридцати.
-Правильно, - пояснил Пересвет, - тело другого человека.
-Хазарова? – спросил я, вспоминая, что Дима Хазаров был похож на человека, который был у нас в агенстве.
Хазаров дрогнул и побледнел. Его серое, обмякшее, точно вываренное лицо покривилось, как у того, кто испытывает парестезию, когда возникает ощущение онемения, покалывания и ползания мурашек по спине.
-Как ты догадался? – спросил у меня Хазаров после минутного замешательства.
-Разведка работает, - пожал я плечами.
-Не могу понять, - сказал Хазаров, - как получилось, что в моё отсутствие в лабораторию попал Георгий?
-Какой Георгий? – спросил Верагуа.
-Мой сын.
-И что? – спросил Пересвет.
 -Я не знаю точно, что именно произошло, но я как бы потерял его.
-Потеряли? – удивился Верагуа.
-Да. Он, как и я, роста небольшого, хотя у нас порода крепкая, сибирская. Но я вхожу в лабораторию, вижу сына, и это не он, потому что… стал просто гигантом и не признаётся, что он – Гергий, а говорит, что его зовут Гани Байоразов, что ему шесть лет и всё прочую подобную бессмыслицу. И на глазах меняется: то крокодил, то кто-то из Грозного, то Хасан Бекетов, то Раушан Косакова, то громадный мраморный дог. Эти мутагенные процессы едва до помешательства меня не довели. Я был опустошён ими. Разбит.
-Лилия Геннадиевна – ваша сноха? – спросил я.
-Сноха.
-Что с Димой? Вашим внуком, – спросил я.
-Он пропал. Лиля, кажется, обращалась в ваше агентство за содействием в розыске внучка.
-А кто такой Каражанов? – спросил Верагуа.
Хазаров поднял глаза.
-Вы и его знаете? – спросил он угрюмо.
Верагуа кивнул.
-Это тот, - сказал Хазаров, - кто всё заварил. В позапрошлом году, в ноябре, он пришёл ко мне домой и сказал, что я ему нужен. Ну, я – известный в городе химик, мои ученики побеждали даже и на республиканских олимпиадах. А, в принципе, я – биолог, но в школе, где я работаю, по биологии часов не дали, пришлось вести химию. Мои дети, Георгий и Инесса, - тоже химики.
-Инесса? – переспросил я. – А как её фамилия? Хазарова?
-Шевченко.
-Она блондинка? – спросил я.
-Блондинка.
-И тоже пропала?
-Да, примерно в те же сроки, что и внучок.
-Где она жила? – спросил я.
-На Ушакова 12.
-Чёрт! – сказал я. – А что с вашей женой?
-Она умерла.
-Сердечный приступ?
-Вероятно.
Хазаров повнимательнее глянул на меня.
-Вы давно роете? – спросил он озабоченно.
-Под кого? – удивился я.
-Под меня.
-Нет, - признался я, - мы только сегодня узнали о вас.
-Значит, вы не знаете, что моя дочь была любовницей Каражанова?
-Нет, - сказал Верагуа.
-И то, что она была колдуньей, не в курсе?
-Нет, - ответил Верагуа.
-И что звали её Жёлтая Женщина?
Верагуа вздёрнул голову в широком изумлении.
-Жёлтая Женщина – это ваша дочь? – спросил Верагуа.
-Да, - сказал Хазаров.
Верагуа почесал бровь и замер в глубокой задумчивости.
-Хорошо, - сказал Верагуа, - рассказывайте дальше.
-Он пришёл ко мне и сказал, что я нужен. Признаться, как бы поточнее выразиться? Он пришёл не один.
-А с кем? – спросил Верагуа.
-С моей женой и дочерью. Объявил, что Инесса – его любовница, а моя жена – сожительница его хозяина. И показал гнома.
-Кого показал? – уточнил Верагуа.
-гнома. В какой-то старорусской одёжке. Гном пропищал, что Инесса зачата им, и старуха моя подтвердила. Я, как водится, испытал жуткий шок, точно мне в лицо плеснули H2SO4.
-Чего? – переспросил я.
-Серной кислоты. Главного, пожалуй, соединения серы, хотя она, как говорил академик Ферсман, - двигатель химической промышленности. В принципе, ресское название серы происходит от древнеиндусского «сира», означавшего светло-жёлтый, но не всегда сера – светло-жёлтая. Цвет её зависит от того, в какой из аллотропических модификаций находится сера (наиболее известны ромбическая и моноклинная сера), а также от температуры. Погружённая в жидкий воздух сера становится почти белой. Сера принадлежит к числу довольно распространённых на нашей планете химических элементов, составляя примерно 4,7х   /% от общей массы земной коры. Встречается самородная сера, но большая часть её запасов находится в виде соединений – сульфидов и сульфатов. Основные из них – пирит FeS2, цинковая обманка ZnS, медный колчедан FeCuS2, гипс CaSO4х2H2O. Полагают, что большая часть земной серы сосредоточена в виде сульфидов (солей сероводородной кислоты H2S) не в земной коре, а на глубине 1200-1300 м.
-Хватит, - сказал аким, - метать о сере…
-Сера – неметалл, это элемент химически активный. Она реагирует со многими металлами: при комнатной температуре со щелочными, щелочноземельными, медью, серебром, ртутью, а при нагревании – с железом, алюминием, свинцом, цинком. Лишь в с золотом и платиной сера не взаимодействует. Кстати, сера легкоплавка, она превращается в жидкость при температуре 112,8 градусов по Цельсию (в зависимости от скорости подвода тепла и от тог, в какой аллотропической модификации находилась сера).
Он перевёл дух, и Верагуа сразу же сбил хазаровскую лекцию вопросом:
-Что было после того, как вы испытали шок?
-Я отказался.
-А что вам предложили?
-Сходить к областному акиму и попросить денег на лабораторию.
-Вы не пошли?
-Конечно. Я же понимал, что за так просто человеку с улицы эти временщики ничего не дадут. Если им есть что урвать от проекта, они пойдут, а дать денег… Пустой номер. Спонсорство и временщик – элементы, которые не взаимодействуют друг с другом. Как соляная кислота и царская водка, то есть смесь азотной и соляной кислот, серебро не растворяют, поскольку на поверхности металла образуется защитная плёнка его хлорида AgCl, так никакие просьбы и жалобы не растворят отказа временщиков, поскольку у них есть защитная плёнка – ссылка на трудности с бюджетом.
-Но вы всё-таки пошли, - напомнил Верагуа.
-Пошёл, но не сразу.
-А когда?
-Когда Георгий перестал быть Георгием, а оброс чужеродным сознанием и претерпел мутационные изменения в моей лаборатории. Да и потом. Незадолго до того жена скончалась, деньги нужны стали, а Каражанов дал.
Хазаров вздохнул и опустил глаза.
-Что дальше? – спросил Верагуа.
-Дальше я занялся обустройством лаборатории. Каражанов добыл мумии индейского вождя, египетского фараона, Илбича и древней женщины.
-Разве в мавзолее Ленина нет? – удивился Верагуа.
-Его подменили.
-Что же там?
-Точная копия.
-Для чего вам нужны были мумии? – спросил Верагуа.
-Слышали о клонировании?
-Немного.
-Так вот. Я хотел получить клон.
-Какой клон? – спросил я.
-В микробиологии клон – потомство одной клеки. Кроме того, я получил питонов из подсемейства крупных неядовитых змей семейства удавов, других низших и высших змей, многие виды рыб. Для меня и моих нужд сделали серпентарий, террариум, несколько открытых бассейнов, океанариум, или окенарий, а также прочие помещения.
-Вы хотели сделать панацею? – спросил Верагуа.
-Нет. Мне поставили задачу – создание генетически однородного потомства путём бесполого размножения. На животных я проводил эксперименты, а потом, когда удалось добиться результата, провёл клонирование мумий.
-Где лаборатия? – спросил Верагуа.
-В гараже.
-В гараже?! – не поверил Верагуа.
-Да. Там один из входов.
-Сколько всего их?
-Четыре. Могильников назвал все адреса, по которым можно выйти на мою лабораторию.
-Как она называется? – спросил Верагуа.
-Город мёртвых.
-Почему «Город мёртвых»? – спросил Верагуа.
-Я провожу эксперименты только с мёртвым материалом.
-А почему город?
-А лаборатория как раз под городом и совпадает с Таразом по территории.
-Что будет, - поинтересовался Верагуа, - если ваши подопытные попадут в город живых?
-Не представляю. Происходит пока обратное.
-Как обратное?
-Живые в него спускаются. Вот и фантом вашего друга я видел в своей лаборатории.
-Какого друга?
-Вот же. Молодой человек, - обратился ко мне Хазаров, - разве не вас я видел?
-Меня?! – я даже вскочил от возмущения.
-Разумеется, вас. На вокзале кого-то встречали, бегали с ней от толпы фантомов, в поезд сели. Не было?
-Так это же сон! – отрезал я.
-Вам это кажется сном, а вгороде мёртвых – реальность.
-Больше нет входов и выходов? – спросил Пересвет.
-Не имеется.
-Так, - сказал Пересвет, - я и другие вечники закроем все выходы. Где найти Каражанов?
-Он в городе мёртвых.
-А жёлтая женщина и гном? – спросил Пересвет.
-Там же. От вас прячутся, - сказал Хазаров.
-И Гани Байоразов там? – спросил я.
-И он.
-Гнома только нет, - сказал аким.
-Гнома? – встрепенулся Верагуа. – А где он?
-Не знаю, - сказал Хазаров. – Это не его город, а Каражанова.
-А где его город? – спросил Пересвет.
-У него не город, - сказал Хазаров, - а мастерская. Она и называется – мастерская дьявола.
-Где она? – спросил Пересвет.
-Не знаю, - сказал Хазаров, - Каражанов сам её ищет.
-Откуда ты знаешь прог гнома? – спросил Пересвет.
-Он приходил, - сказал аким.
-К вам гном приходил? – поинтересовался Верагуа.
-И убеждал отдаьб город ему, - сказал аким, - а не Каражанову.
-Кому же вы продали город? – спросил Верагуа.
-Инопланетянину, - сказал аким.
-Кому?! – спросил Пересвет.
Инопланетянину, - повторил аким. – Он запугал меня.
-Чем? – спросил Пересвет.
-Зелёными червяками. Сказал, что их будет во мне сотни и они съедят изнутри. Я и… уговорился.
-Вы поверили на слово? – удивился Верагуа.
-Нет. Я видел их.
-Как? Когда? – спросил Верагуа.
-Ну, у себя во дворе. Там женщина работала, подметала.
-Какая женщина? – Пересвет передёрнул плечами, потому как не любил многословия, но признавал, что Верагуа нужны подробности.
-Из тех, что полагают жить, как набежит…
-Имя! – потребовал Пересвет.
-Кажется, Мухтасимова.
-Гульфида Кадыровна? – помертвел Верагуа от лихой, просто улётной догадки.
-Да. Гульфида.
Верагуа встал и покачнулся. Пересвет придержал под руку, иначе бы старик упал от потрясения.
-И что произошло с женщиной? – спросил Верагуа, когда очнулся и был в состоянии продолжать допрос.
-Инопланетянин послал в неё червяка. Зелёного. Велел посмотреть, как дело будет. Ну, мы и узнали: всё изнутри съедено.
-Как вы посмотрели? – спросил Верагуа.
-Ну, это… разрезали. Произвели вскрытие.
-Где это произошло? – спросил Верагуа.
-В кафе за базаром.
-Кафе «Спорт»? – уточнил Верагуа.
-«Спорт».
-Почему именно там? – спросил Верагуа.
-Гном велел, - вмешался Хазаров. – Там была его передвижная лаборатория, и он хотел видеть, что за ленточный червь.
-Вы присутствовали при аутопсии? – спросил Верагуа.
-Да, - сказал Хазаров.
-На что похоже это?
-Трудно отнести к определённому типу. Очень своеобразная группа паразитических животных, неясная по систематическому положению, как, допустим, класс язычковые или пятиустки (Linquatulida или Pentastomida). Внутреннее строение, как и внешнее, упрощено в связи с паразитизмом. Кишечник прямой, трубчатый. Дыхательная, кровеносная и выделительная системы отсутствуют. Нервная система сильно концентрированна, надглоточный ганглий слаборазвит, все узлы нервной цепочки слиты в подглоточное нервное скопление. Глаз нет. Мускулатура поперечнополосатая. Половых отверстий нет. Тело вытянутое, червеобразное, суженное в задней половине. 48-113 см длиной. Тело  кольчатое, но лишь внешне, во внутреннем строении сегментации не обнаружено. Тело покрыто тонкой кутикулой. У переднего конца вентрально расположено ротовое отверстие, анального нет. По бокам имеются шесть пар мускулистых придатков с крючковидными коготками, на переднем конце расположены три, вероятно, хитиновых стилета, которые являются сверлящим аппаратом.
-И каковы же результаты вскрытия? – спросил Верагуа.
-Оно прошло сквозь стену кишечника, проникло в печень, брыжейку…
-Какую брыжейку? – не понял я.
-Брыжейка, - пояснил Хазаров, - складки брюшины, охватывающая и поддерживающая кишки, главным образом, тонкие.
-Какие органы были ещё повреждены? – спросил Верагуа.
-Инкапсулировалась в спинном мозге. И осталась неподвижной. Другие повреждения не обнаружены.
-Что она сделала? – спросил я.
Инкапсулировалась.
-А что это?
-Инкапсуляция – образование капсулы вокруг чуждых для организма веществ (инородных тел, паразитов).
Тишина мешковато повисла в комнате, ибо вдруг все представили себе этих червей и отшатнулись от увиденного, представили расчленённую женщину и прогрызенный червями кишечник и подъеденые печень с брыжейкой, а потом капсулу с червяком в спинном мозге.
-А кто проводил аутопсию? – полюбопытствовал Верагуа.
-Гном, - сказал аким.
-И вы там были? – спросил Верагуа.
-И я, и Каражанов, и вот этот, - ответил аким, тыкая подбородком в направлении Хазарова.
-Кто отрезал руки Лене Реш? – спросил я, полагая, что с рачленёнкой Мухтасимовой ясно всё и незачем подпускать всякие там турусы и тыркать вилами по воде, а пора переходить к следующему этапу и крутить расследование дальше, пока оно, точно турман, крутится и кувыркается в нужную нам сторону.
Турбелентный поток происшествий, то есть неупорядочный, хаотичный, сильно перемешанный, только сейчас принял какие-то очертания и приемлемые объяснения, и нельзя было даьб им закрыться и уйти к обочине, потому что возмездие должно и обязано сработать, дабы не порождать попустительства и потакания преступникам.
-Какой Лене Реш? – повернулся ко мне Пересвет.
Я прямо опешил, ибо Пересвет, по его же словам, читал мои отчёты и знал, кто такая Лена Реш и что там с её руками, так что этот вопрос просто ни к чему, как незачем оборачиваться свирепо, точно я и отрезал руки этой несчастной Лене Реш.
-Разве ты не читал о ней? – спросил я.
-Читал, но вскольз, не ухватывая главного. Не та ли это Лена Реш, которую в своё время обхаживал…
-Кто? – спросил я.
-Неважно!
-Киреев?
-Какой Киреев? – отмахнулся Пересвет. – Как я не Локоть, так и он не Киреев.
-А кто?
Пересвет разгладил пшеничные усы. Глаза его подёрнулись твёрдым ледком недоверия, за которым сквозило нетерпение и желание отрубить лишние расспросы, ибо на на них всё равно не предусмотрены ответы.
-Нас четверо, - сказал Пересвет, - и это единственное, что тебе необходимо и знать, и помнить.
-Я не знаю, - сказал я. – Та ли она, другая. Нужно связаться с её родными, уточнить, где она училась, была ли в Питере.
-Кто отрезал ей руки? – спросил Пересвет.
-Инопланетянин, - сказал аким.
-Почему? – спросил Верагуа.
-Он сказал, что её руки – носители магической силы, потому как они касались вечника, - сказал Хазаров. – Он отрезал, а я пришил.
-Кому? – спросил Пересвет.
-Тому существу, что функционирует в качестве жены Мухтасимова, - сказал Хазаров.
-Почему ей? – спросил Верагуа.
-Гном велел, - сказал Хазаров, - а инопланетянин рассердился.
-Рассердился? – спросил Верагуа.
-Да, - сказал аким. – Я сам видел.
-Разве они не в одной связке? – спросил Верагуа.
-Нет, - сказал Хазаров. – Они между собой не ладят.
-Вы все, - сказал Пересвет, - пойдёте в город мёртвых.
Мы остолбенели, никак не ожидая подобного от него заявления.
-Я тоже? – спросил аким, суетно полагая, что ему там присутствовать необязательно.
-Все, - сказал Пересвет. – Но прежде я кое-что изложу, чтобы знали, куда, на что и зачем идёте. Мы – вечники. И нас – четверо. Существует четыре уровня и четыре мира. Каждый равноценен. Мир живых и мир мёртвых. Мир духа и мир исполнения. И над всеми – судьба. Вечная и неизменная. Смерть и время, жизнь и пространство, вещи и понятия – вот её формы. Конечно, мир живых соприкасается с миром мёртвых, как мир духа соприкасается с миром исполнения. Но ни один из них ни повлиять, ни разрушить сопредельный ему мир не может, хотя попытки идут, делаются и предпринимаются. Тут срабатывает принцип расширяющейся перспективы. Однако срабатывают законы судьбы: чему быть, того не миновать; не узнав горя, не узнаешь и радости; горько проглотишь, да сладко выплюнешь; прежде веку не помрёшь; над кем стряслось, над тем и сбылось; судьба придёт – по рукам свяжет; рок головы ищет; без счастья и в лес по грибы не ходят; не суженый кус и до рта не дойдёт, свалится по дороге; у счастливого умирает недруг, у бессчастного друг; деньги идут к богатому, а злыдни к убогому.
Он перевёл дух и нас оглядел, как гнилой товар да слепой купец. Не зря бается, что счастье не батрак: за вихор не притянешь. Сели мы все четверо, как раки на мель. Знать, по судьбе-то нашей бороной прошли.
-Почему мы? – спросил я. – Других нет разве?
Пересвет дёрнул плечом. И все уставились в мою сторону, как на того, кто метко попадает – ногой в лужу.
-Мир живых, - сказал Пересвет, - атакуется миром мёртвых, отсюда и аномальные для мира живых явления, но и сам этот мир тянется к миру мёртвых: устраивает спиритические сеансы, обращается к колдунам и к вызывающим мёртвых. Но всякий раз попадает пальцем в небо и прямо в серёдку. То и вина всех вас, что попались. Небогато, конечно, да кстати. Мир мёртвых должен остаться для мёртвых, а мир живых – живым.
Пересвет призадумался, качнул головой. Поморщился, точно его миссия была ему же, как серпом по шее, хотя нам – как ножом по сердцу.
-Я знаю, - сказал он с твёрдой усмешкой, с ледяными глазами, - кто из вас вернётся, а кто останется там. Знаю, под кем лёд затрещит, а под кем обломится. Но таков ваш рок, что вилами в бок.
Так, получается, где беда ни шаталась, а к нам пришатилась. Эх, мать, мать! Не на ту пору ты родила, не собрав разума, в люди пустила.
Хазаров усмехался, Верагуа был спокоен, и только я и аким холодели от мысли о городе мёртвых. Я-то был там. Довелось. Набегался от людоедов. Повидал питонов, прочих удавов. Но во сне. Вживую же туда просто ноги не несли. И рад бы страх побороть, раздать его на добрую память, да подмяли воспоминания о том городе.
Я смотрел на Верагуа и не понимал, почему он не боится. Ладно, Хазаров был в городе мёртвых, его подопытные там бродят. Но Верагуа и понятия не имеет о том, что ждёт там. Конечно, он знаком с отчётом. Но понаслышке. Мельком. Слегка. Видно, оттого, как горох к стене, и не льнёт к нему, старику, страх перед городом мёртвых.
-Нет, - заумпрямился вдруг аким, - я не пойду. Был я там и не хочу больше.
-Ты? – сказал Пересвет. – Не пойдёшь?
-Нельзя мне, - сказал аким. – В тот раз я еле сбежал от него.
-От кого? – спросил Пересвет.
-От Саранова. Я его подставил, в могилу свёл, и он отомстит.
-Эк его как болячка удавила, - усмехнулся Пересвет. – Голову снимут, так шапку вынесешь.
-Ничего не вынесу. Тут лучше убейте. И что мы там искать будем?
-Сам завёл беду, - сказал Пересвет, - сам избедуешь её. Продал город?
-Я не хотел.
-Из-за тебя, - добавил Пересвет, - и они по бедам пойдут.
-Может, - плаксиво сказал аким, - я неудачлив рожей и тупицею вытесан?
-Ничего, обойдёныш, - утешил Пересвет, - там ума наберёшься.
-Нет!
Аким вскрикнул и хотел выбежать, да споткнулся. Как на льду обломился.
-У дурака, - сказал Хазаров, - что ни порог, то и запинка.
Аким заплакал, точно на шило сел.
-Я жить хочу, - сказал он.
-Какая перед нами, - поинтересовался Верагуа, - будет поставлена задача?
-Вы с Бахмуровым допросите гнома, инопланетянина, жёлтую женщину, Гани Байоразова, а Могильников и Хазаров помогут с ними встретиться. Мы же, четыре вечника, блокируем выходы из города мёртвых.
-Гнома там нет, - сказал аким, - а Каражанов там.
-Значит, - сказал Пересвет, - Каражанова допросите, а гнома здесь поищем.
-У нас будет охрана? – спросил аким.
-Нет, - сказал Пересвет. – Положитесь на судьбу.
-А вы разве не с нами? – спросил аким.
-Мы будем блокировать выходы, а потом, заслушав отчёт Верагуа, решим, что делать с городов мёртвых.
Мы вышли во двор, и Пересвет открыл ворота гаража. Аким споткнулся глазами о ледяной взгляд вечника и раздумал бежать. Осунулся весь и побледнел. Пот проступил на его лице, и руки его похолодели, а ноги дрожали.
Ворота с тяжёлым скрипом закрылись за нами. Хазаров откинул крохотный люк, и мы едва втиснулись в него. Только Пересвет, несмотря на некоторую тучность и широкую комплекцию, легко вошёл в проход захлопнул люк.
Мы остались в полной темноте, забыв прихватить фонари.
Проход тянулся очень долго. Больше часа мы спускались, точно в шахту. Темень обступала нас гуще, плотнее и твёрже. Я двигался ощупью, стараясь держаться рядом с Верагуа. За мной семенил аким, и последним – Пересвет. Дорогу показывал Хазаров.
Ещё через час проход расступился, и мы увидели бледное, худосочное солнце мёртвых. Оно низко висело над сумрачной землёй, и его примятый бронзовый свет сочился окрест, как тяжёлая кровь из отрубленной головы.
Щавель под ногами был какой-то бурый. Чёрный ползучий клевер висел над серой почвой, вгрызался в лопухи, скопления полыни и выползал из-под крапивы. Кое-где встречался чертополох, и дурнишник цеплялся к ногам. Тёмно-красные тополя угрюмо пирамидились вдали. За ними грудились бледно-жёлтые кусты.
Хазаров оглядывался и ждал, когда отстанет Пересвет. Однако тот шёл и шёл с нами.
Показался дикий тюльпан, и Хазаров остановился.
-Тюльпан туркестанский, - сказал он, - или Tulipa turkestanica R g.1. Луковица 1,5-3 см в диаметре. Листья в числе 2, отогнутые, голые. Цветки в числе 1-7, в бутонах прямые. Листочки околоцветника белые, при осыпании жёлтые, 12-25 мм длины, острые; наружные листочки ланцетные, снаружи грязновато-фиолетовые, в 1,5 раза уже внутренних. Тычинки вдвое короче околоцветника; нити их жёлтые, у основания с волосистым кольцом. Коробочка продолговатая, 1,5-2 см длины. Цветёт весной. На глинистых и каменистых склонах от предгорий до субальпийского пояса. Памиро-Алай, Западный Тянь-Шань.
-Ну, так что? – спросил Пересвет.
-Тычинок 6, короче околоцветника; пыльники прикреплены к тычиночным нитям основаниями. Завязь 3-гнездовая. Семена многочисленные, плоские.
-Я, что, - сказал Пересвет, - про семена спрашиваю?
-Нет.
-Чего ж ты юлишь, виляешь?
-Так это и есть то, что древние греки называли асфоделом.
-Ну? – спросил Пересвет.
-А где растёт асфодел? – ухмыльнулся Хазаров. – В царстве мёртвых.
-Пришли? – спросил Пересвет.
Нет. Скоро.
Прошли ещё с километр.
Потянуло сумрачной прохладой и дикой влажностью.
Мы враз вымокли и продрогли.
Пересвет всё больше и больше отставал, и я оглянулся, дабы понять, почему. Верагуа и прочие двинулись вперёд, а я вернулся к Пересвету.
-Парень, - сказал он, - я дальше не пойду. Пора на блок-пост, а то многие уйдут.
-Ладно, - сказал я. – Поэтому ты отставал?
-Я смотрел.
-Местность любопытная?
-Обитателей отслеживал.
-Ну и как аборигены?
-Тени. Им больше двух тысяч лет. И они истлели почти.
-Зачем их отслеживать?
-Чтобы понять.
Он прислушался. Тихие, неясные стоны, словно придавленный крик, приглушённый то ли ветром, поднявшимся внезапно, то ли дальностью расстояния, сеялись шелестом, невесомым и смутным.
-Что это?
-Тени, - повторил Пересвет.
К стонам подмешивался лёгкий скрежет. Казалось, кошка где-то поблизости.
Вдруг потемнело. Скрежет нарастал. Были отчётливо слышны удары лопаты о землю. Наверху точно калитку открыли. В неё с размаху влетело что-то обёрнутое в белое и грохнулось вниз.
Послышался крик. Над этим белым, которое шлёпнулось в полукилометре от нас, скучились тени. Тут же отпрянули, так как вслед ему метнулись две лопаты, кирка и лом. Одна из лопат была совковая, другая – штыковая.
-Чего они испугались? – спросил я у Пересвета.
-Мёртвые приняли за оружие.
-Лопаты, что ли?
-Да. Они боятся металлического оружия.
-Кто бросил эти лопаты?
-Тот, кто хоронил.
-Хоронил?
-Да. Тот в белом – покойник.
-А где гроб?
-Мусульмане в гробах не закапывают мертвецов.
-Зачем же бросили лопаты?
-Они покидали их в могилу, чтобы ничего не вернулось с кладбища.
Тени вернулись к умершему, принялись его оглядывать. Развернули саван.
К нам подошёл Верагуа.
-Они бросили меня, - сказал он.
-Кто? – рассеянно поинтересовался Пересвет, присматриваясь к манипуляциям умерших прежде.
-Хазаров и Могильников.
-Пусть, - сказал Пересвет, - найдёте их в городе.
-Куда они делись? – шёпотом спросил я у Верагуа.
-Не знаю. Прыгнули в сторону и попали на лифт. Он и унёс их ещё глубже под землю.
-Бахмуров, - сказал Пересвет, - возьми.
В руках у него был длинный, тяжёлый меч.
-Что с ним делать? – полюбопытствовал я.
-В городе мёртвых сгодится.
-У меня пистолет имеется.
-Возьми.
Я принял меч и удивился его тяжести. Не меньше четырёх пудов. С таким не отмашешься.
-Нет ли полегче? – поинтересовался я, изучая на мутный свет роскошно сияющее остриё.
-Увидите Таната в чёрном плаще, с чёрными крыльями, увернитесь. Убить вы его не убьёте, но…- Пересвет махнул рукой, обрывая фразу на пол-пути.
-Какого Таната? – спросил я.
-Демона смерти. Также берегитесь Кер и стигийских собак.
-Кого? – удивился я. – Каких Кер? Каких собак?
-Керы – спутницы Мома, или Белиала. Они носятся на крыльях по полю битвы, радуются, когда падают сражённые воины, ибо тут же припадают к их ранам и выпивают всю кровь. Вырывают из тела души. Танат может мечом срезать прядь волос, исторгнув этим душу. Стигийские собаки сопутствуют Гекате. У неё три тела и три головы. Она бродит со свитой у могил, посылает в мир живых ужасы и тяжёлые сны, а также покровительствует колдунам. Правда, если принести ей на распутье, где сходятся три дороги, в жертву собак, она поможет против колдовства. Не попадайтесь на глаза Гневным, то есть Эриниям. Они с бичами и со змеями гонят преступников.
-Ты, что, - сказал я в раздражённом недоумении, - посвящаешь нас в мифы Древней Греции в пересказе Куна?
-Я пересказываю то, что вам встретится, - сухо возразил Пересвет. – Вон идёт Эмнус. Он как раз и посвятит тебя в уединённое место, чтобы выпить кровь и пожрать ещё агонизирующее тело.
Мы глянули туда, куда показывал Пересвет. Существо с ослиными ногами, оставляя позади себя чернильную завесу, точно каракатица, направлялся к свежему покойнику. Тени, подобно счастью, разбежались по сучкам, по веточкам. Оно обнюхало недоверчиво труп, взяло кирки, принялось долбить землю.
-Что оно хочет? – спросил я у Пересвета.
Он не ответил. Оно, орудуя то киркой, то ломом, то штыковой лопатой и отгребая всё это дело совковой, вырыло яму. Откуда-то, как из воздуха, появились баночка смёдом, кувшин воды и бутылка вина. Рядом с ямой стоял куль с ячменной мукой. Существо пролило над ямой мёд, вино и воду и рассыпало муку. Перемешав образовавшуюся жижу, оно подтащило труп, закололо его над ямой. В яму пошла кровь, и, отбросив покойника, существо встало на четвереньки, нагнулось и принялось лакать. Напившись, оно обрубило концы рук до запястий, голову, ступни и пожрало тело, сплёвывая кости. Отрубленные ладони, голову  и ступни оно раздобрило обглодаными костями, кинуло всё на бугор у ямы и подожгло. К дыму слетелись тени, вдяхая перекалённый запах палённого мяса и обгораемых костей.
Существо двинулось дальше, а тени сидели вкруг костра, пока не прогорели все кости.
-Да, - сказал Пересвет, - малигнизация состоялась.
-Что?
-Злокачественное перерождение.
-Чего?
-Смотри.
Когда костёр догорел, тени вырыли новую яму, сгребли в неё пепел и почерневшие кости. Забросав яму землёй, тени разлетелись.
-Похоронили, что ли? – спросил я.
Бегорок над ямой шатнулся. Показалась рука, жёлтая, как воск. Она расчистила яму. Из неё выпохнула женщина с жёлтыми длинными, до пояса, волосами и с чёрными крыльями.
-Ламия, - сказал Пересвет, - крадёт дей, чтобы напиться крови.
Женщина покружила над нами, кинулась было к Верагуа, но Пересвет, выхватив у меня меч, отогнал её, и она полетела далеко в тёмную степь.
-Почему ты не убил её? – спросил я.
-Вечники вмешиваются только тогда, когда кто-то пытается изменить судьбу, - сказал Пересвет. – Мы не делаем убийство ради убийства.
-Но раз ты с нами, - сказал я, - значит, случилось нечто?
-Случилось, - сказал Пересвет.
-И ты знаешь, что именно?
-Догадываюсь.
-Что всё-таки произошло?
-Готовы ли вы с Верагуа принять эту информацию?
-Конечно, - сказал я.
-А ты, Верагуа?
Верагуа поднял белые от страха глаза. Поправил усы и сказал обречённо:
-Готов.
-Что ж! – сказал Пересвет. – Информация первая: им удалось сочетать ДНК женщины с ДНК фараона, индейского вождя и Ленина. Информация вторая: в городе заговор.
-Заговор? – спросил я.
-Да. Аким города, КНБ, УВД, бизнес-структуры пошли на соглашение с городом мёртвых. Они получили золото, деньги на развитие города, взамен – отдали его мёртвым. Информация третья: исчезают люди; мёртвые затаскивают в могилы живых людей и вместо них выходят в город; покупают дома на одной улице, охотятся по ночам, устраиваются работать в школы, поэтому исчезают учителя биологии, истории, химии, литературы, физики.
-Чего они хотят? – спросил Верагуа.
-Мстить.
-Кому? – спросил я.
-Живым.
-А за что? – спросил Верагуа.
-Они мстят за оболгание, за неумеренное замалчивание их роли в истории города, мстят за сносимые памятники, переименованные улицы. Они проснулись.
-Из-за чего? – спросил Верагуа.
-Мёртвые проснулись из-за того, что из небытия археологи вытаскивают их город, раскапывают древние бани, улицы, постройки.
Я вспомнил, что лет пять назад на Центральном рынке вроде бы откопали древний Тараз, но потом работы приостановились.
-Вы помните, - сказал Пересвет, - как на новом кладбище сами по себе выбросились свежие трупы?
-Да, - сказал Верагуа, - однако расследование показало, что мальчишки баловались.
-Нет. Это мёртвые. А ещё помните?
-Что? – спросил Верагуа.
-Исход мёртвых: днём по улице Коммунистической (с конца и до Зелёного базара, где раскопки были всего интенсивнее). У мавзолея Карахана они приостановились, пали ниц, к ним вышел Карахан, и с ним во главе они двинулись смотреть раскопки, пропали в них, поселились в древних банях прямо на глазах у многих очевидцев.
-В прессе мелькнуло официальное сообщение, - сказал Верагуа, - что снимали натурные сцены какого-то исторического фильма.
-А кто сдирает таблички с именами Хасана Бектурганова и Динмухамеда Кунаева?
-Мёртвые? – спросил я.
-Мёртвые, - сказал Пересвет. – Да ведь вы и сами виноваты.
-Мы? – спросил Верагуа.
-Страна, которая смотрит в будущее, не пятится в прошлое. Оставьте мёртвым оберегать своих мёртвых. О живых позаботьтесь. Зачем вытаскивать из небытия умерших батыров, биев, ханов? Торжества им справлять? Увековечивать? Лучше над живыми покажите заботу. Не толкайте в могилу раньше времени, потому что любая земля и любое государство на живых стоит.
Мы не знали, что и сказать, ибо не нам тут распоряжаться, а коренной нации.
Пересвет угадал то, о чём нам подумалось, и усмехнулся.
-Ты знаешь, - обратился он к Верагуа, - как Могильников по-настоящему вышел на инопланетянина?
-Нет, - сказал Верагуа.
-Он обнаружил у себя старую фотографию, на которой была Асель Борзогубаева, поставил карточку в изголовье так, чтобы взгляд её приходился ему в лицо. В ту же ночь спит и видит, что шатается по ночному городу, кого-то убивает, в страхе просыпается, и вот – руки по локоть в крови, под подушкой ещё мокрый от крови нож, в ногах – топор и тоже весь от крови красный.
-Лунатизм? – спросил Верагуа.
-Ни в коем случае. Ночью в него вселяется призрак, который сходит с фотографии, и заставляет убивать. Вот этот призрак и есть инопланетянин.
-Как?! – вскричал я. – асель и есть инопланетянин?
-Да, он стоит за всеми событиями.
-А Железный Характер? – спросил я.
-Тут дело посложнее. В принципе, как бы лицензию у судьбы на строительство города мёртвых взял Белиал, то есть Мом и Железный Характер. У него помощники – Каражанов, Инесса Шавченко (та, что Жёлтая Женщина), Хазаров и прочее это семейство. Они – демоны, которые сделаны из людей. Они должны были построить город мёртвых, чтобы прекратить раскопки древнего Тараза. Но… Тут сработало два фактора. Первый. Белиал – непредсказуемое существо. Паяц. И тот, что живёт по пословице: победителей не рубят. Первобытный Казанова, любитель взломать мохнатый интим дубинкой и прочим старозаветным бартером типа увесистых затрещин. Делает регулярные налёты на женщин, как бабуины на кукурузные поля кенийских пейзан. С бойкими интер-девочками да с расторопными мамашками, конкретно пристраивающих нагульных детёнышей в контейнеры для мусора, Белиалу бы с рук всё сошло, съехало. Но он распечатал Инессу Шевченко. Отсюда и второй фактор. Как Белиал никому не подчиняется, так и ему низшие демоны могут не подчиняться. Зная такой нюанс, Каражанов решается на поиски другого покровителя. И находит инопланетянина.
-А кто он такой? – спросил я.
-Установить не удаётся, - сказал Пересвет. – Позже, когда мы ликвидируем здесь малигнизацию, найдём, конечно, и статус инопланетянина. Сейчас же вот что важно. Первое. Город мёртвых внутри живого города. Задача теперь другая – более серьёзная и страшная. Кредо Белиала – пошутил, намекнул, убежал. Вспомните шутку с портретом и вспомните, как он бросил своих сатанистов на растерзание Каражанову. Задача мёртвого города инопланетянина – выесть изнутри город живых, выесть психологически, уничтожить дух, так называемую ауру. Для того и воскрешается четыре мумии: самой старой женщины, индейского вождя, египетского фараона и Ленина. Путём скрещивания получают монстров: оборотней, убийц, самоубийц, людоедов, вампиров. Город мёртвых – ловушка для отпадших душ, падших (самоубийц, к примеру), ведьм, колдунов, целителей, вызывающих мёртвых, гадалок.
Пересвет вернул мне меч, и колючие, точно ежи, мысли разворошили растаможенное словами вечника моё сознание. Желая или нет, но он обрушил мой покой, будто кровлю на голову. Дожал, что называется, происшествия. И красивая, словно Даша Шелест в «Кубанских казаках», Инесса Шевченко померкла в моих глазах, как меркнет сюжет, который не додержан. Настроение моё пошло ко дну, ибо кто-то кайф ловит по жизни, а кто-то – тошноту.
Тошнота идёт от жизни, потому как все мы – выморочное поколение.
Философ-размышленец придумает, как притушить общественное мнение сумчатых людей, идущих с базара. С непроставленными глазами попытается нам объяснить правомерность реформ, упирая на золотое наше терпение, например, поколений, прошедших испытание войной. Но мы-то знаем, что ныне – не период испытаний, а сезон добивания тех, кто умудрился за выжить за полтора десятка лет деменционных реформ.
Идёт опрокидывание вкуса, отупление его, стирание и размазывание по стене бездарности. Не потому ли простой детородный вопрос обратился в манию и признак эпохи?
Победителей не будят ни совесть, но голодные вопли человека с улицы.
Я вспомнил, как задал вопрос одному из сатанистов:
-Зачем вы зарезали мальчика?
-Дубина, - был ответ. – Он улетел в рай, а мы его кровью напоили Сатану.
-Как?
-А вон в углу лежала икона. Смазали ей губы. Пусть лакает.
И поразил меня Морозевич, который вопил с лицом падающего в обморок:
-Угадать в себе человека нельзя. Не получится. На земле 144 тысячи праведников. Остальные – демоны. Либо – мусор. Между ними, как между жерновами, живут люди.
Я тогда подумал, что бездарь всегда не дотягивает, пережимает, искусственность его видна, как пудра на маслянистом лице, и он всегда криклив, мерзок, вызывающе эпатажен и уродлив.
Я не дослушал Морозевича, ибо сознание моё истощилось до последней буквы, не дойдя до финального шествия разговора.
Закрытый тип сознания таких Морозевичей всегда страшен.
Позже, когда он сидел в клетке один, я услышал карикатурное его пение. Хорошеньким голос, конечно, не назвать. И более того. Вкус подкачал. Эстетический слух разладился. Он не пел, а точно жевал песню, проговаривал, исполнял на нервах, в полуистерике, напирая на оканье и подкрикивая да подвывая, затянул на мотив «Тёмной ночи»:
                1               
               Мутные дни – не находишь друзей, а враги,
                Точно псы, сторожат каждый шаг, каждый взгляд и не дремлют.
                Всё пережив: и богатство, и славу, и честь, -
                Замыкаешься в склепе обид, ибо жизнь на излёте.
                Давит тоска, словно пресс виноградную кисть,
                Бродишь вотше в лабиринте судьбы кромешной.
                Смерть не страшна: от неё всё равно не уйти.
                Только горько, что жизнь пронеслась, точно буря в стакане.
                2
                В мире людей я – чужой, будто с Марса пришёл,
                Ненавижу их мелочный быт, их повадки лакеев.
                Господи, как быть таким же, как все, дураком,
                Чтобы верить в прогресс и в скачок экономики мёртвой?..
Он оборвал пение-притворизм. Душа его точно испелась, исстрадалась, испритворялась. Недоконченная его улыбка скосилась, перекислилась и обратилась в затянутую усмешку. В его бурых, точно болотных глазах гвоздился, елозил блеск отступающей жизни, как у раздавленного годами старика, время которого на полном изломе.
Я не отошёл от клетки – попятился.
Слово – только обрамление, цапа, то есть данные, что вводятся в компьютер: адрес, задержания, приводы в милицию, особые приметы. Можно закрепить доказательства, сиречь процессуально оформить работу правоохранительных органов, но как закрепить человеческое в человеке, доказать ему же, что временная размолвка с человечеством – это не шлагбаум навсегда?
-Бойтесь, - сказал Пересвет, - бесов раздора, обмана и Гипноса.
-Кого? – удивился я. – Гипноза?
-Нет, - сказал Пересвет, - хотя гипнопотенциал самозанятых обитателей города мёртвых на высоком уровне, однако Гипнос опасен тем, что насылает сны кому угодно и в любое время. С тяжёлыми, мрачными видениями. В каком угодно количестве.
-И даже тебе? – усмехнулся я.
-И мне.
-Кого ещё бояться? – улыбнулся я, уязвлённый тем, как долго и нудно знакомит нас Пересвет с техникой безопасности.
-Ещё? – он поднял серьёзные глаза и задумался на микросекунду. – Опасен Никкель, злой горный дух, и Нивалис, бес снега и холода, и Некроз, бес омертвения, и Нейтрум, который ни на чьей стороне, и Алгос, бес боли, и Муцус, обволакивающий слизью. И опаснее всех – Молох. Он был богом солнца, огня и войны у древних финикян, карфагенян, аммонитян, израильтян. Ему приносились человеческие жертвы.
Точно придавленный голос Пересвета вызывал ощущение вязкого озноба и вводил в состояние полутранса.
-И самое главное, - сказал он, - берегитесь атаки на сознание.
-Инструктаж продолжается? – спросил я.
-Есть боги – демоны лживых снов: они ведут к заблуждениям и к гибели. Сознание может смешаться, слиться с фантомом. И оттого слипнутся  все знания-понятия в мозгу.
Он глянул туда, где, по словам Верагуа, в одной из шахт сгинули Хазаров с акимом.
-Забыл сказал, - проговорил Пересвет, - Молох – бог огня у древних финикийцев. Чтобы его задобрить, сжигали детей.
-Хватит о Молохе, - отмахнулся я, - ты уже сообщал о нём.
-Да, - ответил Пересвет, - но ты, Бахмуров, - телохранитель Верагуа и должен быть готов ко всяким неожиданностям, потому, как экстремальная ситуация (стрельба, драка) – брак в работе телохранителя, так и ты обязан уметь применять приёмы рукопашного боя и снимать внешнее напряжение, внешнюю опасность. Запомни, душа убийцы по смерти разлагается, как труп, и выглядит прокажённой, от которой все отшатываются.
Пересвет показал: пора прощаться. Пришлось прощаться.
В принципе, как я заметил, при спешном расставании всегда забываешь о чём-то спросить, что-то, чересчур нужное, вызнать. Потом, конечно, коришь себя, терзаешься пустопорожней жаждой общения, хотя, как известно, всего не выведать и железной подстраховки нет.
Пересвет ушёл, сгинул, пропал, и я, и Верагуа смотрели на то место, где только что был вечник, и вот – нет его.
Я стоял и думал над тем, почему Пересвет сам не расказал то, что Верагуа должен узнать из показаний Каражанова и его команды. Вечник же имел представление о том, за чем как раз нас и отправил.
Что за помощь такая? На что нужны подобные усложнения, если есть уже ответы?
-Пойдём, - сказал Верагуа.
И мы пошли.
Пепельные облака двигались к северу. Небо точно подседало и делалось ниже и ниже. Иногда тёмно-зелёное солнце проглядывало в просветы облаков, и что-то было видно.
-Вы боитесь? – спросил я.
-Да.
-Чего?
-Неизвестности.
-У нас был выбор?
-О чём ты?
-Ну, мы могли не идти?
-Разве нас кто-то спросил?
Мы приблизились туда, где исчезли Хазаров и Могильников, и никакой шахты в помине не водилось.
-Верагуа, а где лифт?
Старик пожал плечами.
-Где вы стояли?
Он показал.
Да, ни следов, ни памяти.
-Как же мы доберёмся до города мёртвых? – спросил я.
-Не знаю, - отвествовал Верагуа, - дорогу придётся искать.
Молодец Пересвет! Наболтал с три короба, навесил страхов и ужасов, а насчёт дороги отделался тишиной да партизанским молчанием. Ищи теперь наугад. Аукай.
Я и прыгал по тому месту, где Верагуа подозревал лифт, и приглядывался, и щупал.
Верагуа же отрешённо пялился пялился куда-то вдаль, следил за передислокацией облаков, к чему-то определяя направление ветра.
-куда вы смотрите, патрон?
-Никуда. Я просто думаю.
-А чего тут думатть? Пойдёмте.
И мы пошли.
Признаться, идти как Бог на душу положит – занятие нелепое. Прямо-таки глупое и небезопасное. Конечно, Пересвет мог знать, о чём говорил, пророчил наудалую, а мог просто страхов нагнать, напускать, дабы, как в армии водится, служба мёдом не казалась.
-Почему они вас бросили, Верагуа?
-Кто меня бросил?
-Хазаров и Могильников.
Захотели – и бросили.
Верагуа был раздражён, однако не я проспал спутников и провожатых, дал им отпрыгнуть. Потому не стоило бы так выплёскивать эмоции на меня. Я-то чем не угодил?
С час мы двигались в полном молчании. Да и о чём судачить? Мир мёртвых не располагает к языковым упражениям. Ибо одна только атмосфера прибивает наглухо, точно тяжёлый наркотик. Идёшь, как после контузии. Плюс прибавка – неизвестность. Прочие радости поисков иголки в стогу сена. Уж на что пусты и бесприютны степи Южного Казахстана, но тут и пустота, и невидимая угроза, и неизвестное направление, и убеждённое безлюдье: как на лунном кратере. Страх скребёт сознание. Натягивает нервы. Ты идёшь точно пригнувшись, как под нагруженной стрелой башенного крана.
К вечеру, когда сумрак заполнил окрес всё намертво и бледно-розовые звёзды высыпались на небе, точно веснушки, я углядел далеко в степи суетливо мелькнувший огонёк.
Мы заторопились к нему. И прошли не меньше километра, прежде чем распознали костёр.
В бликах его я и разглядел, кто сидел рядом с ним. Серёга Рулёв. Мы поздоровались и подсели к нему.
-Ты откуда? – спросил я у Серёги. – Как?
-С Божьей помощью.
Я разглядел нож, топорик для рубки мяса, тазики, чашки, вилки, мангал, шампур, саксаул. Но не заметил мяса.
-Охотишься? – поинтересовался я.
-Зачем? На Бога всё упование.
-Есть успехи? – полюбопытствовал я.
-Естественно.
-Какому же ты Богу молишься?
-Молюсь?
-Разве нет?
-Естественно, что нет. И не думаю даже. По башке стукну ему разок, он и посылает добычу.
-Добычу?
-Как сейчас.
Я огляделся и не увидел что-то, напоминающее её.
-А где она?
-Кто?
-Добыча.
-ты и твой старичок.
Я положил меч на колени, внимательно всмотрелся в лицо Рулёва.
-О чём ты, Серый?
Он увидел меч и побледнел. Рука его потянулась куда-то влево.
-Руки!
-Что?
-Руки на место.
Он вернул руки.
-Ты чего, Бахмурыч? – сказал он подрагивающим голосом. – Я с него спросить хотел.
-С кого?
-А вот с этого.
Рулёв придвинул ногой деревянную скульптурку.
-Что за чурбан?
-Бог. Я хотел прибить его.
-За что на него такая обида?
-У тебя же меч оказался.
-Ну?
-Как же я справлюсь, если ты на подстраховке?
Он пнул деревяшку, и она угодила чуть подаль от костра.
-Ты чем питаешься?
-Путниками. Сижу тут и караулю.
-Людоед, что ли?
Он поднял абсолютно непонимающие глаза.
-А что? Запрет, что ли, кто поставит?
Костёр прогорал. Саксаул истлевал. Красные бока его покрывались белеющим пеплом. Дым уносился. Воздух вокруг чернел и наполнялся неясными звуками, запахом прелого чеснока.
Серёга показал хозяйство: ножи, вилки и прочие премудрости степного быта – вздохнул.
-Да, - сказал Серёга, - не успел я.
-Чего не успел.
-Добрать.
-Чего добрать?
Он встал, отошёл на шагов десять влево и подозвал. Пожав плечами, я приблизился. В мутном, тёмном отблеске, падающим от костра, виднелись кости, обглоданные начисто.
-Семьдесят один. Осталось всего двадцать девять.
Я пошатнулся от страшного вида, ибо то были кости людские.
-Ты их съел?
-А чего? – Рулёв равнодушно пялился на меня. – Жить-то надо.
Он опять вздохнул и покосился на меч.
-Короче, Бахмурыч, - он снова указал на кухонные принадлежности. – Что к чему – разберёшься. Продашь там на базарчике таким же, как я, спиногрызам. Только меня-то куда?
Я стоял в недоумении.
-Тебя?
-Не кошку же! Вам полагается отводить нас в мастерскую дьявола. Да ведь она за городом.
-Кого вас?
-Ну, мёртвых как бы. Мы вас, живых, на заставах ловим, едим, а вы нас в мастерскую должны отводить, когда поймаете.
-В какую мастерскую?
-Дьявола.
-Зачем?
-На переделку.
Он вынул из кармана засаленный блокнот.
-Я тут верхи помню, а вот поглубже. Прочитать?
-Читай.
-«Структура инновационной деятельности спиногрыза…»
-Какого спиногрыза?
-Мёртвых то есть. Мы-то обязаны жрать вас со спины, но неудобно. Одежда мешает. Я придушу сперва, потом грызть начинаю. Чуток откушу, а там не могу сырое есть. Шашлык сварганю. Ну… ладно. Слушай. «Структурные компоненты: а) мотивационный; б) креативный; в) технологический; г) рефлексивный». Понял чего-нибудь?
-Набор фраз какой-то.
-Эх, темнота и невежество! «Функциональные компоненты: а) личностно-мотивированная переработка жизненных программ и установок; б) принятие решения об использовании нового организма; в) формирование целей и общих концептуальных подходов; г) планирование этапов экспериментальной работы; д) прогнозирование трудностей; ) внедрение новшеств в некробиозный процесс; ж) коррекция и оценка инновационной деятельности». Догнал содержание?
-Нет.
-Читаю ещё. «Критерии: а) творческая восприимчивость к некробиозным инновациям; б) творческая активность; в) методологическая и технологическая готовность к введению новшеств; г) некробиозное инновационное мышление; д) культура общения». Ну?
Я развёл руками, потому как практически потерялся в трущобах наукоподобных слов и выражений.
-Слушай. «Уровни: а) репродуктивный; б) эвристический; в) креативный».
Он глянул на меня с неподражаемым отчаянием, как утка, ушедшая в воду и заметившая, что утёнок топчется на берегу.
-Да ты же в институте учился! – вскричал он эготизмически. – Я-то ладно. По жизни камазист, но у тебя высшее образование!
-Что кричишь? – усмехнулся я. – Объясни по-русски.
На крики наши да вопли подошёл Верагуа.
-Что у вас? – спросил он равномерно и благозвучно.
-Да чудик ваш не понимает, - сказал Рулёв.
-Ты сам-то не врубаешься, - отрезал я.
Верагуа вгляделся в блокнот Рулёва. У старика был такой вид, точно пытался он развернуть эволюту, то есть плоскую кривую, по определённому правилу в другую плоскую кривую, называемой для простоты в общении эвольвентой.
-Так, - сказал Верагуа, - всё понятно. А что объяснить требуется?
-Всё, - сказал я.
-Например? – поинтересовался Верагуа.
-Что такое структурные компоненты деятельности спиногрыза?
-Ты немного напутал, Аркадий. Здесь говорится «Структура инновационной деятельсти спиногрыза».
-Хорошо. Объясняйте.
-Структура – понятное слово?
-Нет.
-Структура – взаиморасположение и связь составных частей чего-либо; строение.
-Ну?
-Иновационная – от инновация. Ин – внутри, новация – обновление, изменение. То есть внутреннее обновление, изменение. Таким образом, структура инновационной деятельности спиногрыза – это строение, взаиморасположение внутриизменчивой деятельности спиногрыза. Кстати, спиногрыз – что это?
-Спиногрыз – это я. Некробиозник.
Верагуа нистагмически подмигнул мне.
-Структурные компоненты, - сказал он и вопросительно глянул на меня.
Я пожал плечами, показывая патологическое недопонимание.
-Компонент – составная часть чего-либо.
-Так. Дальше.
-Мотивационный, понятно?
-Да.
-Креативный?
-Нет.
-Креативный – созидающий.
-Так.
-Технологический?
-Ясно.
-Рефлексивный?
-Не слишком отчётливо.
-Рефлексивный – отражательный.
-Так. Что за некробиоз?
-Некробиоз? – Верагуа приподнял брови. – Некробиоз, иначе паранекроз, - изменения в клетке или ткани, предшествующее её смерти; при некробиозе, в отличие от некроза, возможно возвращение клетки или ткани в исходное состояние (после устранения причины, вызвавшей некробиоз).
-Значит, некробиоз – среднее между жизнью и смертью?
-Что-то вроде.
-Дурачки вы оба, - сказал Рулёв. – Вот я – мёртвый, а был близок к оживлению. Взойти на уровень немёртвого. И мог бы вернуться в город живых, но навсегда. Ибо смерть я прошёл здесь. Объясню я сам. Первое. Структурные компоненты. Мотивационный. У меня есть мотив: хочу жить заново. Креативный -–я желаю создать себя. Технологический – искусственный. Рефлексивный – это должно отразиться на моём сознании. Дальше. Функциональные компоненты. Обязательные, обозначающие круг моей деятельности. Первое. Личностно-мотивированная переработка жизненных программ и установок  – значит то, что я лично и мотивированно, то есть обоснованно, должен пересмотреть жизнь в живом теле и отказаться от того, как жил и во что верил. Второе. Принятие решения об использовании нового организма – это я должен подобрать себе жертву из живых и околпачить её так, чтобы она сама пошла к подставке. Вот как Байоразов тебя окручивал. Помнишь его рассказы?
Я вздрогнул и похолодел, ибо теперь только догадался, зачем Байоразов вертелся всё возле меня.
-Он лгал?
-Зачем? Мёртвые не лгут. Просто он знает, что жалость – это твоё слабое место. Вот и бил в ту точку.
-Чего же он хотел?
-Завести тебя в город мёртвых.
-Для чего?
-Там он тебя бы отдал на переработку в мастерскую дьявола.
-И что?
-И всё. Вытолкнул бы твоё сознание, а сам бы вселился и жил в твоём теле вечно.
Чёрт! Как же я так по-дурацки шёл к подставке?
-Он и в городе мёртвых всё за тобой охотился. Подослал сына, чтоб с вокзала тебя к ним домой привёл. Да ты ушёл от них. Жену ему подсунул. Он и сожрал свою, любимую.
Да, меня точно обухом в лоб подтолкнули к фактам, заставили вчувствоваться в них да вглядеться.
-Что ж ты мне его сдаёшь?
-А чего? Он меня в городе живых подставил, а я здесь его жалеть буду?
-Он?
-А то кто? Закрыли из-за него, в камере меня опустили. Я ж в блатные эти приколы не врубаюсь. Поймали на слове. Ну, я и повесился от позора.
-Так он твой «Камаз» отдолжил?
-Мой. Я-то путём и не расплатился за машину. В банке кредит взял, а в залог дом поставил. Ну, после моих похорон банк домишко мой и оттяпал. Зато я на него Мотора навёл.
-На кого?
-На акима Могильникова. Его ж банк мне кредит сделал.
-А кто такой Мотор?
-Ну, дьявол. Его все инопланетянином кличут. На него я и работаю. А Байоразов – на Железного.
-На кого?
-Ну, Железный Характер. Слышал о нём?
Он показал на лице старческую улыбку, точно приглашая поиронизировать над незадачливыми конкурентами. А мне не до того было. Разбитый и придавленый новым освещением фактов, я с трудом пытался понять логику Байоразова.
Ну, хорошо. Тяжёлые времена – тяжёлые нравы. Тебе плохо, но зачем уводить за собой в могилу других? Рулёв, и чуть я не попался. Я-то как виноват в финансовых проблемах Байоразова?
Да, близорукая моя доверчивость к полнейшему ничтожеству – прыжок в лапы смерти. Позже, когда всё закончилось, я осознал, в какие ножницы влез.
С одной стороны, деньги – зло, кровь и раздор. С другой, легко так говорить тому, для кого деньги – не проблема, кто, потеряв шесть с половиной тысяч долларов, всего лишь не поедет с приятелем на Сейшельские острова. Но где мы живём? В каком измерении? Разве можно у нас придти на базар, набрать продуктов и вместо денег расплатиться сентенцией о вреде денег и о пользе парадигмы, выдернутой из мультфильма, в котором прыгает золотая антилопа и обращает груду золота в нагромождение черепков? Получится ли проигнорировать счёт за коммунальные услуги, отправляя судебные иски в корзину для мусора и газовиков, энергетиков, водников и прочую шатию-братию к Джуне, дабы та популярно изъяснила, что деньги – зло, что там, где они, появляются кровь и раздор?
-Тебе бы одну дуру послушать, - обрубая мои размышления, заявил Серёга.
-Какую дуру? – не понял я.
-Да есть тут одна. Ищет всё, как бы духовно выпрямиться.
-О ком ты?
-Знаешь ты её.
-Кто это?
-Жена Байоразова.
-И зачем мне её слушать?
-Да ведь и она думает так же.
-Как?
-Как ты.
-А о чём я думаю так же?
-О деньгах. Ты о них сейчас подумал?
-Ты, что, мысли умеешь читать?
-А чего? Мы все это умеем.
-Кто мы?
-Мёртвые. Ваши мысли для нас как на открытой ладони.
Я так и присел с неожиданности.
-Хочешь, позову её?
-Позовёшь?
-А чего? Дело-то копеечное.
-И она придёт?
-Конечно.
-Зови.
Он отошёл чуть в сторону. Закрыл глаза и что-то забормотал. Губы его шевелились, а звуков я не мог разобрать. Он качался туда-сюда, бил себя по коленам, бухался лбом о землю, присыпывал лицо пеплом из костра и покрывал золой волосы на голове.
Внезапно в воздухе прогудел тяжёлый ветер. Гром прогрохотал, прокатился во всю ширь и длину припухшего от чёрных туч неба. Молния мелькнула и зависла где-то в подбрюшье туч.
-Она, - прошептал Рулёв, клеясь красквашенным взглядом к остановленному куску молнии.
-Кто? – спросил я.
-Баба Байоразовская. Легка на помине.
Молния отделилась от тучи, хлопнулась в метре от нас и вытолкнула из-под земли женщину в кожаной куртке и в чёрном платке.
-Вы несправедливы к нему, вы не знаете его, не можете судить, - торопливо сказала она и с судорожным недоверием взглянула мне в лицо.
-А Святая Жамиля, - усмехнулся Рулёв, - сагитируй тут мне другана, вкумекай, что и к чему.
Я не мог сказать ни слова, а Верагуа и вовсе примолчался, точно кукла, брошенная кукловодом-чревовещателем.
-Это не Аскар виноват, - сказала она, - это я сама ослушалась.
-Ну, пошло харакири, - протянул, отмахиваясь, Рулёв, - когда харя шире, а кишки ползут из подполья.
-Да, - настырно и твёрдо повторила она. – Я ослушалась, и потому я виновата.
Я закрыл уши руками, пытаясь избавиться от нового потока россказней, предполающие сюжетно отдалённые соотвествия с показаниями байоразова на заданную тему. Приём центростремительных параллелей, который собиралась применить семейная эта парочка, мне не улыбался, ибо по сути я знал, всё – для подставки, всё – для приручения жертвы.
-Всё началось, - сказала она, - не с телеграммы, как сообщил тебе Аскар, а с того, что у меня заболел зуб.
-Зуб? – удивился я, догадываясь, что незавидно-простеньким манером она закидывает удочку в надежде, что я по дурости клюну на приманку.
-Да, зуб. Я всю ночь не могла уснуть. Ходила, прикладывала к нему то испечённую и надвое разрезанную картошку, то водочный компресс, то сигарету курила, хотя у мужа и была она последней, а он дал, потому что в первую голову обо мне думает, о том, чтобы мне и сыну хорошо было...
-Зарезал он вас только потому, чтобы тебе и сыну вашему хорошо было?
Она пристально глянула на меня и Верагуа, отчаянно запела хрупким и  тонким, но ритмически точным и правильным голосом:

                1
                « Улыбка любимой – заветный родник,
                пусть солнцем времен и дорогой палимый,
                по силу  она для меня  сохранит,
                улыбка любимой, улыбка любимой.
               
               
                2
                Пусть я – неудачник, пусть вечно, как мяч,
                Лечу в этой жизни всё мимо и мимо,
                но знаю и помню: источник удач –
                улыбка любимой, улыбка любимой.
                3
                В холодном тумане мой домик стоит,
                и к смерти готовлюсь тоскою гонимый,
                но верю: по смерти меня воскресит
                улыбка любимой, улыбка любимой».

 -Что это? – спросил я.
-Песня.
-А что это ты  распелась? –не понял я.
-Чтобы вы узнали Аскара.
-Да на черта он нам сдался?
-Вы не знаете его. Он всё может: и кран починить, и полы дома мыл, и ребёнка купал, когда я болела и лечилась. Он не такой. Вы не думайте о нём плохо.
-Он же убил и тебя, и ребёнка, которого как будто купал!
-Это с меня началось!
-Что с тебя началось?
-Это я обратилась к знаъарю, а он не хотел.
-Кто не хотел? Знахарь?
-Муж.
-Чего не хотел?
-Чтобы я лечилась у знахаря.
-Ты от зубной боли у знахаря лечилась?
-Не от зубной.
-от чего?
-Сглазили меня.
-Сглазили?
-Да, порчу напустили. Я сидела с больным зубом, а ко мне подружка пришла.
-Ночью пришла?
-Почему ночью?
-Ну, ты сказала, что всю ночь не могла уснуть.
-Правильно. Всю ночь и весь день назавтра. Вечером пришла подружка. Раушан Косакова. Узнала, что зуб болит, и повела к себе за таблетками. Я и пошла, а Аскар пускать не хотел, но я ослушалась. У них дома порчу на меня и напустили. Всё и-за куртки.
-Какой куртки?
-А та, что на мне. Чёрная и кожаная. Здесь ведь как вышло? Аскар всё нас: меня и Гани – подарками баловал. Раздобудет денег (а он за любую работу брался: и на базаре тачку толкать, и машину кому наладить, мотор глянуть, прочее, и на стройке подрабатывал, и с соседом лук сажали, да помёрзли всходы, и телевизор сделает, и чертёжные работы студентам выполнял) и ну нас баловать: то сладостей накупит, то из одежды чего, то сыну игрушку, а чтоб мне необидно было, и мне куклы приносил. Вот и ко дню рождения сына деньги нашёл, пошли на базар, чтобы Гани машину купить, и взяли лимузин китайский белый пластмассовый. А тут я куртку увидела. В шутку говорю Аскару: мол, столько лет женаты, а ты куртку кожаную не купил, не обеспечил. Он и говорит: сейчас куплю. И купил. Уж как я радовалась! Специально вспоминала к кому бы пойти, чтобы в куртке меня увидели. Чтобы видели, как муж меня одевает и всем обеспечивает, заботится. А к куртке он и джинсы вельветовые чёрные купил, а к ним – туфли. Вот в обнове этой я и ходила по друзьям и знакомым, по родственникам. Все ахали, говорили, что Аскар хорошо обо мне заботится. В этой обнове я возьми и пойди домой к Раушан Косаковой. И зуб болел, и хотелось, пока всё новое на мне, красоваться на улице и перед незнакомыми даже. Пошла, в общем. Аскар как чувствовал, когда не хотел отпускать. А я ослушалась. Вот и получила, что хотела. Подруга сделала чай, и мы сидели у них в зале и чай пили, хотя я не пила, потому что зуб болел, а Хасан, муж Раушан, всё на меня нехорошо так, пристально смотрел, точно я голая перед ним сидела. И на меня смотрел, и на куртку, и на джинсы, а подруга, дура, ещё и туфли мои принесла, чтобы ими своего Хасана попрекнуть: вот, мол, чужие мужья как жён своих одевают, а ты, мол, ничего не приносишь, мазнёй только занимаешься, как ребёнок, в картинки свои играешь, рисуешь, а толку нет, потому что не покупает никто. Ну, мне стало нехорошо, и я пошла. Не люблю я, когда при мне семейные пары ссорятся. Подруга сунула мне какие-то таблетки, за которыми я, в общем, приходила, да я, как из дома ушла, на дорогу бросила. Пришла домой, и живот у меня болеть начал. Словно изнутри кто кишки мои крутит. От боли кричу и плачу. Муж мой обеспокоился. Решили "Скорую" вызвать, думали, что аппендицит. Приехала «Скорая». Врачиха и говорит: мол, везти надо в больницу. А куда в больницу? У нас ведь ни копейки не осталось. А в больнице кто за бесплатно лечить меня будет? И где деньги на лекарство брать? Отказалась я от больницы. Попросила хоть укол какой обезболивающий сделать, а врачиха и говорит: мол, сделаю, если шприц у вас есть и разное-прочее принесёте. А где деньги на это? Врачиха так прямо и сказала: у меня, мол, ничего нет, купите ампулы, и сделаю укол. Так и уехала ведь. Никакого укола не сделала. А мне так плохо стало. Рвота пошла. Две недели всё, что ела, через горло сразу выпускала и в туалет по большому не ходила. Аскар весь извёлся. На работу пойти не может: возле меня сидеть должен. А деньги сами-то не придут. Он и чаем меня поил, и суп рисовый делал, и исхитрялся продукты доставать. И нашёл-таки деньги. Повёз в больницу. Правда, вечером в пятницу. Меня и положили в терапию. Дежурный врач туда-сюда на консультации посылал: то к хирургу, но тот пощапал, поговорил и и сказал, что признаков аппендицита он не видит; то к гинекологу, потому что всех женщин сначала туда отправляют, но и гинеколог ничего по женской части не нашла. Муж мой так загонял бедного дежурного врача, что тот всю ночь так и сидел возле меня (а мест-то в палатах не было и поселили меня на первую ночь в коридоре) и руками всё разводил, что не знает, чего назначить, потому как в понедельник придёт лечащий врач и всё равно назначит свой курс лечения. Но муж заставил его выписать лекарства. Врач выписал, но все – болеутоляющие и систему назначил. Муж мигом купил и принёс. От системы мне немножко лучше стало и часа на два уколы снимали боль. Но ночью от боли я начинала плакать, и подходила медсестра, делала новый укол. В понеделбник лечащий врач назначила курс лечения. Аскар так прямо и не отходил от неё. Всё спрашивал, для чего те лекарство, другое, какой диагноз. Сначала врач  имела подозрение на холецистит, то есть воспаление желчного пузыря. Сделали мне кардиограмму. Отправили на УЗИ. Все органы оказались чистыми. Сделали рентгенограмму, заставили барий глотать. Потом с помощью японского зонда посмотрели, что с желудком. Даже в инфекционную больницу на обследование отправили. Спасибо, муж меня на такси повёз, а то так бы в инфекционной и положили, потому что врачиха их, не осмотрев, как следует, сразу и заявила: мол, это наш больной. Муж и возмутился. «Как же так? – говорит. – Ничего не посмотрела и сразу в больницу ложить?» А та и спрашивает: «Вы, мол, врач?» Он говорит: нет. Она и заявляет: не суйтесь тогда. Он и взорвался: ты, говорит, если одну книгу прочитала, так уже и профи? Она расплакалась и побежала к заведующему. Аскар и ему сказал, что не даст мне лечь в эту больницу. С тем и увёз. Пролежала я в терапии две недели, и лучше мне не стало. Сделали мне клизму, после которой я разок и сходила по большому. И всё. Кучу лекарств назначили. Муж покупал-покупал, а потом и к завотделению прямо: что, мол, за лечение у вас в терапии? Та и выписала. Говорит, если не доверяете, лечите сами. Домой привёз, а я не могу спать от боли, словно кто когтями живот изнутри раздирал. Взмолилась я, к знахарю напросилась. Муж не хотел, да на слёзы, мольбы мои поддался. Повёз. Знахарь и вылечил.
-как звали знахаря? – спросил Верагуа.
-Кучербаев. Он сказал, что вылечит, если Аскар к нему в секту поступит.
-Вступил? – спросил Верагуа.
-Пришлось. Правда потом, когда я полностью излечилась, ушёл от них.
-Кто вам рекомендовал знахаря? – спросил Верагуа.
-Инесса.
-Инесса? – спросил Верагуа. – Шевченко?
-Да. Она со мной в одной палате лежала.
-Как лечил вас Кучербаев? – спросил Верагуа.
-Читал молитвы.
-Он сказал, что у вас? – спросил Верагуа.
-Сказал.
-И какой диагноз?
-У меня глаз стоял в желудке. Он читал, а потом сказал, чтобы муж яйца принёс. Он и принёс. Знахарь на яйца сглаз перевёл. Я их на перекрёсток носила и выбрасывала.
-Вы подозреваете, что Кучербаев закодировал вашего мужа на убийства? – спросил Верагуа.
-Я знаю. Когда Аскар уходил из секты, они сказали, что нашлют на него жёлтую женщину. О ней Аскар вашему сотруднику рассказывал.
-Для чего, - поинтересовался Верагуа, - вы нам это всё рассказываете? Хотите мужа защитить?
-Нет. Чтобы вы поняли: если будет мусор в доме, появятся насекомые; если будет душа с гнильцой, появятся тёмные силы. Нужно нравственное, внутреннее и внешнее очищение.
-Нам? – удивился я.
-И вам. Вы должны простить Аскара.
-Простить? – сказал я. – Он чуть не съел меня!
-Я знаю. Аскар под чёрным, ложным вдохновением.
-Он и тебя, и сына убил, а Рулёва подставил, - сказал я.
-Рулёв заработал свою судьбу.
-Не слушайте её, - сказал Серёга. – Все мы выполняем задание. Просто есть задание, которое выполняется индивидуально, а есть те, что предназначаются для парной работы, и есть рассчитанные на групповую работу. Они – Байоразовы – работают семейством. Гани взялся за вас первым, Аскар перехватил, а вот она – докончит. Посмотрели, послушали – гоните к чертям.
-К тебя, - сказала она, обращаясь к Рулёву, - слабо сформирована элементарная коммуникативная компетенция (способность), обеспечивающая речевое общение в выделенном для данного этапа минимума сфер общения.
Она усмехнулась и растаяла в воздухе.
Мы стояли как поражённые громом.
-Это и есть инопланетянин, - сказал Верагуа.
-Она? – спросил я.
-Конечно.
-Зачем ты её позвал? – спросил я.
-Я – изумился Рулёв. – Да она сама заставила! Навязала волю. Чтобы вас обих настроить против Желеного Характера. И попутно против его приспешников.
-Странно, - сказал я. – Её муж работает на желеный Характер, а она, жена Байоразова, и есть тот инопланетяин, ярый конкурент Железного?
-Точно. Он ей простить не может, что она в нищете его продержала да на самоубийство подтолкнула. От неё узнал о Железном Характере и к нему переметнулся, - сказал Серёга.
-И она знает об этом? – спросил я.
-знает.
-Почему же защищает его? – спросил я.
-Чудак ты, Бахмурыч. Это они меж собой могут грызься, а против вас они одним фронтом идут. Против живых.
-А ты почему не против? – спросил я.
-Я и есть против.
-Но всё рассказываешь, - заметил я.
-А чего? Чего тут такого?
-Но если вы против нас, то зачем глаза на них открываешь?
-Я против тебя, но ещё больше хочу Байоразова прижучить. А она хочет вернуть его. Вот почему я всё и рассказываю. Она не даст мне его грохнуть, а у тебя может получится. Вот почему я против вас, но стараюсь помочь.
-А зачем ты хотел убить меня?
-Хотел, да не смог. И не смогу, а раз не смогу, то должен как-то воспользоваться тем, что ты можешь устранить Байоразова. Я даже проведу тебя в город мёртвых.
Я оторопел. Практически устал от принципа перспективного расширения показаний по одному и тому же эпизоду. Происшествия обросли сверхподробностями, так что я не понимал, где, куда, зачем и для чего. И не мог уйти от проблемы. Приходилось решать её. И она никак не решалась.
Три пути, три решения стоят и стояли перед человеком в лабиринте судьбы. Либо плыть по течению жизни, оставить всё, как есть и как было, срывать удовольствия, отстраниться от проблем, закрыть глаза на чужие беды, забаррикадироваться водкой, похотью, наркотиками, оглушительно гремящей музыкой от совести, которая обращает внимание твоё на общечеловеческое горе; либо пытаться самому бунтовать, ломать, расшатывать и опрокидывать устоявшееся, дабы хоть как-то облегчить на твой миопический взгляд горе людское, изжить его, изничтожить, построить новый режим; либо заняться аскетическими работами по самоусовершенствованию духа и опоститься до эпилепсии, чтобы в итоге понять: нет и не будет отклика.
Все три варианта: гедонизм, бунтарство и аскетизм – неудобны и неправильны. Они не принесут ни покоя, ни счастья, ни пользы, ни выгоды. Не наполнят жизнь твою смыслом, ибо обессмысленны изначально.
Плыть по течению жизни можно, если нет войн, революций, социальных перемен, кризисов, смуты, наводнений, катастроф, преступности, если нет болезней, смерти, нищих и обездоленных окрест и рядом, если нет врагов, конкурентов, предательства, завистников и прочих нарушителей твоего миропорядка, покоя и благополучия. Если есть уверенность, что твоя жена не спит на стороне, а только с тобой, что собственные дети здоровы, сыты, одеты, не попали в дурную компанию, не курят гашиш, не нюхают клей, не увлекаются водкой, а всегда послушны, на виду и ты у них за образец и на полном доверии. Как нельзя быть абсолютно спокойным и абсолютно свободным, ибо твоя свобода заканчивается там, где начинается несвобода другого, так нельзя быть абсолютно счастливым и благополучным, ибо благополучие и счастье твоё заканчиваются там, где начинаются обездоленность и горе-злосчастье другого. Как бы ты ни наслаждался цветами жизни, всегда найдутся те, кто подкапывается под твоё благополучие, кому оно, как кость поперёк горла и как бельмо на глазу. Зная это и видя поголовную нищету вокруг, ты не можешь быть счастливым, если не слеп, конечно, как крот, и не глух, как змея подколодная.
С другой стороны, бунтарь, для которого вся жизнь – борьба и ничего сверху, не достигает намеченного. Он может шатать окружающее, шокировать его, мутить воду в парламенте, возглавлять шествие стариков и старух, вопить на митингах, шустрить у баррикад, брать Зимние дворцы да прочие Бастилии, закидывать посольства тухлыми яйцами, бунтарить, кидая магазины, банки, квартиры, воровать и грабить, строить концлагеря и прочие зоны массового отдыха, гадить по церквям, посылать на гильотины королей и подобных им боевых товарищей, догонять и перегонять Америку и прочий загнивающий Запад, - всё это ни на копейку общего благополучия не изменит. Всё будет, как и было на старте. И снова бедность и униженность, и ожирение одних, и голодная смерть прочих. Все потуги твои уйдут в песок.
И с третьей стороны, аскетизм – дурость, какую ещё поискать. Что пользы совершенствовать дух, если ничего не поменяется? Уйди в пустыню, закопайся в землю, откажись от семьи и детей, прочих вериг телесного быта, - ничего не поправить, не поменять и не уберечь. Бога не увидишь, и на молитвы твои Он обратит внимание не больше, чем ты на микроб под твоими ногами.
Законы материи сильнее заповедей, навязанных человечеству. Написано: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.» Кажется, ясно. Бог – Один и другим богам делать тут нечего. Однако ясно тут всё для одних евреев. У христиан появляется  свой Бог – Иисус Христос, у мусульман – Аллах. И обе эти религии за достоверное признают Ветхий Завет, где сказано именно это. И спрашивается: в какого Бога верить, если учесть, что вера – это внутреннее принятие человеком чего-либо как достоверного? Кто прав: Абеляр? Августин Блаженный Аврелий? Аль-Газали Абу Хамид Мухаммед  ибн Мухаммед? Аристотель? Ар-Рази Абу Бекр Мухаммед ибн Закария? Карл Барт? Белинский? Анри Бергсон? Бердяев? Царевич Сиддхартха Гаутама Шакьямуни? Нарендранатха Датта? Людвиг Витгентштейн? Мохандос Карамчану Ганди? Эдуард Гартман? Клод Адриан Гельвеций? Герцен? Томас Гоббс? Поль Анри Гольбах? Гуго Гроций? Дао? Демокрит? Дзэн? Добролюбов? Достоевский? Энрике Дуссель? Джон Дьюи? Занон из Китиона? Ибн Мискавейх Абу Али Ахмед ибн Махаммед? Ибн Сина Абу аль-Хусейн ибн Абдаллах? Пророк Мухаммед и его ислам? Иудаизм? Йога? Жан Кальвин? Альбер Камю? Иммануил Кант? Карл Каутский? Квиетизм? Лоуренс Кольберг? Огюст Конт? Конфуций? Космические теологи: Вудбридж, Шелдон и Стэплдон? Кропоткин? Сёрен Кьеркегор? Жан де Лабрюйер? Лао-цзы? Франсуа де Ларошфуко? Гуань Чжун? Цзы-чан? Шан Ян? И Хай Фей-цзы? Готфрид Вильгельм Лейбниц? Ленин? Раушенбум, Мэтьюс, Тибоди, Ригль, трёльг и Гарпан? Джон Локк? Мартин Лютер? Никколо Макиавелли? Бернард Мандевиль? Жак Маритен? Карл Маркс? Габриэль Марсель? Джон Сюарт Милль? Мишель де Монтень? Шарль Луи Монтескье? Мо-цзы? Джордж Эдуард Мур? Мэн-цзы? Неопротестанты? Школа лингвистического анализа морали: Тулмин, Хеар, Ноуэлл-Смит и Эйкен? Неотомисты? Неофрейдисты? Нигилисты? Фридрих Ницше? Теория нравственного чувства? Роберт Оуэн? Блез Паскаль? Платон? Плотин? Ричард Прайс? Пробабилизм? Пьер Жозеф Прудон? Пуритане? Николай Рерих? Джон Роулс? Жан Жак Руссо? Этика самореализации? Жан Поль Сартр? Луций Анней Сенека? Клод Анри де Рубруа Сен-Симон? Ситуационная этика? Беррес Фредерик Скиннер и его технология поведения? Сократ? Владимир Соловьёв? Герберт Спенсер? Бенедикт Спиноза? Суфисты? Сюнь-цзы? Рабиндранат Тагор? Пьер Тейяр де Шарден? Лев Толстой? Николай Фёдоров? Людвиг Фейербах? Фелицитологи? Иоганн Готлиб Фихте? Фома Аквинский? Зигмунд Фрейд? Эрих Фромм? Шарль Фурье? Мартин Хайдеггер? Фрэнсис Хотчесон? Марк Туллий Цицерон? Альберт Швейцер? Макс Шелер? Энтони Эшли Купер Шефтсбери? Иоганн Фридрих Шиллер? Артур Шапенгауэр? Иоганн Каспар Шмидт? Экологическая этика? Эпиктет? Эпикур? Давид Юм? Ян Чжу? Карл Ясперс?
И ведь это ещё не весь табор умников, пытавшихся вывести человека из тупика жизни.
В каких же богов верить и где Тот, Единственный, Кому поклоняться?
Написано также: «Не убей». Правда, кого или что? Не убивая, мы не сможем жить, разве что ждать, когда скот, предназначенный в пищу, сам околеет от старости, а трава: пшеница и прочая кукуруза – сама накосится и выдаст мёртвые зёрна. Тогда и лечиться не надо, ибо нельзя же убивать вирусы и подобные им микробы, проникшие в организм на постоянное местожительство.
Написано ещё: «Просите и дано будет». У кого просить? У Бога Отца Во Имя Иисуса. Попробуйте, дабы убедиться: ерунда. Ничего не будет. С таким же успехом можно просить мёртвого подвинуться. Никогда никому по молитвам и прочим прошениям-заявлениям с неба ничего, кроме осадков, не падало. Разве что подбитые самолёты. Но кому придёт в голову просить это? И на что? В пищу то, что остаётся от разбитого самолёта-вертолёта, не годится.
Вот и получается суета сует и прочая суета. Плюс погоня за ветром. Да, верить не во что, а неверие смерти подобно.
Как ни живи, всё к ерунде сводится. Что ты ни делаешь, всё – ерунда. И жить страшно, и умирать незачем.
Молись-не молись, ответа не будет. Борись-не борись, вернёшься к разбитому корыту. Ничего нет. В том смысле, что нет ничего такого, за что стоит держаться. Вера – понятие неустойчивое, как лёд на реке. Нельзя тут знать, а надо иметь лишь надежду. Положиться на слово древних, как на безоговорочное свидетельство. Знание же всегда покоится на объективной обоснованности. Оно всегда основывается на возможном в человеческом опыте. Опыт же исходит как из возможного, так и действительного. Границы человеческого опыта – в пределах жизни. Что за смертью, опыт не скажет.
Единственное, что мы знаем, - это то, что человек живёт в другом мире, не в мире животных. У них цель одна и неподвижна. У нас цель подвижная и для каждого своя.
-Нет, - пробормотал неожиданно Верагуа, - жена Байоразова не может быть инопланетянином.
-Почему?  - поинтересовался Рулёв.
-Не тот уровень, - сказал Верагуа.
О чём они говорили, я не услышал, ибо так был занят внезапно нахлынувшими мыслями, что и не прислушивался.
Я поднял голову, и в полукилометре стоял громадный памятник, а за ним, сразу, вблизи, расплываясь, точно тучи, отходящие от солнца, шли тучные каменные стены.
-Город мёртвых, - прошелестел Рулёв.
-Что за статуя? – полюбопытствовал Верагуа.
-Палладий, - сказал Рулёв.
-Какой палладий? – удивился я.
-Статуя вооружённого божества, чаще всего Афины Паллады, охранявшая, по верованиям древних греков и римлян, безопасность города, - пояснил Верагуа.
-Это не Афина, - возразил Рулёв.
-А кто? – спросил Верагуа.
-Панакия, - сказал Рулёв.
-Богиня? – спросил я.
-Богиня, - сказал Рулёв.
-Какая же? – спросил я.
-Всеисцеляющая, - ответил Рулёв. – А за ней – блок-пост.
Он кивнул и растворился в воздухе.
Мы с Верагуа смотрели на город.
-Ну? – спросил я. – Будем входить?
-Нет.
Я пожал плечами.
-Чего вы боитесь, патрон?
-Стоит продумать ситуацию.
-А что такое?
-Твой знакомый, - сказал Верагуа, - дал мне технологическую карту формирования готовности некробиоза к инновационной деятельности на II и IV этапах профессиональной подготовки.
-Дал?
-Да.
-Ну и что?
-А то, что прежде, чем мы пойдём в город, нам необходимо иметь представление о том, с чем предстоит столкнуться.
-Ладно. Хорошо. Давайте мне представление, с кем и какого чёрта нам надо столкнуться.
-Итак, о задачах. Первая, - он сунул на нос очки и погрузился в монотонную декламацию. – Совершенствование технологии некробиозного общения и некробиозной деятельности в целом. Вторая. Освоение технологии инновационной деятельности. Содержание: а) освоение методики составления авторской программы; б) планирование этапов эксперимента, анализ и прогнозирование развития новшества, требующего внедрения; в) внедрение новшества в некробиозный процесс, осуществление коррекции, отслеживание результатов экспериментальной работы. Технологии: а) организационно-деятельные игры; б) рефлексивно-инновационный практикум; в) изучение авторских программ; г) разработка авторских программ; д) практическая работа в инновационных типах подопытных объектов; е) участие в различных типах и формах повышения квалификации, которые личностно ориентированы на активные технологии обучения; ж) некробиозные мастерские. Уровень – психологическая готовность приобретает целостный методологический характер, развиваются рефлексивно-аналитические умения, высокая ответственность, творческая активность и гибкость.
Я ошарашенно пялился на Верагуа, как в стёклышко трезвый водитель на пожилой алкометр, показывающий, что в таком невменяемом состоянии водителю за руль садиться противопоказано.
-Что вы прочитали?
-Технологическую карту.
-я понял, что карту, но в ней ни черта не разберу.
-Лбъяснить по пунктам?
-Боже сохрани!
-Чего же ты хочешь?
-Объясните коротко и в целом.
-В общем, это нечто вроде инструкции некробиозу по обращению с живым объектом.
-Они, что, должны планировать работу с нами?
-И не только.
-А что ещё?
-Самостоятельно разрабатывать программу работы с нами.
-Зачем?
-Чтобы не повторяться. Авторские их программы и есть – самое опасное.
-Почему?
-Нельзя предугадать, как женщину за рулём, куда и в какую сторону кинет. Они и не лгут вроде напропалую, но и всей правды не говорят. Не знаешь, где поверить, а когда мимо ушей пустить. С тобой начал работу Байоразов.
-А с вами?
-Каражанов.
Мы подошли к блок-посту, который напоминал перголу, то есть увитую растениями беседку, состоящую из лёгких арок, соединённых решётками. Увидев, что возле него стоит один человек, одетый в сомбреро, короткую рубашку и брюки и держащий в руке верёвку, я приблизился.
-Инспектор дорожно-патрульной службы Борис Саидович Балалайкин, - сказал он, отдавая честь.
-Инспектор? – изумился я.
-Да, - был ответ.
Он взял в правую руку весло, в левую – сито и подпоясался верёвкой.
-Вот жезл, - сказал он, потрясая веслом, - а это (он глазами показал на сито) свисток, а верёвка не верёвка, но портупея.
-Портупея? – удивился я.
-Да.
-А кобура где?
-Зачем кобура? – он пожал плечами.
-Но ведь портупея – военный ремень (плечевой или поясной) для ношения оружия.
-Правильно. Вот и оружие, - он щёлкнул пальцами, кого-то подзывая.
Из-под беседки выползла куколка комнатной мухи, волочащая за собой пупарий.
-Узнаёшь?
-Да.
-Боишься?
-Нет.
-Зря. У неё ведь внекишечный способ пищеварения.
-Ну и что?
-Выпустит пищеварительные соки, и любое существо станет разжиженной полупереваренной средой. Хочешь попробовать?
-Спасибо. Не требуется.
-Когда так, назови имя, фамилию.
-Бахмуров Аркадий.
-А тот старичок?
-Игнасио Мануэл Верагуа.
Он глянул в сито.
-Да, - сказал он, - пришло письмо на исполнение.
-Какое письмо?
-Пропуск на разовое посещение нашего города. Разрешена пелотерапия.
-Что?
-Грязелечение.
Он услал куколку с пупарием взглядом на место, под беседку, и мы с Верагуа пошли к воротам города. Они открылись. Мы замерли у памятника, пока не входя в город, ибо на постаменте стоял человек в шляпе, держа левой рукой и прижимая к пояснице сито, правой – опираясь на ружьё, а за спиной на портупее у него была шпага, и человек этот подмигнул и показал подбородком к воротам: идите, нечего тут пялиться.
За воротами лежали три узкие и длинные лодки: одна с остовом, обтянутым корой, вторая – шкурами, а третья выжжена или выдолблена из целого древесного ствола.
Мы вошли в город. Улицы его были неширокими, покрыты гранитом, обставлены то каменными зданиями, то хижинами. Пройдя метров триста, мы увидели метровые столбы, на которых сушились пласты мяса. Они располагались пеленгом, то есть, как у самолётов, друг за другом уступами со смещением вправо назад и влево назад. Стобов было не меньше тысячи.
Мы прошли чуть дальше и обнаружили несколько длинных хижин, где вместо стен висели циновки, а громадная крыша обросла живой травой, точно пригорок. Перед хижинами лежал зелёный турмалин.
Я увидел колышек, на котором был верёвкой намотан табак. Хотелось курить. Из хижины выглянула женщина и сказала, что табак продаётся на сантиметры .
-Продаётся? – спросил я.
-Да.
-Какие деньги вы принимаете?
-Деньги? Я не беру деньги. Мясо – вот на что я продаю табак.
-Какое мясо?
-А какое хочешь.
-Где я мясо возьму?
-Можешь от себя отрезать, можешь убить кого-нибудь.
Я отказался от сделки. Мы с Верагуа двинулись дальше. Вниз по улице. Навстречу шёл здоровяк и курил пахитосу, то есть тонкую папиросу из табака, завёрнутого в лист кукрузы.
-Вас зовут, - сказал здоровяк.
-Нас?
-Да.
-Куда? – спросил Верагуа.
-На ситценабивную фабрику. В административно-экзаменационный отдел.
-Зачем? – спросил я.
-Что-то не в порядке со станочным оборудование. И ещё ткани посмотреть: они с какой-то усложнённой фактурой.
-А где фабрика? – спросил я.
-Идите прямо. Увидите фабричный театр, за ним – технологический институт, а там и фабрика.
Мы прошли сто метров. Никакого театра не увидели, зато наткнулись на каучуковое дерево эвеа бразилиентис.
Дальше было огромное здание, облицованное мрамором, с громадными буквами на крыше: клетка.
Верагуа решил осмотреть здание, и мы вошли. В крохотном вестибюле нас встретил мальчик.
-Вам куда? – спросил он расторопно.
-Сюда, - ответил я.
-В какой отдел?
-А какие есть? – поинтересовался я.
-Два больших и маленькие.
-Что за отделы? – полюбопытствовал Верагуа.
-Прокариотический и эукариотический. Идите и увидите.
Мы пошли по коридору, где было множество кабинетов с табличками: отдел настоящих бактерий, отдел архебактерий, лаборатория бактерий, лаборатория цианобактерий, отдел основной системы обмена веществ, отдел системы передачи генетической памяти (репликации по матричному принципу), отдел энергообеспечения, отдел молекул ДНК, отдел органоидов, отдел биополимеров, отдел малых органических молекул, отдел малых неорганических молекул, отдел плазматической мембраны, лаборатория специальных белковых комплексов (рецепторов), лаборатория белков-переносчиков, отдел рибосом, отдел нуклеоида, отдел мембранных пузырьков, отдел специальных органоидов движения – жгутиков, отдел гиалоплазмы (цитозаля), отдел хромосом, отдел ядра, отдел мембранных строений, отдел вакуолярной транспортно-обменой системы: лаборатория эндоплазматической сети, лаборатория апппарата Гольджи, лаборатория лизосом, лаборатория кекреторных вакуолей, лаборатория фагоцитных вакуолей, лаборатория вакуолей растений, лаборатория ядерной оболочки; отдел митохондрии и пластиды, отдел немембраных органоидов: лаборатория рибосом, лаборатория опорно-двигательной системы (микротрубочек и разных питчатых структур), лаборатория центриолей и базальных телец, лаборатория жгутиков животных клеток; экспериментальная группа синтез белка, синтез АТФ, фиксация СО, синтез сахаров, образование мембран и упаковка кекретируемых (выделяемых из клеток) веществ; отдел гладкой эндоплазматической сети; отдел шероховатой плазматической сети; отдел микрофиламентов.
-Так, - сказал я, - почему так много кабинетов? Разве нельзя клетку изучать в одной комнате?
-А ты знаешь, что такое клетка? – спросил Верагуа.
-Не помню.
-Клетка – это элементарная живая система, основа строения и жизнедеятельности всех живых организмов. Организмы бывают одноклеточными и многоклеточными. Почему при одинаковых генах клетки одного организма отличаются больше порой друг от друга, чем клетки разных видов?
-Как же они отличаются?
-По цвету, форме, размерам и десяткам других признаков.
-А чёрт его знает, почему.
-Жизненное назначение разных клеток разное: одни разносят кислород по крови, другие производят в печени желчь, третьи выстилают поверхность тела и защищают организм от внешних воздействий. А ведь все эти клетки произошли от одной, которая положила начало всему организму. Процесс, в результате которого потомки одной клетки становятся отличными друг от друга, называется дифференцировкой. Благодаря этом процессу вместо скопления одинаковых клеток возникает сложный организм с системой специализированных тканей и органов. Как правило, дифференцировка наступает после того, как клетка перестаёт делиться, хотя это не значит, что делящаяся, недифференцированная клетка не знает ещё, кем станет. Например, мышечные клетки в таких условиях быстро сливаются, образуя подобие мышц. Но можно задержать дифференцировку, заставив клетки размножаться. Хотя специализированные органы и ткани появляются уже в эмбриональном развитии, процесс дифференецировки может продолжаться в течение всей жизни, что происходит, например, с клетками крови – эритроцитами и лейкоцитами. Новые дифференцированные клетки появлятся в крови всё время. Происходят они от постоянно присутствующих в организме недифференцированных стволовых клеток. После деления некоторые из их потомков дифференцируются, а другие – так и остаются стволовыми клетками. Пока учёные точно не знают, как происходит дифференцировка. Однако известно, что в различно дифференцированых клетках работают разные наборы генов, а поэтому синтезируются различные белки. К примеру, при образовании эритроцитов в клетках включаются гены, обеспечивающие синтез гемоглобина, в клетках поджелудочной железы эти гены не работают, зато активны гены пищеварительных ферментов. Правда, механизмы включения и выключения генов до конца пока неизвестны.
Мы поднялись по лестнице и на втром этаже увидели надпись: отделение клеточных теорий.
-А сколько их? – спросил я.
-Одна, - пожал плечами Верагуа, - английский ботаник Броун описал ядро растительной клетки. Немецкий ботаник Шлейден сделал первые шаги к раскрытию и пониманию роли клетчатого ядра. Немецкий зоолог Шванн указал на общий принцип клеточного строения и роста тканевых структур животных и растений и оформил клеточную теорию. Немецкий учёный Вирхов обосновал  принцип преемствености клеток путём их деления – каждая клетка из клетки. В современном виде теория содержит четыре основных вывода: 1. клетка является наименьшей единицей живого, вне клетки нет жизни; 2. Клетка может происходить только от клетки (закон Вирхова), любые другие пути возникновения клеток науке неизвестны; 3. Клетки сходны по своим основным свойствам и строению (гомологичны), гомология клеток определяется общностью их происхождения; 4. У многоклеточных эукариотических организмов возникновение разных по свойствам клеток определяется тем, что в разных органах, в разных клетках активированы (работают) разные клетки.
-А что такое клон? – спросил я.
-Клон – генетически однородное потомство одной клетки, полученное путём вегетативного размножения.
-Как?
-Размножение путём образования нового организма из части материнского – стелющимися побегами, корневой порослью. В последнее время клон – это ген, искусственно выделеный из какого-либо организма, а затем встроенный в геном бактерии и размножаемому в ней. Клонирование генов – один из главных методов генной инженерии.
На пятом этаже обнаружилось отделение крови.
-А что, - усмехнулся я, - кровь тоже надо изучать целым отделением?
-Кровь, - заметил Верагуа, - жидкая ткань, циркулирующая в кровеносной системе человека и животных. Она состоит из жидкости – плазмы, в которой плавают клетки, форменые элементы крови: клетки крови – красные (эритроциты), белые (лейкоциты: гранулоциты (эозинофил, нейтрофил, базофил), агронулоциты (лимфоцит, мноцит); и кровяные пластинки. Одна из главных функций крови – обеспечение тканевого дыхания. От лёгких она переносит кислород, а к лёгким – углекислый газ.
На шестом этаже было отделение культуры клеток и ткани. Я глянул мельком и увидел чашки да флаконы разных размеров, которые помещались в специальных термостатируемых шкафах со стерильным воздухом. Посуда для клеток была из специальной пластмассы. Кое-где были надписи: антиген, антитело, чистое антитело.
-Да, - сказал Верагуа, - развита здесь биотехнология.
На седьмом этаже находилось отделение линьки. Верагуа пошёл дальше по лестнице, а я решил посмотреть, что за кабинеты. И прочитал: отдел членистоноги, отдел линьки червей (немотады), отдел земноводных, отдел пресмыкающихся, отдел пернатых, отдел млекопитающихся, лаборатария хитинового покрова, лаборатория эпидермиса, лаборатория волосяного покрова млекопитающихся, отдел эндокринной системы, лаборатория экзидона, лаборатория гормонов гипофиза.
На восьмом этаже было отделение… принципов художественногго мышления.
Верагуа стоял в недоумении.
-Что остановились? – спросил я.
Он указал на надпись.
Я пожал плечами.
-Пойдём? – предложил Верагуа.
И мы пошли. Были кабинеты: отдел синкретизма в поэзии, отдел композиции, отдел пересмотра общественных ценостей, отдел исторических ценностей, отдел истоков психологизма, отдел объёмного мышления, лаборатория имитаций человеческих переживаний, отдел социальных трансмутаций, отдел эпической объёмности, отдел социальной трансформации, отдел объективного изображения разнородных характеров, отдел воссоздания психологического облика героев, лаборатория субъективной тональности расказа, отдел различных жизненых ситуаций, отдел драматических испытаний, отдел приспособления к текущей воде, отдел восприятия явлений жизни, отдел субъективного ощущения мира, отдел общественного события, отдел динамического начала, отдел внутреннего переключения повествования из одного эмоционального плана в другой, лаборатория сложного сочетания эмоциональных планов, отдел прямого авторского повествования, отдел чародейных песен.
Я открыл дверь кабинета чародейных песен.
В пустой безоконной комнате находились голый индеец и двухметровый крокодил.
Индеец имел чёрные волосы до плеч, и губа у него была выдвинута сантиметров на десять (нижняя). Индеец разжигал костёр и говорил крокодилу:
-Я знаю песню, которая помогает в битвах, ссорах и во всех заботах; знаю и другую, которая необходима для всех, как целебное лекарство от болезней; знаю и третью, которая налагает оковы на моих врагов, притупляет их оружие, делает меня недоступным ранам; знаю четвёртую: если бы враг меня одолел и наложил узы на мои члены, то как только я запою, так и свободен, с ног падают кандалы, с рук – браслеты; знаю и пятую песню: она останавливает стрелу в один миг.
-Да, Паранойкин, - глубокомысленно заметил крокодил, - руны и чародейные песни всесильны: они могут и умертвить, и охранить от смерти, и воскресить, делать больными, здоровыми, заживлять раны, останавливать кровь, наводить сон, гасить пожар, смирять ветры и буйное море, насылать бури, дождь и град, разрывать цепи, ломать замки, скреплять наложенные узы, разверзать и вновь запирать горы, доставать из недр земных сокровища, изгонять злых духов, наводить их, делать оружие слабым и сильным, связывать уста зверей, руки и ноги воров, вызывать из могил мёртвых, вправлять вывихи.
Я захлопнул дверь и двинулся дальше, читая таблички на кабинетах: отдел внутренней динамичности, отдел человеческого освоения мира, лаборатория анализа внутренних монологов, отдел принципа объективного повествования, отдел логики характера, лаборатория позиций повествователя, отдел субъективного начала в художественной структуре произведения, лаборатория субъективности как составного элемента повествования, отдел углубления субъективного элемента, лаборатория мировосприятия, отдел художественых средств, отдел субъективной призмы восприятия, отдел столкновения иллюзий и действительности, отдел авторских отступлений, лаборатория психологического этюда, отдел вкраплений описаний окружающей среды, лаборатория субъективного ощущения мира, отдел понимания людей и жизненных обстоятельств, отдел стремительного развития событий, отдел психологических параллелей, отдел социальных параллелей, отдел обесценивания человеческой личности, отдел основного тона авторской речи, отдел эвентуального (косвенного) тона авторской речи, отдел вопросительной поэзии, отдел творческих поисков, отдел эпической широты и ясности, отдел художественного воссоздания реальных процессов, отдел материального воссоздания персонажей, отдел естественности и полноты бытия, отдел эпической масштабности.
У меня голова пошла кругом от обилия кабинетов. Я ощущал некий веер событий, развёрнутый перед глазами да помахивающий. Верагуа приоткрыл дверь отдела эпической масштабности.
-Что вы делаете? – спросил я шёпотом.
-Слушаю.
-Зайдём?
-Хорошо.
Мы увидели громадную комнату с очень высокими, точно в соборе, потолками. По центру – покоился самолёт, под левым крылом которого сидели на корточках голые люди: мужчины и женщины. Вправо от самолёта стоял мальчик, а рядом с ним – ступка для дробления зёрен кукурузы. Мальчик держал в руках пест из дерева, похожий на гантелю. 
-Поднятие тел на Страшный суд, - сказал мальчик голосом высокого регистра, точно флейта-пикколо. – Каждый человек смотрит бессмысленно в сторону восхода. Капсула жизни – в форме гроба, плотная прозрачная энергия отделяет человека, как индивидуума, друг от друга. Считывание информации будет проходить внутри этого склепа. Через эту плотную энергию не будет слышно ни кривок, ни стонов. Человек остаётся один на один со своей кармой, и помощи ждать неоткуда.
Мальчик ударил пестом о ступу и сел под крыло самолёта прямо в толпу, откуда тотчас же выдернулся сухощавый индеец, который был тощ, как хвощ, и заюлил к ступе.
-Наше время, - сказал он, пиная ступу, - с точки зрения древних астрологов, является уникальной, неповторимой эпохой, потому как сказано в «Агни-йге», что планета изживает все отходящие явления, что нагромождение вокруг пространства удаляются только тонкими энергиями, что всё отживающее и непрогрессирующее подлежит закону замены. Это итоговое время, время Великого перехода. Великий Порог в развитии цивилизации связан со страшными кризисами и великими испытаниями. В 2008 году заканчивается период Земли, связанный с движением Солнечной системы в Галактике. Этот период равен 8-ми миллионам лет. Согласно древнеиндийским учениям, заканчивается тёмная эпоха Кали-юга и должна наступить светлая эпоха Сатья-юга.
-Позвольте! – вскричал другой индеец, вышедший из толпы под самолётом. – Вы не знаете, о чём говорите.
-Я не знаю? – возмутился первый оратор.
-Да!
-Да я – Сигизмунд Лаурсабович Переплюнькин, руководитель центра энерго-информационного обмена «Я – Гелиос». И это единственный в городе и республике центр, внесённый в международный каталог аналогичных центров. А вы кто?
-Я – Басурман Иннокентьевич Велосипедкин. К вере в Бога и занятию целительством пришёл только после сорока лет. Внешне я похож на царя Камсу, который, как известно бхактам, был дядей Кришны, а внуренне – очень гармоничный, спокойный человек. Убеждён, что причины наших болезней и несчастий – в нас самих, и исцеление зависит только, с Божьей помощью, от самого человека.
-Ну и что?
-А то, что продолжительность существования метериальной вселенной ограничена. Она измеряется в повторяющихся циклах кальп. Кальпа – это день Брахмы, а один день Брахмы состоит из тясычи периодов в четыре юги: Сатья, Трета, Двапара и Кали. Сатья-юга характеризуется праведностью, мудростью, религиозностью и фактическим отсутствием невежества и порока и длится 1728000 лет. В Трета-юге появляется порочность, и эта юга длится 1296000 лет. В Двапаре-юге наблюдается ещё больший упадок добродетели и религиозности, тогда как порочность растёт, и эта юга длится 864000 лет. И в конце концов наступает Кали-юга (та, в которой мы сейчас живём; она началась около 5000 лет назад), которая изобилует ссорами, невежеством, безбожием и грехом. В этой юге подлинная добродетель практически отсутствует; длится Кали-юга 432000 лет. В этой юге настолько разрастается порок, что в конце её появляется Сам Всевышний Господь в образе Калки-аватары, уничтожает демонов, спасает Своих бхакт и начинает новую Сатья-югу. После этого весь цикл повторяется вновь. Эти четыре юги, повторённые тысячу раз, составляют один день Брахмы, и столько же длится его ночь. Брахма живёт сто таких лет и затем умирает. Эти сто лет в земном исчислении соотвествуют 311 триллионам и 40 миллиардам земных лет. С точки зрения вечности она продолжается не дольше, чем вспышка молнии. В Причинном океане существует бессчисленные множества Брахм, появляющихся и исчезающих, подобно пузырькам в Атлантическом океане. Брахма и его творение – это часть материальной вселенной, и поэтому все они находятся в постоянном движении. В материальной вселенной даже Брахма не освобождён от необходимости рождаться, стареть, болеть и умирать.
Он поклонился и вернулся в толпу под самолётом.
-В 2003 году, - продолжал несколько уязвлёный и внезапно обеспокоенный Переплюнькин, - вступит в свои права эпоха Водолея, во время которой будет определён новый подход к развитию цивилизации (если, конечно, таковая сохранится). И чем ближе к ХХI веку, тем сильнее проявляется духовный, материальный и экологический кризис на нашей планете.
Переплюнькин вклинился в толпу, из коей выдавился очередной индеец с кривозубой усмешкой.
-Я – Станислав Русланович Сухонос-Котырбаев, космическое имя – Ахах-ратра, - сказал он. – Я склонен думать, что даже если что-то и случится, то мир не погибнет, серьёзных, глобальных катаклизмов не будет. А то, что мы дожили уже до того, что нас нужно прополоть, я думаю, всем ясно. Этот год вообще тяжёлый. Можно хотя бы взять статистику «Скорой помощи». Этот год экзаменационный. Год разрушения нервной планеты. Я думаю, если будет сильнейшая катастрофа, то половина населения Земли закончит своё существование. Спасутся немногие.
Он поклонился и юркнул в толпу под самолётом. Из неё выскользнула индеанка в платке, повязаном на лбу, как делают турчанки.
-Я, - сказала она, усаживаясь на ступу, - Лидия Семёнова Давыдова, космическое имя Ад-дан. Работаю в мусульманском целительском центре «Акыр-тас», что значит – последний камень. Давно уже перестала рассказывать своим пациентам (всё равно не поверят) о летающих тарелках и об инопланетянах, которые сотрудничают со мной в этом центре, где делают космические операции  и идёт лечение из Космоса.Что касается тех, кто спасётся. Скорее всего это будут сенситивы, духовно продвинутые люди, то есть они уже прошли отработали какие-то кармические узлы. Их может и не коснуться влияние воздействия конца света, видного только духовно продвинутым людям, которые сами себя продвинули и предали Космосу, осознали свою мисию. Сенситив – это, своего рода, миссионер, проповедник.
Он кивнул табору под самолётом и укрылся в ней, выпустив на подмостки нового оратора.
-Я –Колхоз Сельхозстроевич Запойкин, - сказал оратор, голой ногой взрыхляя землю под ступой, - с планеты Гандхарва, которая населена прекрасными певцами. И я – лучший из них. Моё космическое имя – Читраратха. В продолжение темы. Таких сенситивов сейчас становится всё больше, в том числе и в нашем городе. Года два назад мы, человек 4-5, ежедневно собирались в студии звукозаписи и проводили медитации по очистке ауры города. Я уже неоднократно об этом говорил и сейчас повторюсь, что до переименования Джамбула в Тараз его аура и кармические какие-то структуры были значительно лучше. После переименования подняли старую, до конца не отработанную ауру, которая сейчас даёт о себе знать.
Он сел в толпу, из которой высунулся следующий говорун и подошёл к ступе.
-Я, - сказал он, кашляя в ступу и озабоченно двигая ногой пест, - Виктор Асира-норович Скрипник, целитель из «Музей-апы», хочу сказать вот о чём. Есть в восточной философии одна интересная вещь – коан, вопрос-загадка, над разрешением которой обычно тибетские монахи могут сидеть часами, углубившись в медитацию. К примеру, вот такой коан: где начало того конца, которым оканчивантся начала? Таким образом, естествено, что древний Тараз был, в основном, торговым городом, а поскольку это так, в нём процветала торговля, а это всегда связано с обманом, грабежами, убийствами, мошенничеством. Вот это всё и наслоилось на имени – Тараз. Карма Джамбула была уже совсем другая. Это уже имя человека – акына, до революции бродяжнившего по аулам в поисках свадеб и других похорон, а после – выдвинутого на пьедестал поэта и просветителя. Пускай даже он к нашему городу не имел никакого отношения. Тем не менее, каждое имя любого человека несёт определённую информацию. А конца света, как такового, я думаю, не будет, ведь душа бессмертна и энергетика вечна. Просто идёт процесс очищения нашей планеты и окружающих планет, которые связаны с нами. Ведь у каждого человека есть двойник на иных планетах. Если я что-то начинаю здесь делать против Космоса, я сразу воздействую на своих двойников, а они начинают воздействовать на меня. В итоге я получаю удар. Причём, чем более весомый грех, тем дольше оттягивается этот удар и тем сильнее он будет. Это как маятник. Все тяжёлые заболевания имеют кармическую основу. При зачатии ребёнка родители дают тело, а душу вкладывает Господь. На этот дух уже был в определённом теле, он наработал какую-то свою карму, у него есть свой паспорт, в соотвествии с которым ему и выбирают родителей, семью, город, страну, национальность, планету, время, условия и обстоятельства. После смерти мы идём туда, что сами себе создали. Человеку, душе даётся возможность изжить свои кармические наработки. А уж как мы сами себя поведём – честно отработаем или наживём ещё более худшую карму – зависит уже от человека, ведь Бог создал нас свободными.
Он стукнул пестом о ступу, подзывая очередную болтушку, которая незамедлительно и достаточно бойко вытолкнулась из толпы, а сам занял место выбывшей.
-Я, - сказала расторопная ораторша, - астролог мистического направления, одна из лучших учениц известного астролога Асель Борзогубаевой. Училась в аспирантуре в Москве. Зовут меня Марита Баурсаковна Инбридинг, девичья фамилия Алаякова. Космическое имя – Баньян, то есть одно из самых высоких и красивых деревьев. В Индии люди часто ему поклоняются, сделав это одним из утренних ритуалов. Так вот. Точка отсчёта кармы начинается с точки отсчёта духа, который проникает в матрицу тела и начинает там свою жизнь. Не только зачатие и рождение, но и жизнь и смерть определяют, насколько человек верно шёл по пути выполнения своей программы. Если он шёл неверно, то наказываются дети и ближайшие родственники. И самое сильное наказание кармическое – онкология. Тема, которой я занимаюсь, - карма нашего города. Новые имена накладывают свои отпечатки, как блики на портрете. И эти блики так заретушировали истинную карму города, что она как бы скрылась. Но долги исторические настолько о себе напомнили, что всплыло старое имя. Я не хочу пугать, но в данной ситуации необходимо обобщить усилия экстрасенсов в плане осознания этой кармы, работать с населением города, объяснить, насколько запущена эта карма.
Она влилась в толпу, а оттуда вынесло новую осознательницу тяжёлой нашей кармы.
-Я, - сказала миссионерша, сковырнув бегающим взглядом в сторону ступы, - как все вы знаете, Ожаркуль Бетпаковна Езбеева, космическое имя – Жазалау, некогда инструктор Сарысуского райкома партии, нане директор школы номер пятьдесят. Все вы знаете, что на Земле есть сильные светлые энергетические точки – обычно там так называемые святые места, там строят церкви, мечети и прочие тому синагоги. Но есть сейчас и как бы чёрные ловушки. Человек, которому суждено заболеть или попасть в аварию, заходит в такую ловушку – и всё, он попадает под колёса, или у него начинается онкология и тому подобная интерференция. Сейчас идёт жестокий отбор. Посмотрите, сколько моментов массовой гибели от несчастных случаев, сколько появилось неизлечимых страшных болезней.
Она сгинула в толпе, освобождая место у ступы для другой мастерицы разговорного жанра.
-Я, - сказала она тихо и точно из-под палки, - Светлана Васильевна Закривидорога, врач «Скорой помощи», космическое имя – Аш-Ванам. Хочу продолжить мысль. То есть страшный суд уже начался и идёт индивидуально для каждого. Сидеть и ждать наказания в том смысле, как это обычно понимается людьми, нельзя.
Она подсела к толпе, а к ступе проковыляла новая сказительница.
-Я, - прокашлялась она и вынула изо рта пахитоску, - Ольга Пушкарёва, космическое имя – Могха-Ашах. Работаю дома. Лечу, гадаю на кофе и на канадских сфинксах, могу и на донских и на российских бесшерстных. По той информации, которая ко мне приходит, планета наша на астральном плане представляется как бы дымящейся сферой с выдранными кусками этой сферы. Это результат деятельности человеческой цивилизации, людей 5-ой расы. Земля уже изнемогает от такой деятельности. Поэтому смотрите, год от года климат становится всё более непредсказуем, а флора и фауна оскудевает. Рано или поздно, всё же должно что-то произойти, потому что человечество медленно и неуклонно переходит в 6-ю расу, где уже другие законы и способы существования. Как это произойдёт? По Библии – мгновенно и неожиданно. По-видимому, свидетели Иеговы, которые сейчас развернули бурную деятельность, в чём-то и правы – на Земле наступит прекрасная, необыкновенная жизнь. В любой момент данного времени Земля может вступить в определённую точку, в которой произойдёт резкий скачок в другое измерение – вот тогда и будет резкое преображение земной жизни.
Она ушла, и к ступе пробралась ещё одна.
-Меня зовут, - сказала она, - Милена Дмитриевна  Димитропулос. Я врач городской больницы отделения терапии, где заведующая Ульяна Семёновна Асира-нор. Я не считаю себя ни ясновидящей, ни экстрасенсом. Я просто отрабатываю дар свой, полученный после сложнейшей операции, после которой сама чудом осталась жива. После работы я принимаю по 30-40 пациентов, умудряясь при этом оставаться неизменно привлекательной и доброжелательной. Кстати, мой тариф 100 долларов за сеанс, является именно доброжелательным и неизменно привлекательным. Моя точка зрения (а космическое имя у меня О‘ Бойдёныш) по тому вопросу, по которому нас здесь собрал Его Божественная Милость Борис Саидович Балалайкин, - конца света не будет. И он попросту невозможен. В школе одна и та же програма, один учитель, а успеваемость разная – кто-то идёт в ВУЗ, а кто-то тачку толкать на базаре. Те, кто сегодня собрались здесь, - ведь мы не родились здесь такими, а на каком-то этапе жизни каждого из нас переломали, и мы получили определённый канал информации. Мы своего рода проповедники. Бионекрозы. Просто так вот, чтобы я сидела и всем, кто приходит ко мне, рассказывала, как нужно быть добрым, что превыше всего любовь – просто так этого быть не может. К каждому из нас людей ведут болезни, и, работая с этими болезнями и с этим людским материалом, мы открываем занавес людских неправильных представлений о том мире, где они обитают, и неправедных поступках. Мы каким-то образом пытаемся направить людей на правильный для нас, некробиозов, и верный путь. Мы – указатели на пути к вечности. Пускай мы не работаем в церкви, пускай мы не ходим среди людей, как свидетели Иеговы и прочие те, за которыми, в принципе, пустыня и вакуум смерти. И в нашем городе таких, как мы, становится всё больше. И я считаю, что это не зря, потому что наш город хотят спасти. Это всё не просто так. Раз Борису Саидовичу угодно, чтобы мы…
Она вздохнула, не договорила, повела вокруг тёмными тепличными глазами, поправила волосы, сбившиеся на плечо, пошла, втиснулась в толпу под самолётом, точно птичка в стаю, сбитую от злого январского ветра. Из толпы нехотя выдвинулась толстая высокая баба с пришибленым выражением и побрела к ступе, как на каторгу.
-Я, - пробубнила она, утыкаясь обессмысленными глазами в пест, валявшийся у ступы, - Бурге Ойрановна Дулеева, ясновидящая, целитель, медиум, секретарь учёного совета ТарГУ, космическое имя – Хань-юх. Тараз переводится и как «Тлец», то есть первый среди равных. Это благодать – «таурас» с латыни. Согласно космогоническим теориям, это Мать мира. Истина. А раз так, то большая отвественость за грех – не согреши, не солги, не позволь другому.
Она вдавилась в толпу под самолётом, а из неё вышибли ещё одну, которая просеменила к ступе, как пингвин к морю за рыбой.
-Я, - проговорила она тёмным ледяным голосом, - Алла Геннадьевна Укроева, некогда учитель математики, а ныне – пенсионерка. Общаюсь с представителями звезды Бетельгейзе и с посланиками с Малого Сириуса, которые, как я утверждаю, стремятся помочь жителям Земли избежать глобальных катастроф, могущих  обрушиться на планету из-за неразумия человеческого. Пишу на космическую тему повести и стихи, которые неоднократно публиковались на страницах местных газет. Космическое имя моё  - Жалак –и-Жантал-и-Жендет-и-Авьякта-Муртина. Мой прогноз будет оптимистичным. Этот парад планет, который уже происходит, именно для нашей местности ничего не принесёт. В общем, для Земли произойдут кое-какие катаклизмы, серьёзные возможны на Кавказе и в Америке. Если говорить о нашем городе, то наш город находится под большой защитой. Людьми города и владыками Шамбалы создан очень большой энергетический слой над нашим городом, высота слоя 800 метров, в виде тарелки, но с большими краями, в радиусе где-то 80 километров от города. С нашим городом ничего плохого не произойдёт. Но работа наша в том, чтобы действительно, как вы все говорите, нарабатывать светлую карму. Просить мира, благополучия, чтобы не было никаких столкновений ни на социальной, ни на любой другой почве. Придёт время – каждый будет жить в собственном доме, не будет строить для других, будет питаться плодами своего труда. И люди, и животные – будут все вместе, и у всех будет нормальная хорошая жизнь. Вот это ждёт нас, некробиозов. Нам надо молиться всем, просить всем одно и то же. Ну, а если двумя словами – миру мир, а детям игрушки!
Она взяла пест и ударила по краю ступы. Индейцы вышли из-под крыла, выстроились вокруг ступы, а потом опустились на колени и опёрлись на руки, как будто придерживали землю, и точно кто перевёл их в партер на борцовских поединках. Этот проход, как гусеница, пополз к самолёту и трапом примостился к выходу из него. Из самолёта вынесли сидящего по-турецки человека, лысого, одетого в жёлто-розовые рубашку и штаны и имеющего гирлянду из цветков лотоса, которая была до пояса. Человека посадили слева у ступы, прямо на спину распластанного ниц индейца. Следующим вынесли голого старика с длинной, до земли, седой бородой, с волосами, закинутыми, точно сеть, за спину, с широким лбом, с закрытыми глазами, сидящего  в позе лотоса и раскинувшего руки на манер «Вот тебе, баушка, и Юрьев день!» Старик был тощ, как хвощ, и рёбра, и все жилы явственно выступали из-под жёлтой, как пергамент, кожи. Его усадили просто на землю, справа от ступы. И вынесли человека на раскрытом бледно-лиловом цветке громадного лотоса. Человек имел пояс из золота, нечто вроде юбки до лодыжек, золотые браслеты на всех четырёх руках, золотой шлем-шишак, по центру которого был крупный чёрный алмаз, оправленный в зелёное золото в виде глазного яблока, зрачком коего и был алмаз, на шее человека висела до колен гирлянда из лепестков роз, а под гирляндой, прикрывая наглухо ключицу, была цепь толщиной в четыре пальца и вся золотая, лёгкая перелинка из жёлтого шёлка спадала на предплечье крайних рук. На ногах у него были золотые сандалии, усыпанные рубинами, изумрудом, лейкоспафиром и сапфиром, которые переливались красным, густо-зелёным, бесцветным и синими цветами, как цветы на лугу. В каждой из рук у него что-то было: в крайней левой – витая крупная раковина,  ближней левой – опирался на увесистую булаву из золота, в ближней правой – цветок лотоса, крайней правой показывал козу, а средним и безымяным пальцами придерживал золотой диск, придвигая его большим пальцем. Лицо этого человека казалось не то, что грустным, а просто скорбно-задумчивым виделось и напрочь отрешённым от мира сего.
Цветок лотоса воодрузили  на ступу, которую тотчас подняли два индейца. Спиралевидные браслеты длиной около 20 см, шириной в 4,5 см и диаметром в7,6 см прозвенели на всех четырёх руках человека на лотосе, и человек поднял голову. Лицо его, серо-розовое, осветилось, и бледно-лиловый с желтизной свет пошёл из лотоса, образуя фон, в котором был четырёхрукий человек.
Вкруг голого старика, напротив, сгустились чёрные тучи, от потолка и до земли. Повисла над стариком звезда в форме верблюжьей колючки, а под самым потолком задрожал бледный, точно больной месяц, а потом вырос в полную луну. Из макушки старика вытеснился белый поток света, прошил звезду и отвесно покатился к отходящей влево луне и замер, так что от макушки точно тонкая коса пошла, имеющая на конце полную луну.
Под лысым человеком постелили ковёр, приземлили, справа и слева обставили атласными фиолетовыми подушками, под спину подоткнули нечто вроде спинки трона из посверкивающей слоновой кости.
Человек на лотосе поднёс к губам раковину, и лицо его, и рука его у губ посинели, и все индейцы поклонились. Человек протрубил в боевую раковину, и ужас понёсся по комнате. Индейцы попятились, а мы с Верагуа испытали шок и потрясение.
-Всегда думай обо Мне, - сказал человек, опуская раковину, - стань Моим преданным, поклоняйся Мне и выражай Мне почтение. Так ты непременно придёшь ко Мне. Я обещаю тебе это, ибо кому бы ты ни молился, ты молишься Мне.
Он поднял одну из рук и показал, что можно садиться.
-Я Космос, - сказал он скромно, - а все вы для Космоса – акведук, по которому энергия Космоса переводится через невежество, глупость, беспомощность, бесполезность и безответственность человека, как вода по мосту с лотком переводится через овраги, ущелья, долины рек и дороги. Вы – акведук. ВЫ – двойники пилотов. Биоандроиды. Некробиозы. Программа запущена. Земная псевдоцивилизация должна быть уничтожена, и она будет уничтожена. Я, пилот, прибыл с кольца Б Юпитера, шестого сегмента, чтобы открыть доступ к этой программе. К новой программе. В прежнюю вкралась ошибка. Мы, пилоты, предполагали, что специально земной псевдоцивилизацией заниматься никто не будет, что планета будет уничтожена между делом. Однако пилот Железный Характер прибыл на Землю и захотел внедрить собственную программу, которая уничтожила нашу. Он ввёл три вируса: цивилизацию, время, информацию. Предполагалось постепенное, нетравмирующее уничтожение, но теперь без хирургического вмешательства не обойтись. Появился человек – болезнь живой материи. Плесень. То, что сам человек назывет сознанием. Нас не интересуют ни войны человеческие, ни экология на планете, как людей не интересуют микробы под ногами. Нас также не интересуют ни активные, ни пассивные действия человека. Ваша задача – омертвление, перевод этой планеты в конгломерат систем и в иное измерение. Здесь, в городе мёртвых, мной создан свёрнутый саморазвивающийся в местной среде корпускул. В нём – исходные для вас материалы. Старая программа отменяется, ибо в ней стратегическая ошибка: переоценка возможностей коллективного сознания и недостаточная оценка личностного. В своё время, когда мы вводили мировые религии, не учитывался фактор малой религиозности масс. И не учитывался фактор невосприимчивости к понятиям простейшим, элементарным. Религии как разрушения нервной системы не сработали. Напротив, послужили буфером социальных потрясений, хотя человек должен был подтолкнуться к отчаянию, безысходности, ибо на поверку все религии оказывались ложными, не исполняли того, что обещали. Предполагалось, что молитва, обращённая к пустому небу, безответная, заставит его отчаяться и наложить на себя руки, но не случилось. Выстоял человек. Предполагалось, что насильственная аскетизация убьёт инстинкт самовоспроизводства, но не случилось. Походя, между делом, по мере необходимости уничтожить человека не удавалось. Раньше, по старой программе, сроки не устанавливались, ибо никого из пилотов не интересовало и было абсолютно безразлично, когда исчезнет плесень: веком раньше – веком позже, важно санировать пространство, и всё. Теперь – программа меняется. Человек расплодился. Численность этой плесени как особи приближается к критической биомассе: шести миллиардам. Такая плесень так просто не сойдёт. Требуется хирургическое излечение. Путь переменного применения психотропных веществ и соматического воздействия. С целью наилучшего применения изымаются на обследование образцы человеческой породы, в частности, женские особи. Наша цель – движение. Мы, пилоты, всегда идём вперёд. Земная псевдоцивилизация не вписывается в наше пучковое, расширяющееся движение, где времени нет, информации нет. Движение пилотов обеспечивает устойчивость Вселенной, ибо идёт встречное движение: интерференция информационно-силовых полей, скрещивание внепланетного разума, взаимопроникновение, взаиморасширение. Всегда движение – пучковое, полевое, многократное наложение, перекрёстное наложение, сжимание и разжимание измерений, постоянный подъём, постоянное движение. Ваша задача – проникновение, слияние, запуск общественного мнения, наработка некрозного сознания. Испльзуйте сознание, как станочное оборудование. Нагнетайте психоз, отсекайте жизненные токи, убивайте инстинкт самосохранения и самовоспроизводства. Тяните за первую попавшуюся особь по принципу «какая ближе» и приводите к самоубийству. Вы – противотанковая мина с часовым механизмом. Искажайте святое и ценное. Обесценивайте. Обессмысливайте жизнь. Ставьте заглушки на массовое сознание. Пусть земные правители не попадают в фонограмму ожиданий масс. Пусть в подзвучке правителей слышится одно, а в массы выпускайте другое. Они, правители, уже работают по программе искоренения болезни. По желанию или нежаланию – нас это не интересует. Правители работают по программе, которая уничтожает болезнь, и всё. Им, правителям, нет уже дела до людей: им не жалко их, ни не жалко. Для правителей масс просто нет и не будет. Из вас, некробиозов, будут отобраны лучшие для работы на других планетах по искоренению следующих псевдоцивилизаций. Отмена старой программы отнюдь не означает полного её прекращения. Здесь нет противоречия, нет двойственности. Она будет ускорена и уже ускоряется. Вкратце напомню содержание некоторых программ по искоренению плесени, кодовое название которой  – земная псевдоцивилизация. Одна из программ – внедрение в коллективное сознание мнения об опекунстве из Космоса, когда якобы внеземные цивилизации копируют земную, оказывают ей незримую гуманитарную помощь и поддержку, не допускают и не допустят губительных войн, чрезмерного истребления природы, прочих неразумных воздействий. Цель этой программы – запущенная земными правителями дезинформация, способствующая установлению надлежащего психологического климата на земле, искоренение плесени без паники и прочих эксцессов. Для выполнения данной программы были детально разработаны и запущены в распространение буддизм, иудаизм, христианство, ислам и прочее язычество и идолопоклонство. В свою очередь, в понятие каждой из религий внесены варианты толкования, понимания, прочтения, исполнения. Приумножение адептов этих вероучений – один из пунктов программы. Религии должны были изнутри взорвать массовое сознание, разробить его, подвергнуть абсолютной аннигиляции. Для чего и организовывались религиозные войны, ереси, человеческие жервтвоприношения, строились и строятся храмы, синагоги, церкви, кирки, пагоды, мечети, молитвенные дома, капища, костёлы, соборы, монастыри, оракулы и другие оранжереи и теплицы скудоумия и коллективного помешательства. Охоты на ведьм, избиения инакомыслящих – это резултат программирования. Пущенная программа выполняется поэтапно, причём средства исполнения выбирает сам запрограммированный. Срок выполнения программы никого не интересовал и не устанавливался. Теперь – интересует. Другая программа – организация преступного мышления. Цель этой программы – дробление: на касты, на группы, на классы, на социальные слои, на нации, на племена, на круги, на избранных и на отверженных, на сильных мира сего и на униженных и оскорблённых, на тех, кому всё дозволено, и на тех, у кого нет прав, а только обязанности, на богатых и на бедных, на элиту и  на человека с улицы. Для этого было проведено дробление на расы и языки, организованы страны и династии правителей. Атомные часы на водороде и иридии поставлены в отсек национальной розни и отсчитывают последнюю минуту человеческой истории. Малые и большие джихады против невежества и против низких проявлений души запущены. Убийства, как белые дыры, не сжимаются до сверхплотности, а, наооборот, расширяются. Каждый идёт по заданной программе в заданную реальность. Вместе с вами за процессом опрокидывания реальности на Земле будут наблюдать 30 двойников пилота Р-3021, но, в отличие от вас, некробиозов, участия в программе принимать не будут. Они, попеременно наблюдая за программой, будут проводит её анализ и, по мере необходимости, коррекцию. Их задача – виртуальное обследование разных уголков человеческого организма, чёткость их световоспринимающего органа в 6 миллионов раз больше, чем у человеческого глаза. Нельзя забывать, что именно зрительный анализатор даёт 90 % всей информации, поступающей в мозг. Юриспруденция, экономика, менеджмент, лингвистика, психология – всё должно быть отслежено, откорректировано в сторону усиления распада общественного сознания. Компьютерные и телевизионные методы обучения должны нести в себе вирус отрицания. Особое внимание ювенальным, то есть неполовозрелым, группам человеческой особи. Продолжать установку на внедрение в массы криминального сознания путём раздела сфер влияния и обустройства пирамиды, объединяющей в себе криминальную экономику и политику. Чётче обозначайте крутых. Создавайте и раскручивайте имидж удачного крепкого парня с улицы, который с помощью железных кулаков, стальных нервов и отработанных приёмов восточных единоборств пробивается к вершине благополучия. Внедряйте и обосновывайте мнение о том, что каждый человек – кузнец своего счастья, что не сидеть надо дома и ждать милостей от природы, а захотеть и взять всё, чего хочется. Пусть общество зацикливается на моментах противостояния. Пусть насилие остаётся культовым понятием. Прдолжайте установку старой программы на расшатываение системы системы нравственных ценностей. Пусть любовь станет пугалом и посмешищем: обращайте любую форму любви в абсурд и устаревшее понятие. Ставьте знак равенства между материнской любовью и животной привязанностью самки к дитёнышу. Смешивайте это понятие с растлением малолетних. Всемерно поощряйте аборы, выкидыши, противозачаточные средства, планирование семьи и прочие методы генной инженерии и хирургии. Добивайтесь легализации наркотиков, проституции, однополых браков. За последние 5,5 тысяч лет состоялось около 15 тысяч войн, в которых уничтожено более 3-х с половиной миллиардов человеческой особи. За всю историю человечество прожило в мире 292 года. Цивилизация построена на агрессии. Это и есть сфера приложения следующей программы, цель которой – пожирание биоресурсов планеты. Пусть армия, военно-промышленный комплекс выедают средства всех государств. Поощряйте локальные войны. Приближайте глобальную, мировую, вероятность которой пока приходится в пределах 30 процентов. И пусть в ней состоится применение новых средств массового уничтожения, создаваемых сейчас и сегодня. Пусть плазменное оружие, управляемый сгусток энергии (плазмоид), созданный с помощью мощных наземных лазеров или СВЧ –генераторов, отражает надуманные атаки с воздуха и псевдокосмоса, разрушает пассажирский самолёт и любую ракету ещё на подлёте к охраняемому объекту. И пусть подобный плазмоид поражает наземные цели. Пусть скорее получит распространение автономное и экономичное солнечное оружие. И пусть луч, ударяющий из космоса, прожигает плотные тучи, плавит и заставляет кипеть металл, прожигает почву на могонометровой глубине. Ибо зеркальный лазер имеет неисчерпаемый источник энергии – Солнце. Каждая человеческая раса имеет генетические различия. Вот они-то – будущая убийственная пружина. С помощью генной инженерии по старой программе создаётся вирус «испанки-М», действующий не на всех, а только на особь определённой нации. Пусть прокатится волна странных эпидемий, и нация исчезнет с лица Земли. Всемерно способствуйте военному применению генетики, потому как с помощью генетического яда можно убивать не только по национальным, но и другим признакам: половым, физическим, возрастным, социальным, кастовым, имущественым, интеллектуальным, эстетическим. Продолжайте установку старой программы на совершенствование спутников-шпионов и спутников-киллеров, которые могут выборочно поразить лазерным лучом любого человека, обречённого на смерть электронным снайпером, ибо импульс может посылаться из любой точки космоса, напичканного спутниками-шпионами. Также расширяйте и применяйте биоэлектронное оружие, излучение которого убивает, парализуя нервную систему любого существа. Метереологическое оружие, которое, изменяя электрический заряд воздуха, может на заданной территории вызвать заданную погоду: засуху, проливные дожди, град, ураган, нанесёт не меньший вред, чем огненные удары из космоса. Тектонические средства, способные вызвать искусственные землетрясения, другие стихийные бедствия, должны стать реальностью. Пусть стреляют и под водой, топят на рейде бухты крейсеры,  пускают двенадцатисантиметровые иглы пуль, способные преодолевать плотность жидкости с начальной скоростью 240-350 м/с, из СПП-1, из которого можно стрелять и в толстой водолазной рукавице. Пусть оружие станет культом: и АПС, и подводный пистолет «Ланседжет», и СВС, и СКС, и самозарядное противотанковое ружьё, и АКМ-74, и УЗИ, и многие другие. Это и есть цель программы. Необходимо поощрять, наращивать и культивировать агрессию. Продолжайте установку старой программы по насаждению насилия, представляйте миролюбие и миротворцев как представителей старомодной и слабой особи, как неудачников, лицемеров, покрывающих собственную никчёмность и неприспособленность маской непротивленца, как глупцов, которые забиты и стали прокажёнными. Всемерно доказывайте и обосновывайте, что религия – от слабости, прибежище аутсайдеров и прочих идиотов, ничего в жизни не добившихся, что Бог сильному не нужен, а слабому Он – утешение, ибо должен же верить травоядный, что в будущем пожрёт хищника, а тот будет есть траву и бегать от него. Кройте всех на свой салтык, внедряйте закон войны: либо ты убит, либо ты убиваешь. Внедряйте в общественное сознание, что человек – мусор, которому нет места на планете, но который нагромождается и который уже никаким войнам, болезням, стихийным бедствиям не убрать. Высасывайте из пальца тупость религии, предлагая определиться: либо сахар сладкий, либо это не сахар; либо религия исправляет, либо это не религия. Это и есть выжимка коренной программы. Установка старой программы на тотальную атака на религию остаётся в силе. Усилить прессинг. Требовать научной проверки религиозных основ. Поставьте её на одну доску с глухим, который не услышит, так придумает. Закатывайте в асфальт смехотворные доказательства существования Бога. Убеждайте, что сильный живёт по понятиям, а не по закону. Наложите на программу устранения религии программу развития науки. Знаете старинную студенческую песню «Будем веселиться»?
Он поднял глаза, и никто из толпы не шелохнулся. Тогда он запел ровным, отчётливым голосом:
                1
                Gaudeamus igitur,
                Juvenes dum sum
                Post jucundam
                Juventutem,
                Post molestam senectutem,
                Noc habebit humus.
                2
                Ubi sunt, qui ante nos
                In mundo fuere?
                Transeas ad superos,
                Transeas ad inferos,
                Hos si vis videre!
                3
                Vita nostra brevit est,
                Brevit finietur,
                Venit mors velociter,
                Rapit nos atrociter,
                Nemini parcetur!
                4
                Viva academia!
                Vivant professores!
                Vivat membrum quodlibet!
                Vivant mtmbra quaelibet!
                Semper sint in flore!
                5
                Vivant omnes virgines
                Graciles, formosae!
                Vivant et mulieres
                Tenerae, amabiles,
                Bonae, laboriosae!
                6
                Vivat et res publica
                Et qui illam reregunt!
                Vivat nostra civitas,
                Maecenatum caritas,
                Qui nos hic protequnt!
                7
                Pereat tristitia,
                Preant dolo res!
                Pereat diabolus,
                Atque irrisores!
                Quivis antiburschius.
Он сделал паузу. Изобразил тихую, но жёсткую, точно олово, улыбку и сказал:
-Что значит в переводе примерно следующее.
И снова запел всё так же ровно и отчётливо:
                1
                Для веселья нам даны
                Молодые годы.
                Жизнь пройдёт, иссякнут силы,
                Ждёт всех смертных мрак могилы –
                Так велит природа.
                2
                Где те люди, что до нас
                Жили в мире этом?
                В преисподнюю спустись,
                Ввысь, на небо поднимись –
                Не найдёшь ответа.
                3
                Короток наш век, друзья,
                Всё на свете тленно.
                В час урочный всё живое
                Злая смерть своей косою
                Губит неизменно.
                4
                Лишь наука на земле
                Светит людям вечно.
                Славься тот, кто дружен с ней,
                Беззаветно служит ей
                В жизни быстротечной!
                5
                Нашим девушкам хвалу
                Воздадим по праву!
                Слава жёнам, матерям.
                Их заботливым сердцам,
                И трудам их – слава!
                6
                Пусть цветёт из года в год
                Родина святая!
                Слава тем, кто нас ведёт
                Неустанно всё вперёд,
                Путь нам озаряя!
                7
                Пусть сомнений злобный дух
                Нам сердца не гложет!
                Прочь унынье, прочь вражду!
                Слава миру и труду!
                Слава молодёжи!
Он оглядел всех. Выдержал слепую тишину и продолжал:
-Развитие науки – одна из программ, которая требует вмешательства. Надо вмешаться в опыты по клонированию. Сделать их единственно возможным способом размножения, систему клонирования перевести в плоскость общего потребления так, чтобы она уподобилась противопехотной мине с часовым механизмом и сработала по команде из Космоса. Следующий пункт старой программы по развитию науки предполагал организацию экологической катастрофы. Этот пункт изымается из программы, ибо заставляет консолидироваться человечускую особь на предмет выживания. Вместо пункта на организацию экологической катастрофы пилоты прелагают включить пункт организации борьбы с бедностью и за права домашних животных. Нарабатывайте общественное мнение, что бедность – болезнь, с которой необходимо бороться. Искоренять и выжигать. Предлагать средства по уничтожению бедности. Объяснять особям с низкими доходами, что те не имеют морального права на заведение потомства, потому как думать должны, во что одевать, чем кормить и на какие средства обучать приплод и выводить в люди. Продолжить линию на выдавливание из жизни лиц пенсионного и предпенсионного возраста. Объяснить, что государство не располагает средствами для оказания помощи старикам, инвалидам, прочим солитёрам бюджета, а что бюджет необходим для прикормки власть предержащих, ибо сытый голодному – не подруга. Научно доказать, что нет никакой коррупции, кумоства, телефонного права, землячества, а есть оптимизация, секвестр, отбор профессионалов, разумная кадровая политика. Для чего возложить на представителей СМИ кррреальное обязательство, то есть солидарное обязательство, возлагающее отвественность за выполнение его в целом на всех должников и на каждого из них порознь за лишение доверия, подрыв, умаление авторитета официальных лиц. Прикрутить журналюг экономическими ремнями к стулу “Чего изволите?”, посадить на иглу дотаций, дабы в рот заглядывали и не нарывались на банкротство и прочее описание имущества. В науку, культуру, искусство закрыть доступ особям, имеющим талант. Задушить их бедностью, неизвестностью и прочими подарками судьбы, как это удалось сделать с Томасом Чаттертоном, который, впав в нужду, отравился и не до жил до 18-ти лет. Всемерно пестуйте и выпячивайте псевдоталанты, дабы масса потеряла вкус и перестала ориентироваться в качественой и высокохудожественной культуре, обескультурилась и обратилась в состояние рамапитека и прочих обезьянолюдей.переход человека к обезьяне намного короче, чем развтие от обезьяны к человеку. Известно, что в деревушке, недалеко от Кабула, сохранилось пять каменных фигур. Одна – нормального человеческого роста, другая – в шесть меров, третья – восемнадцать, четвёртая – тридцать восемь, пятая – пятьдесят четыре метра. В былине о Святогоре утверждается, что он был величиной с гору и что Илья Муромец размещался у него на ладони. Муромец – лицо историческое. Его могила находится в Киеве. Исходя из данных былины, получаем рост Святогора около пятидесяти метров. Размах плеч его достигал 12 метров, толщина тела – 5 м, вес – 30 тонн. Первыми жителями Земли были асуры, самые высокие жители планеты. Затем – атланты, которые были пониже. После них – цивилизация борейцев, о которых слышал Геродот. Асуры были уничтожены ядерным ударом с Венеры, который случился 35 тысяч лет назад. Удар был нанесён и по Земле, и по Луне, и по Марсу совершенно внезапно. Асуры пытались спстись от ядовитого воздуха, радиации и низкого атмосферного давления в своих подземных городах и в летающих. И вырыли туннели тясычекилометровые, которые сейчас находятся и уже обнаружены на Алтае, Урале, Тянь-Шане, Кавказе, в Сахаре, в Северной и Южной Америке. Атланты были потоплены пилотами пятнадцать тысяч лет назад. После удара по асурам с Венеры новые поколения уменьшились до размеров карлика. Параллельно шло постепенное одичание людей и превращение их в обезьян. Однако венерианцы испугались того, что сделали пилоты с Землёй, Луной и Марсом. И часть их переселилась на Землю, смешалась с борейцами, заложив основу у всех народов Евроазийского континента. Древние венерианцы уничтожили маточную военную базу пилотов на своей территории, все боевые корабли. Конечно, с нашей материнской планеты прибыли новые пилоты, которые ликвидировали оставшихся вненерианцев. Но часть переселилась на Землю. Та часть, которая знает уязвимые места пилотов, поэтому жизнь пилотов теперь никогда не подвергается опасности, ибо их очень мало, и на всех боевых кораблях только двойники, биоандроиды. Венерианцы по своим антропологическим данным ничем от людей не отличаются. Отличаются одним – повышенной жалостью к поверженным. Понятно, что, учитывая тот фактор, что Венера ближе к Солнцу, в результате более интенсивной эволюции разумности смогли достичь не только млекопитающиеся, но и птицы, земноводные, пресмыкающиеся. Они могут выдерживать давление в 8-9 атмосфер. Итак, ваша задача по выполнению старой программы по развитию науки – довести до абсурда все её гипотезы, эксперименты, опыты, положения, законы, прочие потуги по внедрению во встречное движение, в проникновение во внепланетный разум. Погрязайте в науке по самые когти. Кстати, несколько пилотов были захвачены внерианцами. Возможно, они переведены на Землю. Их восемь плюс Железный Характер, который по собственой инициативе прибыл на эту планету, уничтожил нашу программу. Их имена: Ваде Мекум, Бурхан, Свараджа, Пантотен, Бревис, Анатодус, Валькириа, Нуллус. Таким образом, уясните стратегические задачи старой и новой программ  – вымертвить желание жизни; обвиноватить человеческую особь с ног и до головы, повесить на них все прегрешения и проблемы, выработать комплекс вины и комплекс неполноцености; привести к осознанному самоубийству; отсечь жизненные токи; убить инстинкт самосохранения, способность к самовоспроизводству; опошлить и обессмыслить всё ценное, святое и важное, жизненно необходимое; довести до абсурда научные открытия и достижения; человек должен уйти в комплекс вины и покончить с собой, ни на что не надеясь; должен купиться и совершить непоправимое; должен поверить в неискоренимую вину предков, которая ему вменяется в вину и за которую с него спрашивается; борьба должна вестись ухищрённая, изуверски тонкая, так, чтобы винить некого было, а только себя; использовать все методы и приёмы грязных избирательных технологий – подкуп, запугивание, искажение в подзвучке получаемой информации; при неожиданой ситуации, когда человеческая особь, одна из них, увидела вас в состоянии неестественности, когда при допросе спецслужбами путём попеременного применения психотропных веществ и соматического воздействия заставляют вас говорить, обвиняйте дешифровальщиков в онейроидности, то есть в расстройстве сознания, характеризирующееся причудливой смесью фрагментов отражения реального мира и обильно всплывающих в сознании фантастических представлений, подобно тому, как бывает во сне; характерно для шизофрении и других острых психозов. Запущенные старая и новая программы должны дать результат – маниакально-депрессивный психоз, который должен привести к суициду в глобальном масштабе. Преступное мышление - –от программа! Внедрённые болезни – вот программа! Политика – вот программа! Экономика – вот программа! Информационный обвал – вот программа! Наука – вот программа! Размывание нравственных ориентиров – вот программа! Локальные конфликты – вот  программа! Опрокидывание реальности – вот программа! Усложнение, наращивание, сращение, наложение одних программ на другие – вот программа! Обратить жизнь на Земле в абсурд и даказать это всему человеческому образованию – вот программа! И тогда мы покончим с этой плесенью – земной псевдоцивилизацией!
Последнюю дюжину предложений он прокричал, так что эхо шаталось и отскакивало по комнате, как шары в биллиарде.
Я был потрясён, ибо выступление четырёхрукого субъекта в палевом свете точно раздело все мои представления о мире. Никогда я не был так близок к неверию.
Я вышел из комнаты, сел прямо на пол и уткнулся в собственные мысли, как старуха в разбитое своё корыто, когда всё вернулось на круги своя и она из царского дворца перенеслась в лачугу у моря.
“Суета сует, - думал я, - суета сует – всё враньё! Что пользы мне от всех трудов моих, которыми маюсь я под сапогом обстоятельств? Год проходит, и год приходит, а враньё пребывает во веки. Восходит вера, и заходит вера, и спешит к сердцу моему, где она гнездится. Идёт вера в разум, и переходит к сердцу, кружится, кружится вокруг да около, и возвращается вера в глас вопиющего в пустыне. Все люди бегут к смерти, но смерть не пресыщается: к тому месту, куда снесут одних, они возвращаются, чтобы принести следующих. Все люди в нужде: не может человек не жулать чего-либо; не насытится брюхо воздухом надежд, не наполнится кошелё пустыми обещаниями. Что было, того довольно; и что делалось, пора прекращать, и нет ничего мудрого под солнцем.
Бывает некто, о ком говорят: “Смотри, вот этот знает”; но этот – лгун, как и другие прежде. Нет выгоды и пользы, а только война и торопливые трупы во имя освобождения рабочего класса от здравого смысла и прочих цепей самосохранения. Зыбкое это понятие – вера, точно бархан в пустыне: то нанесёт его ветер перемен да обстоятельств, настроит, то развеет так, что и с горчичное семя не останется”.
Да, вся наша цивилизация – плесень. Болезнь, которая будет уничтожена. К чему тогда ждать, попадать во вкус неведомого Бога, если цель – движение, и пилоты идут вперёд, и времени нет, и информации тоже нет? Если всё – пучковое, расширяющееся движение, которое обеспечивает устойчивость Вселенной?
Я был потрясён, и сознание моё было разбито, ибо все понятия и представления о том, что есть, опрокинулось.
Верагуа стоял и смотрел на меня.
-Собрание закончилось? – спросил я тусклым голосом.
-Нет.
-Чего же вы вышли?
Верагуа промолчал. Он был спокоен, точно не слышал того, что раздавило мои основы.
-Вы не удивлены? – поинтересовался я.
-Я читал об этом.
-Читали?
-Читал.
-Ну и о чём вы читали?
-Некоторое время назад в газетах промелькнули сообщения.
-Что за сообщения?
-О трёх неопознанных летающих объектах в раойне мыса Медвежий, которые подавляли все базы слежения, об американо-российских аэрокосмических манёврах в том же регионе, о том, что в ходе кодовой операции “Молния во льдах” была уничтожена боевая группа инопланетных кораблей, что удалось захватить единственного выжившего пилота супер-НЛО и допросить, но он не выжил.
-Вы верите газетным собщениям?
-Трудно верить и трудно не верить, ибо определить, где факты, а где сенсация, взятая с потолка, невозможно.
-И что пилот показал на допросе?
-Звучит примерно одинаково: мол, он – биоандроид, двойник пилота корабля; пилот сам в кольце Б Юпитера, шестой сегмент; нет базы; всё постоянно перемещается; пилот его слышит; на боевых кораблях только двойники; их, пилотов, очень мало, их жизни никогда не подвергаются опасности; у них нет планет, а есть конгломерат систем, иное измерение; цивилизации тоже нет, как нет времени и нет информации; пилоты приходят из канала; всё остальное создаётся здесь.
-Где?
-На Земле, вероятно.
-Сплошная “Роза мира” Даниила Андреева. Ещё что показал биоандроид?
-Корабли и ибоандроиды создаются здесь; пилотов мало; каждый из них управляет многими кораблями.
-А из чего делают корабли?
-В общем, я так понял, что корабли делают пилоты: запускают в местную среду свёрнутые саморазвивающиеся корпускулы.
-А что это?
-Не знаю.
-Биоандроиды – роботы, или как?
-Из показаний следует, что биоандроид – полноценый двойник пилота, его абсолютный дубль.
-Чего они хотят от нас? Установления контакта?
-Нет. Контакт им не нужен.
-Потому что мы – плесень?
-Да. Болезненная плесень пространства, и она подлежит хирургическому излечению. А что мы за болезнь?
-Мы, мы сами, наш псевдоразум – болезнь живой материи. Мы будет уничтожаться по мере необходимости. Нами никто специально заниматься не будет. Нас будут уничтожать между делом.
-Как нас будут уничтожать?
-Выбор оружия определяют правители нашей цивилизации. Они уже получили от них установку на постепеное, не травмирующее уничтожение, на хирургическое вмешательство.
-Как же так? Разве у нас есть правители? Да и почему они будут выполнять чьи-то указания?
-У них нет выбора.
-У кого?
-У правителей. Они будут полностью подчиняться, или их не будет. Никто из инопланетян не проверяет действие этого механизма, ибо система всегда работает безотказно.
-В ход пущены программы?
-Да. Каждая программа выпоняется поэтапно, запрограммированный сам выберет средства.
-Какой запрограммированный?
-Вероятно, каждый из нас.
-А что, мы все запрограммированы?
-Так показал биоандроид. Сроки не устанавливаются, ибо никого из них не интересует, когда мы, плесень, исчезнеч: веком раньше – веком позже. Важно санировать пространство.
-А как понимать это санирование?
-Лечение, оздоровление.
-Ну, а если мы не хотим подвергаться санированию?
-им это абсолютно безразлично, ибо болезни искореняются не по желанию или нежеланию, а просто работают программы, которые уничтожают болезни, и всё. Им нет до нас никакого дела, для них нас нет и не будет, потому что мы для них – микробы под ногами.
-Да, - глубокомысленно сказал я, - и вы верите в это?
-Не знаю, Аркадий. Я в глаза этого двойника пилота не видел, и я его не допрашивал.
-Значит, враньё?
-Не знаю. Трудно сказать. Жизнь – такая запутанная штука, что можно верить-не верить чему угодно и как угодно.
-А что, - спросил я, - на Земле действительно жили разные там гиганты: Святогор, Илья Муромец, прочие атланты?
-Аркадий, - вздохнул Верагуа, - я читал об этом.
-О гигантах?
-Да.
-Где? В “Мифах Древней Греции”?
-Нет. У Шемшука.
-У кого?
-Владимир Шемшук – пермский биолог.
-Ну и что?
-Он написал книгу.
-Учебник по биологии?
-Нет.
-По анатомии?
-Нет.
-По зоологии?
-Нет.
-“Мир животных”, что ли?
-Другое. Кстати, он – председатель Уральского фонда Рерихов.
-Ну?
Верагуа помялмя.
-Ну? Что за книгу написал он?
-“Наши предки”.
-И где она вышла?
-В Перми.
-А что в ней?
-На конгресе уфологов, который состоялся в Перми, про это читали серьёзные научные доклады.
-Про что?