Вечники роман, часть 1-я Железный характер

      О с п а н ж а н       М А У Т Б А Е В

      ВЕЧНИКИ
      (роман в четырёх частях)



г. Тараз.
2000 год.



      Ж е л е з н ы й       х а р а к т е р
       (часть первая).

      Холодным январским воскресным утром он пришел к нам в офис. Осмотрелся твердыми, жёстко поставленными глазами, спросил, кто из нас главный. Его ледяной, колючий, точно корябающий голос сразу резнул мне слух и как-то моментально и надолго оттолкнул от себя.         
-Что у вас? – поинтересовался Верагуа.
-Зовут меня Александр Пересвет, - сказал он так, точно при звуке этого имени мы должны встать по стойке «смирно».
      Верагуа представился.
-Я не псих - сказал он, - и не обманываю. Дело у меня непонятное, выходит за грань разумного. В милицию и прокуратуру идти боюсь: вдруг повесят нераскрытое убийство? Надеюсь,  здесь поверят и помогут разобраться, а не предложат сходить на обследование в психбольницу. В общем, я сплю и вижу, как ночью где-то шатаюсь, кого-то убиваю. Просыпаюсь – руки по локоть в крови, под подушкой мокрый от крови нож, в ногах валяется топор с приставшими к лезвию клочьями волос, костными осколками, мозговым веществом, и всё топорище липкое от крови.
      Я присвистнул в удивлении. Верагуа неодобрительно покосился в мою сторону. Пересвет принахмурился.
-Я, как вы знаете, - сказал он, примечая, что вопросов нет, - сильнейший боец Тараза. Выигрывал меж-дународные турниры по кикбоксингу, карате, таэквандо  и другим видам  восточных единоборств. Разобраться с десятком для  меня не является проблемой. Но я не убийца и не понимаю, что значат эти сны и почему после них остаются  последствия.
-Сколько их  было? – спросил Верагуа.
-Три.
-В каком временном отрезке?
-Раз в неделю. В ночь с воскресенья на понедельник. Первый раз – двадцать седьмого декабря, потом – третьего января, затем – десятого. Я боюсь, что сегодня ночью сон повторится.
-Чего вы хотите?
-Помощи. Избавьте меня и от снов, и от последствий, попутно  узнайте, отчего это происходит.
-Чем вы, кроме спорта,  занимаетесь?
-Ничем. В турнирах участвую, кормлюсь призовыми.
-Мы поможем, - сказал Верагуа, - но есть условия, на которых возможно сотрудничество.
-Я оплачу  услуги. Какая  цена?
-Зависит от времени и понесенных расходов.
-Я заплачу.
-Но самое главное – полная откровенность.
-Безусловно. А как  иначе?
-Вы не из мафии?
-Нет.
-Вас не склоняли к сотрудничеству?
-Подъезжали пару раз, да я отшил. Правда, они мать убили, но это мои трудности. В них я вас и вмешивать не хочу.
-У вас убили мать?
-Я так подозреваю, хотя врачи уверяли вроде, что тут сердечный приступ и всё такое, но мне-то ясно: мать у меня на сердечко не жаловалась. Порода у нас крепкая, сибирская.
-Что за фамилия у вас?
-Ну, тут дедушка учудил, додумался. Помните историю? Куликовскую битву? Кто дрался на поединке с монгольским богатырем Челубеем?
-Пересвет.
-Правильно, Александр Пересвет. Вот в честь того Пересвета дед свою фамилию Могильников на  Пересвет обменял. С того мы все – Пересветы, а старшие сыны Александры в обязательном порядке.
-Почему вы пришли к нам?
-Не знаю. Чутьё подсказало. А что?  Не нравится мой приход? Вы что-то имеете против?
-В семье кто-то страдал лунатизмом?
-Не слышал, чтобы страдали.                -Психические расстройства  не беспокоили?
-Да здоровые  были. По дурдомам не валялись, как моржи на лежбище. Вы, что,  за ненормального держите? Идёмте ко мне, там покажу кровь, нож, топор и всё такое.
      Зарегистрировав заявление и записав на пленку показания, мы выехали на место происшествия.
      Он жил за вокзалом. На улице Плеханова. Район старых домов, грязных улиц да кривобоких переулков, где и в советские времена было глухо, точно в медвежьем углу, и криминал зашкаливало. Дворы перемещались к пустырям. Крайние дома упирались в дикую степь, на которой – раздолье ветрам.
      Я ожидал, что увижу старый подгнивший дом с поехавшей крышей, придавленным и потому тщедушно-чахоточным забором, с чахлыми хозпостройками, бегающими где ни попадя курицами да свиньями. Дом Пересвета оказался добротным, ухоженным, внешне благополучным. Новенький забор посвер-кивал защитной зеленью. Металлические ворота массивно высились над дохлым почти проулком, при-давливая его здоровым блеском, как блеск дорогого кинжала на поясе теснит и угнетает рубище дикого горца. Другие дома в проулке и окрест смотрелись мазанками. Заборы покосились, как после набега пьяных махновцев. По стенам шли трещины да отсыревшие серо-жёлтые пятна, будто на простыне убеждённого энуретика. Было понятно: люди, здесь прозябающие, махнули на все рукой, точно кролики, самозабвенно бредущие в пасть удаву. Они пошли на дно жизни так же легко и просто, как в годы репрессий и полити-ческих мастурбаций шли их деды и отцы в колхозы, на поселения  в  тайгу, затаскивались лозунгами в пустыни, в голодные степи,  аки мухи в паутину, и остались брошенными и никому не нужными, подобно пластиковым  бутылкам из-под подслащённых напитков. Ничего не понимая в переменах, в надуманных сдуру суверенитетах, а понимая только собственную заброшенность и опрокинутость, они ждали смены маршрута, не верили в необратимость того, что случилось, ждали: правители одумаются, ибо пошутили – попугали и хватит, пора ворачиваться, пора закруглять фестиваль криминала и беспредела, пока блуж-дающий нерв нации – человечность и порядочность – связывает классы в комок единого народа. Шатающаяся походка страны связывается ими напрямую с ненормальной деятельностью мозжечка –правительства. Так и надеются на доброго дядю сверху и потому проваливаются в колодец нищеты, как ведро с оборванной верёвкой. Вещи, хозяйственная утварь и жилые строения всегда и были, и будут индикатором бы-тийного настроения,  бытиём, ушедшим к обочине. Двор Пересвета оказался нешироким, зато ухоженным, точно газон в английском парке. Чистота, уют и порядок видны были во всём: и помещения для скота, и времянка,  и гараж – сияли в полный рост и ублажали взгляд свежестью, новизной и хозяйской устойчивостью,  что на языке древних именовалось  мой дом – моя крепость. Внутри дома – чистые комнаты, где мебель хорошо подобрана, за нею смотрят, голубят, точно достаточно любимое существо. Паркетные полы, кое-где принакрытые, прихваченные коврами и ковровыми дорожками, не имели ни соринки, ни пылинки. Обои по разным комнатам были разного цвета: в спальне – нежно-салатные, в гостиной – светло-синие, в детской – яркие и ослепительно-красные, точно маки. Холодные тона шли только в коридорах и прихожей. На веранде обоев не было, а кухня, ванна и туалет заклеены чёрно-белыми, голубыми и бледно-розовыми плитками так изысканно и аккуратно, что становилось ясным: всё сделано под диктовку имеющей вкус женщины.
      Пока я любовался убранством комнат, Верагуа и Пересвет о чём-то секретничали на кухне. Пересвет вынимал постельные принадлежности из картонной коробки, которая покоилась под столом, потрясал ими, разворачивал, показывал на свет, что-то объясняя, как рекламный агент, навязывающий никчемуш-ный товар перспективному покупателю. Я вошёл, дабы узнать, о чём они говорят.
-Вы помните всё в деталях?- спросил Верагуа.
-До мельчайших подробностей,- сказал Пересвет.
-Сколько их было?
-В первый раз?
-Да.
-Одна, по-моему. А во второй – три. Последний раз – тоже три.
-И все – старушки?
-Старушки. Одинокие. Брошенные. Больные. С жёлтыми глазами мумий.
-Вы знали их раньше?
-Никогда не видел.
-Адреса помните?
-Помню.
-Были там наяву?
-Нет. Боюсь.
-Чего вы боитесь?
-Того, что вдруг это будет правдой. Кому потом докажешь, что  случилось во сне?
-Топор, нож, постельное белье, - сказал Верагуа, - я возьму на экспертизу. Если на них ока-жется кровь убитых вами старушек, то я не смогу обьяснить правоохранительным органам вашу правоту.
-Что, - сказал Пересвет, - бей в куст, виноватого Бог выдаст?
-А чего вы хотели? За преступления надо отвечать, - сказал я.
-Зачем я обратился к вам? Посадить меня и милиция смогла бы. Для этого  платить не требуется. За-кроют за бесплатно.
      Я увидел топор в крови, нож и перестал верить россказням клиента. Верагуа зачем-то мялся, тянул кота за мошонку, погружался в размышленции, точно здесь было такое как бы, на что можно спихнуть само преступление, сослаться на мотив, обьяснивший бы обстоятельства, указавший бы на смягчающие стороны и как-то убеждающий в неполной виновности, ибо причастность  - налицо. Когда всё ясно, комментарии – дело лишнее. Состав преступления присутствует, орудие преступления – вот, на столе, улики подозреваемый сам предъявляет к опознанию  на радость экспертизе, так что если идентифицируется кровь на топоре, ноже с кровью убитых старушек, то доказательная база готова, и на ней постро-ится такое обвинение, какое вовек не опрокинуть защите, даже имеющей семь пядей во лбу, как у товарища Ленина.
      Крупный, высокий, по-богатырски плечистый, грузный, он казался неким Святогором, по ошибке за-бредшим в наши места и времена; его  тяжелые и бурые, точно заеденные однообразием жизни, глаза отсвечивали не то мутной, вымученной надеждой, не то едкой,  худой, кислой, изуверски-предательской насмешкой; по-мужски толстые, набитые железной силой руки его сжимались в пудовые кулаки, под которые и бегемоту лучше не попадаться, и бледно краснели как от древнего холода; и такой природной мощью да удалью веяло от этого молодца, что было не понять, как, зачем и почему надо брать нож и топор на старушек, убивать их в эпигонство Раскольникову, а потом вилять и пробовать уйти от наказания ссылкой на кем-то навязанные сны да видения, заставляющие идти убивать, не ведая, кому это надо, для чего и по какой неизбывной надобности.
      Верагуа сидел и слушал. И Пересвет пытался доказать непричастность  к происшествиям, как поломавший из любопытства игрушку ребёнок объясняет, что игрушка сломалась сама, ибо плохая была, нехорошая.
-Если у вас желание обвиноватить меня, - сказал Пересвет, - я отказываюсь от подобного рода услуг.
-Что с уликами? – спросил Верагуа.
-Мое дело, - сказал Пересвет, - хочу  -  спрячу, хочу  -  уничтожу.
-А мы воспрепятствуем, - заметил я, намекая на пистолет, который медленно вынимался мной из кобуры под мышкой.
-Получится? – усмехнулся Пересвет.
      Он выбросил руку, и я, присев от боли по запястью, выпустил оружие, и оно шлёпнулось на пол смачно, точно рыба на сковородку.
      Пересвет взял пистолет, хмыкнул и отдал его Верагуа.
-Не балуйся, парнишка, - сказал Пересвет, - я шуток не понимаю: могу  убить ненароком.
      Я нахмурился, а Верагуа почесал бороду, ибо недоумевал.
-Давайте без эмоциональных всплесков, - сказал Пересвет. – А спокойно, потому что нервная встряска тут помеха. Поработайте в режиме трезвого расчета. Зачем я пойду на убийства? Это, во-первых. Зачем мне топор и нож, когда я голыми руками могу удавить? Это, во-вторых. И зачем мне оставлять улики, показывать их вам? Это, в-третьих. Об этом думайте, чёрт возьми!
      Он прищелкнул пальцами, то ли призывая внимание на себя, то ли показывая эмоции, кои всё никак не войдут в русло трезвого расчета, то ли раздумывая над глубиной нашего тугодумия.
-Но если вы не лунатик, - сказал Верагуа, - не страдаете идиотизмом, как объясняете сами для себя подобные происшествия?
-Не знаю, хотел бы знать, но не знаю. Может, меня закодировали на убийства?
-Кто? – спросил Верагуа.
-Откуда я знаю кто?
-Как вы полагаете, можно человека на что-либо запрограммировать, как компьютер? Заложить программу на убийства?
-Не знаю.
-Вы же не робот, не компьютер?
-Да,  не робот и не компьютер.
-К психиатру  обращались?
-Нет.
-У вас есть тренер?
-Нет, не по карману.
-А менеджер?
-Не имеется.
-Как  вы находите деньги на поездки?
-Сначала свои вложил, а там пошли  призовые.
-Удары в голову получали?
-Когда как.
-В принципе, я готов поверить, но при четырёх условиях.
-Что за условия?
-Первое. Вы покажите места происшествий.
- Ладно. Покажу.
-Второе. Вы позволите нашим агентам сделать осмотр вашего дома и всё, что во дворе.
-Пойдёт. Дальше.
-Третье. Вас осмотрит психиатр и даст заключение.
-Хорошо. Что ещё?
-И четвёртое. Надиктуете на видеокассету  автобиографию с показом фотографий родственников, зна-комых и друзей.
-Согласен. Это всё?
-Пока что. Услуги психиатра и оператора оплатите самостоятельно.
-Ладно. Оплачу. А места происшествий зачем показывать? Я дам адреса, и поезжайте.
-Нужно провести следственный эксперимент с выездом на места происшествий.
-Понятно.
-Есть телефон в доме?
-Был. Украли. Он в машине был, так вместе  украли.
-А от соседей можно позвонить?
-Нет. Ни у кого. Сняли за неуплату. А кабель вдоль улицы разворовали.
      Верагуа призадумался. Пересвет глядел на него во все глаза, с тихим ужасом и сверхнапряжённым ожиданием, как смотрит приговорённый к смерти на готовый к старту нож гильотины. Было что-то несуразное для меня в Пересвете. Конечно, я слышал о нём. В известных кругах его знали под кличкой Железный Характер. Знали, что его не купить, не нанять. Предлагали деньги, прочие гримасы красивой жизни, но без толку, ибо не на того нарвались. Знали силу его, отслеживали выступления на турнирах. Ждали, что одумается и попросится, следуя железному правилу: хлеб за брюхом не ходит. Слышал я и о дикой силе парня: когда однажды в пивбаре на него полезли с десяток бойцов местной мафии, он их так лихо, так скоро раскидал, что вопросов к нему  не было, остались только междометия. Я не видел  драки, но мне рассказывали. Двухметровый ширококостный гигант был остановлен у пивбара на Грозненской. Парочка громил спросила закурить и спросила рискованно нагло, так что уже у пивбара должна была завариться переделка, переходящая в потасовку. Однако любитель пива не ответил и вошёл в пивбар, дабы взять  пива в канистру. Бармен сказал, что с собой  не даст. Клиент попросил всё-таки с пивом сделать уступку. Слово за слово – понеслась кутерьма. Удалец отпихивался. Бойцы летели на все четыре стороны, подминая при жёстком приземлении столы да стулья. Кто-то бодал стены, другой ногами заезжал во встречную витрину, третий рёбрами пересчитывал бутылки на стойке. В общем, к приезду дежурного наряда милиции ровно десять удальцов лежали штабелями, связанные, как водится, накрепко, точно мона-стырские подружки, а Пересвет ушёл восвояси, не ожидая цветов и прочих аплодисментов, улетающих в продолжительные овации. Да, с таким первобытным здоровьем, гранитным сложением и фанатичной преданностью режиму и тренировкам – прямая дорога в рэкет, а там и до места разводящего рукой по-дать, ибо у нас теперь принято делать деньги. Аттитюд и арабеск истории привёл наше племя к той точке, откуда стартовала мировая революция. Снова человек человеку – бревно, а не друг, товарищ и брат. Снова в ходу золотое терпение и покорность обстоятельствам. Нищенство в моде. Преступность на коне. Голод и отчаяние погружают страну в ожидание светопреставления. Семнадцатый год молнией пропорол  историю, но не обрушил её, а чуть приобжёг. Теперь даже не играют в социальную заботу, а говорят прямо: помоги себе сам; делай деньги, а за налогами  придут или вызовут в соответствующую инстанцию. Время нагнетается доисторическое, время динозавров, когда каждый за себя и один Бог за всех, поэтому я не понимаю, грубо говоря, на какие шиши катается по турнирам Пересвет, если редкие спортсмены обходятся без подкормки спонсоров.
-Что ж, - сказал Верагуа, - обойдёмся пока своими силами, проведём осмотр. Где спальня?
      Они продвинулись в спальню, где стояли одна кровать, взрослая, на два человека и другая  кровать, детская, которая располагалась впритык ко взрослой, сделанной из чёрного дерева. Прикроватные тумбочки помещались справа и слева в изголовье. На них не было пыли, но на одной заметна кровь, точнее бурые, вероятно, случайные пятна, похожие на кровь. Такие же пятна Верагуа обнаружил на полу: они сгустками рассыпались по спинке кровати, ближе к подушке, и подступали к ней. Верагуа поднял подушку и увидел – громадное пятно, точно над этим вот местом кому-то глотку перерезали. Откинув по-крывало с одеялом, мы увидели топор с засохшей на нём кровью, которая держалась роем на лезвии, обухе, а топорище будто прямо сейчас вынуто из чана с кровью: ещё мокрое и полностью красное.
      Углядев ненароком то, что мы с Верагуа нашли, Пересвет как-то разом сник, лицо приобмякло, глаза потемнели, подкисли, руки мелко и зябко подрагивали. Его огромное, грузное тело замерло, как повисло над пропастью. На широком посеревшем лбу обозначились тяжёлые морщины с блестевшим  потом. Дыхание стало вязким, астматическим, словно при внезапном испуге.
      Верагуа глазами показал на свежие улики: на запачканное постельное бельё и топор. Пересвет ногтем указательного пальца почесал переносицу.
-Не знаю, откуда это, - пробормотал он.
-Может, подбросили? – подсобил с ответом Верагуа, но Пересвет промолчал.
      Верагуа осмотрел достаточно скрупулёзно и въедливо  топорище.
-Следов нет, - сказал он сумрачно, - и понятно, почему.
      Старик проглядел также  кровати, стены, полы, окно и дверь в комнате и остолбенело пощипал бородку .
-Вы проветриваете здесь? – намекнул  он на антисанитарию.
-Каждый день, а что?
-Тяжёлый запах, гнилостный, - поделился кошмарными выводами Верагуа.
-Я знаю, но это ничем да никак не выбивается. Ни один дезодорант не берёт. Устойчивый запах.
-Кто строил дом?
-Не знаю, мне в наследство достался,
-От кого?
-Понятия не имею. Год назад  пришёл человек, принёс и предложил документы на владение домом. Я подумал и согласился.
-А где ваша семья?
-Мать умерла. Я рассказывал. А жена...
Он призадумался, а Верагуа не торопил с ответом.
-Жена ушла, - сказал Пересвет после некоторого молчания.
-Давно? - любопытствовал немилосердный Верагуа.
-В ту ночь.
-Какую ночь?
-Ну, когда я первый сон увидел.
-Прямо ночью ушла?
-Точно не скажу, потому что не видел. Легли спать, долг там супружеский исполнили. Просыпаюсь  - нет: ушла, паскуда, и дочь увела. Ну, а под подушкой  -  нож, в ногах -  топор, и  весь я в  крови, как пья-ный в блевотине. Вот и пойми тут: что случилось да по какой причине?
-Вы искали жену?
-Искал, не без этого, конечно. По соседям походил, поспрашивал. Подружек её навестил, проведал. Тишина, как в погребе. Никто не видел, не слышал, не встречал.
      Он помолчал. И вдруг сказал тускло, с надрывом, точно душу вынимал на показ да нараспашку:
-Видите: у меня у самого проблемы, а вы ещё закрыть  собираетесь. Неладно как-то. Не по-людски получается.
      Его густой терпкий голос гудел надсадно, сумрачно и остранённо, как грузный колокол, качающийся в набат. Трудно ему выходило говорить. Ещё труднее слушать  тяжёлый, нечеловеческий  твёрдый голос, ибо горе одного –  горе на всех.
-Я и дочурку своей признал, и расписались мы с Анютой честь по чести, как полагается то есть, - говорил он и искоса, ровно невзначай, глянул на совершенно новенькие японские часики так, будто торопился или поджидал кого.
      Меня передёрнуло от мысли, что, вероятно, Пересвет куда-то страшно спешит, а мы его держим из попутной забавы да от нечего делать и он не знает, как поскорее избавиться  от нас и что придумать для такого случая, словно  мы самовольно напросились к нему в гости и не понимает он, как втолковать нам помягче да побыстрее, что мы – лишние тут, как пятое колесо в телеге, что при нас не делается то, что надо сделать и лишним глазам такое не показывается.
-Когда? – вдруг спросил Верагуа, вынимая пистолет Макарова и для проформы досылая патрон в па-тронник.
-Что когда? – опрометчиво как бы не понял Пересвет, доглядывая перед собой  игрушку, направленную в лоб, как в неподвижную мишень.
-Когда за нами приедут? – поинтересовался Верагуа, передавая мне наручники, чтобы я зачинал  задержание.
      Я приковал Пересвета к радиатору отопительной системы. Верагуа приступил к допросу. А Пересвет усмехнулся.
-Догадались или знали уже? – будто удивился Пересвет.
-О чём? – уточнил Верагуа.
-Об охоте.
-О какой охоте?
-На вас, конечно.
-На нас?
-На вас.
-Об охоте? – переспросил старик, не обращаясь ни к кому в особенности и ко всем совокупно, точно любуясь собственным вопросом, пробуя на вкус звуки, на голос оттенок мысли. – Ни о какой охоте не знал, не догадывался. Спросил наугад, на всякий случай: вдруг проговоритесь, ибо многое в поведении вашем и показаниях настораживает. До выезда на место происшествия была вера, но здесь пропала. Улетучилась.
      Пересвет передёрнул плечами, как бы от холода.
-А что случилось?
-Во-первых, это не ваш дом.
-Не мой?!
-Не ваш.
-Да с чего вы взяли, что не мой?
-Входя во двор, вы по инстинкту повели глазами, чтобы разглядеть, где собака, ибо подозревали, что, может быть, тут водится злая собака. Будь вы хозяином, неужели бы испугались своей собаки? А по вашим глазам заметно было, что боитесь идти первым, подзадерживаетесь на улице, чтобы не войти первым, коситесь на незапертую будку, в которой собаки не было. Кроме того, ещё во дворе вы остановились на некоторое время, замялись, ибо забыли, а то и понятия не имели, как входить в дом, когда разобрали, что входных дверей две: одна для парадного входа, другая – для чёрного. Две двери: одна позади дома, там, где окна в сад, и вторая за углом. Заметив, что вы пошли наугад к одной из них, я увидел ваши мучения. А вы впали в небольшую растерянность. Соображая по случаю, вы толкнули дверь, но она оказалась запертой. Вы из кармана достали связку ключей, ткнули первый попавший под руку в замок и он не подошёл. Сделали паузу, раздумывая, какой должен быть ключ. Запутались и со вторым, и с третьим, и подошёл только четвёртый. Хозяин же дома знает, какой ключ и от какого замка и не тычет на авось. Он видит нужный  ключ. Вас по ключам забыли проинструктировать?
-Не забыли.
-Что ж вы так?
-Не могу запомнить я эти  ключи. Дома так же гадаю: тот – не тот. Нет у меня памяти на них: тут помню, там вышибло. Из памяти выскакивает наглухо, как горох от стены.
-Кто вас инструктировал?
-Вы не из больных?
-Нет.
-Так чего спрашиваете?
-Интересно.
-Вам интересно, а мне? Я тут скажу, расслаблюсь по-человечески, впаду в полудетскую откровенность, расклеюсь, расчувствуюсь, а меня чтоб с работы потом гнали, как собаку  со двора? Теперь не то время, чтобы играть с тёплым местом, с работой.
-Не то время? – удивился Верагуа. – А какое ж оно?
-Время выживать. Вы-то старичок, какие ваши годы? И сколько их осталось?
-А сколько вам?
-Тридцать один в мае вот было.
-Семья, дети есть?
-Конечно! Куда без них?
-Вы – единственный для них кормилец?
-Ну, мать пенсию получает. Отец военруком в школе. Жена дома, не работает. Пара детей.
-У кого двое детей?
-У меня.
-Понятно. Значит, полагать можно, что на похороны наскребут?
-На какие похороны?
-На ваши.
-На мои?
-Ну, а как вы думаете? Я спущу курок, пуля заедет к вам в висок, ибо я не промахиваюсь. Потом пистолет окажется в вашей руке: самоубийство.
-Самоубийство? А будет похоже?
-Постараемся, чтобы похоже было. Это  ваше табельное оружие?
-Моё.
-С вашим номером, кстати.
-С моим?
-Если из вашего кармана, то с чьим ещё? Я у вас из кармана вытащил. Никаких отпечатков, помимо ваших, на нём не останется, ибо свои я сотру.
-Мои, значит, останутся?
-Да, только ваши и будут.
-Но я  окажу сопротивление?
-Ваше право оказать его. Следов борьбы не будет, ибо я осажу  выстрелом сразу, как только вы сделаете движение в моём направлении. Как проводят баллистическую экспертизу, я знаю, так что не составит большого труда инсценировать добровольный ваш уход из этого мира. Выбор за вами. За что  держитесь крепче: за жизнь  или за должность и работу? Дети большие? Помнить  будут?
-А куда денутся?
-Без отца им пора  или рановато?
-Не знаю. Не думал о таком.
-Отцу с матерью легко сына хоронить?
-Не раскручивайте. Я не дурак. Понимаю, куда и зачем вы ведёте, но всё под контролем.
-У кого под контролем?
-У больших людей.
-И ваша жизнь под  контролем?
-О чём вы? – он глянул искоса и точно не слишком понимая. - Хорошо. Я скажу. Только  не потому что сломался. Жизнь моя – это ветер: пролетел, потрепал деревья и нет его. Я не за себя боюсь. За другого человека. В общем, я родом из Грозного. Работал и жил там, пока можно было. А там догадался, что не у места. Лишний потому что. Вокруг все – ушлые. Я только со своей честностью был бельмом в глазу. Мешался. Наехали, объяснили по-хорошему, что пора и ноги делать, если жизнь дорога и не наскучила. Законы у них свои, а, вернее, и нет никаких законов: у кого автомат, тот и большой человек, имеющий даже собственную трубу для прокачки нефти, а всё остальное – быдло. Пришлось в бега подаваться, хотелось жить по-людски, по-спокойному. Приехал к вам вот, в Казахстан. Тараз выбрал. Ничего городишко. Устроили в уголовку. Встретил женщину. Купили  квартиру. Обжились вроде. А тут задание.
-Какое задание? – спросил Верагуа.
-Придти к вам в агентство. Наплести чего-нибудь. Чтоб поверили. Сюда, на объект, привезти. Подержать пару часиков, пока большие люди думают насчёт вас, что и как.
-О чём это вы? – спросил Верагуа.
-Ну, подставу там либо ещё какое дорожно-транспортное происшествие сотворить. В общем, я так понял, что дана задача на вашу ликвидацию: юридическую, физическую, - решают.
-Кто решает? – спросил Верагуа.
-Тут у меня догадки одни. Сказать не могу до точности. КНБ вроде, аким города, УВД, предприниматели и ещё кто-то, засекреченный. Я не знаю. Так, с ребятами между собой перебирали информацию. Они тоже не понимают, а хотят знать. И, главное, никто не может додумать: на чём могли сработаться эти структуры? Но что против агентства вашего – это уж точно, на все сто процентов.
-Почему хотят закрыть наше агентство?  - спросил Верагуа.
-Не знаю. Я так думаю, что полагают героин через Тараз толкнуть.
-Героин?
-А что? Он дороже золота. Один грамм за 28-29 баксов уходит со свистом, а до 17 августа и за 60-65 баксов брали. А золото за сколько сдать можно? За десять, по максимуму,  и не больше.
-Но золото – легальный товар, - заметил Верагуа.
-А героин постоянно имеет сбыт. Вы золото всегда по нужной цене сдадите?
-Мы не о том говорим, - насупился Верагуа.
-Было бы прикрытие, - сказал Пересвет, - а сбыт будет всегда.
-Понятно, - перебил Верагуа, - кто должен нас придержать?
-Могу предположить только.
-Оставим гипотезы. Нужна точная информация. Факты требуются, а не сплетни в виде версий.
-Нет у меня никаких фактов.
-Дом под наблюдением?
-Какой дом под наблюдением?
-Тот, где мы находимся.
-Кто  сказал, что  под наблюдением?
-Никто не сказал. Я спрашиваю: дом под наблюдением?
-Нет.
-На прослушке?
-Нет.
-Ну что ж! – сказал Верагуа. – Будем собираться.
-А что со мной? – спросил Пересвет. – Меня развяжут? Или мне вот в таком виде своих дожидаться?
-Как вы должны были придержать нас? – спросил Верагуа.
-Ну, рассказать историю, чтоб поверили.
-Дальше?
-Вещдоки предъявить, улики представить для доказательной базы. Под состав преступления чтоб было.
-Вы – офицер? – спросил Верагуа.
-Да.
-В каком звании?
-Капитан.
-Под ваше офицерское слово мы вас отпустим, но...
-Что  «но»?
-Но вы доложите по начальству, что наше агентство отказалось от предложения и не будет вести расследование данного происшествия.
-Хорошо. Я так и передам.
-Да, мы вас отпустим, но вы поедете с нами.
-А где отпустите?
-У вокзала.
-У какого вокзала?
-Железнодорожного.
      Он глянул как-то тревожно, точно не верил, что, действительно, отпустят, подозревая подвох, подставу на новоязе.
      Мы поехали, а у вокзала его высадили. Он захлопнул дверцу и опять глянул тревожно и выжидательно.
-До свидания, - заметил и как бы намекнул ненароком Верагуа.
-Да, да, - торопливо сказал Пересвет, как бы очнувшись от наваждения. – Всего хорошего.
      Я смотрел ему вслед, а Верагуа положил передо мной блокнотный листочек, где был записан адрес, по которому надо было теперь ехать.
-Чего вы боитесь? – спросил я с усмешкой, ибо не понимал ещё, что ввязался в серьёзную войну на выживание.
      Верагуа потёр мочки ушей, намекая на подслушивающее устройство.
      Направление - на Михайловку. Теперь – Сарыкемер, а, может, и Каракемер. Я точно не скажу, ибо не запоминал новое это название, к которому трудно привыкнуть. При слове «Михайловка» ещё есть какое-то представление, где это и что это. А, услышав «Каракемер» либо «Сарыкемер», представляешь некую одинокую чёрную юрту в голой степи, где только что отгремел набег с пожаром и прочим атрибутом ко-чевой жизни.
      На одной из улиц мы подъехали к дому одному, где поставили свою машину в гараж, а на другой выехали из него. И взяли направление на колхоз Амангельды. Я ни о чём не спрашивал.
      Верагуа молчал, пока мы не подъехали к центральной усадьбе.
-Пришли трудные времена, Аркаша, - сказал старик.
-Что за трудные времена?
-Пока не отследим ситуацию, в город возвращаться нельзя.
-Почему нельзя?
-Опасно.
-Я понимаю, что опасно, но почему вдруг?
-Потому что что-то происходит.
-В городе?
-Да, в городе. Со сменой администрации не всё в порядке.
-Новая метла метёт по-новому?
-Не совсем так.
-А как?
-У меня несколько версий. Но сначала о происшествиях по городу. Ты слышал о них?
-Что именно?
-О том, что пропадают дети.
-Нет.
-На свалке также обнаружено несколько  трупов.
-Детей?
-Нет. Дети исчезают бесследно. Трупы, обнаруженные на городской свалке, - трупы взрослых.
-Взрослых? – я переспрашивал машинально как-то, ибо слышать-то я слышал, но в ум не ложилось просто, что вот так за здорово живёшь можно  найти трупы.
      Что-то сдвинулось в нас, в общественном, коллективном нашем сознании, ибо обнаружение трупов на свалке стало для нас чем-то привычным, обыденным, не потрясающим душу, хотя мы-то не на войне живём, должны бы, кажется, удивляться, но – не удивляемся, ибо нас поразить ничто уже не в состоянии.
-Спортсменов. Борцов. Боксёров. Но не это ставит в тупик и настораживает.
-А что?
-То, что закрыто дело об исчезновении и убийстве гражданки Мухтасимовой Гульфиды Кадыровны. А ведь были следы, улики, подозреваемые.
-Были улики? Какие? Я и не слышал о таком происшествии.
-Не слышал?
-Ни пол-словечка.
-Странно.
-А что случилось?
-В Центральное РУВД обратился с заявлением гражданин Мухтасимов Расул Алиевич. В заявлении же он утверждал, что его жена, Мухтасимова Гульфида Кадыровна, зашла в кафе «Спорт», чтобы взять ведро воды, которое понадобилось для заливки в радиатор, и не вышла. Не вернулась. Когда же Мухтасимов заглянул в кафе, дабы узнать, почему жена задерживается,  персонал кафе «Спорт» заявил, что никакая женщина в кафе  не заходила, но Мухтасимов увидел туфли жены, которые находились на столе для разделки овощей. Почуяв неладное,  обратился в  органы для расследования данного инцидента. Прибывший по заявлению гражданина Мухтасимова Р.А. дежурный наряд обнаружил в кафе «Спорт» голову женщины, которая была опознана Мухтасимовым и принадлежала его жене, гражданке Мухтасимовой Г.К., голова  была обнаружена в контейнере для отходов. На заднем дворе также были найдены туфли, принадлежавшие потерпевшей. Одежда её была  на полу овощерезки. Расчленённое же тело гражданки Мухтасимовой Г.К. нашли в кастрюле, поставленной на плиту. По данному факту было заведено уголовное дело. Кафе опечатано. Персонал задержан до выяснения всех обстоятельств происшествия. Но через день  задержанные были выпущены на свободу, так как дело прекратили. Мухтасимову посоветовали держать рот на замке и не попадаться на глаза следователю, обещая, в случае невыполнения, закрыть его самого и  повесить на него нераскрытое убийство, так  называемый глухарь, совершённое с особым цинизмом, надругательством и жестокостью. Мухтасимов пришёл попросить наше агентство разобраться и оказать посильную, возможную на данный момент, помощь. Я думал сегодня заняться этим происшествием, но, как видишь, Аркаша, не смог.
-А вы не на фальшивку клюнули?
-Нет. Обычно я догадываюсь, когда клиент лжёт. Капитана  я раскусил ещё в агентстве.
-Ещё в агентстве?
-Да.
-Какого  чёрта мы поехали к нему?
-Хотел уточнить и проверить ощущения: иногда они подводят.
-Как  работать будем?
-Свяжемся кое с кем.
-С кем?
-С одной организацией.
-С какой ещё организацией?
-«Честь и родина».
-Партия Лебедя, что ли?
-Нет.
-Ну, а что за партия?
-Эти люди с Лебедем не связаны. Они – местная организация. Недовольны курсом  президента и его окружения. Хотят сделать мощное, боеспособное государство. Считают, что с помощью террора очистят страну от коррупции, кумоства, местничества и покончат с криминалом.
-А экономику они тоже террором поднимут?
-Не знаю. У них есть программа, но я не вникал в неё особо, ибо не до того было. Для меня главное то, что мы - союзники на теперешнем этапе. А без их людей я ничего не сделаю. Они намекали, что я могу рассчитывать на  поддержку. В принципе, агентство  придушить нетрудно. А такие люди дают прикрытие.
-Крышу делают?
-Вроде того.
-А мы не на службу криминалу пойдём?
-Нет.
-Это вы так думаете, или гарантии какие-то имеются, что не впутают нас в местные разборки?
-Моего слова тебе достаточно?
-Конечно.
-Значит, всё в порядке. Будем пользоваться чужими ресурсами, ибо мы не так обеспечены каналом                точной информации.
-Вы хотите раскрутить происшествие с женой Мухтасимова?
-Хочу.
-А  под асфальт не укатают за  влезание не в свои проблемы?
Ничего.
-Вы знаете, что они нас сломают, если захотят?
-Знаю.
-И всё-таки попрёте наперекор?
-Конечно.
      Старик показал дом, и я подогнал  машину, заехал во двор.
      Нас встретила девушка лет восемнадцати. С красивым, свежим лицом, на котором крупные чёрные  глаза отсвечивали бархатно и приглушённо, как вишнёвое варенье в чуть припылённой баночке.
-Проходите в дом, - сказала девушка, - вас ждут.
      Мы вошли. Оставили на веранде обувь, увидя, что по комнатам -  ковры. В небольшой кухне, прямо на полу, сидел парень лет 25-30. Он встал и протянул обе руки старику Верагуа и одну – мне.
-Я знал, - сказал он с тихой удомашненной улыбкой, - что вы всё-таки  будете с нами.
-Знакомься, - сказал Верагуа, - мой помощник.
      Парень переглянулся с Верагуа вопросительно, спрашивая тяжёлыми острыми глазами обо мне: кто я  и насколько могу подвергаться доверию – на чуть-чуть или на полностью, целиком и безоговорочно.
      Верагуа нахмурился, ибо излишняя ко мне подозрительность ему не понравилась.
-Это мой человек, - сухо, но внятно сказал он, - так что хватит играть на доверие к массам. Доверяя мне, доверяешь  моему сотруднику. Как по-другому?
-Ладно, - усмехнулся парень, - уговорили. Как зовут?
-Аркадий Бахмуров.
-А я, - он снова усмехнулся, точно надуть собирался или сгнилить, - Еркын Каражанов. Сотрудник комитета нацбезопасности. Лидер  областного отделения нелегальной партии «Честь и родина».
-Нелегальной? – переспросил я так, чтоб понятно было: Верагуа не говорил о ней.
-Да.
-Она не зарегистрирована?
-Нет. Этого не требуется.
-Почему?
      Он глянул всё с той же невыразимо высокомерной усмешкой куда-то мимо меня. Его зауженно-гордые глаза блестели настороженно, как глаза волка, почуявшего в степном холодном воздухе запах пороха, железа и человечьего присутствия. Холёное лицо этого человека, приобученного к быту номенклатуры, к хорошей сытной и твёрдой жизни, подёрнулось приторной заботой о долге, который висел на нём, точно седло на корове.
-Мы – засекреченная организация. И наша задача – поставить страну на уровень развитых государств. Отсечь, ликвидировать тех, кто присосался к власти, дискредитирует её, рискуя вызвать в стране повторение бунта семнадцатого года. Наша задача – порядок, развитие, приоритет закона. К власти мы приведём ум, честь...
-И совесть нашей эпохи? – пошутил я, припоминая известный лозунг.
-Да, и совесть нашей эпохи, - сказал он, не понимая, а ещё больше  - не принимая иронии.
-И много вас?
-На пока хватит.
-Чем  занимаетесь?
-Заводим досье, отслеживаем и ликвидируем, если...
-Если что?
-Если решит партия.
-А мы вам зачем?
-Кто мы?
-Я и Верагуа.
-Игнасио Мануэлевич – старый сотрудник. Мы его знаем. Такие кадры – золотой запас нации: скром-ные, честные, мудрые. Мы  ценим и уважаем народ подобного сорта.
      Верагуа заскромничал. Улыбнулся как-то потерянно, зябко, криво. С досадой. И покусывал губы, точно на электричку опоздал  последнюю. Заметно было, что он ощущал себя лишним в этом доме, но уйти не мог и оставаться получалось неудобным.
-Что вы узнали? – деловито, явно перебивая дифирамбы, поинтересовался Верагуа.
-Идёт совещание, - сказал Каражанов.
-Где и у кого?
-В доме акима.
-Какого акима?
-Городского.
-Кто принимает участие в совещании?
-Аким, председатель областного КНБ, начальник УВД.
-Что обсуждают?
-Совещание закрытое.
-Нет информации?
-Ждём. Идёт прослушивание. Как закончится совещание, принесут стенограмму. Вы отдохните пока. Поешьте. Информация будет.
-Что по нашему агентству?
-Наш босс против закрытия. Партия посоветовала.
-Что по происшествию с исчезнувшими детьми?
-Кое-что известно.
-Например?
-Похищено из родильного дома восемь детей. Родителям сообщено, что дети родились мёртвыми: мол, погибли при рождении. Врачи и прочий медперсонал проинструктированы на этот счёт, чтобы знали, как отвечать и что.
-Тела отданы родным?
-Нет.
-И родители детей не настаивают на возвращении тел для захоронения?
-Настаивали было, но им рекомендовано с подобными просьбами не обращаться, потому что похороны уже состоялись ввиду распространения инфекции и что эксгумации не будет: нет разрешения местных властей.
-И родители смирились с таким положением вещей? Терпят подобное  обращение?
-Жалуются, ибо у нас жаловаться привыкли.
-И есть польза от жалоб?
-Нулевая.
-Почему?
-Что пользы жаловаться на врачей, если те дали справку о неразглашении.
-Сколько ещё пропало?
-По городу?
-Да, по городу.
-19 детей.
-Всего 27, значит? – уточнил Верагуа.
-Двадцать семь.
-Возраст?
-До года.
-Кто занимается поисками?
-Наши люди.
-Поисками всех детей?
-Разумеется.
-А что по заявлению Мухтасимова?
-Дела нет.
-Как нет? Закрыто?
-Уничтожено.
-Кем?
-Нашим ведомством.
-С чьей санкции?
-Шефа, конечно.
-Хазарова?
-Да.
-По каким мотивам?
-Есть информация, что ведутся работы по установлению контакта с потусторонними силами.
-Кто ведёт работу?
-Засечь не получается.
-Кто  курирует?
-Шеф.
-Куда заносятся данные по  работе?
-Неизвестно. Источник не может выйти на этот канал.
-Может, в банке данных есть?
-Вряд ли.
-Что произошло в кафе «Спорт»?
-Вам не докладывали?
-Докладывали, но нет ли новой информации?
-Есть кое-что. Немного, правда. Она расчленена по ошибке.
-По ошибке?
-Да. Так персонал  показал на допросе. Увидели повара упитанную женщину, не удержались и прокололись. Освежевали только, а тут муж её заявляется. Увидел туфли жены, узнал, побежал в дежурную часть оставлять заявление.
      Да, генофонд нации выедается, а у них всё ошибочка вышла.
      Принесли чай, баурсаки, домашнее масло, холодное мясо (конина, по-моему), кишмиш, орехи, сушёный урюк, сметану, только что взбитую и потому немного жидковатую. Каражанов принял из рук девушки фарфоровый чайник, пиалки.
-Угощайтесь, - сказал он излишне суетливо и несколько назойливо, точно насмерть боялся нашего от-каза. – Пока чай, а там и мясо сготовится.
      Он оставил первую, наполненную чаем пиалку себе, а вторую передал Верагуа. Патрон пригубил дымящийся ещё чай и поставил пиалу на скатерть, которая лежала на низеньком, будто для детей, столике.
- Мы их вычислим, - сказал Каражанов, - и никуда они не денутся у нас. К ногтю прижмём, как блох... Вам с молоком, что ли, чай или как вы привыкли?
-Без разницы, - сказал Верагуа. – Что с трупами?
-За молоком я пошлю, если нужно...
-Не нужно, - отрезал Верагуа. – Что с трупами?
-С какими трупами?
-С трупами спортсменов.
-Те, что обнаружены на городской свалке?
-Да, на свалке.
-Ничего.
-Есть протоколы осмотра?
-Только копии. Вы хотели  посмотреть?
-Желательно.
-Вероятно, местные разборки. Эти чёртовы спортсмены практически все повязаны с криминалом. Работают в охране вышибалами.
-Как они убиты?
-По-разному. Одному позвоночник переломали. У другого – механическая асфикция, удушение то есть. Третьему грудную клетку продавили. В общем, по-всякому. Уже похоронили. Быстро и без лишних глаз. Но мы возьмёмся за эту проблему.
-За какую именно проблему?
-Придавим местную мафию.
-Пора бы, - заметил с небольшой усмешкой Верагуа. – Опознание было?
-Какое опознание?
-Трупы опознавали родственники?
-Кому надо опознавать бандитские трупы? Закопали, заровняли. Нет памяти – нет проблемы. Тут ещё кое-кто к вам приходил, напрашивался, чтоб поговорили.
-Кто?
-Ну, человек один.
-С каким делом?
-Ерунда, по-моему. Ко мне домой пришёл, а говорить с вами хочет.
-О чём?
-Видел вроде он у одной женщины руки своей подружки. Я на всякий на случай его привёз, ибо мало ли что: вдруг это полезно для вас будет? Позвать? Вы ведь любите всякие такие странности.
-А что странного в его деле?
-Непонятки тут идут от того, что чудак-человек уверяет: руки этой женщины и руки его подружки – одно и то же.
-Одно и то же? – переспросил Верагуа.
-Вот именно.
-Что за глупости? – сказал Верагуа.
-Пока отложить это дело?
-Да, позже мы вернёмся к нему. У нас  своих происшествий выше головы.
-Можно поинтересоваться, Игнасио Мануэлевич?
-Что вы хотите?
-Почему вы всё-таки приняли моё предложение?
-Выхода не было.
-У вас не было выхода?
-Да, у меня не было выхода.
Верагуа коротко рассказал о Пересвете и о том, что случилось потом.
-Санкцию на ваше задержание никто не давал, - сказал Каражанов. – Я бы знал о таком распоряжении. Пока на верхнем уровне  не решат отозвать и аннулировать лицензию, никто не рискнёт на топорную  провокацию.
-Но Пересвет...
-Сотрудника по фамилии Пересвет в наших органах нет. По городу и области, по крайней мере.
-Нет? – сказал Верагуа.
-Нет, - повторил Каражанов. – Кстати, в моей картотеке есть фотографии всех сотрудников правоохранительных органов. Принести? Вы посмотрите, может, кто под псевдонимом работал?
      Просмотрев стопки фотокарточек, Верагуа такого человека не угадал и не увидел.
-Мы найдём этого умничку, - сказал Каражанов. – Я вызвал сотрудника. Он составит с вашей помощью фоторобот этого человека, и многое для вас  упростится.
-Совещание идёт ещё? – спросил Верагуа.
-Закончилось.
-Есть распечатка?
-Привезли. Я просмотрел.
-Что по нашему агентству?
-О нём на совещании не упоминалось. Вы получите материалы совещания. Что ещё?
-Это спортсмен, - сказал я.
-Кто спортсмен? – обернулся Каражанов и в мою сторону.
-Пересвет. Я слышал о нём.
-Я тоже о таком Пересвете слышал, - сказал Каражанов. – Однако труп Пересвета-спортсмена обнаружен, в числе прочих, на городской свалке, так что это не тот Пересвет, какой нам нужен, а какой-то другой.
      Пришёл человек Каражанова. Через некоторое время компьютер выдал фоторобот нашего Пересвета.
-Сын шефа, - сказал Каражанов, - я его знаю. Силач и вроде ненормальный.
-Ненормальный? – переспросил Верагуа.
-Отец его к разным колдунам водил на излечение. Мания у него.
-Мания преследования?
-Нет. Он в припадке бешенства грызёт и топором рубит старушек. Говорит, что ему кто-то приказ на убийства отдаёт.
-Почему же его не задерживают? – удивился по-детски Верагуа.
-Так отец его – большой человек: увёл из-под уголовного преследования. Что называется, отмазал. Взял справку из психдиспансера.
-Отмазал? – непонимающе переспросил Верагуа.
-Ну, поддержку там оказал. Помог, короче, выйти сынку из проблемы.
      Каражанов разглядел, что у Верагуа пустая пиала и подлил чай.
-Говорят, - сказал Каражанов, - по городу волка видели: здоровый, с белой шерстью. Люди боятся его, просят меры принять.
-Поймали? – поинтересовался Верагуа, полагая, что переливает из пустого в порожнее и по степному обычаю ведёт беседу ни о чём, а так просто, дабы сказать что-то и не молчать по грубости норова.
-Что поймали?
-Волка.
-Нет. Да это россказни, по-моему. Одна гражданка уверяет, что волк забрался к ней в дом, лёг в кровать и, когда хозяйка пришла постелить гостям, убежал с предупреждающим урчанием и с бешенством в  глазах.
-Кто её допрашивал?
-Участковый.
-Показания зафиксированы?
-Нет. Участковый посмеялся над глупой женщиной и отпустил на все четыре стороны.
-Значит, показания не снимались и не фиксировались?
-Нет.
-Какой  участок?
-Район военторга.
-Позвоните в тот опорный пункт, я  поеду туда.
-Зачем?
-Поговорю с гражданкой, ибо в её показаниях есть кое-что интересное.
      Машина сломалась в дороге, и нам с Верагуа пришлось добираться на автобусе, как всем прочим, которым до личного автотранспорта не дотянуться, точно до ближайшей звезды, именуемой в просторечии Солнцем.
      Остановка была вблизи магазина, через дорогу от старого кладбища. Подкатился один автобус, другой, но Верагуа почему-то не садился, очевидно, поджидая позолоченной кареты с герцогским клеймом на дверцах.
      Наконец мы сели в какой-то автобус, втиснулись в такой, где людей было невпроворот, как сельдей в бочке. Поджимали со всех сторон, точно в корыте дедушки Ноя. Верагуа едва под сиденье не затолкали и пару разов шлёпали кому-то на колени, как будто старина  вспомнил отлетевшее надолго и навсегда детство и приспичило к маме, но, получив под рёбра, мигом излечивался  от впадения в детство, вскакивал на твёрдые теперь ножки, просил извинить его старческую немощь и простоту.
      Вдруг, когда до нужной  остановки ехать было ещё да ехать, Верагуа вздумалось выдернуться на выход. Он утянул меня к самым дверям, точно пуделя на поводке, крикнул водителю, чтобы остановился. Тот притормозил. Мы вышли.
      Верагуа помчался на всех парах, как за олимпийской золотой медалью, по встречной полосе, и я с тру-дом догнал его у какого-то переулка, хотя  на свою скорость мне никогда вроде  жаловаться не приходилось доселе.
-Куда  спешим? – спросил я, полагая, что патрон завернул по склерозу не в ту степь, ибо мы бежали туда, откуда только что приехали.
-Где  пистолет? – спросил Верагуа, не оборачиваясь и не сбрасывая оборотов.
      Я сунулся по карманам – пустота насчёт пистолетов, как на Марсе. Неужели потерял?! Чёрт! В глазах закачалась ледяная темень. Под сердцем  саднило, подташнивало мутной тоской, как после удара в солнечное сплетение.
-И у меня  украли, - ободрил кисловато Верагуа, - но мы догоним его, ибо я видел, куда он свернул. Вот (Верагуа показал направление) в этот проулок.
      Проулок выгибался, точно удав, нацеленный на бросок за пробегающим под деревом оленем.
-Я и лицо как будто запомнил, - утешил Верагуа.
      Проулок оказался сквозным, и никого мы в нём  не увидели.
      Да, надо здорово постараться проспать собственное оружие в  автобусе, пусть и в переполненном.
      Верагуа тщетно запускал торопливые да расторопные свои глазёнки по разные концы проулка, надеясь углядеть злоумышленника или того, кто хотя бы в состоянии намекнуть, куда подевался вор и всё такое прочее, а дорога в прыщах булыжника была безлюдной, как после потопа. Лишь сухо и неряшливо утыкались по обочинам колючие и скупые на тень акации да слепли на мутном январском солнце дома, укрытые от чужих да посторонних глаз стальными заборами, точно забралом.
      Верагуа остановился, покусывая обвисшие щёточки усов и наливаясь мелом.
-Ничего, - сказал я, - домов много, поспрашиваем. К концу времён и народов найдём. Вы ж на лицо запомнили как будто.
-Если он живёт здесь, - сказал Верагуа, - то найдём, а если  гастролёр?
      Я стукнул в ближние ворота, собираясь провести экспресс-расследование.
      Долгоногий чёрный дог, шипя, как ракета на взлёте, пытался из-под ворот прихватить прыгающими от злости да неясной ненависти зубками меня за кроссовки, подозревая, вероятно, там самые мясные места. На гремящий лай и дикий железный грохот по воротам вышла высокая блондинка с серо-зелёно-золотыми глазами, от которых меркнет сознание, как при ударе в лоб. Её бархатная, мягкая и прохладная кра-сота приятно ошеломляла.
      Верагуа так и прицепился к молодице с сумятицей судорожных вопросов, не здороваясь, так и брякнул наудалую о тщедушном, кривоногом красавчике с фигурой угловатого подростка и лицом размятым, как у старого павиана. Блондинка охотно вспомнила соседей и зябким, одиноким, точно на исповеди, голосом сказала, сколько домов пропустить и какого цвета ворота нужного дома.
      К невысоким, из дерева, красным воротам Верагуа не подошёл, а точно бойцовским воробьём подскочил, и так затарабанил, что его запутанные, льдисто-неподвижные, гладкие и тонкие глаза ощетинились короткими, как подрубленными, ресницами, забурлили, аки гейзеры. На панибратский  и просто дикий стук по шатающимся воротам из приземистой развалюхи выметнулась, как сорока из чужого дупла, по-спортивному худая, ибо не скелет, не спичка, не заморыш, высокая и миловидная девушка-степнячка. Она перепуганными руками оттянула от входа  мелкую, но вздорную собачонку, которая в раж вошла от собственной боевитости да истерики в виде изуверски-визгливого рычания и готовности порвать чужа-ков, как подвернувшийся под горячий зуб башмак боязливого, точно лань, соседа. Калитка дрогнула, захрипела и отодвинулась, обнаруживая хозяйку в полный рост, как на подиуме. Девушка улыбнулась как-то по-детски кокетливо, виновато и приглушённо, будто взвешивая в уме вероятную угрозу, исходившую от нашего вторжения, и левой рукой поправила торчавшие плоские волосы цвета жареного каштана и остриженные чуть ниже уха.
      Я отошёл, предоставляя Верагуа самому расхлёбывать кашу недоразумения, объясняться да изви-няться за внезапный, а потому и не слишком уместный визит. Я предвкушал сцену изрядную.
- К вам только что вбежал один человек, - сказал Верагуа, прихватывая облинявшую, рассохшую, точно брошенная лодка, калитку.
-Нет, - сказала девушка, показывая на как бы честном лице нахально-честную улыбку. – Никого не было. Вы ошиблись.
Старик описал приметы, но девчонка упиралась на своём.
-Не верю, - сказал Верагуа. – Он украл у меня пистолет и забежал именно сюда, поэтому я войду с вашего либо без  разрешения и осмотрю  дом.
      Мы обшарили всё, что подлежало досмотру, и никого не обнаружили. Хозяйка семенила рядом и моргала кисло, точно опасалась, что мы в отместку чего-либо украдём.
-Когда он должен вернуться? – спросил Верагуа, усаживаясь на облезлую скамейку, чуть подальше от крыльца, и обещая не слишком торопиться.
-Кто? – удивилась девушка.
-Тот, кто у вас на фотографии висит над кроватью.
-Не знаю.
-Что не знаете?
-Не знаю, когда вернётся.
-Почему  не знаете?
-Он уже год как уехал, так что физически не мог взять ваш пистолет.
-Продувная бестия! – прошипел Верагуа в едкой ярости.
      Она подняла гордую голову, и в её крупных обездоленных глазах замер колючий блик чёрного одино-чества.
      Старик по-прежнему не верил, стоял на мишурных своих предположениях, подозревая везде и во всём подвох и неприкрытое вредительство, качал неуступчиво головой, как маятник.
-Дочка, - сказал он вкрадчиво и приторно-проникновенно. – Я не люблю, когда у меня крадут, но не люблю ещё больше, когда лгут прямо в глаза и не отворачиваются. Этого человека я видел в автобусе пятнадцать минут назад. Он прибежал  сюда и никуда больше. Подеваться куда-то не мог. Скажите, где он? Пусть не сам (если боится уголовной ответственности), но хотя бы через ваше посредничество вернёт пистолеты.
-А кто вы? – спросила она, покусывая сдвинутые в тугой и вязкой тревоге пунцовые губы бантиком. – Почему носите пистолеты?
      Верагуа показал удостоверение частного сыщика. Девушка с глубокой осторожностью запустила в но-венький документ глаза, тающие от небрежного вроде любопытства, и вздохнула так тихо и удручённо, точно готовилась из самолёта прыгать без парашюта.
      Из вполовину открытого окна, рама которого была затянута истлевающей марлей, по цвету похожей на высохший гной, шёл дух разнокалиберный: то отдавало чем-то сухим и терпким, то пересыпчатым настоем разнотравья, то подмешивалось дыхание плесени, то зябкий аромат, по-степному горький и просторный, мяты перечной сеялся, как вода между пальцев. Залётный ветер замешивал запах из комнаты с твёрдым запахом улицы, где слышался бензин, схваченная морозом пыль и тот особый душок домиков, которым только за тридцать, а они уже рассыпаются от старости, точно мумия, выдернутая и взятая напрокат из родного мавзолея; и получался такой невыразимый коктейль, что рафанобрассика да и только: гибрид крепкий, основательный, сногсшибательный и хеморецептораприбивающий. Дабы уберечь обонятельный анализатор, я отошёл от окна и закурил; хотя у курильщиков, как известно, лёгочные пузырьки теряют эластичность и способность очищаться, а плёнка твердеет от сигаретного яда, но тут нет выбора: либо немного дыма по лёгким, либо механическая асфикция, именуемая для простоты в общении – удавка на шею и полёт в недра преисподней за страшным судом, как за пряниками.
-Хасан в Англии, в городе Лидсе. Он – художник, хотел бы выставляться и продавать свои картины, но здесь идут, сами знаете, какие пертурбации, катаклизмы всякие и разные; люди месяцами денег в упор не видят, кому покупать? Пошёл в английское посольство. Там купили одну. Пригласили выставляться в Англии. Он и уехал.
-С кем уехал? – спросил Верагуа.
-С дочкой. С тех пор я его не видела. Уже год. Хотите – ищите, но его нет, поэтому я не знаю, что за человек украл ваше ружьё, или что там у вас было?
      Верагуа насупился, точно враги народа захотели его, старика, сломать, дабы вынуть военную тайну.
-Покажите шкаф для белья, - сказал он и твёрдо, как на параде победителей, прошагал в дом.
      Я бросил окурок и поплёлся следом, поражаясь каменному такому и злому, аки сфинкс, задающий убивающие вопросы, упорству девушки, полагавшей, очевидно, что мы уйдём восвояси, подарив ей и её семейству  оружие на долгую и нежную память.
      В шкафу ничего из мужской одежды не наблюдалось, однако в кладовке нашёлся пластиковый пакет, где и обнаружилась неотвратимая улика, присыпанная для храбрости нафталином. А Верагуа поднялся на чердак. Я пошарился в погребе, понимая, что всё равно  – зря.
      Вернулся на кухню, и там уже сидел Верагуа и держал картину в полный рост среднего человека. На ней помещался портрет того, кто по мысли старика, разоружил нас по-тихому и незаметно, точно под укрытием да покровом хлороформа.
-Аркаша, - сказал Верагуа, - он одет в то же, в чём был  в автобусе.
      Я глянул на новенький портрет, который выглядел излишне натуральным, точно труп в анатомическом театре: брюки, рубашка, куртка, полусапожки – всё в грязи, как из жизни вырвано да втиснуто на авось в картину.
-Ну и что с того? – удивился я, ибо не понимал, чего он носится с картиной, точно курица с яйцом.
-Он усмехается! – возопил старик, топая ногами, как бы показывая чечётку, которую мы не могли по-вторить и продемонстрировать несмотря на все стариковские потуги объяснить, как это легко делается да запросто. – Смотри.
      Я снова ткнулся недоумевающим взглядом в сияющий при свете электрической лампочки портрет, а он казался мёртвым, либо впавшим в состояние анабиоза. И не  было заметно чего-то усмехающегося в нём, ибо и его  губы, усталые и страдальчески вытянутые, и глаза, точно скошенные, несли ощущение потерянности, страха, но не насмешки. Не  разбираясь по большому счёту в изобразительном искусстве, я всё-таки настаивал на том, что персонаж на портрете не смеялся, а был напуган, потому как лишь страхом так пригибаются панически-оттопыренные глаза и чуть подрагивают обескровленные губы.
      Я поворачивал портрет на разные лады и стороны, рассматривал на свету и немного приглушал тенью: маска обыденного испуга не отклеивалась как насмерть прибитая.
-Привиделось вам, - сказал я патрону. – Нет здесь никакой усмешки.
      Бедный Верагуа прислонил картину к стене, отошёл, вернулся, вгляделся. Обредевшие под граблями злых на работу лет, мыльно-седые волосы едва не задымились от дикого, нечеловеческого разочарования и удивления.
-Святая Мария! – взрычал, будто прихваченный капканом волк, оторопевший и взопревший от бешен-ства Верагуа. – Он же усмехался! Как клоун, усмехался на чердаке.
      Верагуа едва на уши не вставал, дабы улицезреть усмешку, но портрет всё так же морщился в невнятном да точно показном испуге, подобно зайцу, забежавшему ненароком, наугад в волчье логово.
-Ну и где ваша усмешка? – поинтересовался я, приглядывая исподтишка за курьёзной пантомимой патрона, который приседал, напрягал в остервенении лоб, таращил глаза перед картиной.
      Глаза  портрета дёрнулись. Мы с Верагуа заиндевели от неожиданности. А они вдруг, в одну какую-то секунду набухли лютой, просто железной ненавистью.
      Я толкнул Верагуа, дабы тот заметил живое  движение на мёртвом  холсте. Но старик пялился не на глаза, а впился скаредными, выедающими подноготную зенками своими к нещадно выпуклым отчего-то карманам на стареющих брюках персонажа.
-Вот наши пистолеты! – сказал Верагуа, алчно проглаживая оттопыренное место на картине и тихо постукивая остро-нацеленными пальцами любопытно-вспученные да вытаращенные карманы.
      Под ними просматривалось что-то, похожее на пистолеты.
      Девушка и не смотрела в нашу сторону, прятала  лицо, готовая вжаться от стыда в стену или провалиться на месте, ибо Верагуа, оглядываясь на молодку, язвил её строго-вопросительными глазищами, точно хотел побить камнями, аки падшую невзначай женщину.
      Да, она сникла, разом точно сморщилась, густо покраснела и будто скрючилась.
      Верагуа же ногтем показал  грязь на полусапожках портрета и взглядом на мои кроссовки, где была та же грязь: той же давности, того же цвета, из той же местности.
-Почему картина хранится на чердаке? – спросил Верагуа у наглухо оцепеневшей хозяйки.
-Я боюсь её, - сказала она, по инстинкту отшатываясь от вида картины. – Хасан просил поставить в спальню, но я не могу.
-Почему? – спросил Верагуа.
-Не знаю, она смотрит так, будто убить хочет. А ночью она ещё и...
-Что ночью? – спросил Верагуа.
-Из неё кровь идёт.
-Кровь? – повторил Верагуа.
-Да, кровь сочится.
      Верагуа помолчал, обдумывая патовую ситуацию.
-Неужели, Аркаша, нас обокрал  портрет? – изумлялся, точно узнал только что, старина Верагуа.
      Я  углубился в задумки, не принимая очевидной несуразицы. Как может портрет красть и кидаловом заниматься?
      Да, в нашем кислом, бесчудном мире всезнаек и убеждённых потомков первобытных обезьян и теплокровных динозавров нет веры в иной мир, иные порядки, иные законы физики. Всё у нас висит на бесподобно-бесплодной материи, которая объясняет дух, мысли, сны и прочие порывы души как бы химическими реакциями, биологическим инстинктом и физической картиной мира. В материальном плане жизнь – выживание. Мы едим, чтобы жить, а живём, дабы есть – вот это и получается круговорот атомов в природе. При появлении того, что не объясняется материалистическим пониманием, мы заявляем: такого нет и быть не может. Нет летающих тарелок. Кто их видел? Шизики да фантазёры. Какая им вера? Нет летающих тарелок и нет другого, прочего: полтергейстов (их придумали для сериала «Секретные материалы»), живых мертвецов, Бога и Дьявола (они придуманы, дабы в крестовый поход было с какой при-чиной отправляться), да и всякой мистики. Есть лишь люди с неустойчиво-плавающей психикой, которым чёрти что  мерещится и которые воображение выдают за документальную реальность. За факты, которым нет объяснения.
      Да, хотел бы я посмотреть на душу материалиста в момент умирания: куда повернёт она не глядя? Как осмелится приползти в рай, в который не верилось, и открестится от преисподней, над коей потешалось так сладко, так остроумно и красиво вроде?
      Верагуа щупал картину, точно купить собирался, да не хотел получить суррогат заместо оригинала. Так, верно щупает картину эксперт по манере древних, что по одному только холсту, стилю определяет, кто автор: Леонардо ли да Винчи, Рубенс, Веласкес либо старик Рембрандт.
      Пистолетов, понятное дело, нам не достать теперь, как бы  ни перегревал мозговые свои извилины Верагуа, как бы ни ковырял сознание себе поисками отдушины из этого невнятного да невразумительного положения, этой позиции. Если пистолеты залегли по карманам портрета, точно камбала на дно океана, то – всё: поезд ушёл и билеты на него не продаются.
      Я не слишком расстроился, ибо не до конца верил в предположение Верагуа о том, что пистолеты могли кануть в картину: мало ли как вздумается старику-разине оправдывать собственную оплошку, нерасторопность, нерасторможенность и неумение раскрывать преступление по горячим следам и на горячую  голову. Выставлять сомнение же прямо в глаза ему я не мог, как не мог, в принципе, говорить о том, что в нём выдохлась способность раскручивать мёртвое, глухое происшествие, где нет улик, свидетелей, по-дозреваемых и прочей базы доказательств, потому что это всё одно, как резать старому орлу больные, но ещё царапающие воздух в потуге взлететь, шелестящие всуе и всё-таки отлетавшие своё крылья.
      С другой стороны, портрет был с колдовской вроде начинкой: нечто ненатуральное, тёмное гнездилось в его дёргающихся глазах и в выпирающих карманах.
-Аркаша, - сказал Верагуа, - позвони от соседей вот по этому (он передал мне листок с номером) телефону и вызови парочку сотрудников, самых въедливых и дотошных.
-У нас есть телефон, - сказала хозяйка виновато, точно пыталась   мелкой, в сущности, уступкой компенсировать и оправдаться за пистолеты, умыкнутые то ли картиной, то ли мужем хозяйки, которого, по слухам и сплетням год уж как не было в городе и быть не должно.
      Хозяйка красивыми глазами показала на высокий ящик, закрытый бархатной портьерой, как будто за ней помещалась кабинка для голосования. Верагуа отдёрнул портьеру, и она прозвучала наскоро сухим холодным звоном, как звенит горсть монет, сотрясаемая в коробочке ладоней. За портьерой, голубой и чуть прихваченной пылью, находился обычный телефон-автомат, какой некогда исправно  торчал на лю-бой улице, точно караульная вышка на охраняемом объекте.
Над телефоном висели белые из непонятного металла, похожего на титан, стрелки-указатели. Верагуа накручивал диск, а тот вертелся, аки флюгер, и старик ругался на чём свет стоит, ибо на том конце про-вода к телефону не подходили.
-Где они? – спрашивал у меня Верагуа. – Почему не снимают трубку?
      Одна  стрелка шатнулась, замерла, указывая новое направление, которое обозначило перед нами тёмно-зелёную карту, где виляли синие, как южное ясное небо, реки, а по берегам  скрежетали громоздкими, дребезжащими крыльями ветряные мельницы ютились прямо на юру, на косогоре бархатном закопчённые, чёрные избы, отгороженные друг от друга кривыми заборами, и у тёмного косого колодца-журавля балаболили мужики в лаптях и армяках и бабы в платках и сарафанах, с плоского почти холма спускались по пыльной дороге косари в белых рубашках навыпуск, и за ними плелись молодки в повойниках.
      Я смотрел на карту, и не верилось, что в группе косарей видел знакомые  лица: и Диму Червоненко, и Гену Дусматова, и Борю Далля, и Костю Гриценко, и Радика Руденко, и Лёву Слободенюка – наших аген-тов, которые  втиснулись в пейзаж среднерусской равнины восемнадцатого столетия. Между колодцем и крайней избой была развилка, где имелся указатель с тремя табличкамии, на обратной его стороне висел деревянный телефон-автомат с золочёной трубкой и без провода. Телефон шипел, ак шарманкаи,  дре-безжал, подобно заржавевшим бубенцам. Дима Червоненко подбежал к телефону, трубка коего скакнула прямо в руки агенту.
-Ась? – сказал Дима, сдвигая простоватую усмешку в подозрительно глупый ракурс. – И хто ету?
-Верагуа! – рявкнул в трубку взбешенный старик. – Вы где?
-Мы? – Дима обернулся к сотоварищам, прикрыл ладонью трубку, ехидно и дурашливо, точно дешёвый клоун, подмигнул, указывая на неё кривым заскорузлым и жёлтым от стародавних мозолей пальцем. - Сам. Сердямшись. Шибко сердямшись.
      Косари хмыкнули.
-И-и, отец родимый, - заканючил приторно и на авось Дима. – Где ж мы, псы окаянные, шастаем? Бог вёдро даёть, так что травушку-муравушку косим для твоей милости, а бабы, такой басурманский народ, сбирают. Куды ж нам, окромя нивы твоей, шастать? И-и, батюшко. За грехи-то наши тяжкия Господь взыщет с нас на небесех. За труды земные перед тобой ответ держим.
-Что за бредни, агент Червоненко? – изумился Верагуа.
-Бреднем? И-и, кормилец-поилец ты наш! Бреднем-то мы и не ходили. Эфтого нетути. А твоей милости рыбки захотелось? Икорки? Ась?
      Верагуа оторопело уставился на трубку, а потом швырнул её так, что  шмякнулась о будку и треснула по середине.
      Зелёная карта дрогнула, мигнула и, тускнея, как горящий метеор, окунутый в воду, сгинула прямо на глазах.
      Я пощупал место, где была странная  и слишком наглядная карта, и понял, что даровое зрелище  исчерпано и подошло к финишу.
-Опять усмехается! – взрычал Верагуа.
      Я глянул на портрет. Выкатывая белые от воспалённой ненависти глаза, как пушки на боевую позицию, морща стянутое долгой худобой лицо в свинцовой усмешке нежити, портрет  оживал, как выдернутый электрошоком с того света. По спине моей вздыбился волной лихорадочный подкожный ужас от не-человечески сделанной гримасы на портрете.
      Да, я и не думал, что первобытный, подспудный страх вывалит мне на спину так много испарины, что рубаха взмокнет, как будто пришлось долго работать на жаре в наглухо застёгнутой дохе. И как зубная боль точно распарывает челюсти, так ужас заморозил спину и намертво  вывернул сознание, которое под микроскопом нарисованных, звенящих извечным презрением к человеку, воистину сатанинских глаз деревенело, будто полуживая лягушка с раскроенным настежь брюхом на столе любопытствующего био-лога-живодёра.
      Верагуа приходил в себя, крепко думая о чём-то, сжимая гудевшие виски, словно студент после разгрома на последнем зачёте.
-Испугалась? – спросил я у хозяйки, дабы встряхнуть и как-то растормошить атмосферу по дому, которая зарастала тишиной, как лагерь колючей проволокой или вода – льдом.
-Да, - сказала хозяйка. – У меня сердце разломилось от ужаса и по всему телу дрожь пошла.
-И у меня  в голове чёрный туман, - сказал я вкрадчиво, надеясь вползти в доверие, точно змея в гнездо на дереве. – И я чуть не примёрз. Как зовут?
-Меня? – она вскинула звонкие, мягкие, усыпляюще-покрасневшие, словно мак к маю, глаза, точно хотела обернуть всё, на что ни глянет, в каменные изваяния, как горгонистая Медуза развоевавшего к обеду Персея.
-Тебя.
-Меня зовут... а зачем это вам?
-Просто. Из любопытства.
-Раушан. А как вас зовут?
-Аркадий.
      Верагуа хрустнул  пальцами, встал с всмятку засиженного кресла и вышел во двор, бормоча на ходу дикую  бессмыслицу.
-А кто этот человек? – спросила Раушан, подкрадываясь по-кошачьи неслышно и сверхосторожно к окну, чтобы увидеть, куда направился непонятный и не слишком приятный  старик.
-Мой патрон.
-Патрон?
-Ну, шеф, босс. В общем, большой и важный человек.
-Почему он сказал, что Хасан побежал сюда?
-А разве нет?
-Муж от жены не прячется.
-Верагуа не ошибается.
-Значит, я обманываю?
-Получается, что  дезу даёшь. Чуть-чуть.
-Какую ещё дезу?
-Лжеинформацию.
      Она разобиделась по-детски глубоко, надолго, насмерть, ушла бы в другую комнату, как это водится у всех тех женщин, которые считают, что их зазря обижают. Да, просто развернулась бы и ушла, когда б не портрет с едким секретом, когда б не назойливое желание узнать, что поделывает чужой  старичок во дворе её дома.
      Она играла со мной в молчанку побольше часа, пока Верагуа не вернулся. У него было с собой зеркало: круглое, надтреснутое, в серебряном обрамлении. Старик держал зеркало перед собой, точно щит. Подошёл к портрету.
      Глаза на портрете сдвинулись в некотором замешательстве и небольшом, явно натянутом недоумении. Хозяйка дрогнула. Её густые, длинные ресницы дёрнулись. Она, видимо, пыталась угадать резон в манипуляциях Верагуа, который замер у портрета с зеркалом в руке. И думала определить, почему тот, на портрете, подрастерялся, точно зеркало могло  причинить неудобства, создать ощущение дискомфорта или чем-то помешать, как палка, для потехи вставленная в колесо.
      А Верагуа отвернул угол тяжёлой, как брезент, бархатной шторы, дождался, покуда свет уходящего за тучи солнца сядет на зеркало, и натравил его на глаза, что на портрете, как будто полагал прыгающим бликом прожечь осточертевшую  картину и стереть ненавистную  усмешку.
Послышалось тихое, практически невесомое щипение. Кто-то (вероятно, стоявший за портретом) вскрикнул слегка ошарашено и с тёмной, неясной приглушённой обидой. Мутно-тревожное лицо  порт-рета исказилось в судороге. Глаз, левый, вспухал, ярился, шатался в нарастающей злобе и раздражитель-ности, точно кипящий остервеневшим ураганом, кричащий от боли океан у разбитых вдребезги, горбато-кривых скал, которые выпирают из-под воды, как изъеденные цингой зубы в намертво распахнутом рту. Глаз выкатился. Завис над холстом, будто на чём-то ещё прочном крепился. Потом (спустя секунду-другую) – прыгнул. Закрутил по воздуху спираль. Другую. Ещё. И снова. Менял орбиту за орбитой, усыхая, точно метеорит, затянутый в сферу земного притяжения. Глаз походил на подбитый дирижабль.
      Мне вдруг по ассоциации подумалось: а что, если и наша Земля-матушка – всего лишь глазное яблоко космического гиганта; и мы – только соринки, брошенные на роговицу её ветром-временем, суетливо копошащиеся в белочной оболочке, а полагающие себя зеницей ока? Что, если все наши усилия и плоды исторического развития – бельмо на ней? И, может быть, потоп, извержения вулканов, землетрясения да прочие катаклизмы – это слёзы, которыми тщетно пытаются, пытались и будут ещё пытаться смыть нас, тщетно и впустую потому, что соринка под кодовым обозначением «Ной с чады» подзадержалась удачно, прилипла в уголках гор, точно пиявка к ноге утопающего.
      Глаз приостановился в воздухе и, когда Верагуа спрятал зеркало в карман, полагая, что конец – делу венец, вдруг втянулся в картину, словно мурена после неудачного наскока на слишком ловкую рыбёшку – в нору.
      Портрет оцепенел, изображая абсолютно мёртвый холст и наглухо замороженные краски на нём, как будто и не было никогда и никакого дикого полёта глаза по комнате, точно мы, невольные зрители, ничего не видели, а просто с рождения такие сдвинутые по фазе, что и мерещится нам невесть и чёрти что: мираж и всё такое прочее, чего полно в пустынях да под белую горячку.
      Верагуа повторил фокус с зеркалом, направляющим луч прямо в портрет, однако эксперимент на этот раз дал, как говорится, нулевой результат, который, конечно, тоже результат, когда ничем другим не оправдать ошибку да заблуждения седобородого мальчика в коротких штанишках. Глаз не рисковал более шататься по комнате на потеху чёрной толпе, цинично игнорируя настойчивое бисирование наше.
      Раушан сготовила на скорую руку жареную картошку с крепким чесночным соусом, где даже водилось мясо, что, вестимо, редкость по нынешним прижимистым временам.
      Верагуа отказался набить брюшко, но я, точно голодающий  Поволжья, разохотился не на шутку, а на славу отъелся и до сказочного блеска вычистил сковородку, освободив её от соуса, макая в него до отдышки тёплый, ноздреватый, рассыпчатый хлебец.
-Мы останемся ночевать, - сказал Верагуа, - если, конечно, нельзя взять  картину.
-Почему? – спросила хозяйка. - Я не хочу, чтобы чужие люди ночевали в моём доме,  а тем более уносили  картину.
      Мне, в принципе, было до лампочки, как говорится для простоты в общении, как-то, ибо после  обеда выдохлись и удивление, и желание, и любопытство чего-то там разведывать, узнавать. Я пресно смотрел на Верагуа, на хозяйку, на картину.
      Перебор чудес и невероятно-очевидных явлений перебил охоту к лишним движениям, как у змеи с пе-ребитым хребтом нет охоты подползать к гнезду, где только птенцы и нет взрослых птиц.
      Да, всё во мне выгорело. Отудивлялось. Выстудилось. Оседало в сознании, как песок после бури в пустыне.
-Почему? – наседал вязко и назойливо старина Верагуа. – Вы ждёте объяснений?
-Да. Я жду их.
-Правильно, - сказал Верагуа так миролюбиво, точно и в самом деле пришёл с миром. – Спешить нам с агентом Бахмуровым некуда, так что вы получите всевозможные объяснения, какие потребуются. Моя фамилия, к вашему сведению, - Верагуа. Я – глава детективного агентства по расследованию. Мой по-мощник – Бахмуров. Ваше же имя – Раушан Косакова, бывшая сожительница Хасана Бекетова.
-Сожительница? – с едким придыханием, где чудилось удивление и выплеснутая к городу и миру обида-оскорбление, спросила она.
-А как по-вашему? - ничуть не потерялся, не  подсел Верагуа. – Ваш брак  зарегистрирован?
-Нет.
-Ну, и как подобный вид супружества называется?
-Гражданский брак.
-Нет, - заупрямился отчего-то Верагуа, - это явное сожительство.
-Но...
-Я знаю. У вас имеется совместно нажитая дочь, или прижитая, как правильно по-русски?
-Не знаю. Я сама не русская.
-Значит, у вас есть дочь?
-Да.
-Ей около двух лет?
-Скоро два исполнится.
-С соседями почти не общаетесь. Никуда, собственно, не ходите. В сущности, это и не так важно. Было бы. Если б не было так важно для меня и моего рассказа.
      Хозяйка боязливо, но с некоторым мазохизмом, глянула на Верагуа, как приговорёный
к повешению не хочет, боится и всё-таки смотрит заворожёно, исподтишка и неотрывно на виселицу.
-Мы с Аркашей, - сказал Верагуа,- должны были встретиться с одним человеком, однако нужную нам встречу приходится откладывать. Машина сломалась – мы поехали автобусом, где с нами творилось не-что малопонятное. Я, как видите, - старик. Однако не развалина и, могу уверить, далеко не развалина. Держусь на ногах и держусь неслабо, как бы меня ни толкали. Но я два раза просто валился на колени кому-то, а однажды чуть под сиденье не угодил, хотя и цеплялся за поручни. Это первое. У меня вынули пистолет из кобуры, застёгнутой наглухо. Да, а я ничего не почувствовал, потому что вдруг провалился в короткий, точно птичий, сон и ничего не помню. Перед глазами мелькнула фигура вашего мужа, который каким-то образом просочился сквозь стекло автобуса, точно дым через тряпку, и побежал в  переулок, в котором ваш дом, и в руках имел по пистолету. Оцепенение тотчас слетело с меня. Машинально я ощупал кобуру и понял, что и меня, и Бахмурова обокрали. Мы выбежали из автобуса, направились к тому переулку, где, я видел, свернул ваш муж. Но его уже не было. Узнав в первом же доме, где живёт человек, обокравший нас, мы пришли к вам, чтобы встретиться с ним, но вы упорно показываете, что он не приходил. Мы произвели обыск в доме. Я забрался на чердак, ибо что-то мелькнуло в чердачном окне. Что-то, похожее на силуэт человека, укравшего пистолеты. На чердаке я обнаружил картину, и она, что удиви-тельно и необьяснимо, нокаутировала меня. Непонятно как. Я сидел на керамзите, недоумевал, почему да каким образом потерял сознание и отчего звенит в голове, болят виски, в ушах некий шум, а на затылке всё горит, как будто там тавро мне выжигали. Спина моя ощущала что-то мягкое и плоское, и я оглянулся, чтобы увидеть, на что упирался. За спиной был портрет, и лицо на картине усмехалось, а по глазам блеснуло нечто, похожее на подмигивание. Из ваших показаний стало известно, что на картине изобра-жён ваш, так сказать, муж. Именно этот человек украл пистолеты. Я принёс картину понять, как удалось портрету оглушить меня.
      Верагуа выразительно глянул на хозяйку, точно хорошо нацеленным взглядом мог и хотел клюнуть её. А она подкисала от вороха невероятных слов  невероятно настырного старика, приглаживала охапку нахохлённых волос на голове, точно ласточка припухшие на ветру и звенящие зудом полёта пёрышки, отодвигала обидчивые, потухающие глаза от острого взгляда Верагуа, будто женщина на костре, убирающая глаза от взгляда торжествующего инквизитора.
-Я разгадал выражение глаз на портрете, - сказал Верагуа, - разгадал и понял, в чём тут дело. Глаза эти просто подавляют глубинной, древней, железной ненавистью. Это глаза из потустороненнего мира. Глаза нетопыря.
-Летучей мыши? – полюбопытствовал я.
-Нет, вампира.
-Да разве у вампира не красные, кровью налитые глаза?
-По-разному.
-Не стоило тебе выходить за него, - сказал я хозяйке, думая  потешно-заумными словечками утешить и приободрить её. – Вампиристый муж опасен и после смерти.
-Беда нашего времени, - сказал Верагуа, - в передозировке: слишком много убийств, слишком много информации, слишком много религий, слишком много войн, крови, телесериалов, политики. Отсюда – раздавленных сверхзаботами душ больной праздник, где выскобленные до приторности НЛО, очеловеченные колдуны, захваленные псевдонародные целители, астрологи, пророки, другие ясновидцы, бунтари, демагоги правят бал Сатаны.   
      Он перевёл дух, точно на партийном собрании, и оттёр испарину с побледневшего лба.
-Всего слишком, - продолжал Верагуа, отложив промоченный потом платок на стол. – Вот и секретов-чудес в этой картине слишком много. Перебор просто. Да, перебор, точно в преферансе, когда играешь на мизер, а тебе загрузили все возможные и невозможные взятки, отдали по максимуму. Первое чудо – то, как незаметно неизвестный человек вытащил у нас пистолеты в автобусе. Второе. Он всачивается в стекло и уходит. Дальше. Он подзадерживается, точно намеренно показывает, в какой именно переулок бежать за ним. А агент Бахмуров стучит в первые попавшие под руку ворота и угадывает, ибо на стук вы-ходит блондинка. Обьясняет, где живёт тот, кто нужен. Потом. Когда я вернулся к этому дому, чтобы уточнить важные для меня детали, оказалось: блондинка и её чёрный дог с длинными лапами не жили там. А те, кто на сей раз вышли, показывают, что и мы с Бахмуровым никогда не стучали в их ворота, что, напротив, видели, как мы сразу направились к вашему дому, точно  раньше бывали там да похаживали в гости. Да, обитатели того дома клялись на хлебе, что всё так и было. Теперь самое время напомнить про телефон-автомат вашего дома. Вы видели тоже, что я видел. Телефон показывает абонента в историческом калейдоскопе. Мы также наблюдали полёт глаза, который метался по комнате, как ворон над чужим гнездом. Чудес много, слишком много, но самое главное тут чудо – вы, ибо под этой личиной никто из соседей вас не замечал, а потому не знает. Никто. Даже мой друг и помощник Аркадий не подозревает, что вы – никакая не женщина, хотя сложение  по-женски тонкое да хрупкое, может, красивое даже. Вот зря только вы поминутно не по-женски ноги раздвигаете да мошонку поправляете. Разве женщина в мужском присутствии запускает руку между ног и чешет соски?
-Угадал, обезьяна! – сказала вдруг хозяйка густым, прокалённым басом, щёлкая вынырнувшими изо рта красно-жёлтыми клыками, с которых на раздвоенный подбородок брызнула оранжево-серая слюна. – Кто я, по-твоему?
-Не могу понять, - сказал сникшим и для чего-то тусклым голосом Верагуа.
-А теперь? – она провела когтистой ладонью по лицу, и из-под  обвалившейся кожи выставилась на полное обозрение тёмно-серая с фиолетовыми прибавками образина, где были крупные глазницы, в которых по-чёрному горели рубиновые угольки.
      У меня замерло сердце и едва не рассыпалось с перепугу, когда тело хозяйки разошлось да расклеилось, обнажая череп с лохматой, пыльно-коричневой щерстью, длинным, стучащим по полу хвостом, остро заточенными рожками, узкими лапами с раздвоенными копытами, но руки по локоть остались че-ловеческими: женские, мягкие, тёплые руки.
-Ладно, - сказал чёрт, скручивая синие губы в напускную, а потому натужную усмешку, - прокол я тут отчебучил с пистолетами, споткнулся, ошибся, да ведь война пока только в дебюте. Фальстарт – далеко не финиш. Увидимся.
      Он потёр ладонь о ладонь. Послышался треск. Грохот. Пол  раздвинулся. Обломался по середине. Показал глубокую, точно колодец, дыру. Чёрт нырнул в неё. Свистнул внизу. Портрет качнулся. Холст слетел, содрался с рамы, образовал фигуру, похожую на мумию в разноцветных бинтах. Фигура суетливо и достаточно расторопно прыгнула в отверстие.
      Мы  вышли из дома.
-Вы знали, кто стащил пистолеты? – спросил я озадаченно.
-Почувствовал.
-Почему?
-Что-то ледяное было в глазах женщины, а потом я стал приглядываться.
-Странно, - заметил я с некоторым облегчением, - она могла, но не убила нас.
-Не могла убить.
-Серьёзно? Отчего же?
      Верагуа вынул из-за пазухи серебряный крест.
-Нечистая сила, - сказал Верагуа, - не так всесильна, как о ней думают. Есть и у неё предел возможного. Она читает чужие мысли, пользуется мимикрией, вселяется в тело, выедая человека изнутри, как червяк яблоко, но на всякого демона Бог накладывает узду. Иногда простой звон колокола отгоняет её. Молитва   отпугивает. В комнате, где находится Библия, она не появится. Крест из серебра защищает. Труднее тому, кто креста не имеет.
-Креста? – переспросил я, холодея от мысли, что на мне отродясь креста не водилось.
-Я говорю о другом кресте.
-О каком  другом?
-О кресте страданий.
-Что, страдание в навязанной судьбе спасает от нечисти?
-Конечно.
-Значит, бедность, чёртова горестная дань, - благо для нас?
-Бедность – это щит в телесном нашем мире.
-Странно, - заметил я, вздыхая и содрогаясь от пережитого. - Обычно в бедности человек портится: воровать навостряется, в запой,  как в новую веру, уходит, бунтует. Где же тут и какое это благо? И какой к ядрёной матери щит?
-Щит от тёмных сил.
-Да человек ведь есть, пить должен!
-Должен.
-Ну и как это с бедностью состыковать, свести к консенсусу?
-Умеренность и воздержание.
-Диета, что ли?
-В разумных границах.
-Разумеется. Сверху легко и просто ставить пределы дозволеного. Да и на крест легко пойдёшь, зная, что после смерти – жизнь вечная. А как нам, простым небокоптителям, быть, если  не знаем, не верим, не признаём? Как нам всходить на крест, когда не видим, когда не ведаем во имя чего?
-Ты не знаешь, Аркаша, - вдруг перебил Верагуа, останавливаясь показать записку. – Кто такая Инесса Шевченко?
-Инесса Шевченко? – недоумённо переспросил я, ибо не понял, для чего  вопрос, уводящий от темы.
-Прочти, - он дал мне записку для ознакомления.
      «Приезжайте немедленно на Ушакова 12. Инесса Шевченко».
      Крупный, по-женски мягкий, а потому красивый почерк, но и почерк, и имя подписантки ни о чём таком не говорили.
-Где вы это взяли, патрон? – полюбопытствовал я.
-В кармане.
-Нашли?
-Да.
-Когда?
-Когда мы разговаривали с блондинкой, указавшей  дом Хасана Бекетова.
-А не чёрт ли подсунул вам?
-Кто знает, Аркадий? – Верагуа пожал плечами.
-Ну?
-Что ну?
-Мы пойдём на Ушакова, 12?
-Не теперь.
-Когда?
-Позже.
-Позже – понятие растяжимое.
-Завтра. Сейчас  надо вернуться в агентство.
-Зачем?
-Поработать с документами.
      «Да, - подумал я,- с документами так с документами. Пусть потягается с ними. Побалуется. Потешит самолюбие».
      В агентстве было скучно, ибо Верагуа корпел над компьютером, проедая и без того не молодые да и не слишком здоровые глаза. Просто чах над ним, как царь Кащей, по показаниям А.С.Пушкина, над златом.
      И я вышел на улицу.
      Примораживало. Холодные, вздутые снегом тучи висели под небом, как висят всегда, когда время подбирается к осадкам. Стемнело быстро. На кончиках пальцах появилось ощущение холода. Оно катнулось и по спине.
      Я поймал такси. Поехал на Ушакова 12.
      Безумное, конечно, предприятие. Но захотелось снова увидеть  блондинку, которая мне  понравилась при первой встрече.
      Ушакова – это сразу за Колхозным рынком. Начинается улица там, где раньше была конечная 27-го и 3-го маршрутов.
      Час поздний, разумеется. Однако думалось: раз человек просит приехать немедленно, то  должен ждать, как моряки ждут у моря погоды.
      Я расплатился с таксистом. Подошёл к дому. Калитка не на запоре. Собаки  не слышно. Из осторожности я всё-таки огляделся, ибо у псов есть такая особенность – наскакивать из-за угла и кусать вдруг. Вроде тихо. Я открыл дверь, и огромный чёрный дог метнулся навстречу с намерением поздороваться первым, но по-своему, как водится: куснуть из простого любопытства за ноги, ухватить зубками за кадык, точно дружок по-настоящему закадычный.
-Джек, на место! – крикнула блондинка.
      Да, тот же одинокий и зябкий голос. Я вошёл в комнату, зная, кого увижу. И был рад, ибо хотел  встречи: голова к голове, как говорят французы. Конечно, не думал о флирте и о чём-то подобном, но иногда точно бес толкает под руку. Идёшь туда, где ждут не тебя, но идёшь именно потому, что присутствие этого человека почему-то нужно: то ли общество интересно, то ли заводит и взгляд, и улыбка, и просто молчание.
      Она усмехнулась. В её серо-зелёно-золотых глазах блеснула некоторая обида.
-Вы – Инесса Шевченко? – спросил я и показал записку.
-Быстро же вы, - сказала она всё с той же заводящей усмешкой.
-А что такое?
-Её похоронили.
-Кого?
-Лену Реш.
-Ну и что? Мы тут с какого бока припёка? У нас не агентство по оказанию ритуальных услуг и не похоронное бюро.
-Я знаю, что у вас за агентство.
-Так что  за дело?
-Дело в руках.
-В руках? В каких руках?
-В руках Лены Реш.
-А что с руками Лены Реш?
-Они пропали. Я проверяла.
-Руки пропали?
-Да.
-Поэтому вы нас  вызвали?
-Поэтому.
-Но почему прямо там не сказали, что за дело у вас?
-Прямо где? В автобусе?
-При чём тут автобус?
-Но я в автобусе записку передала.
-В автобусе? –  переспросил я, ибо не сразу понял, куда и к чему клонится дело.
-Конечно. Я заставила его взять ваши пистолеты, чтобы он выдал себя, так как в городе что-то происходит, а ваше агентство – единственное, кто этим занимается.
-Вы кто?
-Инесса Шевченко.
-Не про имя ваше спрашиваю.
-А что вас, собственно, интересует?
-Чем занимаетесь?
-Корреспондент газеты. Кстати, прошла курс белой и чёрной магии.
-Кстати прошли?
-Ну, в общих чертах.
-Колдунья, значит.
      Её большие влажные глаза изобразили железное недоумение.
-Я?!
-Ну, а разве нет? Мы о вас говорим, наверно.
-Я отнюдь не колдунья. Курсы закончила, выполняя журналистское задание. У меня  диплом об окончании курсов имеется. Какая я колдунья? Просто дилетантка.
-Зачем тогда лезть в эти дебри?
-Мне кажется, я отвечала  на этот вопрос.
-Чему вас научили?
-Снимать порчу, сглаз, очищать чакры, лечить. Разному, в принципе. Всего не перечислишь. Отсушка там, присуха, ворожба свадебная.  - Ладно. Вернёмся к записке. Что там с руками Лены Реш? Почему они пропали?
-Об этом я и хотела узнать.
-У кого хотели узнать?
-У вас.
-У меня?
-Ну, не совсем у вас, но в вашем агентстве.
-И что же конкретно вы хотите знать?
-Почему её руки пропали.
-Чьи?
-Я уже говорила: руки Лены Реш. Вы бестолковый, что ли?
-Нет.
-Чего ж тогда десять раз переспрашиваете?
-Так, хорошо. Пропали руки Лены Реш.
-Дальше?
-Что дальше?
-Почему наше агентство должно искать пропавшие руки Лены Реш?
-А кто этим займётся?
-Не знаю, - сказал я, ибо какое дело нашему агентству до у кого-то пропавших рук? – Пусть кто хочет, тот ищет, а наше дело маленькое. Тут своих забот...
      Я махнул рукой, полагая, что с разговором покончено. Да, надо ж было купиться на такую глупость, как пропавшие руки.
-Увидимся, - сказал я и пошёл прочь.
      Холодная хмурая ночь приятно, умиротворяюще свежила. Тёмная дорога, лежавшая впереди, как мост над пропастью, казалась бесконечной. По небу откочёвывали, откатывались грузные, точно распухшие с пересыпу, трудные и подседающие, как могильный холм, тучи. Гудели под ветром телеграфные провода. Воздух вычищался окрест. Гнулись деревья. Трещал шифер на крышах. Неслись навстречу машины, обдавая слепящим светом, точно грязью.
      Базар в сумраке – говоря между прочим – зрелище тягостное. Пустые, будто распотрошённые да ограбленные ряды, прилавки, мутные павильоны, где шатается ветер слоном в посудной лавке, видятся обителью призраков, которые мечутся промежду людей и не находят спасения, как кони в горящей конюшне.
      Как-то я видел сон. Ясный. Отчётливый. Такой, что врезается в память, как замок в дверь. Огромный-огромный супермаркет. Заблудиться в нём - это раз плюнуть, ибо этажи с километр длиной, а то и все два, так что я блуждал в нём, как глас вопиющего по пустыне. Торговая площадка разделялась десятком металлических лестниц, которые походили на пожарные, но шли не отвесно прямо, а наискосок, по ло-манной. Густота людей и плотность товаров была по-настоящему базарной: как сельди, набитые туго в бочку. Я от кого-то убегал. Не припомню ни лица, ни причины, по какой приходилось напрягать ноги и дёргать сердце рваным темпом забега. Наконец я выбрался на улицу. Тучи наглухо закрыли небо. Ровные и впритык пригнанные одна к другой, так что  зазора не было. Солнце, размером с полную луну, иногда вываливалось из подола молочно-пепельных туч и било по глазам тяжёлым, прицельно направленным снопом лучей. В один из таких просветов с неба послышался тихий, но внятный голос:
-Не все демоны – бесы, но все могут стать такими, ибо нет им от людей ни убежища, ни спасения.
      И в сознании образовалась пасторальная картина, просто пейзаж на идиллическую тему. Чистая тонкая речка сбегает с невысоких гор. По берегам её – душистая, сочная, свежая трава, на которой ещё висит роса. Крупные ветвистые деревья с плотной сетчатой тенью. На их фоне порхают светоносные эльфы, суетятся гномы; над водой летают хрупкие,  точно тепличные цветы, существа с прозрачными крылыш-ками. Пастух гонит овечье стадо к реке. Пыль идёт перед ними, за ними, точно позёмка. У воды овцы приостанавливаются. Нерешительно приглядываются, как будто опасаются замутить. Крылатые существа делают знак, чтобы овцы шли в реку, и они послушно идут. Одну сносит течением, но она уносится с невероятным блаженством в спокойных овечьих глазах. Эльфы, гномы и крылатые существа ловят овцу, выволакивают на берег, свежуют и пекут мясо на углях, вдыхая тёплый печёный запах. Пастух видит, что сделалось с его овцой, но дружелюбно улыбается и даже кланяется существам, обокравшим его.
-Ты видишь? – спрашивает голос. –Мы жили в мире с человечьим народом. Вы почитали нас, и мы были счастливы. А теперь?
      Идиллия разламывается, рассыпается. Речку разрубают плотиной. Деревья сносят на дрова и прочие хозяйственные нужды да потребности. Траву выжигают под культурное поле, по которому бредут трак-тора, царапая почву плугами, как лицо стальными когтями. Копоть и жёлтый дым труб, заводских, фабричных,  уносится к небесам. Обугленные как будто эльфы, разбитые подагрой гномы, обескрыленные существа пялятся на плотину. Их прежде ясные, лучистые глаза теперь смотрят обезжизненно и потерянно, как глаза выдранной из пирамиды мумии.
-Как вы, так и мы, - сказал голос, и видение пропало, точно лопнуло.
      Я шёл по базару и вспоминал сон про гномов и эльфов.
      Не всё так просто, как думает Верагуа. Не всё делится на белых и красных, на тёмные силы и легион света. Опричь крайностей остаётся масса народу, который не за белых, не за красных, не верующий, не сатанист, а сам по себе, то, что называется между небом и землёй. Наверно, поэтому ему и трудней всего, ибо не имеет перед собой цели и не признаёт перед кем-то никаких обязательств. Он не любит перемен, ибо тяжёл на подъём. Любой ныне действующий да здравствующий режим для него правильный.
      На выходе из базара я чуть не наступил на что-то мягкое и громоздкое. Отшатнувшись по инстинкту при соприкосновении, не сразу осознал, что это. Темень  плотная, хоть глаз выколи да выбрось за ненадобностью. В шаге  ничего не увидишь. Звёзды канули по тучам; луна сквозь них не прорезалась, не проглядывала, так что удариться обо что-то невидимое, ногой вляпаться в какую-то дрянь, процарапать глаза  невесть чем поднырнувшим к лицу  – это дело казалось минутным: была бы удача под боком, поэтому идти получалось только наощупь, как в подъезде, где выбиты  лампочки.
      Я потрогал пугливой рукой то, что валялось под ногами, и, когда оно зашевелилось и точно застонало, отпрянул от него в чисто механическом испуге: от неожиданности. Секунды две я выжидал: не кинется ли. Но нет. По-прежнему стонет, как при тяжёлых родах через кесарево сечение, когда сил уже не достаёт  на то, чтобы напрячься, а остаётся вопить  во всю ивановскую.
      Я зажёг спички, поднёс к тому, что  под ногами. На коротком свету  успел разглядеть: тот, кто на-звался Пересветом, но, как оказалось и выяснилось, сынишка председателя областного КНБ, по уверениям знакомца Верагуа.
Чёрт! Кровь окрест и везде. Хищно стелется. В руках – топор и нож. Опять по старушкам, значит, бегал да шатался в подражание Раскольникову?
      Я потряс за грудки эпигона Раскольникова, пытаясь внести ясность в путаницу момента: жив ли, или остывает, как шампанское в ведёрке со льдом?
      Послышался  всё тот же невнятный стон, близкий к волчьему рычанию. Я поднял погрузневшее беспощадно тело, взгромоздил на спину, точно шестипудовый мешок с чем-то малоподъёмным. Понёс на выход с базара. По пути споткнулся о тележку. Взвалил на неё мокрый от крови груз, рядом примостил топор и нож положил. Покатил тележку.
      Холодная мутная ночь висела по городу, как сеть, наброшенная на сиротские плечи нудиста. Густые тени  разорванных ветром туч стелились по крышам домов, точно коврики для ванной комнаты. Иногда изворотливый месяц проглядывал из-за туч, как из паланкина. Игристые звёзды сеяли мелкий, пузырча-тый свет, от которого было светло, точно в машине за тонированными стёклами.
      Такси проносились мимо, ибо водители замечали кровь на лежащем в тележке, топор и нож у ног  человека и полагали, что я – весьма опасный пассажир, которого хлебом не корми, а дай наубивать людей досыта. Я устал вздымать руку всякий раз, как видел попутную машину,  и не мешало бы иметь в ту ночь помощников, чтоб руку мою поднимали, поддерживали  на манер Аарона и Ора, которые поддерживали руки Моисея, когда они (руки, понятное дело) тяжелели от бесконечного вздымания, дабы израильтяне побили-таки амаликитян.
      Иногда  Пересвет скатывался с тележки. Приходилось жать на тормоз, грузить и размещать тело по-новой.
      За час с небольшим я добрался до дома, поднялся к себе на пятый этаж, открыл дверь и внёс охающего и стонущего во все тяжкие сына каэнбешника в квартиру, где уложил бедокура на диван. Включил свет. Оглядел то, что принёс. Ран на нём не было, а кровь  висела на его одежде, руках, точно водоросли.
-Ну? – сказал я, дождавшись, когда он войдёт в сознание.
-Где я?
-В гостях.
-Почему не дома?
-А чёрт его знает? Тебе вроде лучше знать.
      Он поднял голову, осмотрелся.
-Дай воды, братец, - сказал он слабым, точно разбитым голосом.
      Я дал воды.
-Голова болит, - пожаловался он  кислым, тусклым голосом.
-Опять по бабкам шатался?
-Опять.
-Маньяк, что ли?
-Не знаю. Всё  сны. Надоели.
-Держаться  надо. Не всё на сны валить.
-Как держаться?
-Покрепче.
-А если я не могу?
-Старайся. Силу воли задействуй.
      Он вздохнул, как перед тяжёлой попойкой.
-Кого сегодня угробил?
-Бабку одну и всё  семейство.
-За что?
-Не знаю,  дома сидел , чай пил. Потом встал, пошёл и убил.
-Это как? Ни с того, ни с сего взял и убил?
-Не знаю, точно гнал меня кто. Дорога крутилась перед глазами, как в калейдоскопе. Помню обрывками. Пересёк площадь. Спустился к улице Сулейманова. Там фонтаны. Увидел нож. На другой скамейке – топор. Взял. У гостиницы «Тараз» куда-то свернул. Не помню в деталях. Оказался перед развалюхой. Прорубил проход в заборе: не стал искать калитку. Собаку  замочил. Мешала потому что и под ногами путалась, лаяла, действовала на нервы. Зарубил, чтоб, знала место. Разбил стекло для паники в доме. Они выскочили.
-Кто выскочил?
-Ну, кто был в домишке. В общем, они выскочили. Я – на них. Рубил двумя руками. С размаху. Добивал ножом. Потом соседи как бы переполох затеяли. Пошёл я. Оторопь накатила. Испуг по загривку стукнул. По сознанию прокорябалось понимание того, что сделал. Где-то упал я. Сейчас очнулся вроде.
-Тебе ж лечиться надо.
-Я знаю, что  надо.
-Почему не лечишься?
-Пытался, пробовал.
-Не вышло?
-Не удерживает меня ничего.
-Не удерживает?
-Конечно. Я всё могу поломать, через что угодно прорваться.
-Что, сил невпроворот?
-Не знаю.
-Так нельзя.
-Знаю, что нельзя.
-Мало знать и понимать, надо придерживать инстинкты.
-Я  и пришёл к вам, а кто поверил?
      Он снова вздохнул и настолько жалобно, безутешно, точно кто-то ненароком отрубил его последнюю надежду.
      Да, подозрительность старика Верагуа, как теперь стало понятно, была  излишней  и  выходила   кому-то   боком.  Вроде  простое  это  дело – доверие,  а  как   трудно  оно   дается   и   дается   не  каждому.   Нельзя, конечно,  очертя  голову   верить  направо  и   налево, кидаясь  в  крайности, как  в  омут, но  и  убивать  недоверием, отпугивать, отталкивать - тоже  не   следует.  Иной  раз  пусть  обманут   тебя, чем ты  кого-то  оцарапаешь  недоверием, точно  когтями.
      Я  поправил  вертлявую  подушку  под  его  беспорядочной  головой  и  натолкнулся  на    невнятный,  точно  размазанный  по  стенке, взгляд.  Что-то  в   тяжелых   и  угнетающе  колючих  глазах  было  не  свое, не  родное, а  будто  пришедшее  извне, как   контактная   линза:   холодное, твердое, улежавшееся, словно реликтовый лёд высоко в горах.
      Оно, это что-то, не то что настораживало и предупреждало, а сводило на нет любые усилия по наведению моста доверия и придавливало недоверием, точно катком для укладки асфальта.
-Лимузин, - сказал сын каэнбешника.
-Какой лимузин?
-Игрушечный, пластмассовый, белый, китайский, ломкий.
      Я глянул на этого человека, понимая: он в бреду городит, что Бог на душу положит.
-Я раздавил его, - сказал он после некоторой, вероятно, непереносимой для него паузы, - а потом  топором по глазам. Устранил, значит.
-Чего устранил?
-Угрозу.
-Угрозу? Да разве мальчик – угроза?
-Железная угроза.
-Никогда не думал, что дети –  угроза.
-Так получается.
-Зачем же бить по глазам?
-Он, умирая, смотрел на раздавленный мной лимузин.
      Он снова вздохнул. Приподнялся, облокотился на подушку. Сел. Попросил испить. Его тяжёлые, в серо-голубом тумане, уходящие куда-то набок глаза подёрнулись мраморным  налётом, как изморозью. Он точно впадал в транс или выкатывался из густой, вязкой, как клей, дремоты. То ли прохлада комнаты его примяла, прихватила, то ли другое что, но о воде он забыл, и  я втуне стоял рядом, протягивая стакан, будто вышколенный официант поднос едкому на придирки, но неприжимистому на чаевые постоянному клиенту.
-Пей, - сказал я как можно мягче.
-Что?
-Пей, говорю.
-Чего пить?
-Воду. Ты просил.
-Нет! Ты что? Мне нельзя.
-Нельзя пить воду?
-Воду?
      Он смотрел на стакан, где была вода, так, точно не верил, что я принёс воду, а не расплавленное олово, которое обещали  залить в его глотку.
-Воду пить нельзя, - повторил он в тугой, как резина, задумчивости.
      Он оттёр пот, выступивший на лбу, и рука его дрожала, глаза светились твёрдым, ледяным отблеском, а на тонких, как подпиленных, серых, будто обесцвеченных губах змеилась пресная, ущербная усмешка, сиротская и как бы ожидающая хоть мизерную долю сочувствия.
-Пришло, - обьявил он  басовито.
      Я отшатнулся, ибо он вдруг на глазах поменялся: одежда вдребезги лопнула,  отлетела со скоростью разорвавшегося воздушного шарика, голова сплющилась, вытянулась, челюсти выдвинулись, как у змеи в момент заглатывания крупной добычи, руки да ноги, напротив, втянулись в туловище на две трети, а копчик обратился в тяжёлый, гибкий, словно рапира, хвост, и всё тело покрылось чем-то вроде черепашьего панциря, зелёно-ядовитого цвета.
      По инстинкту я хватился пистолета, но его не нашёл. В отчаянии  выбежал из квартиры и опомнился только на улице.
      Мысли мои, как водится, пустились в разлёт. Хотелось спать, но то, что было  в доме, отпугивало, как дым отпугивает комаров.
      И дёрнул же  чёрт притащить  оборотня к себе!
      У подъезда стояли местные парнишки. Они  покуривали, поджидая  кого-то  на углу  дома. Поздорова-лись, спросили, зачем я так поздно на прогулке.
-Там крокодил! – сказал я, показывая на окна своей квартиры.
-В натуре? – спросил кто-то из них.
      Я кивнул. Они кинулись  со всех ног.
-Прикол, что ли? – спросил один из них, когда состоялось разочарованное возвращение.
      Другие обидчиво отворачивались.
-Какой прикол?
-Нет там  крокодила.
-А что есть?
-Собака.
-Вы... точно всё осмотрели?
-Конкретно подыбали.
-Не может быть!
-Иди, сам подыбай: собака там  и никакого крокодила.
      На всякий случай я прихватил с улицы арматурный прут, ибо где обкуренным ребятишкам углядеть крокодила, когда они по врождённому невежеству себя от мебели не отличают.
      Однако они угадали: на диване покоилась собака. Громадный мраморный дог поднял с лёгкостью тяжёлую с обвисшими щеками морду, на коей обозначились внимательные, отслеживающие каждый миллиметр движения моего, глаза и мокрый, вынюхивающий атмосферу нос. Я предупредительно показал опасный для здоровья собачьего арматурный прут.
      Дог выразительно,  запоминающе отслеживал каждый мой шаг и движение, а я, осторожничая и выжидая, закрепляя предупреждения, потрясал прутом, как полицейский резиновой дубинкой.
      По комнатам расселялся хаос: лопалась фарфоровая  посуда и стеклянная; ломалась мебель, трескалась; шатались стены, грозя обронить потолок; из воздуха появлялся огонь, обрушивался  на шкаф,  на ковры, на шторы; с лихорадочным звоном рассыпались оконные стёкла; выворачивались подоконники; линолеум по полу ходил волнами, выбивал плинтуса, точно взбешенное море дамбу.
      Поражённый разгромом  квартиры, я сбился с ног, пока тушил пожар, выгонял собаку, хлопая её прутом по уворачивающемуся хребту, в подъезд и закрывал дверь на ключ. Лёг спать прямо на голый пол, ибо на разваленной кровати, как ни исхитрись, а также на  раздавленном диване и  разбитых креслах это сделать несподручно было бы.
      Я навалил ворохом матрас и прочие постельные манатки и уснул, прикрывшись старой дохой, которую жена в своё время почему-то не выбросила. Надо мной шаталась матица, то есть потолочная балка, будто по ней мастодонты бродили.
      Вначале, усталый до полной отключки всей нервной системы, я провалялся часа полтора. Видел, что кого-то бил, бил – едва вырвался. Всюду за мной шли скелеты: натуральные, декальцинированные и прокалённые. У них были такие глаза, о которых пословица говорит: бессовестным глазам не первый базар – они отморгаются. Надсаживая руки, я бил по пустым  черепам, а скелеты обступали плотнее, шамкали речитативом что-то, чего и сами, видно, не понимали, точно оттягивались по полной своей программе со скрипом, визгом да шальным, по-шамански, писком.
      Эти сны, точно блохи, искусали  сознание начисто, а блоха, как известно, и колоду ворочает, так что, когда я проснулся, сознание было насквозь разворошенным.
      Я протёр глаза – было только четыре утра. Понимая, что сон не клин и голову не расколет, подумал о том, что привиделось. Вспомнил:  не то пир, не то где-то праздник. Скелеты  провожали. Да, обычно богатого провожают, чтобы не упал, а бедного – дабы не украл, а вот меня – зачем? И куда?
      Вспомнил  сон и что случилось до него. Но по комнатам – идеальная чистота, порядок. Всё – целое. И я не на полу, в кровати. Нет вороха одеял и матраса. Я продирал и протирал глаза, полагая, что аккурат-ная квартира – мираж, однако – правда.
      Час, другой пялился я и не мог поверить, не понимал, что из увиденного явь, что – глюки.
      Вестимо, кто-то здесь поработал. Но кто? Зачем?
      Не чёрт ли с портрета?
      Боже! Боже! В какой мир мы всунулись? Чёрт вылазит из треклятого и  страшного портрета; сынок ка-энбешника обращается на глазах в крокодила; затем обьявляется из ничего, как греческий бог из машины, мраморный дог; что-то трясёт квартиру и громит её наудалую и наудачу, но после – чистота и порядок, как сверхпрофессиональная горничная показала навык и класс.
      Я не мог понять. Не мог собрать стержень происшествий. Не мог уловить смысл их. Назначение.
      От нечего делать  открыл журнал и записал что-то для памяти. К шести часам  занёс  всё, что казалось необходимым.
      Глаза резало от резкого недосыпа. В ушах звенело.
      Когда я очнулся от писанины, передо мной находилось нечто серовато-белое, пластинчатое, точно шампиньон, невесомое,  дымчатое, и то рассыпалось по воздуху, аки стекло по асфальту то  концентри-ровалось, будто металлические опилки, обступившие магнит.
      Оно заметило, что я смотрю на него, и обратилось в человеческую массу, правда, поломанную и окровавленную, в надорванной одежде к летнему сезону.
-Сидишь, - сказало оно голосом, который висел у меня в сознании и ушей не касался, точно оно говорило внутри головы, - пишешь? А это я  у тебя шалю и балуюсь.
-Ты?
-А то кто же?
-Зачем?
-Просто. Мотаюсь я  бесприютно по земле. Скучаю. А болтать не с кем. Как выпал из оправы, так ни-кому не нужен. Вот такое  моё наказание.
      У меня загудело в затылке. Глаза, точно судорогами, сводило.
-Вижу: свет у тебя. Заглядываю. Пишешь. Писатель, что ли?
-Нет.
-А кто такой?
-Частный сыщик.
-Чего не спишь?
-Думаю.
-Про что?
-Про разное.
-Вот я про себя расскажу. Хочешь послушать?
-Валяй.
-Только я с начала, как было.
-Валяй с начала.
      Оно прогладило расколотый череп, откуда мутно виднелся мозг, обрызганный кровью.
-Телеграмма пришла к вечеру.
-Какая телеграмма?
-Узнаешь. Так вот. Она пришла к вечеру, когда ничего  сделать нельзя было. Назавтра я оставил в при-ёмной у директора завода заявление об отпуске без содержания, подзанял денег по друзьям, по знакомым, собрал небольшое своё семейство, завёл старенький, но ещё бегающий «Москвич – 412» и поехал в Чимкентскую область, чтобы успеть попрощаться с дедом по линии матери. На дорогу пошло более десяти часов, и только поздней ночью мы доехали до неказистого селения, где на краю единственной улицы торчал дом в обрамлении забора, как торчит зуб во рту у старой карги.
      Соседи копошились у тела умирающего деда, когда я вошёл к нему поздороваться. Старик не узнал меня и всё просил потухающим таким голосом, чтобы послали за единственным  внуком, то есть за мной, а я стоял у него в изголовьи, поправлял подушку, говорил достаточно громко и внятно, что нахожусь  здесь.
      К полудню дед к стене отвернулся. Думая, что ему хочется спать я услал из комнаты посторонних, всяких там встречных-поперечных, которые полагают, что если в день разок с тобой поздороваются, то чуть ли не у тебя на вечном поселении, а сам остался. Он вдруг перестал дышать. С минуту я ждал: не пробьётся ли дыхание. Склонился над дедом, заглянул в его остановленные как бы смертью глаза и понял: конец.
      Послали за муллой, за доктором. Хоронить решили на другой день, так как жара не позволила бы дожидаться приезда всех родственников. И без меня было кому суетиться с поминальным теперь угощением, поэтому с похорон я поехал в ближайший городок привезти ограду и плиту на могилу. Отъехав с пару километров,  увидел прямо на дороге женщину с жёлтыми, как на солнце засушенными, волосами. Она лежала поперёк дороги и казалась мёртвой. Я обогнул её и поехал по делам.
      На следующий день поставили ограду, положили плиту на дедовскую могилу. Мулла пел молитвы за дедовский упокой. Мы сидели поодаль. Слушали.
      Мне бы сразу податься до дому, но родственники, как водится, уломали остаться, чтобы справить семидневку.
      Через день после того, как огородили могилу, кто-то из родственников раздобыл краски, захотел по-красить ограду в два-три слоя. Он ушёл на кладбище, а прибежал оттуда быстрее ветра и заорал на всё село:
-Дедушка живой!
      Мы помчались к могиле, думая дорогой, что, может, не разобрались как следует и похоронили живого человека.
      На кладбище было как бы побоище: валялись по старым и свежим холмикам, по ямкам между ними, руки, ноги, рёбра, черепа, раскутанный саван, обломки камней, кирпичи, а на свежей могиле деда ограда разодрана, и дед лежит чуть подальше от могилы, как будто сбежал оттуда, так как она ему не подошла по удобствам и виду на местность.
      Мы стояли как прибитые и каменели от дикого такого созерцания. Потом я метнулся к деду и остолбенел: он – мертвее мёртвого. Весь закоченел уж. Какое там «дедушка живой»?
      Заново раскопали яму, которая по шариату вырубалась могильщиками в две комнаты: одна – с потолочным перекрытием, другая – вроде дворика. В отсеке покойника помещалась та  женщина с жёлтыми волосами, которая  встретилась по дороге за оградой и плитой. Лицо бабы показалось  излишне жёстким даже для покойницы, и что-то, на усмешку похожее, висело на губах, а глаза её были открыты, как будто она смотрела куда. В них наглухо вмёрз холодный, по-злому упрямый, просто волчий блеск.
      Мы выудили бабу из могилы, деда вернули да  положили, так сказать и если подумать, на вечное те-перь место. Лицо деда точно дёрнул испуг, хотя это могло просто показаться.
      Когда мы принялись засыпать могилу, откуда-то приползла змея. Чёрная. Громадная: я и не видел та-кой никогда в жизни. Она скользила в метрах пяти от нас - я бросил в неё камнем. Змея замерла. Подняла голову, пристально поглядела на меня, будто старательно и скурпулёзно так запоминала. Её внимательный, царапающий душу взгляд охолодил мне спину, и я штыком лопаты перерубил хребет гадине, прямо надвое, а потом добил извивающиеся в агонии обрубки.
-Э, племянник, - сказал  дядя Хасен, - нельзя убивать на могиле, тем более если она ещё не засыпана.
-Ерунда, - отмахнулся я от надоедливых поучений да простонародной трескотни на тему, что можно и допускается на могиле делать, а на чём стоит запрет предков, которые давно в земле истлели и закрылись забвением, как войлочным одеялом. – Одной змеёй меньше.
      Дядя Хасен теребил бородку в придавленном недоумении.
      Мы выровняли холмик над могилой, чтобы походила на пирамиду. После закопали жёлтую женщину и покидали к ней в яму все найденные на кладбище кости покойников. Мулла прочитал молитву.
      К вечеру тучи столпились на небе. Вдруг потемнело.
      Из-за плотной духоты мы решили спать во дворе на свежем, как говорится, воздухе. Я занял топчан, где ко мне пристроились жена и сын: малец четырёх с половиной лет. Над топчаном был виноград.
      Мне  не спалось. Я закурил и, чтобы дым не шёл в сторону ребёнка, прыгнул с топчана, направился к саду.
      Тучи зависали всё ниже да ниже. Деревья к ночи будто присмирели. Казалось, что не тучи нагибаются к земле, а демоны крадутся по распухающему небу, шаря в потёмках, как рыбаки, под корягой, в омуте, разыскивая налима. В чёрных, как бы обугленных, тучах мне виделось что-то ужасающее. Налетел не-стерпимо холодный ветер. Пахнуло чем-то сырым, как бы прогнившим. Через весь видимый кусок неба продёрнулась торопливая молния.
      В неуловимой вспышке удалось разглядеть чёрную гробовую змею. Ту самую, что я казнил на клад-бище у могилы деда. Она была в метре от меня и готовилась к броску, к атаке. От судорожного страха сознание моё залединилось и земля как бы обваливалась под ватными теперь ногами. Под руку ничего не попадалось такого, чем бы можно ударить, огреть нацеленную на прыжок ядовитую тварь.
      Я нырнул инстинктивно в сторонку и услышал, как змея кинулась. Её промах оказался спасительным.
      Полетел со всех к дому, будто надеясь уберечься от угрозы именно  там. В доме стал искать фонарь, чтобы вернуться в сад, найти  змею и забить до состояния лепёшки, теста, мокрого места, пока эта гадина не укусила кого из домашних  либо соседей.
      Помнится, в спальне деда  имелся  фонарь. Осмотрев всё, не нашёл. Сел на кровать. Задумался. Стал вспоминать, где его ещё видел.
      Я ощутил на себе странный, тяжёлый взгляд, от которого идёт беспокойство. Глянул в окно. Обомлел просто.
      Поймёшь ли, что я видел? Видел ли когда лицо, у которого нет кожи? Да, лицо со снятой кожей, и не лицо даже, не маска, но как бы мясное месиво с глазами вдрызг изголодавшейся гиены ткнулось в стекло, едва не продавив, не протаранив его железным взглядом.
      Испарина окатила волной  моё тело. Сердце как будто влетело в тиски. А я так и прирос к полу от ужаса. Отшатнувшись от видения, кинулся  я из комнаты как наскипидаренный. Мебель в доме, как нарочно, бросалась  навстречу. Я ударялся об неё, спотыкался и продирался на выход в невообразимо расшатанном состоянии, как белка, угодившая в бетономешалку. Жена и сынок спали беспробудно, как го-ворится, без задних ног. Я прилёг рядом с ними, у края, но сон не шёл, не клеился. Комары, по закону подлости, накидывались в ту самую секунду, когда дремота, казалось, вот-вот одолеет сознание, обволочет его. Устав биться с настырными двукрылыми, я присел. Спички были под подушкой сына. Я наклонился, чтобы взять их. И не услышал, как пацан  дышит, хотя в обычные дни его сопение идёт на таких густых оборотах, что трудно и невозможно улежать рядом, в одной комнате.
      Я осветил зажжённой спичкой лицо мальчугана, и сознание во мне померкло: сын был мёртв. Толкнув жену, чтобы проснулась, включил свет над топчаном.
      Пока её плач собирал соседей, я осмотрел ещё тёплого мальца. Сонная артерия по обеим сторонам шеи была аккуратно прорвана, точно подрезана бритвой, но кровь не выступила.
      Утром приехал врач. Осмотрел, пощупал пульс, оттянул ресничные мышцы и почесал в задумчивости подбородок.
-Он умер, - сказал врач после минутного как бы замешательства.
-Отчего? – спросил я, придерживая врача за рукав, чтобы не слишком торопился.
-Трудно понять. На вид мальчик совершенно здоров. Организм обескровлен только, хотя видимых по-вреждений кожных покровов не наблюдается. Чем он болел?
      Я показал надрезы на шее. Врач отмахнулся, как бы давая понять, что делать выводы может только специалист, а не дилетант-самоучка.
      Что ж! Пришлось в траурную юрту, поставленную для деда, вносить его правнука.
      Весь день всё валилось из рук моих и не было места, где бы чёрная, как бы угольная, реальность не тыкала меня по глазам ледяной тоской и по сознанию – умопомрачением. Жена и вовсе потерялась от горя. Каждые пять минут кидалась она опрометью к юрте, ибо казалось ей и чудилось, что сын зовёт, что жив он, что мы как бы шутим нехорошо над материнскими её чувствами, готовясь к похоронам, потому как ненавидим его; и прочий бред вот в таком всё ракурсе.
      У юрты бабу останавливали, советовали терпеть, смириться с неизбежным, дожить те дни, что ему не довелось, порадоваться тому, чему он не успел, ибо все мы – гости друг другу на этом свете и  нет ис-ключения, и никто не знает своего как бы срока.
      Она вроде  слушалась, кивала даже в знак согласия да примирения с неизбежным, но, едва от неё отходили, тут же мчалась с  воплями к юрте, причитаниями, проклятиями кому-то, мчалась то ли напоследок с ним повидаться, то ли ему на нас пожаловаться.
      Чтобы убедить её смотреть на мир открытым как бы текстом, то есть видеть то, что есть,  не  что хочется, открывали саван, показывали мёртвого теперь ребёнка, а когда не помогли ни показы, ни увещевания, увели со двора,  уложили спать, но она  не смогла отойти от упавшей на голову беды, ночью же прокралась к юрте.
      Утром я нашёл бабу в ногах сына, и была она уже холодной.
      Смерть жены придавила меня, убила как бы начисто, подкосила, а соседи засудачили о проклятии, на-крывшем дедовский дом, будто воробышка шапкой.
      К обеду родственники без меня свезли на кладбище жену и сына. Я не верил врачу, который опять за-долдонил о врождённом малокровии бабы моей, хотя тут лучше сказать о вовсе бескровии, так как и у неё крови не видно было. В общем, врач изрекал  такие глупости, какие бы постыдился говорить да выдавать за медицинскую мысль первокурсник мединститута.
      Я обрывал соседей, молотивших без всякого угомона о том, что надо бы зарезать скотину, раздать мясо им, чтобы отвести проклятие от себя и умилостивить рассерженных на меня духов предков. Затыкал рот мулле, что шлёпал губами насчёт воли небес и необходимости золотого терпения.
      Да, голова у меня разваливалась как бы от проблем. И к тому же сон сидел клином по сознанию, как предвещал тот фестиваль смерти, что уже раскручивался на полную катушку.
      В принципе, сон распадался на две и побольше фаз.
      Сначала я попал на какой-то большой двор, там было много одноногих, круглых столов на высоких страшно подставках. За столом сидели черти, пили пиво. Сидели они на плечах стоявших слишком смирно людей. На моих же плечах  устроилась грузная, дородная, как борец в тяжёлом весе, нечисть, хо-хоча и обтирая о рубашку мою грязные свои копыта. Я дрожал от бешенства, но  сдерживался, а чёрт шалил абсолютно по-скотски: то пускал ветры, то мочился, то испражнялся, то рыгал, то плевал в стиле перекормленного верблюда. Так же радовались жизни другие его сотоварищи. Чёрт, сидевший на мне, вдруг стукнул по башке моей копытом и сказал, что пора пришла такая – трахаться. Не сразу я догадался, въехал, как говорится, в существо вопроса и что это со мной он хочет заняться содомией. Он обьяснил, чтобы я, сняв трусы, встал чуть пригнувшись. От злости я скинул его с плеч. Двинул между рог. А там так отметелил, что мало ему не казалось, так что как бы добавки уже не требовалось.
      А второй сон был такой. Я находился на берегу широкой, быстрой реки. На другой стороне помеща-лись люди в белом. Рядом со мной оказалась та  женщина с жёлтыми волосами, которую мы выкинули из могилы деда. Женщина тянула ко мне худую как проволока, жёлтую руку. Из брезгливости я отодви-нулся, и женщина упала в воду. С того берега люди бросали ей свои конечности, кто-то отрывал себе го-лову и кидал плывущей бабе. Она же уворачивалась и держала направление к моему берегу. Я вытянул её из реки за чёрную, червем виляющую руку, и в знак благодарности женщина столкнула в воду  сына, ко-торый невесть как оказался возле меня. Остолбенев от чёрной благодарности, я упустил ребёнка, а он увидел, что рядом со мной стоит жена, и закричал:
-Мама! Мамочка! Иди ко мне.
      Она к нему наклонилась, и он сорвал её в воду, бешено летящую. Они закричали в два голоса, чтобы и я шёл к ним, а женщина с жёлтыми волосами говорила:
-Иди к семье, там хорошо будет.
      И я не понимал, кого слушать, куда идти, что делать, потому как люди с того берега вопили что есть мочи:
-Уходи отсюда! Не приближайся к воде!
      Пока я гадал и думал, пол-села оказалось в реке и принялись звать остальных. Берег, где я был, вдруг загорелся. Дым повалил густо, как бы залпами. Затрещал огонь. Люди в реки начали как бы таять, будто сосульки, пригретые апрельским солнцем.
      Женщина с жёлтыми волосами шатнулась ко мне, полагая, что сумеет затолкать в воду.
      Я проснулся, и весь в поту, а сознание как бы прошиб озноб, и сердце колошматилось по грудной клетке  лихорадочно, будто помешанный об стену.
      Сны впечатались в память. Намертво. Подробности мелким бисером висели у меня на радужных оболочках. Всё запомнилось выпукло, сочно, с хорошей подсветкой, а зрительные нервы дрожали, будто я смотрел в стереоэкран и видел на нём объёмный  фильм. Те и другие кусочки сновидений загорались в мозгу по  желанию, будто кто занёс данные  снов в сознание мне, как в банк данных компьютера.
      Был я переполнен снами, будто утопленник долгой водой, потому что сны – это окно, в которое духи смотрят. В сны людей дано смотреть только духам.
-Дано смотреть духам? – спросил я, не понимая, как это выражение согласуется с предыдущими реп-ликами.
      Он отмахнулся от ответа и продолжал выкладывать своё, то есть то, что считал нужным рассказывать:
-Я рассказал сон дяде Хасену. Старик задумался и замолчал надолго.
-Не знаю, - сказал он, прерывая паузу, - как молодёжь понимает сны, но старики ведают, что аруахи, или духи предков, родных нам людей, во сне обычно предупреждают близких.
      Мы пошли с дядей  на подворье.
-Ты вроде умный джигит, - сказал он, присаживаясь на колесо арбы, приставленной к изгороди, - в городе живёшь, областном центре. Пару книг, наверно, прочитал. Скажи, Аскар, вода в реке была мутная или прозрачная?
-Мутная как бы.
-Это к плохому. И женщина во сне – не женщина, шайтан. Зачем  ты помогал ей выбраться?
      Смешался я, не знал, что отвечать.
-Говорил я тебе, городскому упрямцу, нельзя на кладбище убивать, а, тем более, змею. Разве ты послушал? Разгневал теперь духов, потому и смерть  не отстаёт, косит семейство твоё, как траву.
-Так что делать, дядя Хасен?
-К мулле пойдём. Наверно, у него получится отослать порчу тому, кто наслал, пока ещё можно. По твоему сну выходит, пол-села ушло в воду?
-Пол-села.
-Может, и мы чем виноваты: беду накликали, к примеру, тебя не остановили, не образумили, потому что один Аллах разберёт, как оно было по сути и отчего, а мы, люди малые, тёмные. Что понимаем?
      За весь день я не выпил пиалки воды, и крошки хлеба во рту моём не было. Слабость разъедала мускулы, будто ржа – железо, и они как бы провисали на манер  винограда. Голова кружилась, будто я нанюхался бензина, и перед глазами звенели, прыгали радужные  точки, и густой, зудящий как бы в ущах звук вибрировал, и временами я  забывал, что остался  один, подобно отрокам во Вселенной. Пресное, окаменелое равнодушие, вроде ядра в грецком орехе, сидело во мне.
      Пришёл мулла. Опять, снова читал нараспев суры из Курана. Дядя пытался втолковать мне пойти к мулле насчёт благословения, но я отнекивался, уходил к огородам. Вздыхал, плакал. Жалел свою опустелую жизнь, вспоминал жену, сына. Жить  не хотелось. А их лица лучились в памяти моей, светились как бы живые.
      Я думал: для чего жить, когда  жизнь подрублена под корень? К чему суетиться с поминальным угощением? Разве варёным мясом вернёшь того, тех, кто  составлял  смысл жизни, её стержень?
      К ночи настроение  как бы развалилось начисто, будто дом на песке.
      Тоска, будто больное ухо, выматывала  нервы, выжигала нутро, выскребала сердце, как золу из печки. Я ходил туда, сюда, раскалялся горем, не мог успокоиться, отрешиться, отойти от того, что  уже не по-править.
      Мир вокруг был будто ненастоящим. Игрушечным, как вот в играх детей.
      И казалось: никто не умирал по-честному, по-настоящему, всё это – кошмарный  сон, что  проснусь, глаза открою, и нет никакого кладбища. Или всё сделано понарошку: на кладбище снесли не жену и сына, а муляж, обмотанный саваном, положенный в носилки погребальные, укрытый ковром для  достоверности, что я раскусил этот трюк давно, загодя, но решил подыграть  чёрным  шутникам.
      Я сидел на тех же носилках, на которых выносили жену, а ещё раньше деда, и теперь только понял состояние бабы, не поверившей в смерть сына.
      Боже! Чтобы понять, надо через голову  пропустить это. На себе примерить. Войти в железное   одиночество, как в клетку, когда судьба  отрубила  ходы-выходы.
      Иногда я забывал, что семьи нет, впадал в амнезию, представлял, что пойду чай пить, а жена сядет рядом, нальёт покрепче, как  люблю и как она только умеет налить: в меру крепкий, не чифир, - а сынок приткнётся около, потянется за моей пиалкой, чтобы быть как папа, пить чай из взрослой посудины, а не своей, малонастоящей.
      И вдруг накатывалась железная реальность. И приходило ошеломляющее ощущение потери. И  осознание паровым катком протаскивалось по мыслям. И фатальная  бесприютность в мире мутных проблем гвоздём егозила сердце. И всё во мне переворачивалось. И едкая  горечь бороздила кровь. И настроение расклеивалось невозможностью выпрыгнуть из своего времени и поменять что-либо в неправильной, как видно, программе, в том, что называется кармой. И эта невозможность поменять, изменить что-либо разъедала меня, как личинка осы разъедает тельце полусонного тарантула, в котором довелось родиться.
      Из мутных  закоулков памяти выцарапывалось бескожее лицо, что привиделось в окне дедовской ком-наты, когда  искал треклятый  фонарь. Это лицо буравило каждую клетку мою  остро заточенным ужасом, холодило спину, выгребало пот.
      И опять сердце дрожало птицей в руках. И проваливалось куда-то в пятки.
      Лицо, уродливое до бесконечности, держало  под напряжением, не давало продыху.
      И я не мог отвлечься, уйти от него. Судорожный  взгляд был везде и всюду. Я ощущал его, будто нечто липкое, наброшенное, как клейкая паутина на залетевшую не в свою степь муху.
      Всё живое во мне выветривалось, изнашивалось.
      Страх же нарастал. Двигался. Наваливался из тёмного сырого воздуха, как из колодца. Ворочался в зарослях багрово-пепельных туч, выныривал из-под всякого куста. Выглядывал из-за оцепеневших деревьев. Цементировал сознание. Окручивал сердце, будто колючей проволокой.
      В студёном, вдруг изрядно освежённом воздухе послышалось шипение. Потом – жёсткий, как бы металлический звон. Выметнулась скользящая во всё пригнутое небо, сухая, как подогретая молния, и в её скоростном экспресс-отсвете мелькнули жена и сны. Они брели с кладбища. Держались за руки. Он тянул её за собой, а она как бы упиралась и хотела идти не слишком.
      Вспышка погасла – всё рухнуло в темноту, как в пропасть.
      Я замер в недоумении, не понимая увиденного. Стоял столбом, пока не услышал знакомый до кома в горле, звонкий, рассыпной, будто подпрыгивающий бубенчиком, голосок:
-Папа! Папочка!
      Сердце моё обмякло в одну секунду. Сознание вызолотилось  надеждой. От внезапной радости ноги не шли, а голос  пропал, застопорился, и я не мог ни пойти навстречу, ни  отозваться, откликнуться.
      Но морозом резнул инстинкт самосохранения. Что-то в мозгу закричало, распыляя  дикий ужас: «Что ты делаешь?»
      А все поры забил вязкий, ознобистый столбняк, как вода забивает прозрачное студенистое тело ме-дузы.
-Папа! Иди к нам! – кричал малыш.
      Я услышал в капризной  просьбе  неугомонно-надрывную мольбу и пересилил ужас, расстерянность и вышел из тени старого вяза.
      Мои меня увидели.
      Узнали.
      Кинулись ко мне.
      Он ухватил мою руку ледяными ручонками. И этот лёд на руках его заставил призадуматься, опомниться. Призадуматься, потому как живые насквозь, будто вода подо льдом, не мёрзнут. Жена останови-лась поодаль. Мальчик просился на руки, но я не взял, а едва не отшатнулся брезгливо,  как от змеи или лягушки. Мы подошли к траурной юрте, в которой как бы ещё стояли, слышались трупные запахи и явственно ощущалось присутствие смерти.
      С чего-то стало мне муторно, и страх  усилился.
      Малыш что-то канючил, лопотал торопливо и наскоро. Суматошно и взбалмошно пытался вытянуть на себя внимание.
-Так ты не умерла? – спросил я жену.
-Нет, папочка, - сказал сынок. – Я просто взял мамочку дорогую, бриллиантовую с собой.
-Куда?
-На кладбище. Я же боюсь один.
      Да, не зря говорят казахи, что мальчик, которому умирать, убегает в сторону могил.
      А, может, их живыми снесли, закопали? Бывает же летаргический как бы сон и всё такое прочее! И уже в могиле очнулись, а запас воздуха в комнате мёртвого есть. Понятно, что могли  не задохнуться, но  выбраться? Из могилы трудновато как бы, если кто сверху не откопает.
      Вопрос озадачил мальчонку, и он, так сказать, задумался. Жена же поцелуем вздумала   успокоить и переключить  внимание. Я оттолкнул её и попросил всё-таки ответить на вопрос, не приставать, не лезть с телячьими как бы нежностями.
      В непробиваемом сумраке юрты глаза их светились мутно, тревожно, тускло, как электрические гирлянды в невесёлую новогоднюю ночь, когда ты один, на льдине. Я, каюсь, побледнел, шатнулся от страха. В мозгу остро блеснула, брызнула догадка.
      По юрте потянуло сквозняком. Я поднял голову – на пороге  женщина с жёлтыми, как лунный луч, волосами. Бронзовое лицо её было взбешенным. Глаза, большие, красные, как  притушенные пылью. Изодранные до крови, до мяса ногти на вдребезги расшатанных руках показывали, что суглинок на могиле попался потвёрже, чем ожидалось,  пришлось рвать изрядно пласты песка и глины над головой, чтобы выдернуться, вывернуться на свежий, вольный воздух.
      Луна вытолкнулась из амбразуры  медных  туч. Её оловянный, с примесью желтизны отсвет упал за спину женщины с жёлтыми волосами. В озлобленном, так сказать, отблеске вымелькнуло жёлтое  лицо в надлежащем, то есть перекошенном, ракурсе.
      Внутри у меня что-то оборвалось будто. Кислая пустота и вязкая безнадёжность накатили на меня, как паводковые воды. Непонятный, беспричинный ужас выкосил силы.
      Я... попятился.
      А жёлтая женщина клацнула зубами. Раздвинула узкие,  изрядно декальцинированные, руки, как рак раздвигает клешни, и медленно, крадучись, будто и как бы на цыпочках, пошла на меня. Жена и сын были возле и шли на меня, тоже клацая зубами, раздвигая руки в панибратски широком захвате.
      Пот ливнем лил с меня. В секунду я пропотел, как  попал в хорошо разогретую духовку. Глаза застила испарина, как застилает луга выпирающая из берегов  река в половодье.
      Не зная ни одной молитвы, я готовился к смерти, будто был уже в специальной автомашине, в какой немецко-фашистские товарищи истребляли людей путём удушения газом.
      Смерть как бы дышала  в затылок. Виски леденило. Сознание уносилось в сверкающий, будто океан под утренним, спелым солнцем, бездну. Тысячи голосов в унисон зазвенели где-то в залежах подсозна-ния:
-Зажги спички!
      Я вынул зажигалку и, когда жёлтая женщина кинулась ко мне с намерением стиснуть в нечеловеческих как бы обьятиях, зажёг огонёк, ткнул его в лицо одуревшей совсем, окончательно бабе. Она отпрянула в неподражаемом удивлении, взвыла, будто кипятком  облагодетельственная псина, укрыла сгорбленными ладошками приослеплённые глаза и побежала из юрты. Жена и сын увязались следом.
      Ноги у меня как бы подломились. Всё в глазах смешалось, так сказать, закружилось в феерическом водовороте.
      Путаясь и спотыкаясь на каждом шагу о крючья корней, которые вдруг, будто из любопытства выбились из-под земли, я двинулся, куда глаза глядят.
      Не помню, где был и как упал на что-то мягкое, мокрое. Виски дёргало. Тошнота как  удавкой душила. Ворочаясь с боку на бок, как принцесса  на горошине, пытался найти более удобное положение, место, когда бы дышалось полегче, повольготней, и как сон одолел, пришёл, так сказать, - не уловил ни краем глаза.
      Чёрный, душевынимающий вопль взвился над самым  ухом, отдрал ото сна меня, так что я поневоле проснулся.
      У соседей толпился народ. Как бывает, когда в доме свадьба либо покойник.
      Я поднялся с телеги. Обтряхнулся. Ополоснул под колонкой лицо. Помчался к соседям узнать, в чём там дело и почему плач с утра пораньше. Прыгнул через забор, который был неказисто сплетён из ветвей ивы, будто корзина.
      Молодуха, сноха соседей, плакала навзрыд прямо во дворе. Её сиротливый, как бы повизгивающий драматический сопрано растекался на всё село, будто цунами. Я не узнавал эту обычно немую, точно мебель, женщину.
      А соседи подтягивались. Тыкались любопытствующими  глазками в чужое, так сказать и если подумать, горе-беду. Набивались в комнату, где было три тела, неостывших.
      Тот же обескровленный цвет по лицам. Те же надрезы на сонных артериях. И никаких   повреждений, как  на тех, увиденных прежде.
      Я протолкнулся к трупам, втискиваясь  в толпу и продавливая  её, будто хворост в лесу под ногами.
Окно в комнате, так сказать, было выбито: осколки вылегли по всему полу и сухо пощёлкивали под ногами.
      В углу лицом к стене лежала девочка с иссиня-чёрными пятнами на сухой, как бы пергаментной шее. На железной кровати, единственной в доме, упокоилась мелкая старушонка, варварски раздетая, с меловым отблеском по серо-жёлтой коже. И почти на пороге застыл парень тридцати лет: отец разгромленного семейства.
      Глаза новопреставленных были открыты в широком как бы удивлении, будто видели  перед собой нечто сверхнеожиданное.
      Вызванный для обьяснений причин и справки о смерти врач  остолбенел и точно обрубленным взгля-дом пялился на те самые признаки, что видел на недавних мертвецах.
-Организм обескровлен, - сказал врач с умной, солидной  миной, будто  без него это нам как бы непонятно.
      Подёргал бородёнку, будто старик, так сказать, Хоттабыч перед очередным фокусом. И бородёнка сия больше напоминала подрезанные и слегка прибелённые  водоросли.
-Что за эпидемия? – поинтересовался у нас врач, хотя мы ждали, если подумать, от него этих  объяснений.
      Подошёл мулла. Приказал лишним да как бы посторонним выйти из комнаты, где покойники.
      Молодка по-прежнему рыдала и плакала во дворе, а, когда устала и немного охрипла, принялась рвать  волосы на голове, биться  об землю.
      Кого-то срочно заслали в контору, чтобы связаться с районом.
      Кое-кто судачил у ворот о где-то увиденных воскресших мертвецах.
      Другой, как бы насквозь умный, препирался. Не верил. Оппонент же божился, клялся на хлебе, что нынешней ночью видел, как по главной улице села в самую, как водится, темень шли трое: жёлтая как бы женщина, моя жена и сын, который семенил за ними, будто цыплёнок за курицами.
      Вспоминали, что многие приметили на кладбище, когда во второй, так сказать, раз хоронили деда, и то, что жёлтую женщину видели в селе раньше: две-три ночи подряд бродила она по улицам, озиралась по сторонам  конокрадом, и собаки паниковали, когда её чуяли вблизи.
      Я выразил соболезнование и вернулся к себе.
      Рассвет оказался  сумрачным. Сырые, ослизлые  тучи ползли над селом и закрашивали распухшее и будто ослепшее, бессолнечное, очевидно, небо в матовую глазурь. Понуро, подавленно торчали деревья по бокам просёлка. Шумные, прежде скандально драчливые собаки потерянно,  приструнённо жались по будкам.
      Подходили  односельчане, чтобы, по обычаю, сказать пару слов как бы утешения чёрной матери и вдове, хотя утешить её  было нельзя, а, напротив, их слова, вроде правильные, по случаю, к месту, раздирали полумёртвое от беды сердце маленькой, сухой, как ощипанной женщины;  она принималась рыдать ещё громче и биться головой о постылую теперь землю с таким, так сказать, усердием, так неистовство,  будто хотела пробить её до самой преисподней. Насквозь как бы.
      Будто из-за угла налетевший ветер погнал табуном пыль по дороге, и надо было уворачиваться, чтобы глаза не забило. К пыли подмешивались крупинки дождя. И вроде запахло ливнем.
      Я ушёл в дом, но дождь не начинался. Вернее, как бы брызнуло, с минуту, а после – выдохлось.
      Ветер нарастал. Сбивал угрюмую, разбредающуюся смесь туч в плотную отару над селом. Скоро зама-зались просветы, щели между тучами.
      Стало смеркаться, будто день появлялся мертворожденным, как  бывает  под вечер, когда кислые обрубки лучей уходящего как бы солнца вяло, понуро затягиваются в багровую, так сказать, нору.
      Было только десять часов утра, а воздух  тёмен, будто глубокой ночью, когда  ни луны, ни звёзд, а одна пустота на земле и на небе.
      Задёргались в подбрюшье угольных туч угловатые зигзаги ошалелой молнии. Хрипло загремел гром. Посыпались над будто присевшими домиками чугунные  удары, как  будто между тучами кто-то наладил кегельбан и катал по гулкому  желобку налитые увесистой белой ртутью шары.
      Туго и вязко завыли собаки. Резиновый  вой завис над потускневшими дворами.
      По небу, держась над крышами, летела жёлтая женщина, распустив тяжёлые лимонные волосы, крупно размахивая медными как бы крыльями.
      От внезапно подступившего  ужаса у меня обмякло,  подломилось сердце.
      Жёлтая женщина катилась по небу, и мгновенные вспышки молнии обрамляли её фигуру золотым  кантом. Глаза же её светились, так сказать, свинцовой яростью, испускали молнии, готовые жечь всё, на что ни глянется.
      Пробился дождь. Бисерные капли застучали часто и лихорадочно.
      За жёлтой женщиной показались громадные чёрные змеи, которые виляли в изрядно  посвежевшем воздухе, будто медицинские пиявки в банке с водой.
      Ужас, буквально, придавил меня, и я не мог ни закричать, ни пошевелиться.
      Чёрные вибрирующие ленты ныряли к домам, выхватывали  сельчан прямо  за головы. И дрыгающие в агонии ноги людей исчезали в пасти крылатых гадин, как рыба в клюве пеликана. Иногда кто-то стрелял по змеям,  те отрыгивали проглоченных, и люди падали, разбивались о землю, как сосульки.
      Всё казалось дурным сном, тяжёлым, галлюцинацией, наваждением. Хотелось проснуться, чтобы не видеть, не помнить разбитые трупы, людскую немощь, безнаказанность химер и прочих видений. Не верилось, что в двести домов село не могло отбиться от десятка летящих рептилий.
      В те судорожно ползущие минуты внезапно подумалось: в природе, получается, есть  силы посильнее человека, перед которыми он, обустроенный наукой и вооружённый техникой,  беспомощен, как перед ним беспомощны редкие виды животных, уходящие в Красную  книгу на вечное, так сказать, поселение.
      А змеи по-прежнему выдёргивали людей. Уже многие лежали у дороги: кто с переломленным хребтом, другой с вывороченными кишками, выползавшими из надорванного живота, как поезд из туннеля, третий - с расколотым черепом, откуда выбрызнулись мозги во все стороны. Кое-кто упал на острые сырые ветви, орал во всю мочь,  не выдерживая адской  боли. И чем больше орал, тем глубже втыкались в живот и уходили между рёбер острые концы обломанных сучьев.
      Жёлтая женщина зависала на упругих крепких крыльях. Иногда уносилась вниз, чтобы набрать в пригоршню багровых ладоней кровь ещё тёплых людей.
      Она заметила расколотый череп, снизилась, встала  на колени, потом  на четвереньки, высунула язык, длинный, как у ящерицы,  принялась вылизывать вытекающий мозг,  выбирая до ниточки.
      Я брёл наугад. Ничего  не понимал. Не видел.
      Улица обрастала трупами. Змеи множились, будто их через ксерокс пропускали. Было их так много, что по десятку теперь гнались за одним человеком. Скот, мычавший, блеющий, они  не трогали,  искали  людей, словно коршун – зазевавшихся цыплят.
      И люди прятались по закуткам, сараям, скотным дворам. Стреляли из-под навесов. Пули пронизали тонкие, как бы сквозные ленты змей, не причиняя  особых  забот, так что они  и не оборачивались на выстрелы, как не оборачивается актёр на треск лопающихся под ногами петард.
      Я услышал над головой шелестящий змеиный посвист, оглянулся: в мою сторону, не разбирая дороги, бежала босоногая девушка в ночной, пронзительно прозрачной рубашке. А за ней неслась, невероятно скользя и виляя эквилибристом змея в раступающемся воздухе с намерением прихватить зубами насмерть запуганную жертву.
      Змея разинула пасть, сверкнули острые, как обломок стеклянной бутылки, зубы. Я кинул в рептилию увесистый булыжник, не попал. Поискал, чем бы угостить ещё. Не обнаружил. Пришлось катнуться девушке под ноги. Она кувырком шлёпнулась, лицом заехала в грунт на дороге, а змея всуе захлопнула пасть над пустым  местом. Развернулась, чтобы повторить бросок-нападение. И я пожалел, что опромет-чиво помешал  охоте, однако дело сделано и пора было заботиться о собственной, так сказать и если подумать, шкуре. Вспомнив, что огонёк отпугнул вроде жёлтую женщину, я нашарил в кармане спичечный коробок, поджёг, швырнул змее на закуску как бы. Она шарахнулась, удалилась восвояси, не солоно хлебавши, надеясь где-то раздобыть более лёгкую добычу.
-Спасибо, - сказала девушка. – Я не думала, что спасусь. Она сожрала всю мою семью. Соседей. Этих змей больше тысячи, наверно. Так и вьются над крышами, так и кружатся.
      Она пересыпала рассказ  слезами, вкрапливала в него всхлипы, прочие  жалобы на судьбу и нехитрую долю. Дрожала, пробуя прижаться ко мне то ли за сочувствием, то ли за подогревом и прислониться, как к стене.
      Я отвёл девушку к дому, что стоял ближе. И он был пуст, подобно разграбленной гробнице.
      Девушка забилась в угол комнаты,  я собрал все спички  и вышел на улицу.
      Осмотрелся.
      Вернулся в дом.
      Наказал девушке не выходить, пока буду в отлучке, и оставил несколько коробков на случай нового выпада змей, так как я тогда думал, что змеи огня боятся.
      В селе никого не осталось. Везде и всюду трупы  вповалку: с надкусанными головами, с ободранными до костей бёдрами, с надорванными животами, с обломанными руками. Мясные ошмётки грудились окрест, будто манна небесная, которую в своё время Бог сыпал, кидал для пропитания народу, исходящему из рабства.
      Пустые, обезлюденные дома наводили тоску, ужас. Безлюдье - страшнее страшного. Чувствуешь стопроцентное попадание пословицы, что на миру и смерть, дескать, красна, красива как бы. И ощущаешь ещё полную декомпрессию, будто водолаз, вытянутый с больших глубин.
      Я обошёл  село, заглянул во все дома, времянки, сараи, погреба, пока не убедился  в бесплодности поисков.
      Внезапно как бы вспомнилось далёкое то время, когда был ребёнком и на лето отправлялся в  село, к деду. Вспомнились игры, товарищи. Поначалу, приезжая из города, я не знал по-казахски, а они – по-русски. Как мы общались, не понимаю, не  возьму в толк до сих пор. Они смеялись над моим неправильным произношением, но я не смущался, а пытался говорить на их, как  казалось и думалось, языке. Чёрт возьми! Куда это всё делось? Куда сгинуло простое человеческое общение, когда от тебя ничего не ждут, не просят, а просто играют с тобой, смеются, водят компанию? Я знал многих, кто жил здесь. У кого-то был дружкой на свадьбе. Кого-то в армию провожал.  С кем-то охотился на местных девочек, на танц-площадке отбивал ноги под сопение старого магнитофона...
      Снова  вернулся в дом, где оставил девушку, увидел надрезы на сонной её артерии. Девушка обрадовалась тому, что я пришёл. А я... попятился, ощупывая карман, где  спички. Она метнулась ко мне, но я успел зажечь газету и сунул под нос спасённому на беду вампиру. Девушка наткнулась на огонь, попятилась. Стала тереть обгорелые глаза. Я юркнул на улицу, собрал вещи, положил  в багажник, завёл машину, поехал из села.
      Захотелось мне напоследок увидеть могилы деда, жены, сына. Я поехал на кладбище. Отыскал знакомые холмики. Между могилками шла тропа, на которой был свежий навоз.
      Расплывались тучи. Лёгкий ветер поднимал пыль и гнал её волнами к дальним горам.
      Я посидел возле родных могил. Пора было ехать, отчаливать, так сказать. Что пользы сидеть как бы при мёртвых, возле них, рядом, когда они не говорят с тобой, на тебя не смотрят? Но я не спешил. Здесь   можно плакать. Никто не углядит слёзы твои. Те, кто смеются над чужими слезами, не люди, больные просто либо сволочи.
      Жизнь продолжается. Зачем и к чему оглядываться на трупы, которых лишь конец света к жизни вернёт? Прошлое неисправимо...
      Так. С чего же пошли происшествия? Пожалуй и скорее всего, с телеграммы, потому что её послать никто не мог: не знали нового моего адреса. После смерти матери я продал дом и переехал на заводскую квартиру.
      Теперь  вспомнилось, что родственники удивлялись, откуда я узнал, что дед заболел и готовился к смерти. Это, так сказать, первое.
      Следующее. Дед, по словам матери, умер в 1947 году, лет за двадцать до моего рождения. Это как бы второе.
      Третье. Дядя Хасен умер пятнадцать лет назад, и мать моя была на похоронах.
      Да, все эти элементарно-логические соображения пришли мне в голову, когда я сидел возле могил жены и сына.
      Чёрт возьми! Как же так?
      Я кусал губы, понимая, что вляпался в беду по собственному почину и недомыслию. Несуразности как бы выпирали на каждом шагу, а я не понимал, не задумывался. Поехал, так сказать, на свидание с де-дом, которого похоронили полсотни лет назад. Во мне будто память выбили.
Что за делирий, то есть бред со зрительными галлюцинациями, напал на меня?
      И вспомнилось ещё кое-что. То, что в трезвые рамки реальности не вмещалось, как не вмещается взрослый человек в детскую одежду.
      Фокус со спичками. Они не зажигались, пока коробок не взвесишь на выныривающих прямо из воздуха аптекарских весах.
      Манты, которыми угощали  в доме деда и которые я не мог загнать  в рот, потому что их сносило в сторону.
      Мулла, читавший молитвы на казахском языке, хотя их вроде по-арабски читать полагается.
      Да и что за село, в котором летом скот пасётся дома, по сараям?
      Куда же я заехал?
      Кто убил жену и убил сына?
      Я повернул к селу, но его уже не было: голая степь на месте, где раньше село стояло. Ещё через час исчезло кладбище.
      В состоянии абсолютной прострации я гнал  машину прямо по центру дороги, пока не увязалась за мной автоинспекция. Смуглый сержант с лицом неутолимой строгости подошёл к машине.
-Почему едем с превышением? Не по своей полосе?
      Я почесал лоб, потому как и сам хотел  бы знать про такое.
-Права и документы, так сказать, на транспортное средство?
      Их у меня не было.
-Э, - сказал сержант с укоризной по голосу, - старый человек, а чем занимаетесь? Чья машина?
-Моя.
-Если ваша, то где  документы?
      Я оглядел всё, что можно, пока не убедился в нулевом эффекте поисков. Пожал плечами. Развёл руками.
-Прав нет. Документов на машину тоже. А какие, вообще, бумаги есть?
      Я молчал.
-Склероз у вас, что ли?
-Нет. Я как бы молод для него.
-Молод? – сержант в невероятном изумлении воззрился на меня.
-Конечно. Разве нет?
-Ладно. Вы помните, куда права и документы на машину ложили?
-В бардачок.
-Украли?
-Надо полагать, так как я точно не знаю, не скажу. У меня горе случилось.
-Какое горе?
-Жена и сын погибли.
-Сколько ему было?
-Сыну?
-Да, сыну вашему.
-Четыре года.
-Четыре года?
-Четыре. А что?
-Шутите, наверно?
      Он ухмыльнулся.
-Ладно, - сказал он тоном, где как бы проскальзывало снисхождение, - машину мы задерживаем до выяснения, а вас отпускаем. Если  найдёте документы, приходите в управление. Там  заберёте.
-Как я домой доберусь?
-На автобусе. Далеко ехать?
-В Тараз.
-Ладно, дед. Посадим. Откуда  едете?
      Я назвал село, откуда прибыл, и сержант скривился, точно на гвоздь наступил.
-Откуда?
      Я повторил название села.
-Нет такого села, - сказал сержант, -  давно уже.
-Нет?
-Конечно. Мне бабка рассказывала, что его в тридцатых годах  сожгли.
-Кто сжёг?
-Будённый и его команда, когда тут у нас против колхозов и прочей коллективизации бунтовали.
      Я ничего не понимал.
      Подъехал попутный автобус, на котором я добрался до Тараза.
      Пошёл к себе на работу за фейерверком, как оказалось, сюрпризов: на заводе меня никто не узнал.
-Тебе чего, дедушка? – спросил директор, суживая близорукие глазки  под квадратными стёклами очков, чтобы сориентироваться, где и когда мы виделись, знакомы ли вообще.
-Я на работу.
-На какую работу?
-Ну, я работаю у вас.
-Где?
-В сборочном цехе.
-Ты?
-Я.
-Чего делаешь?
-По-разному.
-Так. Что надо?
-Я заявление подавал.
-Какое?
-Насчёт отпуска за свой счёт.
-Ну и?
-Можно продлить?
-Тьфу, - сказал директор, - ты, наверно, дед того слесаря-сборщика, которого уволили за прогул?
-Уволили?
-Обязательно. Он уже месяц как на работу не заявляется.
-Месяц?
-Месяц, дед. Плохо ты за ним смотрел. И квартиру я у него заберу. Она заводом выкуплена.
-Да ведь я оставил заявление!
-Где заявление?
-В приёмной. У секретарши.
-Не помню ничего о заявлении. Сейчас уточнение наведём.
      Он нажал кнопку в столе, и вошла секретарша.
-Было заявление от слесаря Байоразова?
-Нет. Я не видела.
-Что скажешь, дед? Ты, конечно, прости, но сам понимать обязан: работы чуток, безработных - валом. Так что ни на кого не молимся, хотя понимаем: у каждого семья и прочие предрассудки. Не такое время, чтобы прогульщиков держать, когда других взять можно.
      Он отвернулся к телефону, чтобы указать: тема закрыта намертво.
      Я не двигался, полагая, что так не может быть. Увольнение – штука опасная, и нельзя ею пользоваться  лишь бы как. Хорошо: у меня уже нет семейства, а вот если б было? Ну, пошёл я на улицу, а дальше? Куда вливаться  и на что жить?
      Любителям скоропалительных увольнений нравится полагать, что голод – лучший учитель, что нужда разум острит и ум родит, хотя нужда больше беду родит и железо ломает.
-Ну, - сказал директор, - у тебя всё? Или добавления какие завелись?
      Я очнулся. Вышел в приёмную, где глаза  ненароком повернул к зеркалу и обомлел: на меня таращился глубоко озабоченный старик и придавленный проблемами. Румяный. С морщинами, которые судьба-затейница нашлёпала по всему лицу, на шею и на руки щедро, без скупости, зажима, по-купечески с размахом. Да, лицо морщинилось во все, как водится, стороны, будто дельта Волги-матушки. Провисшие белые, как обесцвеченные пергидролью, усы и бородка клинышком. Глаза, присушенные скоротеч-ным, так сказать, временем.
      Секретарша пялилась на меня с выражением слетевшего с орбиты космонавта, гадая и додумывая, что за охота хрычу старому любоваться собственным отражением в тусклом, непротёртом зеркале.
      Я шарахнулся от увиденого. Поплёлся разбитой, воистину стариковской, походкой прочь.
      На улице наткнулся на карликов, которые   молча и размеренно вышагивали с жёлтыми, как бы ли-монными лицами, где по-скоморошьи развязно и с налётом  лихой вульгарности помещались глаза.
      Карлики держали на плечах короткоствольные автоматы дулом вниз. И производили, так сказать, задержание прохожих, осматривали содержимое карманов, подпрыгивая да зависая в воздухе, как колибри над цветком. Укладывали задержаных лицом к асфальту. Заходили в дома, выводили ещё людей, у которых были странно-покорные, усмирённые и скромные как бы лица, будто так и надо, чтобы коротышки с детскими фигурами, но со взрослыми лицами выводили их, обычных людей, из домов на улицу, осматривали карманы и ложили на землю, словно брёвна, в штабеля. И люди ложились боязливо, угодливо, с расторопной готовностью повиноваться.
      Я был сражён такой моментальной исполнительностью и привычкой этих больших и как бы физически крепких людей к приказам и указаниям, пусть даже полученных от полу-детей в коротких штанишках и полу-непонятно что.
      Вдруг пошёл крупный угольно-чёрный снег. В секунду небо потемнело, и по нему заметалась цветная точка. Выросла до пятна. Размером с купол спортивного парашюта.
-Тарелка! – закричал я. – Летающая тарелка!
      И пальцем показывал, куда смотреть на летающую тарелку. И забыл о карликах с автоматами.
      Пятно вертелось, распухало, испускало лучи: красные, синие, зелёные, жёлтые – во все стороны, и на их концах появлялись кружочки, разбегались по всей поляне мертвеющего неба, будто мячики. Пятно разнеслось в треть неба и вдруг лопнуло, обозначая на том  месте подобно богу из эоремы Иванушку-дурочка. Он был в шапчонке набекрень, в красной, как бы из атласа, рубашке навыпуск, в онучах и лаптях, имел несказанно да твёрдо вид убеждённого недоумка, крупный нос картошкой, сидел на лопоухом, так сказать, и шустром стригунке, из-под копыт коего брызгами разлетались звёзды.
      Глаза у меня как бы приросли к фантасмагории небесной. Я наполнялся невнятной радостью и воодушевлением, стучал каблуками по шиферу крыши, не думая, что неосторожной чечёткой перетягивал внимание карликов на себя, а потому вопил во всю глотку:
-Смотрите! НЛО существует! Сказки – это правда!
      Шифер за спиной  подозрительно застучал. Я обернулся на мелкое  постукивание. На крышу, сопя и отдуваясь, карабкались коротышки, спотыкались о волны шифера, как об ступеньки, волочили автоматы и пытались взять меня в кольцо, как солиста в хороводе.
      Я прыгнул, но не приземлился, а как бы что-то утянуло наверх и удерживало в пустом и слабом на удержание воздухе. Летел и не понимал, как не догадывался прежде, что лететь – это просто. Нужно мысленно давать указание себе, что ты можешь и потому обязан лететь. Стоит иногда подбалтывать но-гами, как  делаешь, когда держишься на воде за спасательный круг. Но болтать ногами тогда, когда хочется побыстрее.
      Высота набралась в мгновение ока, и было страшно смотреть вниз. Едва только подумал, что отсюда разобьюсь в лепёшку, тут же потерял высоту и пошёл на снижение, как выдернутая пулей из стаи птица.
      Я свалился, но мягко, будто муравей на подушку, и не успел встать, потому как шлёпнулся прямо на проезжую дорогу, по которой  на меня  неслась громадная, словно выставочная лошадь и скалила во взбешенной усмешке донельзя крупные зубы. Она ухватила мои гениталии, и, когда мне взвылось от остро раскалённой боли, из-за поворота показались огни. На меня катились «Жигули». За рулём – жена, и рядом – сын. Лошадь башкой катнула меня под колёса летящей по голому льду дороги легковушки, и я закричал, вкладывая в неистовый вопль всё  отчаяние, страх и жажду спасения:
-Помогите!
      Из машины выпорхнула жёлтая женщина, склонилась над самым лицом моим и спросила зло да на-смешливо:
-Ждёшь помощи? А её не будет. Вспомни, что сделал сам, и подохни! Вспомни и вспомни хорошенько.
      В мозгу мгновенно высверкнуло то, что случилось на деле, а не так, как записано в протоколе дорожной полиции. Прошло три года, но случившееся не выдавилось из памяти, не выветрилось со временем,  стояло передо мной, точно было только вчера или даже только что.
      Я видел юзом летящую машину, в ней уже мёртвых жену и сына. И машина, протаранив ограду, ныряла с моста на рельсы далеко внизу. А я разворачивал тяжёлый грузовик и гнал его к улице Фурманова, чтобы в одном из переулков бросить у дома водителя.
      Всё я продумал до мельчайших нюансов и поворотов. Всё, кроме инстинкта самосохранения.
      Время – не приведи Господи – сволочное. Быть бедным в мире этом – распоследнее дело. Давишься завистью, а ничего не поменять. Не уломать, не ушатать судьбу-изуверку. Пытался заняться  одним промыслом, другим. Ни черта не клеилось. Без денег, без покровителей деваться некуда. Хоть топись. Под машину кидайся. Не помогут. Никто амбразуру нищеты  не закроет. Долги за газ, за воду, за свет копятся, и платить нечем. Того и гляди – пойдёт дом  на распродажу.
      Завод наш по выпуску стиральных машин то стоял, то работал, а денег мы, простые работяги, не видели, как люди не видят чудовище из озера Лох-несс. На что кормиться тут? Во имя чего?
      Уйти с завода хотя б на время боязно – выгонят, вдруг он заработает по-старому и пойдёт зарплата? Приходилось ночами подрабатывать на стороне. То сторожем где-нибудь, то уборщицей,  смастеришь чего. Бродил ночью, промышлял. Когда на хлеб наскребётся, когда  на масло, когда пустой да голодный вернёшься несолоно хлебавши, так сказать.
      И до того всё  надоело, что думать  принялся о смерти, хотя, как водится, её не торопят. День думаю, два. Понимаю: нет выхода. Нет места в данном мире и в данное же время. Догадываюсь: не ко двору пришёлся эпохе перемен. Миллионером  быть не каждому, а бедняку зачем по миру потомство как бы беззащитное  запускать? Что без связей делать? В школе одежды, дома и семейства родного стыдиться? Повзрослев да угадав ориентиры, в криминальную волну  каплей  втягиваться?
      Не хотел я будущего такого для сына. Шарахался от предположений даже.
      Однажды, когда далеко за полночь я думал, как убить жену и сына без боли да мучений, а потом  са-мому вырубиться, уйти в смерть, как в пропасть, в дверь постучали. Я открыл скорее от удивления, потому что давно  гости  не ходили. На пороге стояла жёлтая женщина. Протянула стакан.
-Продай, - говорит.
-Чего продать?
-Кровь.
      Я пялился на жёлтую и странную такую бабу и соображал как бы, зачем, к чему она здесь, чего хочет.
-Какую кровь?
-Какая есть на продажу.
-Нет у меня скотины, чтобы кровью торговать.
-Мне, - говорит, - и не требуется кровь скотская. Я пью только человеческую.
      Я не испугался, а стало смешно как-то, потому как показалось, что баба шутки шутить пришла.
-И почём берёшь? – спрашиваю с ухмылкой, так сказать, поддерживаю юмор.
-Стакан – сто долларов.
-Да ты шутишь, что ли?
-А вот, - говорит, -  деньги.
      И показывает: верно, в руках пачка зелёных и все стодолларовые.
-Ладно, - говорю, - иди, откуда пришла, пока я добрый душа человек.
-А чего ты, - говорит, - благородишься? Всё равно никто больше не даст. Нынче нищеты полно. Один почку продаёт, другой – печень, а третья – детей на базар носит, да  не берут что-то.
      Я вытолкнул дуру-бабу и дверь захлопнул. Однако ведьма настырная, так сказать, попалась. Суётся сквозь дверь, будто дым, и всё деньгами погаными  машет, дразнит, чтобы у меня завидки взяли.
-Завтра опять приду, - говорит, - подумай, авось  сторгуемся, на цене подходящей сойдёмся.
      Жутко мне стало и как бы холодно. Мысли отвердевали, как пролежни. Жутко, потому как знал: нет и не может появиться и обозначиться выхода. И холодно, так как никому человек в этом мире не нужен: ни Богу, ни дьяволу, ни самому себе.
      Одна удача лютует. Вот отчего всех лишних называют неудачниками.
      Кто-то родился в удачной семье, кто-то побратался с удачей попозже. Многим же приходится пола-гаться лишь на себя. И на базар.
      О, базар-кормилец! Не будь тебя, как сказал товарищ Тургенев товарищу Карлу Марксу, по-моему, как не впасть в отчаяние или ещё куда?
      Назавтра, то есть уже утром, я не пошёл на завод, а позвонил и сказал, что приболел. Надо было обдумать всё да взвесить. Разобраться. Въехать в ситуацию. Угадать момент. Проникнуться выпавшим как бы положением. Обстоятельствами. Условиями. Просчитать возможности. Прибавить плюсы. Отодвинуть  минусы. Прочувствовать, как водится, историческую иронию, по словам Гегеля в пересказе Энгельса.
      Поговорил о том и о сём с женой, понял: 6аба тут не подмога. Помеха  и лишние переживания.
      Я ушёл в себя, в свои думы, заботы, проблемы. Я был, что называется, на грани. Стоял у бездны, кото-рая именуется борьбой за жизнь, и спрашивал: на что эта борьба? Во имя чего? Для какой надобности?
      И не понимал. Были бунты и всякие там революции как бы, продвинулась вроде наука и люди сбились в города и страны, будто полипы в коралловый риф, а что поменялось? Чем человек отличку имеет от животных? У них одни пожирают других, и у нас – то же. Какой смысл и резон полировать строй да ре-жимы управления, когда корень проблемы не выдёргивается? Что дал, так сказать, культурный слой?
      И я решил сойти с орбиты. Выбыть из гонки за выживание. Но не один, а с прихватом собственного семейства. Пусть остаётся тот, кому хорошо на празднике жизни да на развалинах чужих надежд и ожиданий.
      Конечно, мне приходило в голову, что это против постулатов веры, но тогда я полагал, что религия – нечто вроде отдушины, аутотреннинга, самовнушения. Не верилось как-то во всю эту мистику. Людей веры я считал не то больными, не то просто убеждёнными дебилами.
      Я сказал себе, что сделаю, и стал обдумывать, как.
      Но до ночи  ни черта  не выдумалось. Я уложил всех спать и стал ждать жёлтую эту бабу. Она припёрлась, как  обещала. Вошла. Уселась. Глянула, так сказать, с подтекстом. Увереная, что  к сделке готов. Мы были на кухне. Жёлтая женщина взяла с полки стакан. Положила в него двести долларов. Для меня и подобных  бедолаг такие деньги – сон наяву и предел желаний.
-Увеличиваю ставку, - говорит.
-Ладно, - говорю, - согласен. Только мне надо всё и сразу.
-Вижу, вижу, - отвечает, - всего тебя насквозь вижу. Ты задумал убить меня да обобрать.
      Меня в пот кинуло да в снеговую дрожь от точности попадания, потому как я хотел  в самом деле её потрясти хорошенько. Придушить да пограбить. Избавиться от лишнего, как водится, трупа. Отсечь следы, какие могли  на меня  навести.
-Только ведь, - продолжает, - не знаешь, с кем сделку заключить хочешь и что для тебя будет.
-О чём ты? – удивляюсь как бы вполне правдиво. – За что убивать тебя?
-Со мной, - грозит тонким, будто из меди, пальцем и усмехается, - не играют.
-А кто играет? – уточняю и вроде с обидой по голосу.
-Значит, согласен? – спрашивает.
-Нет слов.
-Потом не отвертишься, - угрожает, так сказать.
-Когда принесёшь? – намекаю на предоплату.
-Деньги?
- Лоторейные  билеты! – шучу на тему юмора.
-А не хочешь золота? – предлагает и будто на искушение берёт.
-А есть? – интересуюсь и любопытствую как бы.
-У меня столько, сколько потребуется, - обещает и уверяет пока всухомятку, то есть на одних словах голых.
-Да неужели? – не вполне верю и сомнение изображаю.
-Пошли, посмотришь, - куда-то зовёт вроде.
      У меня  смех и злость – всё слиплось как бы, но послушно иду вслед за жёлтой бабой. Выходим на улицу. Вижу: старенький, но  на ходу  «Москвич – 412».
-Ты, что ли, на лимузине таком прикатила? – поражаюсь по самое не могу.
-А то, - обижается.
-Далеко ехать? – навожу справки.
-На старое кладбище, - даёт ориентировку.
      Поехали. Я – за руль, баба – около.
      Вот и кладбище. Смеяться вроде негрешно, однако ночью идти между могилами – занятие жуткое и как бы для мазохистов. Кажется, чего  бояться? Но спиной слышишь холод могил, а под сердцем – неудобство, так сказать и если подумать. Места страхолюдные. Чёрти что прёт в черепушку, будто ребёнку из детского сада.
      Идём. Баба – уверенно и на средней как бы скорости, я же – с оглядкой по сторонам и поближе к сопровождающей, экскурсоводше. А страх улиткой заползает за шиворот и обсыпает  гусиной вроде кожей, так что того и гляди – сердце остановится на полпути, будто троллейбус обесточенный. И лопнешь с перепугу.
      А ночь  темней, муторней. Дорога в рытвинах, колдобинах. Что-то как бы шуршит в кустах, либо за ними. Ухает. Оборачиваешься, ожидая, чего угодно. И глаза наглухо, напрочь зажмуриваешь. Пока что Бог выносит. Не выдаёт. Милует вроде.
      Пришли. Баба приподнимает гранитную плиту на могиле, отодвигает легко, будто фанеру какую. Показывает лаз, проход как бы. На нору походит.
      В затылке у меня от напряга такого то ли жилка  вспухает, то ли шейная мышца взбугривается да в дёрг-дёрг играет, перетяни канат.
      Спускаемся. Долго бродим. Добираемся до комнаты, где железная дверь. Баба бормочет что-то на невнятном таком языке – дверь скрипит, но отплывает в комнату сама по себе, будто на фотоэлементах. В комнате – стеллажи, как в привокзальной камере хранения. Включается синий, как бы холодный свет. Да-а. Золота валом. Оно везде и всё им занято как бы. Денег вроде полные кучи Драгоценные камни первого класса: алмаз, рубин, другое так сказать.       Челюсть моя бедная отвисает в жутком  удивлении. Глаза на лоб карабкаются. Никогда такого не видел. Даже в радужном сне.
-Ну, что? – интересуется? – Убедился в платёжеспособности?
      Язык у меня как бы заклинило. Я просто развёл руками, будто в немой сцене у Гоголя, показывая «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!».
      Молчание прошло, отпустило.
-Не боишься, - иду на провокацию и спрашиваю, - что я вот за эти самые деньги да богатства нечеловеческие голыми руками придушу тебя и здесь оставлю, будто Робинзона на острове?
-А сможешь? – изумляется и  подстёгивает, подбивает на душегубство, потому как странно убеждена в неприкасаемости собственной да полной безопасности. – Если сумеешь, вот я. Души, бей, ломай, режь. А я гляну, как у тебя получится.
      Смирение обезоруживает, обессиливает. Я опускаю руки. Баба смеётся и ехидно, исподтишка. Гадливо и подзуживает на опрометчивость.
-Ты согласился, - намекает, - и поворота не будет.
-Ну и где тут обычно смеются? – иронию подпускаю. – Сейчас или можно попозже? После дождичка в четверг.
-Отказываешься? На попятный идёшь?
-Отрезано и забыто, - говорю. – Я не видел твоей разудалой роскоши, ты не слышала о моём как бы со-гласии.
-Хорошо, - вроде соглашается, - подумай ещё.
      Мы доехали до города, где и расстались.
      Я пришёл домой. Лёг и заснул.
      Наутро думал  про  лёгкие  вроде  деньги.
-Ты чего? – спрашивает жена.
      И сынок тут же вертится.
      А как не быть хмурым, когда на ровном месте всё и лопается, и обрывается, и обламывается.       Задумано, кажется, правильно и нормально. Я разбираюсь как бы с жёлтой  женщиной и даю для семьи  бал. Мы прожигаем последние  дни по-королевски, а после – спускай свет, кино закончилось. Предполагалось выпытать у жёлтой ведьмы насчёт её основного фонда, прикинуться понимающим её медицинские проблемы да биологические потребности-позывы, посочувствовать, усыпить бдительность, влезть, так ска-зать, в доверие, а там – бей чужих, спасай семейство. Не проклюнулось. Не вышло. Не состыковалось. Баба, если подумать, не промах. Не божий одуванчик.
      Не мог я так просто выдернуть семейство  из круговорота жизни. Надо  хоть напоследок дать пожить широко как бы, со смаком и вкусом, не дрожа над зря пролитой копейкой.
      Выходит, что я, будто Раскольников,  рисовал одни только химеры, а как к делу поближе, так безнаказанность убивает да жалостью придавило? Дурак был Раскольников, когда на себя доносить попёрся! В тюрьме не исправляются. Там – волчьи законы. Вон пишут, рассказывают такое, что мученичество святых угодников приключением покажется, игрой в страдание.
      Я будто видел, что моё  золото. Для меня родилось, копилось, собрано и укрыто. Я тянулся к нему, хотел его так, как ни один дон Жуан  никакой донны Анны не хотел. Я лелеял золотые  мечты, ласкал их, расцвечивал подробностями. Швырял баксы налево-направо, будто сеятель.
      На работе весь день  прошёл как в чаду. В башке звенело. Мысли неслись на крыльях радужных грёз, томились изумрудом ожиданий. За станком  я стоял, словно Колумб за штурвалом «Санты Марии». Не видел никакой земли, но надеялся: скоро будет. Так и я не видел выхода, но надеялся: скоро обозначится. Потому как что значит жизнь, как не погоня за ветром перемен? Несбыточность опьяняет и подманивает, чтобы утопить в омуте разбитых надежд и зряшных ожиданий.
      Да-а, втемяшится же в башку. Затеплится. Рассядется по сознанию, как у тёщи на блинах. Пожить по-королевски. Напоследок. В последнее, так сказать и если подумать, удовольствие. Жена, помню, так однажды и заявила: я не хочу, мол, умирать в нищете. Хочу как бы мир посмотреть. Лондон, там, и прочий Париж. Америку какую-нибудь. И прочие красоты жизни. Жена, впрочем,  другая уже реальность.
      А вот теперь золото как бы само в руки-то катится. Как не взять? Ухватил бабу эту с жёлтыми волосами да об угол. Потому как с подобными тянет на грубую  агрессию. Ищи быдло себе под стать, чтобы шутки шутить, а не простого бесконфликтного человека.
      Достоевский прав, когда говорит, что дай лишь заговорщикам волю, они дров изрядных наломают, наделают. Он не прав тогда, когда верит в кротких, забитых, униженных и других оскорблённых. Не прав, когда полагает, что надо пострадать и покаяться, головой сотрясая перекрёсток.
      К чёрту страдать! Пусть мазохисты страдают и подобные им любители кнута вместо пряника. Я не желаю. На черта  страдать, когда другие кайф ловят?
      Так я думал, и вот был хмурым, потому как не ладилось. Не сходилось. Не получалось. Со старта не сложилось.
      В принципе, я вычислил логику жизни. Всё вопреки канонам. Согласно случаю. Случайно зародилась жизнь. Устояла. В рост пошла. Разделилась на жизнь, на смерть. Между ними вклинилась товарищ конкуренция, борьба за преобладание. Жизнь семена мечет, смерть - поклёвывает. Всё. Это - движение. Никто не знает наверняка: от обезьян ли, из яйца динозавра, - но человек вытолкнулся из животного мира, состояния. Не будучи вполне животным, он не может за так просто размножаться, жрать, пить, есть и биться за территорию. Не зная, кто теперь и какого рожна ему требуется, впадает в тоску, которую назвал религией. Как со старта перестройки Горбачёв не знал, какую именно страну хочет построить и построил неизвестно что, так что и самому не удержалось у власти, так и мать-природа, решив сделать сверхживотное, дало ему разум, и вот  разум убирает природу, мнит себя центром мироздания, паскудит жизнь во всех её проявлениях и оттенках. Природа, вероятно, полагала: сотворю, мол, человека, с ним расселим жизнь на все, пока что мёртвые планеты. И что в итоге? Где желаемое и что с достигнутым? Выедание биоресурсов, и ничего более. Борьба с собой, а не борьба со смертью. Ставка на разум человеческий бьётся человеком же. Он точно временщик: дорвался до бесплатного и скорее треснет брюхом, чем от корыта отклеится. Тоннами стонет животный мир под грузом человека, потому как человек яростно и бесповоротно доказал всем и любому, что жизнь – абсурд, что не стоит такая жизнь борьбы за неё и барахта-нья по ней. Но если жизнь – абсурд, то, значит, смерть – дело хорошее? Верное?
      Так я пришёл к тому, что не стоит жить. Я не нужен этому миру. Ну и ради Бога. Пожалуйста, так сказать и если подумать. Дышите сами. Грызитесь меж собой. Раболепствуйте. Потому как привычка к рабству – тоже мазохизм.
      Только я не один уйду. С семейством.
      Я не хочу сыну таких же унижений да ущемлённого самолюбия.
      К чёрту!
      Прочь от бессмыслицы жизни!
      Да, и сынок тут же вертится. Его  папашка горбится, горбится, а прокормить ни себя, ни кого другого не может.
      Вернулся домой и жду ночи.
      Скорей бы.
      Правда, баба жёлтая не сказала, придёт ли назавтра.
      Пришла.
-Ждал? – спрашивает.
      Молчу, потому как богатство её душу мне выедает.
-Удумал? – наседает.
      Молчу. Сказать нечего.
-Не за то держишься, парнишка, - втирается, как водится, в доверие. – Про семейство забудь, плюнь. Баб разве мало?
      Я глянул как бы с усмешкой.
-Или  других детей другой бабе не накачаешь? – продолжает накрутку. – Был бы ключ, а замок всегда  сыщется. Вот о чём подумай. Случай для тебя выпадает. Хороший да верный. Абы кому такое не предлагают, на блюдечке не несут. Ибо того не стоят. Я вижу, цена в твоих глазах вроде и наверняка малопонятная, потому неказистая на вид, на слух. Ладно. Даю повышение, ибо ты – не из последних в этом кругу.
-В каком кругу?
-В кругу избранных удачей.
-А задаток? – будто клюю на её удочку. – Предоплата которая, так сказать.
-Сколько? – выкладывает на стол пачку банкнот, где одни стодолларовые.
      У меня глаза, если вникнуть, на лоб выметнулись, выкатились,  язык и вовсе в осадок ушёл.
-Одной хватит? – интересуется, будто дочь милливонера.
-За глаза, - даю ответ и ощущаю: поторопился, продешевил вроде.
-Ладно, - вроде уступает. – Вот десять тысяч: задаток. Можно и в евро, но пока не советую, ибо курс его в отношении доллара падает. Когда товар будет у меня, получишь остальное.
-Сколько? – изображаю нетерпение.
-Столько же.
-Маловато, - вроде торгуюсь.
-Ладно, - даёт уступку. – Когда дело сделаешь, получишь, сколько захочешь.
-Хоть миллион? – усмехаюсь.
-Хоть десять миллионов.
-Понятно, - кую железо, пока горячо. – Кровь получишь.
-Не всякую, - даёт установку.
-Знаю, знаю, - отмахиваюсь, - человеческую.
-Ты недопонял. Мне нужна кровь тех, ближе которых у тебя никого нет. Эту кровь я интересуюсь получить. За деньги.
-Ты за вампира, что ли?
-Вроде.
-Комар?
-Нет.
-Кто же?
-Та, кто даёт шанс.
-Жена большого человека?
-Что? – она как бы позеленела со злости, будто я нанёс, так сказать, неслыханное ей оскорбление.
-Хорошо. Не жена. Дочь богатого выскочки?
-Нет.
-Кто ты?
-Придёт время, и увидишь.
-Я хочу знать, с кем иду на сделку.
-Много знать – плохо спать.
-Как я возьму кровь?
-Твоё дело.
-Когда ты придёшь за ней?
-В любой момент.
-Как ты узнаешь, что дело сделано?
-Ты скажешь.
-Я?
-Дашь в газету обьявление, что продаёшь К-2. Я пойму.
-Хорошо, - как бы вхожу в роль и углубляю образ. – Только прибавь на расходы.
-Сколько? – уточняет и кидает, будто кость собаке, на стол ещё пачку баксов.
-По рукам, - чуть не в рожу как бы смеюсь ей.
      Она уходит, а я пересчитываю деньги, потому как не верю, что вот так, прямо на слово есть дураки, что доверяют.
      Конечно, я и не думал о том, чтобы слово держать. Да, вот они, деньги!
      Теперь – вперёд и с песней! К ресторанам, как водится, да прочим излишествам.
      Наутро я договорился с мастером, тот с начальником цеха. За сто баксов дали мне отгул.
      Я был свободен и готовился к операции.
      Когда показал я деньги жене, она обрадовалась и захотела покончить с долгами за газ, свет воду, одеться на современную, как принято, тему, то есть в то, что в данное время наиболее ноское, престижное и дорогое, а затем обойти всех родственников и знакомых, чтобы показаться в обнове, помочь деньгами: не так, чтобы слишком, а так, чтобы знали, кому в тяжёлое такое время по гроб обязаны.
      О том, где взять кровь, я пока и не думал, потому как всегда полагал, что война, так сказать, план по-кажет.
      В буйных как бы хлопотах прошла неделя. Я купил машину, выправил  на неё документы, по сходной цене сделал права себе, жене, «Жигули» купил её братишке, а сам «Москвичом» ограничился, одел семейство во всё, что раньше недоступно было, и жизнь покатилась.
      Как-то вечером, когда я выключил цветной телевизор с видеомагнитофоном, на экране высверкнуло такое обращение: «Где К-2?»
      Я протёр глаза, но буквы всё так же висели на экране.
-Ты что-нибудь видишь? – спросил я у жены, которая на кухне смотрела сериал по цветному тоже те-левизору.
      Она удивилась, потому как я кричал что есть мочи, и зашла посмотреть, отчего это.
-Что я должна видеть? – спросила жена.
-Буквы.
-Где?
      Я ткнул пальцем в экран, где видел эти чёртовы буквы.
-Нет там никаких букв. Ты же выключил телевизор.
      Она пожала плечами, вернулась на кухню, потому как что-то там подгорало.
      Буквы же появлялись всюду: на стене, потолке, полу, диване, стенке.
      Я позвал сына, однако и он букв никаких не видел.
      У меня в глазах потемнело как бы, а по спине, будто морозом ударило.
      Да, наверно, я миражи вижу. Либо жёлтая баба гипнозом на измор взять пожелала? Нет, меня дешё-выми такими финтами не купишь, не запугаешь, не протаранишь, так сказать и если подумать.
      Было время, когда я чего-то мог бы  бояться. Теперь пора другая: сезон убитых надежд. Найми киллера, закажи ему меня – не побоюсь, потому как нестрашно умирать тому, кто ни за что в мире этом не держится, и тому, кого ничто не держит.
      Раньше, глубоко в детстве, во что-то верилось. В светлое, надо полагать, будущее, к примеру, потому как думалось: придёт коммунизм, всё образуется. Дети более доверчивы, более внушаемы, но кто же    в детстве остаётся надолго? Кто задерживается? Мерзость между людьми казалась временной. Ждалось и думалось: люди опомнятся. Увидят и догадаются, что живут в мерзости. Что походя заедают один дру-гого. Обманывают. Детские как бы открытия озадачивали. Не вмещало сознание нестыковку слов и поступков. Я не понимал подобного фокуса. Не принимал. И окунался в книги за ответами. В книгах бал правила Правда. Она в конце концов находилась. Верховодила. И тот, кто её искал, получал славу. Признание. Любовь всенародную. В жизни так не получалось. По-другому. Я, ребёнок, этого не мог понять. Все на словах за скромность, на деле – погоня за длинным рублём. В магазинах – пустошь, по газетам – лучше нас просто жить некому. Детское моё сердце лопалось от жалости к тем, кто был на Западе и загнивал. Я замечал гниение морали вокруг. Жалел, что Ленин умер так рано и так не ко времени, что некому нашу мораль отрехтовать, отреставрировать, сделать ей ремонт. Поэтому я жил будто под гипнозом. Казалось иногда, что, может быть, я какой-то не такой, неправильный, что ли: не так понимаю, не то вижу, не в ту сторону думаю. Потому как всё не так, как в книгах, газетах, журналах, по радио и телевизору. Однажды (а было мне лет тринадцать) я пошёл на чердак, соорудил петлю на балке, встал на табурет, всунул голову в петлю и удавился бы, если б на чердак не пришли наркоманы. Они увидели меня с петлёй на шее. Удивились. Сняли. Отвели домой. Рассказали родителям. В принципе, несовпадение идеала с окружающим толкнуло меня в петлю. В бездну безумия, потому как лишь человек без ума торопится к смерти.
      С тех пор я перестал дорожить собой. Шёл, вернее, не шёл, а несло меня по течению жизни, будто щепку по реке.
      Человеку надо верить в смысл своей жизни. В то, что его жизнь что-то значит в этом мире, имеет вес в историческом ракурсе.
      У меня не было этого. Жена и сын держали б, когда бы я знал, что смогу их уберечь от нищеты да прочих жизненных пертурбаций и тому прочих мастурбаций.
      А так, горбись – не горбись, надрывайся – не надрывайся, мир был для блатных, мир таким и остался. Человеку с улицы ловить здесь нечего. Все реформы на руку правителям, потому как тяжесть смутного времени ложится на спину человеку с улицы и никому больше, у которого нет связей, нет запаса, нет покровителей.
      Так что быть на побегушках у власть имеющих  не хочу и не желаю, чтобы дети мои были на побегушках.
      Вот поэтому я решил голосовать ногами. Уйти из этого мира и семейство прихватить. А напоследок пожить по-человечески.
      Плюнув на всякие надписи, я ушёл в разгул роскоши. Захотел искупаться в миражах красивой жизни.
      Через день после появления надписей по разным местам приснилась жёлтая женщина. Погрозила пальцем.
-Я жду, - говорит, - К-2.
-Успеется, - был дан ей ответ.
-Когда? - настаивает как бы.
-Как только, так сразу, - обращаю в шутку.
-Хорошо, - не понимает, - у тебя неделя ещё.
-Деньжат не подкинешь? – на авось спрошено.
-Утром найдёшь под подушкой.
      Проснулся. Так и есть. Под подушкой – деньги. Двадцать тысяч зелёненькими. Вот тебе и на! Вот и сон в руку!
      Мне бы задуматься. А я... обалдел просто с радости такой нежданной. Отгул взял по новой. Понравилось, потому как деньги – тот же наркотик. Привыкаешь быстро. Втягиваешься. Легко. И на иглу будто садишься. Поначалу траты кажутся безболезненными. Как по маслу. Позже – спохватываешься. Призадумываешься. Считать учишься. С оглядкой. Дрожишь над копейкой. Нет ничего худшего, как нищему разбогатеть вдруг. Опомнившись после лавины колоссально-бесполезных покупок, с болью да ужасом оглядываешься в прошлое. Зачем? Почему? Экономишь там, где не стоит и смешно экономить. И понимаешь – они, чёртовы эти деньги, уходят, испускают дух.
      А тут баба жёлтая поторапливает. Где, мол, К-2? Подай и всё тут!
      Подсунул было баранью кровь полное ведро. Не взяла. Подвох заметила. Понюхала. Нос отвернула.
-Не то, - говорит.
      Купил на станции переливания крови – человеческую. Опять нюхает.
-Не то, - фыркает.
      Опять торопит. Миллионы сулит. И жена моя в покупки, будто в запой, ушла. Тратит напропалую как своё. А денежки-то мои. Не абы кому, мне дадены.
      Помутилось у меня в башке что-то.
-Ладно, - пообещал я жёлтой бабе, - будет именно то, то заказано.
      Сова-водила каждый день часа на два бросал грузовик у ворот одного дома: то ли на обед ходил, то ли к любовнице насчёт клубнички. А я приметил. Решил попользоваться бесхозным «Камазом».  Понятное дело, отследил и угнал. Час эту машину никто не ищет, не спрашивает. Хорошо. Соседи в медвежьем этом углу на незнакомых особо не заглядываются, так что накладок с лишними да случайными глазами быть не могло, хотя подстраховка, на случай, не помешает.
      Нашёл я такие же очки от солнца, как у этого шоферюги. Наклеил разноцветные, жидкие, будто у кота, усы. В подобном, так сказать, плане и духе – бородёнку. Футболочку чёрную купил. За чуть надтреснутым лобовым стеклом любой, даже и чересчур глазастый свидетель чтоб не отличил меня от водилы-хозяина.
      Всё я сделал технично, без сучка вроде, без задоринки. Жена поехала на «Жигулях» и взяла сына с собой. Да, я выгнал «Камаз» на встречную полосу и пошёл на таран.
      Что-то помутилось во мне, не сошлось, не состыковалось, потому как жена и сын мёртвыми уже были в машине до столкновения с встречным автотранспортом. Жёлтая женщина подучила, как взять кровь, как сохранить её в свежести да полной сохранности.
      Вот так я остался без жены, сына, зато, как говорится, при деньгах.
      Я разогнал «Камаз», ударил по «Жигулям», которые, прободав ограждение, свалились прямо на рельсы. Под встречный поезд. А я развернул грузовик. Поставил на место, откуда брал на бесплатный прокат.
      Потом – на родной завод, где никто не унюхал, что я куда-либо отлучался.
      Я исправил ситуацию, и часа полтора был в возбуждённом состоянии.
      Кто-то ушёл вместо меня на казённые как бы харчи, а в мою сторону с подозрением и не глянули.
      Похоже, что я всё-таки промахнулся. Женщина с волосами цвета нежно увядающего листика акации куда-то сгинула. И вылетела из памяти у меня, будто её  не было. Деньги ухнули. Пропали, так что был я снова на мели, а на похороны едва наскреблось.
      В принципе, природа из каждого делает мафиозника, потому как всякому надо кусок хлеба добывать. Не каждому просто случай подворачивается показать звериный норов свой и утробу. Вот потому бродит каждый под вывеской законопослушного субьекта. Я ли, другой – всё одно покажет когти, зубы и потребность убивать. Наш мир – далеко не заповедник, а поле битвы Курукшетра, где армии противников стоят в боевой позиции. Если не урвёшь ты, сгнивай в нищете, тогда как те, кто урвал, выцарапал деньги едва ли не из воздуха, благоденствуют. Бедность и нищета – занятия для пришибленных. Какая совесть и какая честность поставят сына на ноги, которого ты обронил на дорогу жизни?
      Позже я забыл всё, что случилось, потому как жена и сын вернулись живые, так что стал это происше-ствие вспоминать, будто сумбурный сон. И поверил даже в чёртову телеграмму. И забыл про жёлтую женщину...
      Машина была в полуметре, а кобыла прихватила зубами пальцы мои, потому как хотелось уберечь мне паховые принадлежности.
-Ты думал, - сказала жёлтая женщина, - ничего не случилось?
-А что случилось? – поинтересовался я не от большого ума, но так, отчего-то спросилось: может, от удивления, потому время как бы подмерзало, и не понималось всё, как тучная, с добрый бочонок, и дородная собою кобыла доставала мои пальцы, если была от скрюченного моего тела, которое летело и катилось прямо под колёса машины, в метрах десяти, когда не дальше.
-Ты знаешь, куда пойдёшь после первой смерти?
-На кладбище.
-Это плоть пойдёт на кладбище, одежда как бы, а ты сам?
-В анатомический театр?
-Смотри,  неразумный.
      Она выдернула меня из-под наезжающих было колёс, царапнула ногтем по воздуху и будто развалила его надвое.
      Я увидел высокие  слепящие снегом горы, из-под снежного покрова которых выбивались, будто сухостой, бутылочные осколки. Над и между треуголками гор летали громадные зелёные ящерицы, а размах крыльев их достигал ста метров. Внизу прогулочным как бы шагом расхаживали голые черти, держали в руках острозаточенные трезубцы. На вершине каждой из гор стояло строение, вроде из бетона, но только чёрного, а на крышах их – по трубе с чёрным дымом, уходящим далеко, под самые облака.
      Женщина подмигнула ближнему чёрту, толкнула меня к нему, сказала:
-Иди.
-Бегу, - буркнул я, - сейчас шнурки только поглажу.
-Не забудь снять туфли, - сказала жёлтая женщина.
-Зачем?
-Для полного удовольствия.
-Какого ещё удовольствия?
-Карабкайся на вершину босиком и голый.
      Чёрт огрел меня по голове трезубцем, сказал, чтобы я снимал всё.
-Зачем? – спросил я.
      Трезубец воткнулся мне в спину, выступила кровь, потому как зубья, пробив кожу, упёрлись меж рёбер и чуть повернулись. Дикая такая боль вышибла из глаз моих слезу и заставила поторопиться, так что избавляться от одежды пришлось со скоростью света, однако я медлил с туфлями: по битому стеклу босиком пройдёт разве что йог.
-Ну? – чёрт глянул на меня с неумолимым ожиданием.
      В ледяном его взгляде не было намёка на забывчивость или милости к павшим.
      Я смотрел на гору стекла, и сердце переворачивалось от мысли, что придётся всё-таки топать.
      Я пошёл. Пяти не сделал шагов, как ступни были в осколках, будто ёжик в иголках.
      Боль – невыразимая: до костей просачивалась, выворачивая  ступни, дёргая за ниточки нервов, как за стропы парашюта. По каждой клетке моей будто огонь жидкий разливался: то по спине раскладывался колючим холодом, то позвоночник прожигал, то в пояснице ломило, то голова лопалась, раскалывалась, а в висках давило, будто в тиски брало.
      Я брёл как бы в горячке. Подошвы распухли от стекла. Кровь гудела по жилам и обваливалась на гору липкой паутиной. Мирриады осколков вгрызались глубже да глубже, взбираясь по ступням, словно мура-вьи. При остановке я зубы стиснул от едкой, чудовищной боли, точно в кипящую сталь ноги засунул. Било ознобом. Колотилось сердце так, как, вероятно, колотилось оно у облитого огнём еретика, которому ветер бросил в лицо охапку пламени.
      Когда с вывороченными ногами я добрался до вершины, там уже была жёлтая женщина.
-Ходить ты научился, - сказала она, оглядывая меня с ног и до головы с каннибальской внимательностью да придирчивостью, будто выгадывала, что пойдёт на фарш для пельменей, что на шашлык, что в супнабор. – Однако марафон лишь начинается. Только  начинается. Посмотрим, как бегаешь.
      Я сел, полагая, что настало время поковыряться по ступням, чтобы удалить осколки, будто вросшие там плесенью в булке.
      Однако передо мной очутился циклоп, прямой потомок того, кто лакомился приятелями Одиссея. Да, недолго думая, я вскочил, охая и пристанывая от раскалённой боли по ступням (чёрт бы их съел!), и по-бежал так, что лишь пятки сверкали. Жить захочешь – полетишь со скоростью пули и на протезах.
      Я увидел забор в два метра высотой и в единый миг преодолел бетонное это препятствие, потому как жить хотелось, а не подыхать в разобранном виде в брюхе циклопа, который прошёл забор с той же лёг-костью, с какой человек проходит камышовые заросли.
      Приземление было малоудачным: прямо на стекловату, покрывшую весь двор вместо либо в подража-ние асфальту. По центру примостилось строение в один этаж. Из тёмно-жёлтого, изрядно запылённого кирпича.
      Углядев некую дверцу, я метнулся к ней, думая отсидеться до лучших дней, но как бы не так: в  узком длинном коридоре топал навстречу питомец мифов Древней Греции – Минотавр. Я так и приклеился к двери спиной, потому что ужас обуял меня, как ревность Отелло. Минотавр же торпедой несся ко мне, а, отшвыривая дверь прочь с дороги, сзади вваливался циклоп. Я был слаб и так разбит ознобом, что сил не доставало хоть уползти, что ли, от опасности. Я просто не знал, куда податься. Монстры, какие обычно не выпячивались из народных фантазий на тему побасенок, вдруг выкатывались в реальность, будто из костей и мяса сделанные, а не из мешанины снов, кошмаров, белых горячек и прочих бредовых видений, миражей да галлюцинаций. И, потея, урча, брызгая слюной, держа настежь распахнутыми пасти, толпились возле меня. Толкали один другого, потому как делиться добычей не имели привычки. Пока рычали они да к бою готовились, я юркнул в расщелину между ними, помчался что есть духу по коридору, шарахаясь от рычаний позади точно от пуль. Травля началась. Циклоп и Минотавр увидели, что я был таков, и заторопились в погоню. Шатаясь от жадности да голода, её, так сказать, наладили. Задыхаясь от близости конкурента.
      Я оглянулся, потому как ум не выносил опасности за спиной, невидимой угрозы.
      В сознание впрыгнула полная и беспросветная расстерянность.
      Я дрожал от ужаса.
      Вдавливался в стены коридора от дикой безысходности.
      Пот ливнем сочился из меня.
      Сердце подёргивало.
      Я будто рассыпался от сухой боли в ступнях, от едкой, разъедающей усталости.
      Сознание раскалывалось на тысячи обломков.
И я не мог перевести дух, приотдохнуть, а был как бы в состоянии полуохлаждённого студня.
      Минотавр догнал-таки меня, ухватил за плечи обеими лапами, повернул лицом к себе.
      Я упёрся подрагивающим взглядом в эти рубиновые твёрдо поставленные глаза без жизни. В его, по-настоящему скотоподобное лицо с нагроможденьем шерсти, рогов по-кабаньи кривых, чуть выставлен-ных надо ртом, клыков, жёлто-красных, словно у нутрии.
      Он углядел мой страх.
      Усмехнулся.
      Пристально посмотрел мне в лицо, в глаза, парализуя волю и желание бороться за жизнь, как уста-новку давал – сопротивление отставить, сдаться на милость победителю.
      Я повиновался.
      Послушался.
      Подошёл циклоп. Взял меня за ноги, а       Минотавр – за руки.
      Подняли.
      Качнули.
      Ударили об стену, так что услышал я, как лопаются кости, ломаются и что-то оборвалось в животе и в затылке.
      Упорные, будто бульдозеры, они били меня об стену, то ли проход в ней выколачивая, то ли готовя из меня отбивную.
      Корчился я от боли, тузился высвободиться, но усилия тщетными были, зато удары об стену нарастали и были продуктивнее. Более результативными.
      Когда я терял сознание, меня кидали на бетонный пол, обливали то кипятком, то ледяной водой.
      И мучения продолжались. Отдыхом и блаженством для меня казался тот промежуток времени, когда отводили от стены, чтобы раскачать и ударить заново. Момент удара был самым чёрным и самым длительным. Кровь хлестала из меня, как вода из решета. Осколки костей вдавливались в мясо. Жилы взрывались. Из раздробленного черепа выстреливали мозги, которые клеились по лицу. Я оглох и ослеп. И утратил ощущение времени. Чудилось, что всю свою жизнь я тем только и занимался только, что бился об стену головой и всем телом.
      Я услышал как моё тело развалилась надвое. Будто разорвались какие струны в нём. Не было ни особого грохота. Ни боли. А только – освобождение.       Громадная лёгкость, близкая к невесомости. Изуми-тельная сочность восприятия. Редкая, алмазная острота зрения. Глубинный, сверхмузыкальный и даже надчеловеческий слух. Полное, всеобъемлющее понимание того, что вокруг. Это состояние – среднее между сном и жёстким опьянением, то есть ощущение сна об ощущении опьянения, но ещё – округлён-ное, сферическое зрение, способность быть везде, о чём подумаешь только, и осознание настоящей широты жизни. Видение – панорамное и масштабное: от микроорганизма, какой-нибудь бактерии либо протиста, до целой метагалактики, со всеми находящимися в ней галактиками, квазарами и другими объектами. Будто кто пролессировал зрение мне, нанёс на окружающее тонкий слой прозрачной краски, через который слои непрозрачной, корпускной, материальной краски изменились, усилили цветовой тон или приглушили его.
      Я увидел собственное тело далеко внизу, как будто сидел на колодезном срубе, а оно покоилось на дне и проглядывало через тёмную воду. Что-то, помимо расстояния, встало между мной и моим  телом. Я волен был вернуться в него и волен оставаться  вне. Угадывал, что всё зависит от собственного решения.
      И это что-то – прошлая жизнь. Та, что корчилась и выцарапывалась из разбитого вдребезги тела, вы-скребалась и выдавливалась, как мокрая ещё бабочка, сырая, из разломанной уже куколки.
      Небольшая вроде моя жизнь выкатывалась на такое широкое и длинное пространство, рассекалось на тысячи ручейков дней и ночей, что мне  не верилось, что это я занимал так много места в огромном и многостороннем мире, что она вмещала и то, виденное и то, слышанное, и то, о чём думалось, и то, про что грезилось.
      И этот громадный мир вышел и остался там, внизу, гнить, умирать, разлагаться.
      А я проткнулся сквозь потолок, будто через паутину, взлетел высоко-высоко, так что планета с мяч показалась. И услышал вокруг скрежет. Кудлатый. С наворотами. Будто сотня зубов об сотни зубов же водили немилосердно. Потом – грохот. И – вой. И дикие крики с раскатами. Над ухом рявкнул кто-то. Над другим – рыкнул. Звон прогремел в голове моей. Громады теней увидел я повсюду. Хохот впере-мешку с визгом приблизился. Запах палёного и жареного мяса, бульканье, шипение и змеиный посвист заставили меня обернуться. Высоченный зал, точно крытый стадион, - вот что увиделось.
      Стол, как бесконечное рядно, тянулся по всей длине зала. Тянулся п-образно и, когда я вошёл в зал, за мной замкнулся, образуя вытянутый четырёхугольник. Я  оказался внутри пустого пространства, как на футбольном поле, а вокруг – столы, от которых мои глаза как бы разлетались, потому как за той стороной помещались натуральные черти. С грубой, свалявшейся шерстью, вонявшей то ли навозом, то ли ещё какой плесенью. С рогами. Копытами. С горящими углями вместо глаз. С чёрными пятачками. У любого из чертей – верхние лапы – копья, вернее, не копья даже, а что-то вроде гарпуна с загнутым наконечником. Будто клюв у беркута.
-Кто? – спросил у меня ближний чёрт.
-Аскар.
-Не то! – рявкнул кто-то.
      И пущенное копьё пробило новое моё тело.
-Кто?
-Байоразов.
-Не то!
      И другое копьё разбило мне правое плечо.
-Кто?
      Я замялся, не зная, что отвечать.
      Третье копьё пригвоздило левое плечо.
-Отвечать быстро!
-А что отвечать?
-Кто ты?
-Не знаю.
-Обжора?
-Нет.
-Пропойца?
-Нет.
-Наркоман?
-Нет.
-Потаскун?
-Нет.
-Мужеложец?
-Нет.
-Педофил?
-Кто? – я пригнулся, ожидая очередного копья прямо в голову.
-Растлитель детей?
-Слава Богу, нет.
-У нас не говорят о Нём.
-Хорошо. Буду иметь в виду.
-Скотоложец?
-Нет.
-Клеветник?
-Нет.
-Клятвопреступник?
-Нет.
-Пожиратель имущества вдов и сирот?
-Нет.
-Вор?
-Нет.
-Злословил отца?
-Какого отца?
-Своего!
-Нет.
-Брата?
-Нет.
-Мать?
-Нет.
-Сестру?
-Нет.
-Колдун?
-Нет.
-Гадальщик?
-Нет.
-Вызывающий мёртвых?
-Нет.
-Атеист?
-Да.
-В преисподнюю его! – гаркнул кто-то да так, что у меня какая-то жилка в сердце лопнула. Точнее над сердцем.
      Тысячи копий разом понеслись ко мне, прошили  тело насквозь, будто бумагу иголками. Тысячи рук со всех концов потянулись в мою сторону.
      Меня принялись бить копьями, потом трамбовать копытами, пока не спрессовали в нечто вроде кубика с куриным бульоном. Как я умудрялся видеть, в какую сторону и куда летел, как слышал все звуки вокруг – не понимаю до сих пор. В желудке я ощущал то судорогу, то тошноту. Перед глазами всё складывалось в малюсенький квадрат, видимый разве что в микроскоп. И я видел, что уносился куда-то вниз головой. Жёсткая музыка трещала над ухом так, что зверский этот шум, грохот, скрежет раздирал сознание мне будто крючьями.
      Я долго летел. День. Год. Век. Вечность. А пространство подо мной сужалось, как воронка. Сначала было, так сказать и если подумать, жарко. Нестерпимо. Казалось, я в самой лаве катился. А лава – в сотни градусов. Потом – будто лёд наползал. Холодно становилось даже мыслям. И выдыхался свет. Медленно. Пока не пришёл полный мрак, в котором всё-таки что-то углядывалось. Сознание моё как бы ощипывалось, потрошилось, кромсалось на тысячи частей да кусков. Затем отмирало. Одно за другим. И осталось последнее – микро-сознание.
      Я увидел пещеру. В ней – миллионы котлов, в которых помещалось по тринадцать человек Они плавали в кипящем масле, а голые черти подбрасывали поленья, чтобы котлы не остывали, но кипели на славу. Подбрасывали без суеты да угодливости. Деловито и в значительной задумчивости. Толкая расслабленно в яму под котлом сырые, очевидно, нарочно замоченные дрова, чтобы дым выедал побелевшие от жара глаза тем, кто в котлах. Иногда один из чертей подходил к самому краю котла, мерил трезубцем температуру кипения и трезубцем же бил по головам, высунутым из масла дольше, чем полагалось.
-Берите вот его! – крикнул кто-то в пещеру.
      И меня взяли за шиворот, метнули, будто щенка в воду,  центр пещеры.
-Да ты отпетый! – сказал чёрт, показывая одним из наконечников трезубца мне на лоб, который отчего-то горел и надувался, как будто я сейчас только приобжёг его.
      Принесли зеркало во весь рост. Я глянул в него, обмер: то ли тавро, то ли клеймо вырисовывалось прямо на лбу. Красная голова чёрта была выдавлена там.
-Печать Каина! – запел у меня кто-то в ухе. – Убийца!
      Тут же из воздуха соткались жена и сын, и оба в белых балахонах с откинутым капюшоном. Они руки ко мне тянули. Те, которые я связывал проволокой, потому как жена и сын умирать не хотели, просили, чтобы не убивал. А я стоял с кухонным ножом перед ними дрожал. Поднимал нож, ногой двигал таз для собирания крови, чтобы ни капли зря не растеклось.
      В пещеру ворвался белый громадный конь,а на нём воседал царь,потому как корона была на его голове, в правой руке – меч, а левой он взмахнул, чтобы в пещере сделали тишину.
-Ну? – рыкнул он во всю пещеру, так что стены и потолок затряслись.
-Помилуй! – сказала жена и упала на колени перед лошадью.
      Сын же не двигался и смотрел на меня с неодобрением. Краснорожие черти усмехались, показывая зубы нутрии.
-Помиловать? – изумился донельзя всадник, замахиваясь длинным, будто копьё, мечом.
-Да, - сказала жена.
      Сын же молчал и на меня щурился.
-За что миловать его? – спросил всадник. – Ради кого?
-Ради меня и сына, - сказала жена, по-прежнему не поднимаясь с колен.
-Да будет по сему, женщина! Твоё заступничество спасло его.
      Жена и сын ушли из пещеры, где даже сумрак был как бы осязаем. И было влажно, как в бане.
-А мне что делать? – спросил я угрюмо.
-Зеленя вырвать, - сказал всадник.
-Какие зеленя?
-Те, что взошли. Вот одно! – он щёлкнул пальцами, рассёк мечом воздух.
      И я увидел кладбище. Плита, на которой фотография водителя «Камаза».
-Как он умер? – спросил я, сглатывая комок в горле.
-Смотри.
      Кладбище отодвинулось. Камера предварительного заключения. На несколько человек, пять-шесть, но в ней – тридцать задержанных. Входит водитель «Камаза». В камере к новичку приглядываются. Изучают. Кто-то узнаёт как бы, берёт на характер. Беседа на языке воров. Догадываются, что не из мира сего, не вор, а просто случайный человек. Проверяют на испуг. Поддаётся. Пятится. Уступает наглому напору. Группой насилуют. Ночь. Просыпается. Подходит к высокому окну под самым потолком. Находит там зацепку. Петлю делает. Вешается. От позора.
-Хороши зеленя? – спрашивает всадник.
      Я усмехнулся, не понимая, как меня можно притянуть к этому происшествию, ибо не я насиловал, не я вешал.
-Мои разве? - Сказал я криво,  подспудно понимая, что, наверно, виноват в том, что попользовался бесплатно тачкой водилы, который, как разиня, прошляпил её. – Я же только машину отдолжил. На время.
-Машину отдолжил? – переспросил всадник и опять щёлкнул пальцами, рассёк мечом воздух, вдрызг изранив оный.
Камера отодвигается. Снова кладбище. Плита на могиле отходит. Вынимают землю. Чёрный гроб. Крышка его взлетает. Скелет выбирается из погребальной ямы. Попутно плотью обрастает, одеждой. К нам идёт.
-Машину отдолжил? – спрашивает визгливо. – Да я приехал после десятичасового рейса перекусить и чуть –чуть вздремнуть,а меня в милицию?! Садят ни за воробьиный клюв, если сказать помягче. А на мне долг висел: я же «Камаз» этот выкупил под залог имущества. И семью мою на улицу выгнали, потому что дом был залогом. И всё из-за урода, который машину отдолжил!
-На себя посмотри, сморчок, - сказал я в отместку и по запальчивости нрава.
-Ну? – сказал всадник. – Видел зеленя?
-Видел.
-Понял что-нибудь?
-Я всё понял.
-Ты не злой, - сказал всадник, - а только изувеченный ненавистью. Вернись и поправь. Вырви зеленя.
      Воздух перед глазами качнулся. Стал осыпаться то ли дождём, то ли мелким снегом. На прощанье мелькнул невидящий взгляд сына, замороженное страхом за меня лицо жены, деревянная улыбка как бы водителя-разини. Всё завертелось передо мной. Запрыгало. Я ощутил боль по вискам и упал на что-то жёсткое...
      Когда очнулся, открыл глаза, увидел: в комнате сумрак.
      Подошёл к окну. На посеревшей улице – ненастье. Багрово-пепельные тучи угрюмили небо. Гром тарахтел. И шарахалась зигзагами молния. Её огненно-голубые прожилки прошивали как бы насквозь, до земли. Поначалу наискосок, дальше – в упор, прямо бил присмиревшую почву колючий дождь. На дальнем краю небес ещё держался незатёртый чистый осколок синего неба. И его грозили затянуть угрюмые тучи.
-Зеленя, - пробурчал я, вспоминая тяжёлый, муторный сон.
      Звонок в дверь заставил меня вздрогнуть и отойти от окна.
      На лестничной площадке стоял сосед, дядя Вася. Он мутно глянул мимо меня и сунул что-то в руку.
-Что это? – спросил я, диву даваясь, когда он приехал: с год уж будет с тех пор, как сосед в Россию подался на историческую родину: то ли в Рубцовск, то ли ещё в какое Кемерово.
-Телеграмма.
-Какая телеграмма? - спросил я и вспомнил угрюмый сон.
      Дядя Вася не ответил. Помялся и ушёл.
      Я прочитал телеграмму. Двинулся в спальню и просто-таки опешил: на кроватях лежали жена и сын.  Под ними – тазы, куда стекала кровь из перерезанных глоток. Родная кровь.
-Вырвать всходы, - сказал я и приблизился к окну.
      Сон крепко в башке коренился. Приснится же. Чуть не расчувствовался. Это и есть, наверно, тот срыв нервов, который подкосил Раскольникова. И глупый студент попёр каяться да на себя поклёп вешать. Нет. Каяться не в чем мне. Что сделано, сделано. Не воротить. Не окликнуть. Не заклеить. Не исправить.
      Сосед с год, как продал квартиру, а заявляется с чёртовой телеграммой. Глюки? Натура давит, будто бетонные перекрытия? Не выдерживает?
      Если трупы вернулись, значит я никуда их не выносил, а просто вид родной крови опрокинул моё сознание и прямо в обморок. Теперь очнулся. Думал, что вынес трупы, но не вынес. Что ж! Пришёл я в норму. Могу строить варианты. Решать. Делать движения в нужную сторону.
Самое время идти за машиной. Самое время. Ещё успею подставить чужую шею под меч закона, под нерассуждающий долго.
      Сон мешает. Я вижу перед собой камеру, где табором насилуют водителя. Что-то, как бы отчаяние впивается мне под сердце. Что за бесприютная жизнь? Не на себя же брать и вешать двойное убийство?
      Им хорошо: они в рай попали. Э, о чём я? Какой рай? Кто видел его да щупал? Враньё всё. Нет никакого рая. Человек сдохнет и под землю уйдёт червям в потребительскую корзину.
      А в тюрьму я не пойду. Там ловить нечего. Лучше помереть.
      В стране, где фетиш – деньги, жить незачем. Вот  ещё повод.
      Я встал на перила балкона, и жёлтая женщина повисла в воздухе неподалёку.
-Что ты делаешь? – спросила она.
-То и делаю, - сказал я с усмешкой, - что выхожу из-под удара.
-Последствия необратимы. Пока есть милосердие, будет указание заблудшим душам.
-Чихать я хотел на кисейное твоё милосердие. Мне не надо подачек со стола жалости.
      Жёлтая женщина висела в воздухе, дёргая чёрными перепончатыми крыльями, а они качались за её спиной, будто паруса.
      А я впервые подумал о смерти по-настоящему. Миражи миражами, кошмары кошмарами, сны снами, но умирать – это раз и навсегда. Страх полз морозом по коже, прихватывал сердце, потому как мысль только о близкой ко мне смерти была противна, вызывала озноб и тошноту, как вид лекарств вызывает озноб и тошноту у того, кто съел полную коробку таблеток, пробуя покончить с собой.
      Меня передёрнуло.
      Я глянул вниз.
      Сердце оцепенело от предчувствия.
      Место, куда  должен упасть, страшило.
      Последнее, что углядел  в рассыпающемся ворохе улетавшей от меня жизни, - асфальт, метнувшийся к глазам девятым железным валом.
      Я услышал, как ещё в воздухе лопнуло сердце и кровь брызнула на желудок горячим таким накатом.
      И не слышал, что грохнулся об асфальт, а соседка с третьего этажа крикнула, и этот крик выбился во всё полотно серо-красных небес:
-Сосед разбился!..
      Практически рассвело. Я выключил свет, оттёр уголки глаз, дабы убрать скопившиеся в них слезинки. Лихо уболтал он меня трескучей своей болтовнёй. Так лихо, что я  не уловил момент влезания в шкуру чужой судьбы.
-Значит, - полюбопытствовал я и глянул перед собой пристально, дабы понять: тут ли он, либо мне всё только приснилось, - ты выбросился с балкона?
-Пришлось, - сказал он с большой натугой по голосу.
-Ну и как?
-Что «как»?
-Как там на том свете?
-Паршиво.
-Здесь лучше?
-Было получше.
-Нашёл жену, сына?
-Не получилось.
-Почему?
-Нет доступа.
-Куда?
-В тонкий мир, потому как он опаснее того, что о нём думают.
-Опаснее?
-И совершенно не тот, каким его представляют.
-Что-то у тебя несостыковки в рассказе.
-Как в жизни.
-Кто же ты?
-Пока дух, потом видно будет.
-Какой дух?
-Скромный, а есть продвинутые, задвинутые.
-Скромный – это как?
-Сам по себе.
-Сам по себе?
-Да. Никому не нужен, никто  не водится. Один мыкаюсь, как белый медведь на льдине.
-А продвинутые духи какие?
-Те, кто на пути  к ангелам, или к бесам.
-А задвинутые?
-Это спецкоманда. Они на земле.
-У нас на земле?
-Да.
-Что они делают? Как?
-Исподтишка. Страх создают, потому как страх – двигатель жизни. А вам нельзя бояться: всё равно то, чего боишься, исполняется, но  худших вариантах. Человек – вот истинная ценность природы. Не мир породил человека, но мир был рождён для человека. Ни одна слезинка не пропадает. Ни одно слово, даже брошенное вскользь и как бы на ветер, никуда не денется, а исполнится и с таким укрупнением, с такими подробностями, с таким наполнением, с каким умирающее зерно рождает несколько зёрен. И каждый будет отвечать перед каждым за всё сделанное, подуманное и подтолкнутое, навеянное кому-нибудь, поэтому десять раз подумайте, прежде чем ударить, унизить, оскорбить, оклеветать, отказ дать, убить и развенчать кого-либо. Душа, по-настоящему, жить начинает после смерти тела, и путь её в тонком мире программируется, затевается здесь, на Земле.
      Я почувствовал озноб, ибо присутствие призрака, распевавшего о своём горе и ещё жить поучающего, всё-таки мучительно. От призраков несёт холодом, точно от змей. Как есть нечто необьяснимое в змее, так есть что-то в ум не влезающее в призраке. Читать о них – одно, а быть в одной комнате – другое.
      А призрак разглагольствовал, аки свадебный генерал.
-Не считайте себя насквозь умными. Ваш земной разум – эквилибристика настроения тёмных сил. Блуждающий нерв преисподней. Вы для нас, как деревья. Плоды ваших поступков пожирает ваша же душа. Золотое терпение и покорность обстоятельствам – вот прямой путь к лестнице неба. К миру высшему. Стиснуть зубы, вынести всё – вот ваша задача. Единственная защита от нашего мира – ваш образ жизни.
-Наш образ жизни? – спросил я, дабы вставить в его монолог и собственную реплику.
      Он пропустил её мимо ушей и сказал не только не в тему, но и то, что я понял не вдруг:
-Нет провала между поколениями, как нет чёрной дыры и белых пятен в истории.
      Пока я доходил умом до сути да смысла сказанного, дух исчез и больше не откликался.
      Болтовня с ним выбила  из колеи. Я не сразу вспомнил, чем занимался и для какой надобности.       Открыв журнал, увидел: все записи пропали, точно и не было никогда их. Листы, чистые, без нажима авторучки, привели меня в недоумение, в лёгкое замешательство.
      Да, голова отяжелела от недосыпания. Глаза подрезал даже сумрачный свет, влезавший с улицы. Усталость давила.
      Я позвонил Верагуа узнать, что делать. Рассказал происшествия и о призраке.
-Отдохни и хорошенько отоспись, - сказал патрон.
-Я вам пока не нужен?
-Нет.
-Вы нашли зацепку?
-Не нашёл, но время кормит разум тяжёлыми наблюдениями и лёгкими, так что спи, сил набирайся.
      Легко сказать «спи да сил набирайся». Уснёшь тут. И сил наберёшься, когда призраки бардак заводят по  квартире, а потом – чистота с нагрузочным интервью вместо закуски. Слушай, мотай на ус. Радуйся, что подобной вот чести удостоился.
      Сон всё-таки пришёл. Освежил. Успокоил.
      К обеду я приехал в офис. Верагуа говорил с грузным человеком в чёрной шляпе и чёрном плаще, похожем на сутану.
-Конечно, - сказал Верагуа, - ваша информация поможет.
-Руки, - сказал человек в чёрном, -  те же. Я не мог напутать. Это руки Лены Реш. Потребуйте эксгумации.
-Хорошо. Я подумаю над вашим предложением.
-И думать нечего! Я гарантирую попадание в сто процентов.
      Человек в плаще встал и направился на выход.
-Что у тебя? – спросил Верагуа, оборачиваясь ко мне.
      Я пожал плечами, ибо не знал, что отвечать.
-Выспался?
-Да.
-Молодец. А у меня не получается – некогда.
-Что за дребедень с руками Лены Реш?
-Это не дребедень, но необходимая информация.
-Второй раз про эти руки слышу.
-Второй раз?
-Мне Инесса Шевченко о них говорила.
-И что говорила она?
-Что они пропали.
-Руки пропали?
-Руки.
-Руки Лены Реш?
-Да, руки Лены Реш.
      Верагуа в задумчивости поскрёб переносицу.
-Знаешь, Аркадий, на ком только что ушедший человек видел эти руки?
-Откуда мне знать? Я пришёл к концу вашего разговора.
-На Мухтасимовой Гульфиде Кадыровне.
-На той, что пропала и которую потом обнаружили в разделанном виде в кафе «Спорт»?
-Именно.
-Да ведь её же убили!
-Неделю назад, - напомнил Верагуа.
-А Лена Реш умерла вчера.
-Нет. Вчера её хоронили.
-Откуда вы знаете?
-Справки наводил.
-Когда справки наводили?
-Вчера. Тотчас после твоего ухода.
-Когда же она умерла?
-Четыре дня назад, 14 января.
-Как же нам всё это теперь связать?
-Не знаю.
      Я искоса глянул на старика.
-Вы потребуете эксгумации?
-Чьей эксгумации? – удивился Верагуа.
-Лены Реш.
-Надо бы.
-Вы не слишком уверены?
-Не слишком.
-Почему?
-Трудно сказать.
-А что за человек приходил?
-Народный целитель Байтоков.
-Откуда он знает Лену Реш?
-Учились вместе. В медицинском институте.
-У него, что, медобразование?
-Вероятно.
-Какого чёрта он тогда шарлатанит?
-О чём ты?
-Ну, о его самопальном лечении.
-У него имеется лицензия №0013000, так что вряд ли он – шарлатан.
-Да бросьте вы! Неужто вы верите в их медицину?
-Верю.
-А в научную не верите медицину?
-Верю.
-Как же сочетается одно с другим?
-Сочетается.
-Но медицина – это наука, а все эти заговоры, экстрасенсорика – обычная чушь.
-Нет, сынок. Много, конечно, примазалось к этому делу, но есть мастера.
-Болтать любой может.
-Не любой, а лишь обладающий даром исцеления. Байтоков лечит головные боли, кишечные расстройства, простатит, энурез, язвы, радикулит, почки, давление, анемию, гинекологические, кожные и бронхо-заболевания. Эффективность  90%, так что абы кому лицензию не дадут. Биоэнерготерапевт Байтоков Есен Керсенович – профессионал своего дела.
-Ладно, - отмахнулся я, - будь по-вашему. Вы верите, что этот Байтоков видел руки Лены Реш на Мухтасимовой?
-Верю.
-Как вы это обьясняете?
-Ты уже спрашивал.
-Нет, я о другом хочу узнать. Для чего Мухтасимовой нужно было пересаживать руки Лены Реш?
-Понятия не имею.
-А кто мог бы провернуть подобную операцию?
-Есть один умелец.
-Кто?
-Плюснин Василий Иванович. Я поеду к нему, ты съезди к Мухтасимову и поговори о его жене-покойнице. Адрес знаешь?
-Нет.
-Мечникова дом №32.
-А что узнать? Кто руки приделывал, что ли?
-Всё, что получится: откуда она, какая была, странности, привычки, с кем общалась. В общем, покрути Расула Алиевича на откровенность. Пусть скажет, что знает, если хочет найти убийц жены.
-Он сам искать их будет?
-Кого?
-Убийц.
-Почему сам?
-Ну, вы сказали, «если хочет найти убийц»…
-Ох, ты и буквоед, Аркадий. Мы будем искать, он помочь должен.
-Понятно. А что с делом Пересвета?
-Какого Пересвета?
-Сына каэнбешника.
-Ничего. Ты рассказал, что было с ним ночью, я принял к сведению.
-Но ему мы разве не поможем?
-Не разорваться же?
-Но ведь мучается парнишка!
-Значит, есть за что.
-Мой разговор с духом помог вам?
-Я знаком с материалами данного происшествия.
-Всё было, как он рассказал?
-Да. По этому делу задержан Рулёв Сергей Иванович.
-И что случилось с ним?
-Повесился.
-Его изнасиловали?
-Вероятно.
-В чём он подозревался?
-В совершении дорожно-транспортного происшествия.
-Кто-то погиб?
-Жанабаева Жамиля и Байоразов Гани.
-Мать и сын?
-Да.
-А что с отцом ребёнка?
-Он выбросился из окна.
-Самоубийство?
-Очевидно.
-Значит, я говорил с Байоразовым?
-Наверно.
-Может, мы покопаем  это присшествие?
-Оно в архиве.
-Но зачем дух самоубийцы вернулся?
-Не имею понятия.
-Может, и дух Рулёва в городе?
-Не знаю.
-Все убитые – спортсмены?
-В основном.
-И члены группировок?
-Да.
-Разборка между ними идёт, что ли?
-Скорее всего.
-Странно. А младенцы кому понадобились?
-Не знаю.
-Чёрт возьми! Столько происшествий, и всё в одном городе!
      Верагуа вздохнул.
-Ты поедешь к Мухтасимову? – спросил он кисло.
-Уже.
-Извини, сынок, но ты, как зубная боль, своими вопросами разворотил мне челюсти и раздираешь сознание. Откуда я могу знать ответы на все твои вопросы?
-Да ведь вы умный.
-У всякого ума имеется предел.
-Не у всякого, ибо у вас ум беспредельный.
-Если бы.
      Я усмехнулся и вышел на улицу.
      Наверно, я, точно ребёнок, хочу знать ответы на все вопросы. Но я слишком верил в старину Верагуа. Да и трудно не верить в того, кто не отступится, пока не добьёт самое глухое происшествие. Хотелось же по-быстрому. Много слишком смертей уже и непонятно, сколько завтра добавится. Вот потому я  засыпал Верагуа вопросами, которые и без меня точили его сознание.
      Приехав на улицу Мечникова, я постучал в  дом, номер которого указал Верагуа. На стук вышел или выбрался заспанный рыжий турок в калошах под дырявые джинсы и в кожаной куртке нараспашку, из-под неё показывалась засаленная майка.
      Я сказал, что прибыл из детективного агентства. Он пригласил войти, но во дворе огорошил вопросом:
-Что надо?
-Вы – Мухтасимов?
-Я.
-Расул Алиевич?
-Да.
-У вас жена пропала?
-Какая жена? Моя жена дома.
-Гульфида Кадыровна дома?! – переспросил я, озадаченный насмерть таким поворотом.
-Конечно. Где  ей быть? У нас,  турков, жёны дома сидят.
-Разве не вы написали заявление о том, что жену порезали на кусочки в кафе «Спорт»?
      Он закурил, с колючим неудовольствием глянул в мою сторону, очевидно, прикидывая, то ли бить сразу, во дворе, то ли подтянуть на подмогу соседей, для чего выманить на улицу.
-Гульфи! – крикнул он, приоткрывая дверь ближайшего дома, ибо их во дворе находилось два: один в два этажа и был чуть подальше, другой – в один и стоял ближе.
      На зов из дома выглянула крупная турчанка с лицом топорной работы.
      В принципе, по лицу и по тому, кто как танцует, можно угадать характер любого. Лицо – указатель мыслей. Не идут под контроль чёртовы эти мысли. Характер-размазня имеет лицо-открытую книгу. Более жёсткий норов обладает уже не лицом, но маской, под которой пытается схоронить корневую сущность. А норов всё-таки выбивается из-под коросты-маски. Даёт знать себя. Дрожанием лицевых мускулов обнаруживает потаённые задумки.
      Я рассматривал Гульфиду Мухтасимову. Её лицо было точно из железа. Твёрдое. Обессмысленное. Без эмоций. Как под тройной защитой. Сразу и не подступишься. Не определишь человека. Не поймёшь, как с ним обращаться.
-Вам кого? – спросила она без хотя бы видов на показное дружелюбие.
-Ваш муж попросил разобраться, - промямлил я, понимая комичность теперешнего расследования.
-В чём разобраться? – спросила она, и в её голосе ощущалось усиление сухих железных ноток.
-В одном происшествии.
-Я спрашиваю, в чём дело? – она интересовалась с открытой враждебностью, точно мы с ней корову не поделили.
      Коротко я рассказал о том, как она, Гульфида Мухтасимова, пошла в кафе  набрать воды в ведро для заливки в радиатор, и то, что случилось после. Женщина сумрачно пялилась на меня, а ее муж точно из нокаута выглянул только: лицо скосилось, глаза выбредали из тумана, рот был настежь, как у кита, цедящего океан в надежде на рачков.
-Если ты больной, - сказала потерпевшая, - то психбольница  в моём доме не заводилась. В другом месте ищи, а ты, Расул, думай прежде, чем пускать в дом всяких там ненормальных: вдруг убьёт  нас или ограбит? Его ведь не посадят, по справке отпустят.
      Я сел в машину, задумался. Пошутил, что ли, Верагуа? Или адрес я перепутал?
      На табличку глянул: Мечникова 32.
      Проблема. Я вспомнил рассказ Байоразова. Конечно. Он уже мёртвый, но ведь как всё совпадает? У него жёлтая женщина вернула происшествия на круги своя, и тут баба, разделанная на мясо, жива, в ум не возьмёт, для чего я припёрся расследовать дело, которого не было. Что за умелец подмешался к этому делу?
      Я вернулся в агентство. Верагуа уехал к Плюснину. Секретарша  нудно печатала на компьютере и смотрела то на экран, то на листы перед носом.
-Патрон когда будет? – спросил я.
-Он не сказал.
-Что печатаешь?
-Отчёты агентов.
      Я прошёл в комнату отдыха. Лёг на диван, чем-то укрылся и проспал до возвращения Верагуа, а тот попал в контору только вечером.
-Что у тебя? – спросил Верагуа, без особой жалости расталкивая меня, чтобы разбудить.
-Он отказался.
-Кто?
-Мухтасимов.
-От чего отказался?
-От собственных показаний.
-Что сказал он?
-Ничего.
-Ничего?
-Ну, что жена его дома.
-Ты видел её?
-Видел.
-На руки смотрел?
-Не до того было. Они быстренько от меня отделались. Приняли за психа.
-Понятно, - сказал Верагуа и уткнулся в блокнот.
-Вы говорили с Плюсниным?
-Говорил.
-Он делал операцию?
-Нет.
-Значит, везде – тупик?
-Полный.
-Что делать будем?
-Отрабатывать версии.
-Какие?
-Другие. Разные.
-Есть кто-либо на подозрении?
-Их несколько.
-Людей?
-Да.
-Вы думаете, что за происшествиями люди стоят?
-Кто-то вызвал потусторонние силы.
-Эксгумации добились?
-Да.
-Провели?
-Провёл.
-И что?
-На трупе рук не обнаружено.
-Плюснин был на эксгумации?
-Присутствовал.
-Как он реагировал?
-Был удивлён.
-Что его удивило?
-Операция.
-Операция?
-Да, он сказал, что такой операции ещё не видел.
-Почему он так сказал?
-Нет следов операции. Такое впечатление, что рук у Лены Реш дальше локтя с рождения не было.
-Что?
-Я и сам изучал отрезанные части и констатирую: нет следов хирургического вмешательства.
-Фантастика!
-Феномен.
-Байтоков был на эксгумации?
-И Байтоков, и Инесса Шевченко, и все родственники Лены Реш.
-Надо бы задержать Гульфиду Мухтасимову.
-Нет необходимости.
-Но должна же она сказать, зачем взяла руки чужого человека!
-Это доказать сначала нужно.
-Эксперты подтвердят, что на ней руки Лены Реш.
-Ну и что?
-В камере Мухтасимова расколется.
-На чём?
-На том, что ведьма. Запереть её в камеру, окропить всё там святой водой, в двери да на окно кресты поставить.
-А дальше?
-Не давать есть и пить три дня. Установить наблюдение круглые сутки за камерой. Спать тоже не давать.Как миленькая расколется.
-Ты начитался «Молота ведьм» да разных прочих Улленшпигелей.
-Там же всё – правда.
-Хочешь вернуть средневековье?
-Надо вернуть, ибо оно само вернулось.
-Ладно, - усмехнулся Верагуа, - три дня есть, пить, спать не даём. Что дальше?
-Через три дня дать солёную пищу.
-Только солёную?
-Исключительно солёную. Пить захочет – расскажет всё. Иначе мы ничего не свяжем.
-Лихой из тебя инквизитор.
-А вы как хотели? Инквизиторы были в своём деле профи. Загнали нечисть в подполье да так, что к нашему времени о нечистой силе одни сказки остались. А с тёмными силами бороться надо. Волк – не заяц. Волка не по ушам гладить надо, а зубы выбивать начисто.
-Молотом ведьм?
-Вам смешно?
-Нет. Я представил, что будет, если я с твоим предложением к прокурору пойду.
-Что смешного?
-Ничего. Он даст мне направление в психдиспансер.
-Зачем идти к прокурору?
-А к кому?
-У вас же есть знакомый каэнбешник в колхозе Амангельды?
-Ну?
-Поедемте к нему.
-Зачем?
-Пусть он это провернёт.
-Что «это»?
-Операцию по задержанию Мухтасимовой.
-Ты думаешь, в неё происшествия упираются?
-Вестимо.
-Трудно вот так, прямо, с наскока, сказать. Однако стоит попробовать. Правда, я не верю, что всё так легко и просто, ибо кто-то более сильный помещается за этими происшествиями.
-Разумеется, что ведьма с кем-то связана.
-С кем?
-С Байоразовым, к примеру.
-С тем, кто тебе о делах своих доносит?
-С ним.
-А ещё с кем?
-Ну, с Пересветом, сыном председателя КНБ. И с тем ещё чёртом, который был на портрете. Да и Инесса Шевченко балуется колдовством. Сама говорила мне.
-Сама?
-Разве я не рассказывал?
-Нет.
      Я заново рассказал весь разговор с подозрительной журналисткой. Верагуа записал мои показания на диктофон.
-А кто убивает спортсменов? – насмешливо полюбопытствовал Верагуа.
-Каких спортсменов?
      Он о них напомнил и напомнил о похищенных младенцах.
      Мысли мои вошли в штопор. Сознание упёрлось в шлагбаум дозволеного.
      Одной колдуньей, получается, ничего не разъяснишь. Надо искать выход на других потенциальных контактёрах.
-Плюснин сказал, - добавил Верагуа, - что в средние века рука повешенного приносила удачу, поэтому её отрезали и уносили.
-Рука или руки?
-Рука.
-А здесь же руки пропали. И потом. Разве Лену Реш повесили?
      Верагуа как-то тупо глянул в мою сторону, точно вдруг и надолго расстался с рассудком, как с любимой женщиной.
-Об этом, - сказал он, - я и не подумал.
-Вообще, - сказал я, - мне приходилось слышать о жёлтой женщине. Раньше.
-Раньше – это когда?
-В глубоком детстве.
-И что ты слышал?
-Детскую страшилку.
-Расскажи.
-Ну, если хотите. Короче, жила-была девочка. Однажды она включила телевизор, а диктор и говорит: «Девочка, девочка, закрой окна и двери. Жёлтая женщина у твоего дома». Девочка махнула рукой и подумала, что закрыться всегда успеет. Тогда диктор опять говорит: «Девочка, девочка, закрой окна и двери. Жёлтая женщина вошла в твой подъезд». Девочка снова не послушалась. А диктор и говорит: «Девочка, девочка, закрой окна и двери. Жёлтая женщина на первом этаже». А девочка жила на втором. Она испугалась. Побежала всё закрывать, а дверь – не успела. Входит жёлтая женщина, интересуется: « Я у тебя оставлю свой чемоданчик?» Девочка разрешила. Жёлтая женщина ушла. Чемоданчик остался в комнате. Девочка открыла её. Из него вылезли жёлтые руки и стали душить девочку. Задушили. Мама девочки вернулась с работы, видит: девочка мёртвая, рядом чемоданчик валяется. Вызвала милицию. Та порубила чемоданчик, из него полилась жёлтая кровь. Пошли по следам жёлтой женщины. Нашли её мёртвую, без рук.
-Без рук? – уточнил Верагуа.
-Да, без рук, - сказал я.
      Верагуа призадумался надолго.
-Кто про неё рассказал тебе? – спросил он угрюмо.
-Не помню. Какая разница? История-то эта – выдумка.
-Выдумка? – повторил он с вязкой неопределённостью по задумчивому голосу, точно имел подозрение, что я чего-то недоговорил, утаил.
-Естественно, выдумка.
-Значит, и сообщение Байоразова о той же жёлтой женщине – выдумка?
-Не знаю. Мёртвым трудно поверить.
-Похожа Мухтасимова на жёлтую женщину?
-С чего бы это?
-Есть одно общее.
-Какое общее?
-Руки.
-Руки? А при чём тут руки?
-И в твоей выдумке, и в происшествии с Мухтасимовой руки играют какую-то роль.
-В происшествии с Мухтасимовой?
-И с делом Лены Реш.
-Но жёлтая женщина – убийца, - заметил я.
-Об этом я как раз и думаю. По словам Расула Мухтасимова, его жену убили в кафе «Спорт» и там же расчленили. Прошла неделя, и она воскресает, но с чужими руками.
-Я и говорю: она – ведьма! Надо с пристрастием допросить её.
-Пытать?
-Обязательно.
-Нет, - сказал Верагуа, - установим пока наблюдение и возьмём под контроль передвижения этой женщины.
-Все передвижения?
-Абсолютно.
-А её хоронили?
-Вероятно.
-Может, - подумал я вслух, - могилу её вскрыть, поинтересоваться, что в ней находится?
-Можно, - сказал Верагуа.
-И если настоящая жена Мухтасимова по-настоящему мертва, то…
-Что? – переспросил Верагуа.
-Возможны варианты.
-Какие?
-Я говорил, к примеру, с оборотнем.
-Или с жёлтой женщиной, - приободрил Верагуа.
-Но почему? – взорвался я некстати. – Почему обязательно с жёлтой женщиной?
-Потому что почерк один.
-Какой ещё почерк?
-Вспомни рассказ Байоразова.
-Вспомнил  и..?
-Жёлтая женщина умеет перемещать события.
-Как перемещать события?
-Не знаю как, но умеет. Она многое умеет. Вспомни – ты сам рассказывал – что она вернула Байоразова в исходное положение.
-Что вы называете исходным положением?
-Положение Байоразова перед самоубийством, когда в квартиру вернулись трупы жены, сына, хотя прошло три года с момента гибели их.
-Надо допросить Мухтасимова.
-Надо. Тем более, что ему не отвертеться, ибо я заснял на плёнку наш с ним разговор.
      В затылке у меня, что называется, засвербило от удивления.
-Вы засняли допрос Мухтасимова?
-Смотри.
      Он поставил кассету в видеоприставку, на экране телевизора я увидел кабинет Верагуа. Он сидел спиной к чуть плавающей камере, зато Мухтасимов глядел прямо на оператора.
"-Назовите своё полное имя, - сказал голос Верагуа.
-Мухтасимов Расул Алиевич.
-Год рождения, месяц?
-1964-й, 12-е марта.
-Домашний адрес?
-Город Тараз, улица Мечникова, дом номер 32.
-Вы хотите сделать заказ в нашем агентстве?
-Да.
-Что случилось?
-Я не понял, о чём вы спросили.
-У нас детективное агентство.
-Я знаю.
-У нас делают заказ на розыск пропавших или на расследование обстоятельств смерти.
-Мою жену убили.
-Так.
-Милиция отказала в возбуждении уголовного дела.
-Какое отделение?
-На Абая 120.
-Центральное, значит.
-Я хочу, чтобы ваше агентство «Щит» расследовало это убийство.
-Вы хотите найти убийц?
-Да, я хочу их найти.
-В состоянии ли вы оплатить необходимые расходы по расследованию вашего происшествия?
-У меня есть деньги.
-Можете ли вы гарантировать оплату?
-Могу.
-Хорошо. Я спрашиваю на тот случай, что некоторые не имеют представления, насколько иногда бывают расходы велики.
-У меня есть средства.
-Почему милиция отказала в возбуждении дела? Вы оставили заявление?
-Да.
-Чем был мотивирован отказ?
-Я затрудняюсь ответить.
-Что произошло?
-В общем, я остановился у кафе.
-У какого кафе?
-Оно сразу за базаром, рядом ещё магазин «Каблучок».
-Кафе «Спорт»?
-Да.
-Что дальше?
-Я решил поменять воду в радиаторе, послал жену в кафе за горячей водой. Она взяла ведро, вошла в кафе. Её долго не было. Я забеспокоился, пошёл за ней. Но там мне сказали: к ним никто не входил.
-Где «там»?
-В кафе.
-Кто сказал?
-Ну, тот, кто там был.
-Хорошо. Дальше.
-Но я-то точно видел: она вошла, и, естественно, не поверил. Оттолкнул официантку, пошёл на кухню. На разделочном столе увидел туфли жены.
-Туфли?
-Да, её туфли.
-Именно её?
-Конечно, мне ли не знать, если я сам покупал их?
-Дальше!
-Я испугался.
-Чего испугались?
-Поваров.
-Почему вы испугались поваров?
-Ну, они вышли с ножами. С кухонными.
-И что?
-И угрожающе смотрели на меня.
-Что вы сделали?
-Убежал. Вылетел из кафе и прямо в Центральное РУВД. Со мной поехали в кафе сотрудники, дежурный наряд, наверное. Мы нашли туфли, одежду, разрубленное  тело, которое уже варилось в кастрюле на плите. Завели вроде уголовное дело, составили протокол, привели понятых, задержали поваров по подозрению в причастности к данному происшествию, кафе опечатали. При мне закрыли на замки, печать из свинца повесили. Однако через день, когда я пришёл в РУВД узнать, как дело продвигается с расследованием и кто, конкретно, убил  жену, следователь, который вёл  дело, посоветовал  всё забыть, больше тут не появляться, а если  приду, попадусь  на глаза, то на меня же обещал повесить убийство. Я хотел пойти к его начальству, но меня просто вышвырнули на улицу. Тогда я пошёл к прокурору, но он сказал, что моё место в лечебнице для душевнобольных, чтобы я подобными глупостями его не беспокоил, не отвлекал. Потыкавшись туда и сюда, я пришёл к вам, потому что идти больше некуда.
-Чего вы от нас хотите? – спросил Верагуа.
-Чтобы вы нашли убийц.
-Но ведь их нашли?
-Нашли, но потом отпустили.
-Что мы для вас можем сделать?
-Не знаю.
-Вы надеетесь с нашей помощью найти какие-то неопровержимые улики, на основании которых должно быть возбуждено уголовное дело?
-Да.
-Вы будете помогать нам?
-Да.
-Где находится кафе «Спорт»?
-На улице Ушакова, но вы, по-моему, и сами в курсе.
-Когда вы к нему подъехали? В какое время?
-Где-то после обеда, в районе четырёх часов, я думаю.
-Точнее.
-Не знаю. У меня часы остановились на пол-четвёртого.
-Часы остановились?
-Да.
-Когда вы заметили, что они остановилиь?
-Когда ехал за милицией.
-Почему остановились у кафе?
-Мотор заглох. Чтобы его прогреть, я и послал жену за горячей водой.
-Вы послали жену за водой?
-Я говорил уже об этом.
-Может, она сама вызвалась сходить за водой?
-Сама. Сказала, что попросит у поваров.
-Как долго вы ждали, прежде чем решили пойти за женой?
-Минут десять-пятнадцать.
-Куда вы направлялись?
-С женой?
-Да.
-Домой.
-Откуда ехали?
-С базара.
-Почему выбрали этот маршрут? Разве  кафе по дороге к вашему дому?
-Нет. В объезд.
-Зачем же в объезд поехали?
-Не могу сказать.
-Не можете?
-Не могу.
-Почему не можете?
-Потому что не знаю. Я и сам потом удивлялся, что на меня накатило, почему поехал туда.
-Вы закрыли машину?
-Да, я её закрыл и пошёл в кафе.
-Что вы увидели?
-Обычное кафе.
-Раньше вы были в нём?
-Не был.
-Знакомы с кем-либо из персонала?
-Никого не знал.
-У кого вы спросили о жене?
-У официантки. Она как раз полы мыла.
-Мыла полы?
-Да. Ходила с тряпкой и вытирала пол.
-Где?
-Что «где»?
-Где пол вытирала?
-В зале, где все кушают.
-А кто ещё, кроме официантки, находился в зале?
-Никого, по-моему.
-Вы спросили у официантки, что дальше?
-Дальше? Я ей не поверил.
-Во что не поверили?
-Ну, она сказала: никто не заходил. Потому что я лично видел, как жена вошла в кафе. И решил всё там осмотреть.
-Всё?
-Ну, что можно, чтобы найти.
-Осмотрели?
-Прошёл на кухню и на столе для разделки мяса заметил туфли жены.
-Может, похожие на них?
-Те самые. Вы уже во второй раз спрашиваете об этом. Ещё раз говорю: её туфли, сам покупал.
-Вы увидели туфли и..?
-Выбежал из кафе.
-Почему?
-Я испугался.
-О чём вы подумали, когда увидели туфли?
-Ни о чём. Страх бросился мне в голову, и я почувствовал неладное.
-Что вы понимаете под этим словом?
-Убийство. Я слышал, что иногда повара режут людей на мясо.
-Вы поехали в милицию?
-Да, я туда поехал.
-В какое отделение?
-Я же говорил, что в Центральное РУВД, на Абая 120.
-Кто принял ваше заявление?
-Капитан Алякринский.
-Из какого отдела?
-По расследованию убийств.
-Как быстро прибыл наряд на место происшествия?
-Минут через десять.
-После вашего отъезда из кафе?
-Да.
-Почему вы не позвонили? У вас есть в машине телефон?
-Есть.
-Он работал на тот момент?
-Не помню. У меня телефон как-то вылетел из головы. Я не подумал о нём.
-Как вы считаете, за десять минут можно успеть убить человека и расчленить?
-Можно. Вы хотите сказать, что я сам мог спасти её?
-А вы как полагаете?
-Не знаю. Я был в шоке, в страшной растерянности.
-Вы вернулись на место происшествия вместе с нарядом?
-Да. С милицией.
-Кафе  блокировали?
-Что?
-Его окружили?
-Да.
-Выходы перекрыли?
-Перекрыли.
-Где вы были, когда группа захвата производила задержание?
-В машине. Потом меня позвали, чтобы  опознал тело.
-Вы сразу опознали?
-Да, я её сразу узнал.
-Что вам предъявили на опознание? Голову?
-Всё: и голову, и одежду.
-Что ощутили, когда увидели всё это?
-Не знаю. Тошноту и растерянность. Я понял, что её больше нет. И не будет никогда.
-Сколько человек было задержано по факту данного происшествия?
-Три: два повара и официантка. Через день их отпустили, а дело прекращено.
-Почему?
-Капитан Алякринский сказал, что я выдумал  происшествие.
-Вы получили тело? Вам отдали его на захоронение?
-Нет. Сказали, что в морг ничего не привозили.
-Вы хотите, чтобы наше агентство нашло тело?
-По возможности.
-А что для вас главное?
-Разобраться в происшествии.
-Вы были потом в кафе «Спорт»?
-Когда потом?
-После того, как дело прекратили.
-Нет. Я боюсь туда ходить.
-Откуда вы знаете, что задержанные по факту происшествия отпущены?
-Я видел, как они выходили из милиции. Как раз я пришёл узнать о новостях».
      Верагуа выключил видео магнитофон и выразительно глянул на меня.
-Что вы уставились на меня?
-Расскажи-ка подробности разговора с Байоразовым. По телефону я не всё понял.
      Верагуа включил диктафон, и я рассказал то, что запомнил из разговора.
-Вы говорили с капитаном  Алякринским? – спросил я.
-Нет.
-Почему?
-Никакого капитана  Алякринского в Центральном РУВД нет. И не было.
-А дело заводили?
-Нет.
-Значит, Мухтасимов лжёт?
-Вряд ли.
-А есть ли что-нибудь, кроме показаний Мухтасимова?
-Ничего.
-Может, у него было видение? Или он сон видел?
-Сон бы он помнил.
-А он в своём уме?
-Скорее всего.
-Вы полагаете, кто-то подчистил следы?
-Не думаю.
-Так в чём тут дело?
-Ты служил в армии?
-Конечно.
-В каких войсках?
-В бронетанковых.
-Основы и правила стрельбы не забыл?
-Помню кое-что. В общих чертах.
-Знаешь, что такое прикрытое, поражаемое и мёртвое пространство?
-Нет. Нам и не говорили об этом.
      Верагуа вынул блокнот, достал фломастер, нарисовал бугорок, заштриховал его, пунктиром отвесил падающую линию.
-Вот, - сказал Верагуа, тыча посеревшим пальцем в бугорок, - это укрытие. Пунктирная линия – траектория.
-Какая траектория?
-Линия полёта пули от дульного среза ружья до встречи с целью или преградой.
-Так и что?
-Это, - он нарисовал человечика, направив кривую точно в ноги ему, - точка встречи.
      И, набросав квадрат перед человечиком, добавил:
-А это – поражаемое пространство.
-Что?
-Часть прикрытого пространства, на которой цель может быть поражена.
-Ну?
      Он очертил место между укрытием и поражаемым пространство.
-Вот оно, мёртвое пространство, - сказал Верагуа.
-Какое пространство?
-Мёртвое, то есть часть прикрытого пространства, на котором цель не может быть поражена при данной траектории. Непоражаемое пространство. Оно тем больше, чем больше высота укрытия, меньше высота цели и настильнее траектория.
-Какая траектория?
-Настильная.
-А что это значит?
-Траектории, получаемые при углах возвышения, меньших угла наибольшей дальности, называются настильными. Понятно?
-Нет.
      Верагуа почесал лоб, поправил пальцем волосы и в тяжёлой упрекающей задумчивости глянул в мою сторону.
-Ничего не понял?- повторил он кисло, надеясь, что я не так глуп, как оказалось.
-Я и это не понял, и не понял то, ради чего вы читали мне бесплатные лекции по начальной военной подготовке.
-А вот зачем, - сказал Верагуа. – Кто-то, кого мы пока не знаем, ведёт стрельбу. Огневая позиция его нам неизвестна, ибо огонь ведётся из-за укрытия, к которому у нас нет доступа.
-Огневая позиция?
-Место, занятое или подготовленное к занятию для ведения огня.
-Какого ещё огня?
-Разного: фронтального, флангового, перекрёстного, кинжального, сосредоточенного, упреждающего, сопроводительного, заградительного. Последние два способа стрельбы ведутся по самолётам.
-Так, - сказал я, тупея прямо на глазах. – Ещё что?
-Но тут, я думаю, способ иной.
-Какой же?
-По действию вертолёта.
-Как это?
-Вертолёт способен осуществлять маневр курсом, высотой и скоростью. Подходит к цели вертолёт на предельно малой высоте, используя складки местности; атакует – с пикирования и кабрирования и, нанеся удар, исчезает. Характерная черта действий вертолёта – внезапность.
-Это я уловил, а что за кабрирование?
-Поворот летящего самолёта вокруг поперечной оси, при котором поднимается нос самолёта.
-И как все эти обьяснения подходят к нашим происшествиям?
-Идеально.
-Неужели?
-Конечно.
-Ваши обьяснения, Верагуа, вероятно, не для средних умов, а я, вообще, при вас имею наклонность к отупеванию. Разжуйте мне свои версии доступнее и помедленей, иначе у меня в мозгах образуется ступор по всем извилинам.
      Верагуа вздохнул, ибо не любил долго обьяснять.
-Хорошо, - сказал он тяжёлым деревянным голосом, - я постараюсь быть для тебя более понятным. Что характерно для происшествий?
-Вы у меня спрашиваете? Я в них запутался, точно блоха в бороде Сусанина.
-Прежде всего – неожиданность. Так?
-Не знаю. Так, наверно.
-Это одно. Теперь следующее.
      Он похлопал пальцем по блокноту, очевидно, надеясь, что необходимые для разъяснения слова сами выпрыгнут из него и прямым выстрелом лягут в моё сознание, точно пули под лопатку.
-Теперь следующее, - повторил Верагуа, дублируя приём Гертруды Стайн, которая пыталась передать ощущение непрерывно длящегося настоящего времени повторами одних и тех же фраз, с небольшими изменениями, имевшими целью отразить в ритмах разговорной речи процесс воздействия жизненного опыта на внутренний мир человека. – Действуют вертолёты подразделениями и небольшими группами.
-Ну и что? При чём тут вертолёты?
-А теперь вспомни происшествия. Они все носят групповой характер.
-Разве групповой?
-Конечно. Двадцать семь пропавших детей, возраст – до года. Трупы спортсменов.
-Ладно, согласен: групповой. Дальше!
-Способность осуществлять манёвр курсом, высотой и скоростью.
-Курсом?
-Да, меняется направление происшествий: то одно, то другое.
-Хорошо. А как маневрировать высотой?
-Высотой исполнения: то делается без сучка и задоринки, то тяп-ляп – и готово.
-Ну, скорость понятно: идут на опережение?
-Не совсем. Скорость меняется: то серия происшествий, то одиночное.
      Я вязко вздохнул, потому как  всё равно не понимал, в чём тут дело.
-Помните, - сказал я, - что Каражанов утверждал о деле Мухтасимова? Что оно как будто закрыто их ведомством, КНБ?
-Помню.
-А с чьей, интересно, подачи КНБ закрыло дело? Вы узнавали?
-Нет.
-Ну, так узнайте.
-Зачем?
-Как зачем?
-Нет надобности в подобном узнавании, ибо и без того ясно.
      Да, легко быть гением: всё тебе ясно изначально. А как быть нам, простым, с улицы, которым надо семь раз разжевать, прежде чем дать проглотить и почувствовать?
-Ясно? Но почему? – изумился я. – Мне, например, ничего не ясно.
-Зато мне ясно, - жёстко повторил Верагуа, - и этого достаточно.
      Я не узнавал Верагуа. Он встал во весь рост, и росту в нём как будто прибавилось. Фигура его, обычно согбенная и приземистая, вдруг показалась невероятно высокой, но не сухой, но точно вверх устремлённой, хотя старики, как водится, к земле придавлены, к ней, матушке, клонятся и пригибаются. Его лицо пригладилось, помолодели глаза, как будто очистились от времени. Передо мной был уже  не старик, а человек средних лет, ближе к сорока, чем к пятидесяти.
-Э, - сказал я, оторопело пятясь на выход, - а что это с вами?
      Верагуа шатнулся, по-прежнему вырастая, покуда не уткнулся в потолок.
-Ничего, - сказал он вязким и точно молодеющим голосом, - у меня голова болит.
-Но вы растёте!
-Да, я расту, - сказал он с горечью, стараясь, чтобы голос был помягче, точно мезга.
-И молодеете!
-Становлюсь моложе.
-Но почему?
-Потому что я – один из четырёх.
-Кого?
-Вечников.
-Каких вечников?
      Он глянул искоса, мельком, понимая, что оговорился. И промолчал.
-Так что насчёт вечников, Верагуа? Что примолчались?
-Нас четверо, - сказал патрон, - и все мы посланы.
-Кем?
      Он качнул головой, точно стряхивая мой вопрос, как лист, упавший с дерева.
-А ты как думаешь? – сказал он, упирая мне в лицо шершавый, настороженный взгляд.
-Никак не думаю, ибо не знаю.
-Вечники, - сказал Верагуа, попуская мимо ушей  вопрос, - это те, кто обязан защищать мир людей от призраков, демонов, вампиров, эльфов, других обитателей тонкого мира.
-От эльфов?
-Да.
-Но у Толкиена сказано, что эльфы – добрые существа.
-Есть и добрые. Их называют белые эльфы. Однако зелёные, красные, чёрные эльфы – существа злобные, мстительные и гораздо сильнее человека. Царица эльфов – золотая или жёлтая Элодея…
-Элодея? – сказал я. – По-моему, так называется одно водное растение, которое, разрастаясь в огромном количестве, затрудняет судоходство, поэтому её и кличут иногда «водяной чумой» или «водяной заразой».
-Может быть, - сказал Верагуа. – В определённое время мы рождаемся в этом мире, делаем свою работу и вовращаемся.
-Куда?
-Иногда на райские планеты, чаще – на адские. Здесь,на Земле,мы занимаемся элиминацией.
-Чем?
-Устранением адских сил, которых вы вызываете.
-Мы? А зачем нам вызывать адские силы?
-По неведению.
-Расскажите об эльфах.
-О каких?
-Обо всех.
-Белые эльфы – духи природы, воздушные существа в человеческом облике, обычно благожелательные к людям. Их становится всё меньше.
-Кого становится меньше?
-Белых эльфов.
-Почему?
-Природа уничтожается. Зато высвобождаются силы, которые прежде удерживались белыми эльфами. Отсюда – катаклизмы, катастрофы, похищения и нарастание тёмных инстинктов.
-Кто же теперь удерживает адские силы?
-Легион света.
-Вы из этого легиона?
-Нет. Мы – вечники.
-Я слышал, но не уловил. Что это?
-Объясню позже.
-Когда?
-Время придёт.
-Ладно. Расскажите о других эльфах. Чем они конкретно занимаются?
-Самые страшные – красные эльфы.
-Чем они опасны?
-Жаждой крови. Они всегда в гуще войны, революций, социальных перемен, потрясений.
-А чёрные эльфы?
-Они – покровители колдунов, ведьм, гадалок, вызывателей мёртвых.
-Чем увлекаются зелёные эльфы?
-Наукой.
-Наукой?
-Да. Наукой.
-Разве это плохо?
-До известных пределов.
-До каких?
-До тех пор, пока наука не перерастает в дамоклов меч над природой и человеком.
-Почему они называют зелёными?
-На Земле они обретаются в облике бледно-зелёных ленточных червей. Вгрызаясь в человека, выедают его подлинное сознание, отчего он теряет ощущение временного пространства: тычется либо в прошлое, либо замыкается в настоящем, либо – весь в будущем. Происходит размыкание, и человек не видит времени, в котором живёт.
-А что в этом опасного?
-Хочешь, я покажу тебе зелёных эльфов?
-Конечно.
-Но, - сказал Верагуа, поднимая палец, - человек не может видеть их.
-Они – невидимки?
-Нет.
-Так где проблема? В чём?
-В неподготовленности.
-Как это?
-Человек непосвящённый может опрокинуть собственное сознание, когда увидит их. Не боишься?
-Нет. А чего бояться?
-Ты слышал, что алкоголики видят зелёных чёртиков?
-Слышал.
-Они видят зелёных эльфов.
-Неужели?
-Да. Алкоголики видят зелёных эльфов, Аркадий. В принципе, вы  не понимаете, кто и почему стоит за всеми преступлениями, которые были, есть и будут совершаться.
-И кто стоит за ними?
-Тёмные силы Земли. Они занимаются интоксикацией общечеловеческого сознания.
-Чем занимаются?
-Отравлением. Коллективное сознание подвергается воздействию внешних, внечеловеческих сил, но так ювелирно, что мало кто поверит в вероятность подобного. Ваши законы наказывают лишь исполнителей, режиссёры же постановщики остаются за кадром. Вы не задаёте вопросы, кто стоит за преступником, почему и насилие, и разврат не уползают с экранов, газет и книг, ибо всё принимаете на себя. Вы не понимаете, как и почему культ денежного мешка стал выше культа любви, справедливости, честности, стойкости, порядочности, милосердия. Ваше коллективное сознание размыто иллюзией материального. Вы не заметили, что молитесь уже не Богу. Вам задали имидж, и вы следуете ему, точно стадо баранов следует за козлом. Древние понимали, кто вмешивается в жизнь человеческую. Вы – не понимаете.
-Древние понимали?
-Да. Вспомни все мифы, сказки, легенды, сказания древних народов. Вы верите в то, что запомнилось древним?
-Не слишком.
-А ведь ещё в Библии сказано, что, когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали себе в жёны, какую кто избрал. Теперь сравни с мифами Древней Греции, других народов, где говорится о том же, и докажи, что Библия лжёт, как лгут все остальные книги, посланные небом. Человечество всегда атаковалось и атакуется тонким миром, который старше, мудрей, куда изощрённей вашего, мира грубой материи и оглуплённо-беспросветного самомнения.
      Он сжался до обычных размеров, и мы пошли к машине.
-Куда ехать? – спросил я приглушённо, ибо оказался принижен его непонятным превращением из мелкотравчатого старика в мощного исполина, как в своё время хоббит Бильбо был просто прибит и раздавлен, увидев Гэндальфа Серого в гневе, тень коего заполнила всю комнату.
-На трассу.
-В какую сторону?
-В сторону аэропорта.
      Я завёл мотор, и мы поехали.
      Чёрт! Пять лет быть бок о бок с Верагуа и держать его за обычного старикашку! Ведь в глаза бросалась феноменальность патрона. Убийственная неутомимость. Железная храбрость тогда, когда у меня, человека молодого и более крепкого здоровья, страх выгрызал сознание, точно волк овечьи внутренности. Про ум его и поминать нечего – нечеловеческий.
      Как же я прохлопал его? Почему?
      Теперь я знал, отчего не понимал и не понимаю до сих пор его метод  расследования самых закрученных происшествий. Конечно, он всегда видел то, что я при всём ненасытном желании да железном старании увидеть был не в состоянии. Я  любовался стилем его, мысленно аплодировал  результатам, ибо они всегда появлялись. Скромность, простота в общении с любым – вот что сбивало. Гений обычно кажется недоступным, хотя гении-то как раз просты в общении, а только бездарность напускает на себя солидность и страшную далёкость от человека с улицы.
      Мы проехали аэропорт и направились дальше.
      Верагуа молчал, и я не тыкался к нему с разговором. Меж нами точно бездна пошла и образовалась. Я не мог по-старому обходиться с ним,  подлаживаться же под кого бы то ни было не умел и не имел охоты. Я и верил, и не верил в слова Верагуа. Верил, ибо старик никогда  не обманывал. А не верил… в силу невероятности того, что было на моих глазах.
-Куда дальше? – спросил я, когда  Головачёвка осталась за спиной.
-Прямо.
      Мы поехали прямо.
      Минут сорок я держал по трассе, потом Верагуа приказал свернуть влево, на просёлок, по которому двигались больше часа.
-Вот, - сказал Верагуа, показывая рукой не то на склад, не то на колбасный цех.
      Нас встретили, провели во двор. Вышел кряжистый мужик в рубашке, брюках, несмотря на холод ночни.
-Дядя Жора, - сказал мужик, протягивая мне шершавую, широкую, грузную ладонь грузчика.
      Я назвался.
-Что у тебя? – спросил Верагуа, отводя мужика чуть в сторону.
-Бык.
-Зарезать хочешь?
-Придётся. Деваться некуда: они там.
-Костя здесь?
-Уже приехал.
-А Василий Тимофеевич?
-Тоже.
-И Самар?
-И Самар.
-Где они?
-За быком приглядывают. Позвать?
-Зови.
      Я курил и ждал, когда Верагуа предъявит зелёных эльфов. Дядя Жора ушёл на склад, включил во дворе освещение.
      Чёрт! Или я сплю?
      Из склада шли прямо на меня… Костя Гриценко и Костя Магомадов, а за ними семенил улыбчатый то ли чукча, то ли ещё какой житель тайги да друг тундры. Они подобрались к Верагуа, который, здороваясь с ними, хлопнул тыльной стороной ладони правой руки по их ладоням и тоже по тылу ладоней.
-Ты всё-таки открылся ему? – сказал Костя Магомадов, протягивая мне ладонь для рукопожатия.
-Проговорился, - буркнул Верагуа.
      Я онемел от неожиданности, ибо и Магомадов, и Гриценко умерли три года назад.
-Болтушка, - сказал тот, кто был похож на чукчу, - а меня, однако, ругаешь за мой длинный, как лассо, язык.
      Он подошёл ко мне, присел, всплеснул руками.
-Ай-вай, - сказал он, - совсем ещё, однако, молоденький. А как именем звать?
-Аркадий.
-А я – Балтазар Балтазарович. Самар – моё фамилиё.
-Ты – чукча?
-Зачем чукча? Я – нанаец. Охотник, однако.
-Тоже вечник?
-Вечник. И я – вечник, и Абдул-Хамид, и Василий Тимофеевич, и Игнасио Мануэл.
-Какой Василий Тимофеевич? – опешил я.
      Костя Гриценко усмехнулся.
-Я и есть Василий Тимофеевич Локоть, - сказал он.
-Почему Василий Тимофеевич, если ты – Костя?
-Нет, - сказал он угрюмо и посерел в резкой, точно рельефной задумчивости.
-А почему они тебя по отчеству называют?
-Да ведь я из них – старший.
-Ты?!
-Я.
-По должности?
-И по должности, и по возрасту.
-Серьёзно, что ли?
-Конечно. Верагуа твой – пацан передо мной. Ему-то всего ваших, земных, сорок лет будет.
-А Косте Магомадову сколько?
-Они с Верагуа – ровесники.
-А чукча?
-Самар помладше. Ему тридцать пять.
-А тебе?
-Пятьдесят четыре.
      Я замялся, ибо говорить «ты» человеку, который на двадцать лет старше, было неудобно, а как-то иначе обращаться я ещё не обвык.
-Значит, вы с Магомадовым не умерли?
-Нет, - сказал Василий теперь Тимофеевич, - Игнасио обошёлся без меня и Абдул-Хамида, поэтому мы самоустранились на какое-то время.
-На какое время?
-Определённое.
-А почему вы здесь?
-Верагуа позвал нас, и вот мы пришли.
-Зачем он позвал?
-На охоту, однако, - сказал, встревая в чужой разговор, Самар. – Мы мал-мал  охотиться будем на жёлтый баба, пока он не ушёл в свой яранга.
-Какой яранга?
-Дом, однако. Жёлтый баба живёт не тут.
-А где живёт жёлтый баба?
-В тонкий миру.
      Магомадов хмурился, точно день ненастный.
-Э, Балтазар, - сказал Магомадов, чернея от внезапно проглянувшей злобы и потрясая кулаком, - опять болтаешь?
-И кто болтаешь?
-Ты!
-Я?
-Ты!
-Обижаешь, однако. Ты мал-мал держи себя на руках. Здесь не твой гора – кирчать за что не надо.
      Дядя Жора вывел со склада быка-переростка и подал нож, похожий по форме и размеру на мачете, Василию Тимофеевичу, а тот с одного хлёсткого удара срубил башку  рогатому рекордисту. Кровь из вскрытой шеи метнулась к земле, точно нефть из свежепробитой скважины. Бык покачнулся, чуть присел и медленно завалился набок. Отрубленная башка шлёпнулась к ногам побледневшего Верагуа, и он брезгливо оттолкнул ногой её в сторону. Отодвинулся.
-Возьми, - сказал Василий Тимофеевич, передавая мокрый от обильной крови нож Верагуа.
-А что мне делать? – спросил я, ощущая себя на положении пятого колеса в телеге.
      Магомадов глянул исподлобья, но, стиснув, зажав зубы, сдержался и промолчал.
      Верагуа принял нож, поднял голову быка, концом ножа снял с неё кожу, бросил ошмётки от себя подальше, отрезал уши, вырезал глаза, кинул истерзанный череп мне.
      Я поймал, с трудом её удерживая на весу, и спросил:
-А что делать с ней?
-Отрежь язык и сними нёбо, - сказал Верагуа и протянул нож.
      Я никогда не разделывал бычью голову и не имел понятия, как с ней обращаться, а потому несколько подрастерялся.
      Вечники уставились на меня во все глаза, подозревая во мне отпетого неумеху, пытливо и въедливо досматривая, тот ли я человек, что им нужен, стоит ли доверять и в какой мере, могу ли быть опорой в лихой час и бедовую минуту.
      Я старался не опозориться и показать, что сумею и сделаю. Для чего-то начал сдирать ножом щёки быка, всунул обе руки в рот ему и вывернул челюсти до упора, выломав нижнюю. С верхней – вырубил носовую часть, потом не знал, что делать с пустым, без глаз и ушей, черепом, хотел выкинуть куда-нибудь, но подскочил дядя Жора, сказал:
-Зачем выбрасываешь? Там же мозги ещё остались! Я их отварю, а ты поешь.
      Он унёс верхнюю часть черепа. Я вырезал язык, повертел в руках, увидел, как дядя Жора споткнулся у туши быка, выронил то, что имел в руках. Вдруг нижняя часть черепа, которая оставалась у меня, дёрнулась, вылетела из рук, упала на землю, подползла к той половине, что полагал отварить дядя Жора, срослась с ней в одну секунду, язык и прочие остатки вернулись в череп. Бык подслеповато ткнулся к нему, надел  на шею, точно шляпу, поднялся на твёрдые теперь ноги. Глаза и уши его, волочась, пододвинулись к ногам, взобрались по ним к голове, встали на родное место.
      Мы все просто остолбенели.
      Что-то крикнул Магомадов,пробегая к складу,куда ринулись остальные.
      Я смотрел на ожившего быка и не верил в подобное воскресение. Но он наклонил голову. Мутно сверкнули глаза бычьи. Я ощутил тяжесть в ногах, однако какая-то сила заставила  меня ретироваться. Я поспешил за вечниками, слыша за спиной угрюмое дыхание быка, который наладил неотступную погоню.
      Никогда сердце моё так бешено не колотилось. Я вбежал на склад, увидел: не уйти от быка, ибо между штабелями рядов проход удобен для рогоносца, а его скорость повыше моей будет. К счастью, были тут лестницы. Я забрался на одну и оглянулся в радостном недоумении.
      О чёрт! Бык пёр по перекладинам лестницы, не убавляя скорости и не особо смущался природной  нерасторопностью, которая не позволяет парнокопытным лазить по лестницам, аки по родным горам и долам. А лестница-то без перил, почти отвесно идёт к потолку, точно за вертолётом.
      Я был позади всех, бык же приближался. Вечники и дядя Жора топали далёко от меня, так что пятки одни и сверкали у них, как огоньки в ночной степи. Ничего себе спасатели человечества! Не меня спасают  от поганой нечисти из тонкого мира, но сами круто спасаются.
      Недолго думая, спрыгнул  вниз, ибо быки вроде не прыгают, как мне помнится, а упрямый рогоносец спарашютил следом. Бегу, замечаю металлическую молочную тару, которой до чёрта,  она уставлена до потолка, как бы впритык к нему, но пространство некоторое есть, куда можно всунуться и схорониться от быка, что гонится только за мной и ни за кем больше. Не знаю как (повезло и ещё как, я думаю), но взгромоздился  на тару, пополз по ней, а когда добрался до края, где тара кончалась, увидел, что бык стоял внизу и, поджидая меня, бил правой передней ногой по земле, взрыхлял настил, поднимал пыль, наклонял и поднимал голову, где остро заточенные, торчком поставленные рога хищно посверкивали, точно шампуры, поджидающие мясо на шашлык. Красные пенные волны ярились в его глазищах, пена мешковато висела на толстых губах его. Даже бурая его шкура, казалось, бугрилась в неутолённой злобе. Бык же дрожал от бешенства, готовился во что бы то ни было прободать меня, как врага заклятого.
      Я устал от суетной  беготни, устал от страха перед  быдлом, ибо человек не может трястись от ужаса перед некогда прирученным, насквозь домашним скотом, потому я спустился и крепко сжатым кулаком ударил ему между рог, отчего бык шатнулся, точно увиливая, но не упал, и пришлось ухватить его за чёртовы  рога, гнуть башку ему то к земле, то выворачивать вправо и влево, пока в шее у него не хрястнули лопающиеся позвонки, а голова не выдернулась, будто дерево ураганом, и не осталась у меня в руках, как знамя побеждённой армии.
      Из поваленной туши выкатилась кровь, в которой плавали зелёные ленточные черви. Они обвились вокруг моих ног. Облепили всё тело, так что лишь голова у меня торчала.
-Хватит, - сказал Верагуа.
      И вечники принялись отклеивать червей от меня. Дядя Жора приволок канистру бензина. Из опрокинутой головы быка выползали зелёные  черви, обматывались вкруг меня, и чем больше вечники их отлепляли, тем больше их на мне становилось.
      Верагуа кинул пару червей в лужу бензина. Магомадов поджёг. Горящие черви лопались, извивались с треском и писком, криком и уши корябающим воплем.
-Ещё! – кричал Верагуа.
      И дядя Жора подливал бензина.
      Мы вышли  из склада, который загорался на полную катушку.
-Видел? – спросил Верагуа. – Это и есть зелёные эльфы.
-Они подохли? – поинтересовался я, с ужасом, с брезгливым содроганием вспоминая мерзкую ленточную вонючую погань.
-Да.
-Фу! – сказал я.
-Но только на время, - добавил Верагуа.
-На время? На какое время? – изумился я.
-Пока непонятно, - сказал Василий Тимофеевич, - ибо огонь очищает, придерживает, но не убивает.
-Чем опасны эти черви? – спросил я, оглядываясь на горящий склад.
-Опасны, однако, - вставился Самар, ввёртываясь в разговор, точно гвоздь под бегущее колесо. – Они живут в людях, поедают память, отщепляют сознание кусок за куском, подсовывают в него те события, которых не было, вырезают мало-мало то, что происходит на деле. Человек, однако, верит в то, чего нет и не было, верит крепко. Мало-мало понятно за что?
-Сознание отслаивается от реальности и блуждает в выдуманном пространстве, - заметил Верагуа.
      У меня мозги  подседали от тяжёлых таких разъяснений.
      Я смотрел то на Самара, то на Верагуа, как буриданов осёл, умерший от невозможности предпочтительного выбора. В голом сознании моём, как оседелец на бритой башке древнего украинца, висел вопрос: что я видел и как понимать увиденное? Оболочки лопающихся от жгучей натуги червей брызнули тогда на складе и точно до сих пор плавали перед глазами. Воспоминания о них резали сознание, присыпали его чем-то липким, муторным, неотвязным.
      Я  не верил тому, что вечники защитят. Я видел их в бегстве и не принимал позорного такого поведения. По моим понятиям да жизненным прикидкам, сильный не может, не должен бегать от опасности, когда слабому грозит смерть.
-Всё был под контролем, однако, - сказал Самар. – Мы хотели, чтобы ты мало-мал испугался.
-Под контролем?! – я резко обернулся к Верагуа. – Поэтому вы бежали впереди меня, бросили? И так впереди, что я и не видел вас. Хорошо же вы понимаете ситуацию под контролем.
-Ты не веришь в нас? – полюбопытствовал Василий Тимофеевич.
-А кто бы вам поверил, если б на моём был месте?
-Зря, однако, - приобиделся Самар. – Мы на беда не бросаем.
-Меня вот бросили, - напомнил я,ибо не отошёл ещё от пережитого.
-Покажи ему себя, - попросил Василий Тимофеевич. – Пусть ловкость твою увидит воочию.
-Пошли, однако, со мной, - сказал Самар, вздыхая так глубоко, надрывно, точно плёлся на виселицу.
      Он показал оскал, где сжатые до боли зубы топорщились, как жёлтые оскрёбки на ложке.
      Я брёл отстранённо за ним, Верагуа  же, другие смотрели вслед, будто надеялись, что мы уходим в расщелину преисподней.
      Рассвело как-то быстро. Солнце выгребалось к зениту. Мы увидели город. В две улицы, кои перекрещивались, а на пересечении стоял длинный нескладный дом в несколько этажей. Единственный во всём городе.
-Что за город? – спросил я приглушённым голосом, ибо вид странного города вогнал меня в глубокую расстерянность. Я слегка оробел и притих, как ребёнок, взявший спички и заметивший, что мать это увидела.
-Город самоубийц.
-Зачем мы здесь?
-Показаться, однако.
-А не опасно?
      Самар присел. Хлопнул себя по коленам, расхохотался, потирая руки, будто увидел перед собой пыжика и вдруг вспомнил: забыл зарядить ружьё.
-Опасно, однако.
-Мало-мало? – усмехнулся я.
-Много-много, - рассердился он и показал на лежащую дорогу, по которой куча машин неслась на всех парах чёрти куда. – И опаснее всего, что их нет.
-Чего нет? – удивился я, ибо видел же  эти машины, лоснившие дорогу.
-Всего, - сказал Самар, махнул на машины, ткнул пальцем в направление дома. – Они хотят и не могут обзавестись внешностью. Их задача – овнешнение. Однако, невыполнимая.
-Почему невыпонимая?
-Нет доступа.
-У кого?
-У них.
-Куда нет доступа?
-В мира людей.
-Но я вижу их.
-Мало-мало видно.
-А ты говоришь…
-Что их нет? – подхватил он едко, подковыривая собственные горе-доводы.
-Нет.
-Однако, правильно. Они, чтобы овнешниться, прорываться будут к тебе. Я не дам.
-Чего не дашь?
-Доступа.
-Точно не дашь?
-Смотри, а потом не скажи, что не видел.
-Мало-мало? – спросил я.
      Самар промолчал, и понеслась комедия, будто во сне.
      Самар свистнул, и на свист из потока машин выдернулся бортовой грузовик, верх которого покрыт был брезентом.
      Машина с высокими бортами вывернула на тротуар и понеслась прямо на нас.
      У меня внутри всё так и обвалилось, похолодело, а Самар гикнул, подпрыгнул, помчался во все ноги, так что через секунду его и след простыл. А я остался. На меня катилась машина, в которой  полно густобородых крепышей с автоматами. Крепыши высовывались из-за брезента, потрясали оружием с насаженным на него штык-ножом, досылали патрон в патронник, направляли дулом в мою сторону, прицеливались.
      Кто-то в машине, в кузове, поднял белый флаг, махнул им, и выстрелы загремели.
      Видно, не у всех были ровные мушки, а всё больше мелкие, крупные, придержанные вправо, влево, и пули уходили ниже, выше, вправо и влево от меня, не давая сделать ни шагу.
      Налетел боковой ветер и отклонил другие пули в сторону. Точка прицеливания сбилась у бородачей ещё больше. Прыгающая, от хода машины, наводка помогла мне приступить к бегству, и я кинулся наудачу, опасаясь прямого выстрела в спину.
      Машина остановилась. Я увидел, как автоматчики прыгают. Это непонятное спешивание означало переход в атаку. Объект атаки, очевидно, - я? Ибо Самар находился чёрти где.
      У одного бородача оказался противотанковый гранатомёт. У другого – единый пулемёт. У третьего – ранцевый огнемёт.
      Точно из воздуха образовался бронетранспортёр, на котором сидели автоматчики. Они тоже спешились. Разделились на две группы: одна, огневая, залегла слева от бронетранспортёра, вторая, маневренная, справа от него пошла на меня, полагая-надеясь уничтожить либо вынудить в плен сдаться. Огневая группа открыла кинжальный огонь, то есть тот, что открывается внезапно с близкого расстояния в одном направлении.
      Подошёл танк. На нём десантом передвигались бородачи. Рядом возникла боевая машина пехоты, за которой ускоренным шагом, бегом, перебежками двигались автоматчики. Несколько бородачей вели огонь на ходу навскидку. Другие пустились в переползание: по-пластунски, на получетвереньках, на боку.
      Кто-то сверху бросил мне два автомата Калашникова: с деревянным прикладом (АКМ) и со складывающимся (АКМС). На них уже были штык-ножи. В руках у меня очутилась малая пехотная лопата в чехле.
      Я занял место для стрельбы,положил автоматы справа от себя на расстоянии вытянутой руки так, чтобы в любой момент взять один из них и быть готовым к стрельбе по противнику. Повернулся на левый бок. Вытянул рукой лопату из чехла. Обхватил черенок обеими руками. Ударами на себя принялся подрезать дёрн, обозначив спереди, с боков границы выемки. Перехватил лопату. Ударами от себя снял дёрн. Положил его спереди. Приступил к отрытию одиночного окопа для стрельбы из автомата лёжа. Врезая лопату в землю углом лотка не отвесно, а вкось, я выбрасывал землю сначала вперёд, потом в стороны, чтобы образовался бруствер, который должен обеспечить защиту от пуль, имея в виду, что пробиваемость пулей неутрамбованного грунта доходит до семидесяти сантиметров. Голову я держал как можно ближе к земле и приглядывал за бородачами.
      Достигнув необходимой глубины в двадцать сантиметров в передней части выемки окопа, отодвинулся назад. Продолжил отрытие выемки до требуемой для меня длины в метр восемьдесят пять, дабы можно было укрыть туловище и ноги.
      Шестьдесят сантиметров в ширину, двадцать и тридцать сантиметров в глубину и в длину метр восемьдесят пять – таким вышел мой окоп.
      Я ещё сделал сектор для обстрела. Укрепил бруствер, замаскировав окоп под окружающую местность.
      Бородачи перешли в атаку.
      Я изготовился к обороне.
      Конечно, будь я мотострелковым хотя бы отделением на БМП – бронированной гусеничной машине, где есть командир отделения, наводчик-оператор, механик-водитель, пулемётчик, стрелок-гранатомётчик, стрелок-помощник гранатомётчика, старший стрелок, стрелок, имеющие на вооружении ручной пулемёт Калашникова, ручной противотанковый гранатомёт, ручные осколочные гранаты, ручные кумулятивные противотанковые гранаты, установленные на БМП комплекс противотанковой управляемой ракеты (ПТУР), орудие, пулемёт Калашникова, или мотострелковым отделением на БТР – боевой колёсной машине, где должны быть  командир отделения,  пулемётчик,  стрелок-гранатомётчик,  снайпер, старший стрелок, ещё два стрелка, водитель, у которых есть ручной пулемёт Калашникова, ручной противотанковый гранатомёт, снайперская винтовка Драгунова (СВД), ручные осколочные и кумулятивные противотанковые гранаты, и установленные на БТР крупнокалиберный пулемёт Владимирова, и пулемёт Калашникова, - то мог бы вести успешно борьбу с танками, бронированными машинами, низко летящими самолётами, вертолётами и уничтожил бы в обороне два-три танка, один-два бронетранспортёра, двенадцать-пятнадцать солдат, зная по опыту, что противник, потеряв половину живой силы, огневых средств, отказывался от продолжения наступления.
      Понимая, что бой – это всё-таки организованное вооружённое столкновение подразделений и частей воюющих сторон,  не дружеское хватание за кадык и топтание толпы лежащего уже бойца, что ведётся этот бой в целях уничтожения-разгрома противника в определённом районе в течение короткого промежутка времени, я не понимал, как сладить с наступающим табором.
      Бородачи шли, бежали, занимались переползанием, строились в цепь при атаке. В центре двигалась БМП, внутри которой находились механик-водитель и наводчик-оператор. Слева от машины держались командир отделения, пулемётчик, стрелок, справа – старший стрелок, помощник гранатомётчика, стрелок-гранатомётчик. Интервалы между бородачами в цепи были восемь-десять шагов. Фронт наступления их составлял пятьдесят метров.
      Я поднял голову и в ста метрах от БМП едва разглядел плавающий гусеничный бронетранспортёр М113А1 вместе с мотопехотным отделением. За ним двигались БМП «Мардер», плавающий БТР «Троуджен» FV   432. Далее шли танки – М60А1, «Леопард»1А3, «Чифтен» МК –5.
      То очередями, то одиночными выстрелами палили в мою сторону автоматические винтовки: М16А1, калибр 5,56; М3, калибр 7,62, - и единые пулемёты: М60, калибр 7,62; МG 3, калибр 7,62, - и крупнокалиберный пулемёт А2НВ, калибр 12,7, - и противотанковые гранатомёты: М67, калибр 90; «Панцерфауст» 44- 1А, калибр 44.
      Хорошо было бы иметь под рукой противотанковый ракетный комплекс (ПТРК), или орудие БМП, или ручной противотанковый гранатомёт, или ручные кумулятивные противотанковые гранаты, ибо ракета ПТУР, снаряд орудия БМП и граната РПГ практически пробивают броню любого современного танка. И пусть бронированные машины, предназначенные для перевозки бородачей, ведения боя, действий в разведке и выполнения других боевых задач по уничтожению одного противника, как правило, имеют противопульную защиту, хорошую маневренность, проходимость и могут перебрасываться по воздуху, однако и они имеют уязвимые места и конструктивные недостатки: ходовую часть (гусеницу, ведущие и направляющие колёса), борта и корма корпуса и башни, приборы стрельбы и наблюдения, ствол пушки и пулемёта; наличие мёртвого пространства, образуемого перед танком в момент максимального склонения вооружения. И надо помнить: при закрытии приборов наблюдения подручными средствами танк слеп, как новорождённый котёнок.
      Итак, огнём из двух автоматов я мог бы повредить смотровые приборы и прицел. А, кроме того, имея бы ручные осколочные гранаты дистанционного действия РГД-5 и Ф-1 для поражения осколками живой силы противника, я упражнялся в метании их из различных положений: стоя, с колена, лёжа, а также  в движении из БМП, БТР и в пешем порядке.  Из траншеи, если б нашёл ее по случаю. И не забыть бы, что Ф-1 метается только из-за укрытий, танка, БМП, БТР, самолёта, вертолёта, автобуса и прочих троллейбусов.
      Пока я думал, мечтал о массе снаряжённых гранат, гранатной сумке на поясном ремне, радиусе разлёта убойных осколков, средней дальности броска гранаты запале УЗРГМ, её общем виде, разрезе, собственно запале, ударном механизме, предохранительной чеке, трубке ударного механизма, боевой пружине, шайбе ударника, соединительной втулке, замедлителе, капсюле-детонаторе, направлящей шайбе, ударнике, капсюле-воспламенителе, втулке замедлителя, спусковом рычаге и времени горения замедлителя запала в секундах, на меня пошли новые силы.
      Правда, у меня была возможность припомнить устройство ручной осколочной гранаты РГД-5 с её корпусом, разрывным зарядом, колпаком, вкладышем колпака, трубкой для запала, манжетой, поддоном, вкладышем поддона, однако любопытство заставило возвести очи горе, ибо сверху наступали самолёты: F -4Е «Фантом»2, F-111Е, «Харриер, G Р-3, «Ягуар», «Мираж»111Е с управляемыми ракетами и неуправляемыми авиационными ракетами; - вертолёты: АН –1G  «Хью-Кобра», WG -13 «Линкс», ВО-105Р с ПТУРами и с 7,62-мм шестиствольными пулемётными установками.
      А ведь мне же ещё  повезло, что я так и не встретился с зенитными и артиллерийскими комплексами да радиолокационными средствами вооружения; с воздушно-десантными войсками с их парашютно-десантной техникой;  со всепогодными сверхзвуковыми ракетоносными истребителями-перехватчиками; с радиотехническими войсками; с бомбардировочной дальней авиацией, оснащённой всепогодными стратегическими и дальними ракетоносцами; с турбореактивными военно-транспортными самолётами большого радиуса действия и различной грузоподъёмностью; с боевыми машинами, которые носятся на сверхзвуковых скоростях и достигают стратосферных высот, у которых ракетно-пушечное вооружение; с новыми самолётами с изменяемой стреловидностью крыла, способных взлетать и садиться хоть на голову в любую погоду и ночью, когда люди спят, а не гоняют почём зря; с морским десантом; с ракетными, противолодочными, артиллерийско-торпедными, противоминными, десантными кораблями и катерами; с подводными лодками, которые подразделяются по вооружению на ракетные и торпедные, а по главной энергетической установке – на атомные и дизельные.
      Я радовался природной своей везучести, ибо на такую армаду у меня бы не хватило ни маскировок ни установленных гигиенических требований; ни средств индивидуального и общественного медицинского оснащения; ни военных присяг, ни боевых знамён; ни инженерных обеспечений, куда входят: инженерное оборудование позиций, то есть отрытых окопов, ходов сообщения, щелей, ниш; места расположения; устройство и установка минно-взрывных и невзрывных заграждений на занимаемой позиции (всякие там ежи, рогатки, малозаметные препятствия, сигнальные мины и мины направленного поражения); проделывание проходов; ни навесно-встроенного оборудования; ни инженерных боеприпасов; ни табельных средств маскировки; ни шанцевых инструментов, как-то: сапёрных лопат, ломов и кирок.
      Зато я знал, как вести огонь по самолёту заградительным способом: лёжа, с колена и стоя. И знал, что сопроводительный способ стрельбы применяется по медленно летящим вертолётам, транспортным самолётам, парашютистам, птицам, бабочкам и прочим листам, падающим с деревьев по осени. Сущность такого способа состоит в том, что, перемещая автомат, непрерывно удерживать линию прицеливания впереди цели по её курсу на величину, прикинутую на глаз, упреждения и лупить длинной очередью в момент наиболее точной наводки, когда воздушная цель движется строевым шагом, по команде «Шагом-марш» ногу выносит свободно, не оттягивая носок, и ставит на землю, как при свободном падении, обозначает шаг на месте по команде «На месте, шагом – марш», бдительно охраняет и стойко обороняет ум, честь и совесть нашей эпохи, несёт службу бодро, ничем не отвлекаясь, не выпуская из розовых рук мамину юбку, не оставляет тёщу на блинах, пока не разведётся или не оброгатится, как олень на Северном полюсе, не спит, не сидит, не прислоняется к фонарным столбам, не пишет стихов, не читает нотаций, не поёт романсов под балконом Ромео, не разговаривает, ибо помнит, что язык без костей – находка для шпиона, не пьёт на свои родные, кровные, не курит дамские сигареты, не отправляет естественные надобности, а только неестественные да сверхестественные,не принимает близко к сердцу чужие радости да заботы, потому как не всем удалось выйти из народа и не вернуться, не посылает без особой необходимости к такой-то матери, так как всё это запрещается Уставом караульной службы.
      Да, у меня не было противотанковой мины ТМ-57 и противопехотной мины ПМД-6М.
      Я лежал и слышал стрельбу, гул и грохот моторов.
      Бородачи кричали.
      Скоро я попал в их кольцо.
      И тут, как из-под земли, вынырнул Самар. Взял меня за руку, и мы припустились во весь дух к дому, который одиноко торчал и тулился на перекрёстке.
      Такой обшарпанный, расшатанный, потешно-нескладный дом ещё поискать. Балконы висели на нём, точно лифчики. И все – застеклённые. И везде – народ. Толпится, делом занимается. Кто-то болтает и не видит в упор, что воры на том же балконе картошку крадут. И не только не примечают, но за болтовнёй попутно помогают.
      Один вор прилёг на крышу балкона, второй – на балконе, где две болтушки самозабвенно языки чешут и полощут в никудышном разговоре. Вор на балконе вынимает из мешка крупную, громадную, розовую картофелину, отдаёт её рядом стоящей бабе, та по цепочке отдаёт той, с кем развела тары-бары, а эта бабёнка преспокойно, не тормозя базар, суёт картошку вору на крыше. К тому же балкону по нижним балконам, точно скалолаз, пробирается женщина в ночной короткой рубашке. Ночнушка задирается достаточно пикатно, эротически-похабно, и из-под неё вываливается на обозрение и вызывающее созерцание тщедушный, как у мартышки, сизый бескожий зад, которым лихая бабёнка вульгарно потрясает, полагая, что именно такой отпетой порнухой пробудит похоть.
      Самар отталкивает меня, бежит в подъезд и там пропадает.
      Бородачи мчатся за вечником. Некоторые летят к пожарной лестнице, откуда достигают крыши, с неё пролезают в открытое окно кухни, ловят Самара и выносят к балкону. Самар отпихивается, смеётся…
      И я выхожу из глубокой, точно Марианнская впадина, дремоты. Передо мной – Верагуа. Смотрит на меня в зябком и вязком недоумении.
-Верагуа, - сказал я, приподнимаясь и отбрасывая одеяло, которым кто-то накрыл меня.
-Да?
-Что ж вы скрывали?
-Я?
-А то кто же?
-Что я скрывал?
-Вы – вечник.
      Старик принахмурился.
-Что приснилось тебе? – спросил он злобно да сухо, точно не своим голосом.
-Не думайте, что, если ваш Самар гипнозом усыпил меня, то я что-то забуду.
-Самар?
-И ещё Абдул-Хамид. И Василий Тимофеевич Локоть.
      Верагуа почесал бородёнку.
-Откуда ты знаешь про вечников? – спросил он угрюмо.
-И про эльфов я знаю, и про все ваши дела.
-Расскажи, что ты видел.
      Я рассказал с того момента, как сам Верагуа разбудил меня.О моём с ним разговоре о Мухтасимове, о жёлтой женщине, о кассете,на которой записаны показания Мухтасимова, о всяких там перекрёстных огнях, когда старик читал мне проповеди по НВП,о догадках Верагуа, о том,как он оплошно назвался вечником, об Элодее, царице эльфов, о поездке в степь, где мы встретились с остальными вечниками, о быке и о зелёных ленточных червях, о ловкости показной Самара, о бородачах и об их армии.
      Верагуа в изумлении пялился на меня.
-Чего уставились? – поинтересовался я, ибо понимал, что старик попытается отпереться от вечников и выдать то, чему я свидетель, живой и непросредственный, за сон и фантазию в стиле диско.
-Я думаю, - сказал Верагуа.
-Как оправдаться?
-Не в чем мне оправдываться.
-Ну, так колитесь.
-Аркадий, я не только никогда не знал вечников, но и не видел их, а только слышал.
-Слышали?
-Да.
-И что вы слышали?
-Садись и узнаешь.
      Он почесал бородёнку и рассказал то, что я передаю, как запомнил и как уловил. Конечно, я не стал углубляться в его стилистику, ибо своим стилем мне передавать куда легче и куда приятнее. Вот примерно то, что удалось выудить у Верагуа.
      Автоматная очередь наскоро прошила потолок, и штукатурка брызнула, точно манна небесная,
на головы остолбеневшим студентам, а пули,чиркнув по железобетонной плите, царапнулись к стенам и укатились по разным углам, будто горошины.
-Прирасти к месту! – рявкнул по-медвежьи невнятно, глухо, ободряюще, раскатисто жёсткий, неказисто скроенный, но туго сбитый детина с дремучими волосами, которые облепленно обступали квадратную, небрито-лиловую рожу, как ржавые, шершавые водоросли облепляли оловянный гроб Коглена, всё-таки прибитый Гольфстримом к заливу Святого Лаврентия. – Клешни на стол, четырёхглазые!
      Он опустил ещё прыгающий автомат и, тыкаясь деревянными глазами в лицо белокурому студенту, озабоченно полюбопытствовал:
-Где?
-Кто? – переспросил студент, расторопно вглядываясь в вопрошающего.
-Самозванцы!
      Из-за неохватной спины детины выдернулись бритоголовые братки его в пятнистой униформе спецназа, протопали по затрапезной комнатёнке, точно оккупанты, пинками встряхнули и досмотрели с прилипчивой прилежностью литовских таможенников облупленные тумбочки, где дверцы обломанно, пугливо провисали, как крылья загнанных в силки жаворонков. На пол, изрядно заслеженный и с подгнивающими половицами, шлёпнулись общие тетради, очки, авторучки, карандаши, обрывки сигарет, стаканы, прихороненный к ужину хлеб и оцепеневшие варёные макароны.
-Ветки, - заметил бритоголовый браток, доглядывая,что белокурый наклонился и притянул до себя общую тетрадочку, откуда вымелькнул блистающий уголок фотографии, - не выпускай.
      Студент судорожно обернулся, всполошённо выронил добычу, сникая под прессом чужих и по-рыбьи снулых глаз.
-Голяк? – рявкнул детина, поправляя ремень автомата, сползающий с богатырски покатого плеча, точно сани с горы.
-Наваром не пахнет, - сказал бритоголовый,выуживая из тетрадки фотографию,как кошелёк у лоха в автобусе, и вдруг наскакивая ошпаренными будто глазищами на блондинку с точно внутренней подсветкой. Донельзя красивая девушка с притушенно-приглушённым взглядом-омутом, в звонкой и мягкой глубине которого прорезался озорной, блуждающий блеск, стояла у памятника Пушкину. Её зыбкие, словно летучие, свежие волосы грядой выплёскивались по не слишком широким, округло прямым  и немного тучно развёрнутым плечам, как водопад, свисающий под лучами нестерпимо крепкого солнца. Браток увёл выдыхающиеся глазки свои от светозарного лика, от точеной фигуры, от длинных, едва прихваченных загаром на неясном и муторном солнце сырого Питера, ног, точно пустопорожним тыканьем колючих своих гляделок мог изранить, испоганить и даже истереть ломкий и лучистый облик. Браток пригнулся, повернул карточку и на оборотной стороне прочитал подпись в манере суггестии поэтической, которая, однако, ничего не внушила, не подсказала и ни на что не намекнула:               

      Я на заре букет из свежих роз
            собрал в саду.
      Роса на розах словно россыпь слёз,
            Как на беду.
      И снова взгляд случайный твой ловлю:
            Он сух и нем.
      Ты будто лёд, а я тебя люблю.
            Скажи: зачем?»

      Он поперхнулся,хлопая ресницами,и нескладно всунул фотографию в тетрадку, которую с излишней  предосторожностью положил на тумбочку, точно боялся разбить и потревожить.
-Сестра? – сказал он шелестящим шёпотом, скашивая угрюмые, как намертво пришитые, глаза куда-то на сторону, точно впервые тянул руку за шершавой милостыней и не имел надежды получить её.
-Нет.
-Кто?
-Сокурсница. В одной группе учимся.
-Зовут как?
-Абдул-Хамид.
      Браток вязко вздохнул, точно вешаться собирался, и, пресно перекатывая во рту жевательную резинку, вышагнул в коридор.
-А ты что за мясо с глазами? – спросил другой молодец на овец у студента с неуловимо восточным лицом. – Откуда?
-Из Тараза, - птичьим, точно ощипанным голоском, пискнул кареглазый студент, вдавливая под столом кончики розовых пальцем в запотевшее гнездо ладоней.
-Это в тундре, что ли?
-В Казахстане. На юге.
-Савося! – прорычал детина. –Чего к аборигену докопался?
-Да просто. Прикалываюсь.
-Валим. Тут ловля мутная: нищета, а не студенты. Может, по другим камерам навар погуще будет?
      Они ушли. Студенты минут десять были не в голосе и потому помалкивали себе в тряпочку.
-На той неделе эти были, - заметил Абдул-Хамид Магомадов, белокурый студент из Грозного, настоящий нахче-чеченец.
-Ищут всё, однако, - втиснулся в пересуды Балтазар Самар, малоприметный чукча из Магадана, потомок приморских оседлых охотников на моржей, тюленей и китов, ан " калын, то есть помор, и кочевников-оленеводов – чавчу, сиречь оленный.
-Каждый месяц шкуры шерстят, - горячился Абдул-Хамид, вспоминая древних чечено-ингушских богов: Даялу – верховного бога солнца и неба, Селу – бога грома и молнии, Фурки – богиню ветра, Чачу – богиню воды, Кхинч – богиню луны, Ерду – бога скал, Тушоли – богиню плодородия, - как хамьё распоследнее: так даже кабардинцы не грабили. Подушки умыкнули, простыни, одеяла, половик. Что за гяуры, клянусь Аллахом?
-Новые русские! – сказал Вася Локоть, питерец, но из солидарности живущий с товарищами в общежитии, невысокий, рассудительный крепыш. – Стартовый капитал добывают.
-А мы? – сказал Абдул-Хамид. – Так и будем сидеть, пока с нас последние трусы не сдёрнут?
-Против лома нет приёма, - сказал Вася.
-Я в опорный пункт ходил, - сказал Абдул-Хамид, присаживаясь на сетку кровати.
-Есть успехи? – поинтересовался Вася, растягивая губы в жабью глуповатую улыбочку.
-Сказали, чтобы не провоцировали.
-Вот и не провоцируй, - усмехнулся Вася. – Чего в ступе воду мутить да толочь, когда всё у них наверху схвачено, куплено и запродано?
      Дверь шарахнулась и впрыгнула в комнату от изуверски-таранного пинка так, что студенты пригнулись и оглянулись не вдруг. Вяло вглядываясь в комнату, в проёме тусовался тот же детина, что четверть часа назад на совесть исполосовал взрывной очередью потолок в виде благодушного предупреждения.
-Короче! – взревел он увесистей, наглядней и так убедительно, что ещё не снятые занавески на треснутых окнах заплясали, точно актёры в театре теней. – Притащится до вас Дельфинистая с задохликами лохастыми, гоните её на три весёлые буквы и посылайте туда же, то есть на хер. Скажите, что, мол, туда-сюда, отметились у Лютого, что жирок с вас Лютый трясти будет, а не какая-то там самозванка. Дошло, четырёхглазики? Что отморозились?
      Он лихачески хлопнул дверью, и она едва не рассыпалась у него в руках.
-Насели на голову разные уголовники, - прохрипел Абдул-Хамид, порываясь вдогонку помахать кулаками.
-Наплюй, - сказал Вася, придерживая порывистого горца, - плетью обуха не расколешь.
-Баба, однако, красивый у тебя, - заметил Самар, - олениха просто.
      Вздрогнул и посерел от этих слов четвёртый студент,скромно притулившийся в углу, аки бедный родственник, миловидный, тонкий и кареглазый метис из Тараза Олег Киреев, в генах которого намешалось столько наций да народностей, что по лицу нельзя было понять, кто он: то ли южанин, то ли с Востока, то ли норманн, то ли ещё какой ассириец. Он поднял вязкие, смутные,  точно плавающие в тумане глаза и с детской угрюмостью покосился на белокурого горца.
-У меня? – опешил Абдул-Хамид. – Клянусь бородой Мухаммеда, да будет душа его услаждаться гурией в раю, у меня нет с ней ничего. Такая девушка не для бедного Абдул-Хамида. Она смотрит на меня, как гора Тебулосмта на кеташо.
-Что за кеташо? – полюбопытствовал Вася.
-Совет старейшин тейпов, - сказал горец, потирая припотевшие вдруг виски.
-Тейпов? – сказал Вася.
-Э, неграмотный. Тейп – это род у чеченцев.
-Чеченцы и ингуши – одно и то же? – спросил Вася.
-Какой одно и то же? Наше племя нахче, а чеченцы от аула Чечен. А они – племя галгай. Их называют по-разному: галгаевцы, назрановцы, ингушевцы. Со второй половины прошлого века – ингуши, от аула Ангуш (Ингуш). У них Назрань – столица, у нас – Грозный. Они вошли в состав России в 1810 году, а мы – в 1859-м, когда имам Шамиль был разбит. Правда, позже Алибек Алдамов поднял восстание и около года воевал с русскими.
-Башка болит? – поинтересовался Вася.
-Виски чешутся.
-А лоб не чешется?
-Клянусь, нет.
-Когда начнёт, об стенку побейся: может, не вырастут.
-Не вырастут? Кто?
-Рога.
-Чей рога?
-Твои. Когда поползут, полезно постучаться лбом об стену.
-Э, откуда у меня рога?
-Появятся. Лысый братка твою девочку заприметил. Смотри, на повороте обставит.
-Я – просто знакомый, - сказал Абдул-Хамид тусклым, подседающим голосом. – И больше никто. А если он что-то захочет с ней сделать, то будет мне кровником.
-Братом, что ли? – спросил Вася.
-Сама ты братом, что ли! Кровник – это враг, его надо резать и убивать вместе с его семьёй.
      Вечерело. Сизо-серый, точно сморщенный воздух  висел за немытыми, оцарапанными в паучьи тенета стёклами окон, как сеть, поставленная отгонять акул, но куда запутываются всё больше дельфины и морские черепахи. Сгорало, складывая подмерзающие лучи, солнце за серыми столбиками высотных домов. Палился край неба, точно выжигалось на нём тавро. В комнату вселялся полусумрак. Вася зажёг керосиновую лампу с кислым, натужным отсветом. Комната с трудом приосветилась.
-Куда? – спросил Вася, доглядывая и замечая, что Киреев пробирался на выход.
-Пройдусь.
-Стихи прут?
      Олег мутно качнул головой и выцарапался в коридор.
-Присох тоже, - сказал Вася, качком головы и лукавым подмигиванием показывая на дверь, которую только что прикрыл Киреев.
-К кому? – спросил Абдул-Хамид и колючими глазами упёрся в лицо Васе, точно думал прожечь того взглядом.
-К Лолите твоей Мочалине.
      Абдул-Хамид подёрнул плечами, показывая плохо сделанное безразличие.
-Он видел фотографию? – поинтересовался он как бы между прочим.
-Лечиться тебе надо.
-С чего?
-Не с чего, а от чего.
-Ладно. От чего?
-От тупости. Он ведь с тобой и с ней в одной группе учится, так что и без фотографии знать Лолиту обязан.
-Вылетело из башки, - сказал Абдул-Хамид. – Клянусь бородой пророка, да будет имя его благословенно здесь и в том мире, сумятица у меня от этой шпаны, как после контузии.
      Олег повернул к парку, взяв влево от набережной Невы. Деревья покачивались в немой дремоте. Ворочались под ногами присушенные морозцем листья.
      Киреев ощущал психологический накат, навал видений, происшествий, их некоторую незавершённость и обрывочность. Мутная волна стихов, ассоциативных сочетаний неуловимых смысловых и интонирующих оттенков пенилась и бурлила в нём, металась, точно кони в горящей степи, и откуда-то вкатывалась в сознание лава сравнений и троп, где варились и кипели все типы и виды словесных квалификаций, автологические и металогические: и контигуальные, смежные с детализацией, синекдохой и метонимией, и компаративные, сходные с метафорой и сравнением, и контрастные с оксюмороном да иронией. Звукопись, эпитеты, рифмы, ритмы и прочее фиглярство фантазии, обзываемое для удобства поэтическим укрощением потока сознания, хотя многим и очень многим супермоднейшим пророкам невдомёк, что поэзия – не выделка чужих идей да откровений, а витрина собственного мира, что можно отхлестать читателя увесистыми словесными вывертами, как школьника розгой, но не быть поэтом, ибо механической логикой рождаются не стихи, а технический монстр, способный заворожить пленительной неясностью засушенного критика, могильщика литературы. Законы искусства никакими связями в журналах да в издательствах не перепрыгнешь.
      В девятнадцать желторотых лет, когда в кармане – вакуум и когда хочется сказать, а сказать нечего, кого не выталкивает из насиженного дома муторная тоска скитаний? Кому не теснит, не ломает сердце, молодое, свежее и не забитое неурядицами, любовь-вожделение ко всем милашкам в укороченных юбках, в шортах, из-под которых высвечивают призывно-умопомрачительно красивые длинные ноги, и в леггинсах, что обтягивают ноги магически завлекательно?
      Киреев бродил между дубами, шатаясь от невыразимого, точно пингвин на льду. Проговаривал вслух вот, примерно, это:

      Ты мне встретилась.
      Вечер
            Был, как тучи, уныл.
      Дул пронзительный ветер.
            Дождь отстукивал сны.
      Ты стояла у кромки
            Эстакады. Одна.
      И смотрела, как город
            Усыпляла вода.
      Эстакада, дороги,
            Вечер, город и дождь.
      Как мне жаль, что другого
            Ты под зонтиком ждёшь.
      Вы ушли...
      По тропинке
            Серебрилась луна.
      Почему я один тут,
            Если ты не одна?»

      Да, он трезвонил это вслух, точно на вкус пробовал звуки.
      Сумерки стягивали горизонт едва ли не к носу: в метре от себя нельзя было понять, что стоит перед глазами. Зрение подседало, как выкисающий аккумулятор.
      Брызнул и пропал где-то впереди жёлто-красный хохолок зажённой спичинки.
      Олег остановился, припадая к ближайшему дубу так плотно, точно клеился. Огонёк мелькнул и спрятался. Кто-то двигался наудачу, точно заплутавший грибник из города по дремучему лесу. Хрустнула листва под лёгкими чьими-то шагами. Послышалось нервное, а оттого торопливо-учащённое дыхание. Силуэт невысокой женщины пробирался к тому месту, где стоял, вдавливаясь в нарастающую темень, студент.
-Кто там? -  спросила женщина непослушно-тяжёлым голосом и всё-таки с бархатным придыханием. - Выходи, пока я не выстрелила.
      Женщина остановилась. Открыла сумочку. Вынула из неё не то пистолет, не то газовый баллончик, и студент выудился из-за дерева.
      Зажглась новая спичинка.
      В её дёргающемся свете студент углядел моложавое и ещё достаточно красивое лицо, в ровных и правильных чертах которого сквозило что-то неуловимо-знакомое. И знакомо выблеснули глаза, прищуренные, цвета листа эвкалипта. И в голосе доносилось нечто знакомое и жёстко чарующее.
-Ты чего здесь прячешься? – с мелкой запиночкой спросила женщина. – Кого караулишь?
-Я студент. Из общежития.
-Гуляешь?
-Гуляю.
-Один или с кем?
-Один.
-Спички есть?
-Есть.
-Давай.
      Киреев вытащил из нагрудного кармана коробок и отдал ей.
-Ой! Спасибо, а то я под ногами ничего не вижу, прямо как в погребе.
      Они пошли: студент – впереди, а женщина – сзади, как конвой. В правой – у неё держался пистолет системы Макарова, а левой рукой она поправляла ремешок сумочки, постоянно сбивавшийся с плеча и нырявший к предплечью и к локтевому сгибу. Женщина морщилась, точно, поправляя ремешок, испытывала дикое неудобство и досадное смущение перед студентом. Её серо-голубые глаза надувались и пучились, и, казалось, что скоро выпрыгнут с орбиты от чрезмерного усердия и желания увидеть в густеющем сумраке то, чего там отродясь не было.
      Студент обернулся – женщина кисло морщилась, кривилась от боли, отчего муторное лицо её напоминало посеревшую к старости грушу, и приседала, и валилась просто.
-Что с вами? – спросил студент, прихватывая враз обмякшую незнакомку.
      Она с трудом качнула вязкой головой, отмахиваясь со странной уверенностью,точно и без того кто-то бы помог, от помощи,но пот,лихорадочно проклюнувшийся по её закипающему лбу,скользнул к носу, обрумяненным щекам, и дыхание выбивалось её и выгасало, точно нитка ручейка в сухое, обгорающее лето.
      Парень подрастерялся, чуть не падая под грузно приваленным телом,которое тяжелело прямо на глазах,как намокающий мешок. У Киреева вдруг застучало в холодеющих висках, руки тряслись, ибо на них просыпалась кровь, идущая от уже липкой блузки на женщине.
      С полчаса он выносил её на трассу, слабел, садился на землю, дабы отдышаться, угрюмо думал, как ещё долго идти, и, стиснув зубы, шёл к выходу. На большой дороге шикарные лимузины да прочие иномарки высокомерно проскакивали мимо, и студент с женщиной так бы и окоченели, если б не замызганный «Запорожец», остановившийся перед ними. Водитель, узнав,в чём тут дело, быстренько согласился. Подвёз к ближайшей больничке.
      Они вошли в неё с подъезда «Скорой помощи». Посадив больную, очевидно, женщину на деревянный казённый стул в проходе, Киреев не мог найти дежурного врача, ибо санитары привезли раненых, носилки заняли весь приёмный покой, медсёстры не успевали определиться с одним больным, как тут же поступало распоряжение взять анализы у другого, у третьего, четвёртого. Врач наскоро изучал анализы, осматривал больных и давал направление в то или иное отделение. Киреев с трудом нашёл свободную медсестру и уговорил её пойти за врачом, дабы тот помог женщине, которую он привёз. Врач осмотрел её, пощупал пульс, почесал бровь, когда понял, что требуется извлечь пулю, и дал указание персоналу приготовить больную к срочной операции.
-Ты не уходи, - сказал он Кирееву. – Я позвонил в пятнашку.
-Куда? – спросил Киреев.
-В пятнадцатое отделение, Калининское РУВД. Сейчас будет следователь. Рана у твоей подруги огнестрельная. О таких следует докладывать, куда нужно.
-Ну, а я при чём?
-Показания дашь и всё то,что положено.
      Киреев рассказал районному следователю где, как, когда и при каких обстоятельствах встретил потерпевшую, оставил координаты свои на случай, если понадобится что-то уточнить и проверить в показаниях, и вернулся в общежитие, имея за пазухой обронённый женщиной пистолет.
      Самар давно спал, а Абдул-Хамид и Вася допекали один другого филиппиками кустарного производства:
-Сегодня, - говорил Абдул-Хамид, - пусть я – бедный чеченец, а завтра – покруче брунейского султана.
-Ты?! – подковыривал Вася. – С какой радости?
-Э, например, говорю, да. Вот, напримерно, клянусь твоим здоровьем,  богат, баксы у меня, «Линкольн», цепь в пять килограммов на шее, и что? Надо быть человеком и в богатстве, и в нищете. Если ты в баксах, как свинья в апельсинах, это не значит, что ты обрёл породу и стал джентельменом. Сытая, голодная дворняжка – всё равно дворняжка. Пусть хоть надуется жирком, как воздушный шарик, во все углы и стороны. Не будет эта шпана подзаборная ни таксой, ни бульдогом, ни сенбернаром, ни мраморным догом, хоть выстриги на ней всё, как на пуделе и на баране.
-Ты о чём? – любопытствовал Вася.
-Почему нас в мире не любят и уже даже не уважают? Почему даже турки, которые в Германии делали самую чёрную работу, и многодетные китайцы, что по миру расползаются, точно спид, у нас в России затоварили все рынки:от Питера и до Магадана?
-Ну и? – сказал Вася, подкладывая ладони под голову, ибо подушка была плосковата и не позволяла лёжа смотреть на горячего горца, который заводился до багрового блеска и до побеления сжатых в ненависти кулаках.
-Страны развитого мира не уважали, не уважают и уважать не собираются, потому что нет у нас спроса на честность, порядочность и ум. Честному, порядочному и умному человеку у нас никуда не пробиться: на верх не двигают, внизу – топчут и давят. В обойме правителей – старые всё лица: они играют в реформы, в думу, в оппозицию и прекрасно сознают, что не смогут никогда и ни при каком раскладе выдернуть Россию в лигу развитых стран. В номенклатуре нашей – либо отпетые тупицы, либо сладкоглазые подлизы, пролезающие в задницу без намёка на всякое мыло. Они – временщики. Их задача – обобрать страну. Да разве были у нас нормальные правители? Один кукурузник стучит ботинком по трибуне, обещая похоронить заживо Америку и прочий капитализм да показать кузькину мать. Другой орденоносец засъездил страну да забамил. Третий занемечил страну и столицу выстроил на болоте. С него, с Петра Нервного, по Руси рефлекс заискивания перед иностранщиной идёт.
-А всё не от незванных ли татар пошло? – поинтересовался Вася, вздыбливая подушку, дабы повыше была. – Не Орда дикая придержала нас, когда Европа к цивилизации навострялась да ускакивала, укатывалась да ушагивала? Два века с полтинником сидели ведь под ними по уши в застое да в разборках, кто кому набольший и по какому случаю.
-Э, это ещё бабкой по воде вилами писано, клянусь Аллахом, был при монголах застой или нет… А вот ты, наверно умный человек, слышал, что живёт в австралийских гилеях…
-В чём живёт? – утыкаясь в неведомое слово, спросил Вася.
-В гилеях.
-А что за гилеи?
-Леса.
-Да неужто в Австралии леса объявились? Там же всё в пустынях.
-Э, у вас что не Москва, то пустыня. В Австралии лесов хватает: тропические, дождевые. Не лезь. С мысли сбиваешь. Есть в этих гилеях дерево – баньян.
-Баян? Что за гармошка?
-Сама ты гармошка! Баньян, глухариная ты тетеря! Понимаешь, баньян? Семена его птицы несут по разным и всяким местам, кидают и на деревья. А оно, это семя, упадёт между ветвей, растёт и двигает паутину корней своих к земле и лепится ими к дереву-хозяину. Из семян получается клубень, похожий на картошку, и спускает корешки, трамбуясь в почве. И дерево-хозяин душится в корнях баньяна, как рыба в сетях, и подыхает, а на его месте поднимается баньян к солнцу.
-И что? К чему этот баньян ты приплёл?
-Я про мафию.
-Сравнение развернул, что ли?
-Да. Задавили они нас, уселились на голову, как вот этот баньян, сушат и выхолащивают государство, вытягивают все соки и грабят. А дальше что?
-Что?
-Зоновские порядки в стране-концлагаре, где бегает быдло на цыпочках и рабскими замашками потешает новую диктатуру.
-Какую?
-Криминальную.
-Не кричи, не в горах.
-Я не кричу, а эмоции расплёскиваю.
      Вася отвернулся к стене. Киреев и Самар спали. Абдул-Хамид сеял и сеял в сумрачном одиночестве и мелким таким, рассыпчатым песочком слова, и слова-то всё были правильные да красивые.
      Наутро Киреев показал пистолет и рассказал, что произошло и как было. Студенты пялились на оружие.
-Сессия, однако, скоро, - напомнил Самар.
-Ну? – сказал Вася.
-Сезон охоты открыть можно, - сказал Самар. – Я вот Зулю домой отправлю мало-мало, а там – бери ружьё, на тюлень пойдём, однако.
-На какой тюлень? – буркнул Абдул-Хамид. – Какой в Питере есть тюлень?
-Большой, однако, и очень опасный.
-На кита? – полюбопытствовал Вася, с ехидцей примечая, как Абдул-Хамид тычется в часы на руке у себя и гадает: получится ли перехватить Лолиту до начала лекций или будет облом по полной программе.
-На мафия, - сказал Самар. – Ты сам, однако, красиво болтал вчера, что этот мафия душит Россию, как банан душит картошку. Вот на какой тюлень Самар хочет охотиться.
      Абдул-Хамид поправил и без того лощёные волосы, что делал обычно тогда, когда испытывал лёгкую оторопь и не мог въехать в ситуацию.
-Надо, надо, - сказал Вася, - да ведь плетью обуха не перебить, хотя беспределы Дельфина осточертели и мне до коликов.
-Э, зачем плеть с обухом пить? – удивился Самар.
-А с Лютым как? – спросил Абдул-Хамид.
-И его – к ногтю, - сказал Вася, - но по-умному, мужики, но по-хитрому, без суеты да лишних рисовок, а то они нас, аки котят, сгноят и передавят.
-И придушат, - добавил Самар, - котят душат, однако. Топить нехорошо. Море протухнет.
-Э, - сказал Абдул-Хамид, надуваясь и чуть не лопаясь в зябком недоумении. – С вас крыша съехала?
-С орбиты упали, - сказал Вася.
-Клянусь вашим здоровьем, - сказал Абдул-Хамид, приседая от половодья чувств и эмоций. – Они порвут нас! Потопчут, как стадо лошадей и буйволов! За что хотите нарваться?
      Он потрясал обеими руками и, когда вдруг ему показалось, что увидел на расжатой и оттопыренной правой ладони странную картину: будто все пальцы обрели лицо и удлинённое грибное тело;  что каждый из пальцев имеет рот, усы, глаза, нос, щёки, зубы и бороду;  что говорит, смеётся, пытается обьяснить;  что смеётся над ним, своим хозяином, покачивая головой, подмигивая и точно с издёвкой, - то сразу же оборвал напрасные свои уговоры и согласился.
-А мы по-тихому, - сказал Вася, - а мы по-умному, исподтишка, но куснём насмерть. Если они -  временщики, то мы-то – вечники. Сдадим сессию – вот и время пощупать мафию. Настоящие гангстеры мелочь вроде нас и в упор не видят. Нахаживает в нашу общагу всё больше шушера беспредельная, а она тупая, как ведро. С неё танцы свои мы и заиграем, но по-умному, мужики, но по-тихому.
      Студенты пошли  в институт, отложив до вечера обсуждение.
      Но война, увы и ах, началась пораньше.
      Киреев и двух лекций кряду не мог усидеть: после первой пары ринулся к больнице узнать, что с той женщиной, у которой был заимствован пистолет и которую оставил в неопределённо-тяжёлом виде под присмотр да пригляд торопливых врачей и никуда не успевающих сестёр и санитарок. Память у студента была каменной: врезалось навечно.
      Без особых усилий и суеты отыскался нужный подъезд, но перед ним на скамейках маячили качки, стриженные под товарища своего – Котовского. У каждого висел АК. Бритоголовые казались клоунами: кепки, футболки, трусы, кроссовки – всё в чёрно-белых тонах.
      Киреев приостановился в пяти метрах от бравой, из двух человек, охраны.
-Нашинская нас прикинула вышигански, - балакал один, аляповато и архиглупо тыкаясь в разные стороны глазками невнятного цвета, - носки Дельфин, туфли Дельфин, трусы Дельфин, кепиши Дельфин и курёха тоже Дельфин.
-Да, прикид антиресный, - вздохнул другой, с тоской взирая на выуженные из подсумка батумские сигареты низшего класса, на гетры, торчавшие на лодыжках и на икрах напарника и на своих, как детские подгузники, - по высшему разряду. Типа у футболёров в художественной гимнастике.
      Дал сигарету братку. Затянулись прокисшим, передержанным табаком. Поперхнулись, точно пытались заглотить не лезущие в глотку пальцы.
-А, студент, - растянул улыбку шесть на девять один из братвы, - башка от сверхмозгов ещё не треснула?
-Нет.
-Не лопнула?
-Нет.
-Подтягивайся до нас, конкретно. Разговор поговорим. Типа по душам.
      Киреев подошёл ближе.
-Куда собрался?
-Туда.
-А зачем? – спросил первый браток.
-Типа, надо, что ли? – подсказал вроде второй.
-Знакомая лежит.
-Знакомая, конкретно, что ли?
-Типа, баба твоя?
-Просто знакомая, - повторил Киреев.
-А что, конкретно, за тёлка?
      Киреев замялся.
-Короче, - сказал первый браток, - мы тут никого не пропускаем.
-Типа за вахтёров, - подсуетился, подсказывая, второй.
-Конкретно, надо?
-Типа, за отметку можем пропустить, - добавил второй.
-Какая ещё отметка? – сказал Киреев, ощупывая пистолет за пазухой.
-Есть капуста?
-Откуда у бедного студента может быть капуста? – поинтересовался Киреев, хлопая по карманам, показывая, что в его карманах – пустыня и ветер свистит.
-А, типа, какие есть?
-Никаких.
-Ваши братки-студенты, конкретно, бедные, что ли?
-Гранит науки грызём.
-Да ты хоть что грызи, а отмечаться, типа, надо.
-Часы есть, конкретные?
-Нет. Ваши братки приватизировали.
-А штаны у тебя конкретные?
-Что?
-Отойдём, типа, поделимся,
-А я как?
-Ну, типа, в трусиках иди.
-Днём? В трусах?
-Да тут близко. Типа, если спросят, скажешь, что так и было.
-Конкретно, студент, не жмись. Гимнаст велел делиться.
-Кто?
-Типа, Бог, что ли, - сказал второй, показывая на золотой крест, висящий на золотой цепочке за пазухой. – У тебя же есть в тундре деревяшка, об которую, типа, ваши молятся.
-А я как? – повторил, холодея, Киреев, прощупывая пистолет и оглядываясь, дабы соорентироваться по местности да обстановке.
-Пошли, - повторил браток, - больно не будет. Типа, даже потащишься, если что.
      За углом Киреев упёр пистолет в лоб враз онемевшему братку.
-Чего изволите? – спросил Киреев. – Луну с неба? Солнце на блюдечке? Штаны навынос?
-Э, а он, типа, стреляет? – сказал браток, синея и задыхаясь от ужаса.
-Обязательно. Бабахнет, и в башке – вентиляция. Мозги, правда, разлетятся, как птицы, в эмиграцию. Вернутся ли?
-Э, а тебе, студент, чего надо? Хорош, типа, морду баловать. Опусти пушку.
-Клади автомат.
      Браток поторопился с автоматом и сложил его к ногам студента.
-Деньги имеются?
      Они нашлись.
-Теперь сделай стриптиз, - сказал студент, досылая патрон в патронник и наводя дуло на братка, как на деревянную мишень в заборе.
-Что?
-Штаны и прочее – долой!
-Что?
-Ты не штокай, а снимай с себя всё, пока я добрый, - сказал студент и указательным пальцем потянулся к курку.
-И трусы?
-И трусы.
      Стриптиз состоялся быстрее, чем это случается в стриптиз-баре. Вероятно, на темп и скорость повлияло отсутствие музыкальной поддержки и подтанцовки.
-Топай к подвалу, - сказал студент, - но не кричи, а то на твой волнующий зад сбегутся секстеррористы.
-Э, студент, - сказал браток, прикрывая подрагивающими и белыми ладонями  посеревшие на холодке гениталии, - а меня же Беня потеряет.
-Что за Беня?
-Ну, типа, с которым я в охране.
-Напарник?
-Ага.
      Студент взглядом погнал братка к подвалу, где намечался морг или другие складские помещения, и,  выйдя из-за угла, пальцем поманил другого караульщика.
-Беня!
-Ну?
-Этому штаны не лезут. Может, тебе подойдут?
-А где Варёный?
-Кроссовки прикидывает.
      Подошёл Варёный, и в подвале случился второй стриптиз. Братки-стриптизёры пялились один на другого, ошарашенно изучая банное своё положение. Пораздвинув умишком, братки вопросительно уставились на студента, который ногами прибирал шмотки, подаренные братками в принудительном порядке.
-Э, - сказал Варёный, - а ты, типа, гуманитарную помощь себе собираешь? Прикид наш тебе зачем? По осени же мы кони двинем тут.
      Беня глянул на братка с раскисающей усмешкой.
-Рассказывайте, - предложил студент, - кого держите под охраной?
      Братки сухо переглянулись. На их вдруг оцепеневших лицах было записано: информацию нужно выдирать и выцарапывать, аки непотребный плод из подзалетевшей не к месту матки, со слезами, с воплями, с кровью. Ибо в мире братков молчание – это и есть путёвка в жизнь, а сдача подельника и повыше – пробитое дупло и удавка на шее вместо пионерского галстука.
-Вы уже колитесь, - поинтересовался студент, - или я просто не понимаю рыбьей вашей телепатии?
      Они помолчали минуты две, и студент положил палец на курок.
-Беня, - сказал Варёный, судорожно взглядывая на дрожащий в руках студента автомат, - он же и угрохать может.
-Придержи метлу! – взрычал Беня. – Студент на испуг купить хочет. Нашинских в больничке – море: кипишь будет.
      Косая короткая очередь пронеслась в сантиметрах над братками и сухо да колюче резнула по стене, отколупывая бетонную пыль. Пули сорвали обшивку стены, влетая Бене за шиворот,точно снег, слетевший с потревоженного дерева. Одна из пуль царапнулась над ухом Варёного, когда отскакивала от стены. Братки почернели от страха.
-Следующие орехи – ваши, - сказал студент, приопуская автоматное дуло так, чтобы прицел шёл пониже.
-Баран! – прошипел Беня.
-Кто баран? – полюбопытствовал студент.
-Ты, студент, - сказал Беня. – Нашинские уделают тебя, как Бог черепаху! Отдай наши гитары, пока хай-вай не поднялся.
-В чей лобешник, - спросил студент, - орехи забегут в гости?
-Тёлку одну пасём, - кисло сказал Варёный, убирая глаза от руки Бени, ибо тот вздёргивал большим пальцем верхнюю свою губу, показывая знак молчания.
-Кого?
-Бенчик, что за тёлка?
-Не трахал – не знаю.
-Да не гони, братка. Дельфин тебе что-то насчёт неё въезжал, ещё карточку ты её зырил.
-Варёный, придержи метлу!
-Как брата прошу, Бенчик, этот угрохает нас, и кто потом отремонтирует?
-Я тебе – не братка, - сказал Беня, отодвигаясь от Варёного. – Западло мне иметь такого браткой.
-Сколько вас? – спросил студент.
-Одни мы с этой стукачкой. Ловить, конкретно, тебе нечего.
-Одни? – подсуетился Варёный, не углядывая, что Беня отодвинулся, давая понять: браток опрокинулся и уважать его больше незачем. – По этажам нашинских до хрена, типа. Они с ночи там, все ходы-выходы придерживают, а сёстры эти да няньки – все на подсосе у Дельфина: стукачат, если что. Типа, докладывают. И у них, типа, распоряжение от него: валить тёлку, если там заяву строчить начнёт. Короче, терпилу одну пасём. Её подстрелили вчера. Она через парк и – в больничку. А мы, типа, вычислили.
-Почему вас так много здесь?
-Да она, типа, видела чего-то, запасла, или утянула. Я точно не в курсе. Ты Беню потряси, он лично эти дела с Дельфином разводит. А я, типа, ни при чём.
      Киреев запер подвал и двинулся к общежитию, полагая подтянуть кого-либо из товарищей на подмогу и с их помощью продраться к нужной палате, ибо женщина, похоже, была в опасности. Однако никого из ребят найти в общежитии не удалось, и, припрятав оба автомата под Васино одеяло, Киреев вернулся к больнице. Залёг в кустах так, чтобы взять подъезд под наблюдение и, выждав момент, проскользнуть к палате.
      Более часа не было подходящего момента, ибо на всяком входе-выходе торчали братки с автоматами в положении при изготовке для стрельбы стоя, а у пары качков – ручной автомат Калашникова с барабанным магазином и ранцевый огнемёт американского производства. Братки были в клоуновской униформе группировки Дельфина.
      Прикуривая, Киреев чуть не лопнул от неожиданности, когда кто-то воткнул ему в спину автоматное дуло и прохрипел леденящим и паскудно-ухмылистым шёпотом:
-А я, типа, не знаю, что тут за дела и проблемы?
      Киреев выронил и спички, и неприкуренную сигарету и судорожно обернулся, кляня себя за губительное ротозейство. Над ним склонился Вася и улыбался во всю ивановскую, радуясь тому, что так удачно подловил испуг приятеля на хитрой такой шутке.
-Сухо тебе и комфортно? – осведомился он. – Или пора менять подгузники с застёжками «вжик-вжик»?
      Киреев тупо и остолбенело пялился на друга, точно на инопланетное зелёное существо с рожками-антеннами. А Васю ломало от смеха, крутило, заставляло приседать и хлопать в ладоши, ибо вдруг одеревенелое лицо Киреева кого угодно заставило бы укатиться с хохоту к чертям собачьим.
-А я тебя, Олежка, - сказал Вася, - от самой общаги веду.
      Он ногой уложил ветку неуступчиво-упёртого куста, дабы лечь поудобнее было и продолжил:
-Увидел автоматы и ходу, хорошо, что в окно углядел постную твою рожу, а то сиди и гадай, куда тебя понесло за приключениями на дурную голову и на сколько.
      Он торопливо глянул назад, отчего приторно-смешливые его глазки точно подпрыгнули.
-Ты знаешь, Олега, - сказал Вася, - кого вчера отвёл в больницу?
-Нет, - сказал Киреев.
-Мать Лолитки. Она сидит сейчас у неё в палате, а ты кого караулишь?
-Откуда ты про всё это узнал?
-Я никому не говорил, но тут случай поджимает: надо контаминацию соблюдать, колоться то есть.
-Контаминация – это или смешение двух или нескольких событий при описании; или соединение текстов разных редакций одного произведения; или, в лингвистике, возникновение нового слова или выражения в результате смешения частей двух слов или выражений, а также слово или выражение, которое возникло таким образом: так что колоться тут ни при чём.
-А какая разница? Было бы понятно, а говорить «контаминация» вместо «колоться» – разве непозволительно?
-Ну, хорошо. Контаминируй дальше.
-Ладно, - сказал Вася, - контаминация вот в чём. Я ночным воспитателем в семейном детском доме подрабатываю. С детишками – не разлей вода. Люблю я их, ну и они тянутся ко мне. Особо не туркаю нотациями да запретами не прибиваю, не придавливаю. От моих запретов они не переделаются, как думаешь, поэт?
-Никак не думаю. Дальше!
-Озлобишь их только запретами и на посмешище им пойдёшь, как чебурашка. По-тихому они такого навернут, наворочают, что хоть стой, а хоть падай. На суицид пойдут, лишь бы выдернуться из-под запрета. Подобное было и будет.
-Куда пойдут?
-На суицид. Ты что, поэт, простого слова не знаешь?
-Нет. Не до того мне. Что за суицид?
-Самоубийство.
-Дальше! Без пролога и обрисовки действующих лиц.
-В общем, за своего они держат меня, дядькой называют. На «ты» я с ними, как вот с тобой. Послал я их с утра в больницу эту узнать, кого ты привёл,но по-умному спросить, но по-тихому разнюхать. Теперь поставил пацанов за синими приглядывать, а то мало ли чего.
-За кем приглядывать?
-За синими.
-За какими синими?
-Эх, простота! Синие – это с татуировками, то есть блатные.
-А-а.
-Ты думал, а оно оказывается? – съехидничал Вася. – Так что быть нам здесь пока незачем. Пошли, Олега.
-Иди.
-А ты?
-Я остаюсь.
-А чего? В спячку тут заляжешь?
-Я пробьюсь к этой женщине.
-Ох и упёртый ты! Пошли.
-Я остаюсь.
-Да ты с Бодуна съехал, что ли? Чего лежать, понимаешь,  оттягиваться? Тут же тебе не родная пустыня: сел на ишака и шашкой на врага, точно Будённый. По-хитрому надо, по-умному. Развезло натощак, что ли? На рожон да на рогулю и медведь не попрёт. Я-то думал, что тыква твоя посообразительней паровоза будет. Жизнь – она ведь разная встречается: сегодня интереснее брюха  девственницы,  завтра – пресная до оскомины, смешливая, как девочка-подросток,  плаксивая, будто вдова на выданье, лёгкая, словно бабочка на плече,  увесистая подобно штанге на груди.
-Вася, Лолита по-настоящему у матери?
-Да. Я же сказал вроде, что она у матери в палате.
-Я пойду к Лолите.
-Зачем?
-Вдруг блатата что-то сделает с ней. У них просто: пришёл, увидел, натянул.
-Ну,  а чем ты поможешь?
-Там видно будет, ибо война план покажет.
      Вася прикусил язык без костей, да поздно: Киреев перешагнул через куст и двинулся наобум к больнице. Было понятно, что такого степняка не образумить. Легче фонарный столб уговорить подвинуться, чем разубедить Киреева в чём-либо. Твёрдость его была незаметной для постороннего глаза, но свои знали эту его особенность.
      Да, Киреев попёр напролом к больнице, точно пьяный корабль против ветра, а Вася смотрел вслед приятелю и припоминал, что сокурсники называли Олега «парень в тумане», намекая на ёжика из тягомотного мультфильма, а декан строительного факультета и вовсе навесил дикий, неясный для студентов горного института ярлык «помесь Кандида с Иванушкой-дурачком», ибо Иванушка-дурачок – вроде из сказки, тот, которому земля и море по колено и небо по пояс, но что за Кандид да из какого сериала – не въезжал никто, хотя о Вольтере слыхали, что было такое инвалидное кресло. Иные догадывались: мол, Кандид – это Кандида из мексиканской размазни «Дикая Роза». Вероятно, и сам декан не читал повести Вольтера «Простодушный», ибо Киреев не был простодушным, но задумчивым и неуправляемым, точно вулкан: взорвётся в любую секунду и так взорвётся, что и вдесятером не удержать. Иногда прямое оскорбление мимо ушей пустит, точно не его провоцируют. А в другой раз прицепится к безделке и взъярится, как дикий слон. Порой угощает анекдотами, так что укатываются товарищи со смеху да раздуваются. А в прочие дни уползёт в собственные мысли, засядет в себя, закупорится, и светло-карие глаза его, крупные и глубокие, отдают потусторонним блеском, и бродит в них ледяная уверенность, как в напряжённо-стальных глазах степного беркута, когда он ведёт убегающую красную лисицу по косогору.
      Он обернулся, и Вася едва не оцарапал себе глаза о его хищно поставленный железный взгляд. Вася переборол оторопь, махнул, вздыхая, рукой и потопал следом, мысленно кляня и твердолобое упорство Киреева, и собственную мягкотелую уступчивость и раздуваясь от усердия догнать товарища, как лягушка, поющая в брачный сезон.
      На входе братков не было, и студенты прошмыгнули к регистрационному окошку без помех, хлопот и треволнений.
-Какое отделение? – сказал Вася, приостанавливаясь, дабы поправить на плече уехавший автомат.
-Не запомнил.
-Фамилию тоже не спросил?
-Нет.
-Как же найти мать Лолитки среди стольких единиц хранения? – почесал Вася затылок и вдруг встрепенулся, точно Архимед, вопивший в финской бане, чтобы ему позвали госпожу Эврику. – А, может, как у Лолитки, Мочалина?
      Он стукнул в окошко, и медсестра сказала, в какой палате, в каком отделении Мочалина М. помещается. Пока Вася получал информацию от женщины с лицом лягушкорота, Киреев ёжился и чесал колючий подбородок, опасаясь, как бы братки не нагрянули.
-Пошли, Олега, хирургическое отделение, четвёртая палата.
-Какой этаж?
-А чёрт его знает? Не спросил.
      Уходя, Киреев искоса увидел, как медсестра воровато оглядевшись,сухо вскидывая твёрдые, точно кованные глаза по разные подозрительные стороны, потянула на себя телефонную трубку, постучала по кнопкам и что-то влажно и наскоро нашептала в неё.
      Хирургическое отделение оказалось на третьем этаже. В четвёртой палате обнаружились занятыми все четыре кровати. У одной, в изголовье, на потресканном стуле сидела высокая, изысканно-молодая блондинка с прозрачно-карими глазами – Лолита Мочалина. Её фигура сбила бы с пути не одного праведника, а Киреев, когда девушка обернулась, и вовсе потерял ориентацию, напоровшись в судорожном смущении на спинку ближайшей койки, едва не вывернув из неё больную с  вырезанным аппендиксом. Случайный Лолитин взгляд, уловленный Киреевым, точно рогатиной упёрся ему в глаза. Неловкий юноша таращился перед собой, ровно карась на подогретое масло в сковородке. И молчал, созерцая Лолиту, как Пигмалион вдруг ожившую Галатею.
      А Вася гаркнул во всю ивановскую, как ему подумалось и представилось, ободрающе, накрывая накатной волной палату: «Здорово, бойцы!», - так что больные забились и скрючились под одеялами, из дому принесёнными, а медсестра в коридоре с перепугу опрокинула тележку, где были ампулы и прочие лекарства в пузырьках, предлагаемых за деньги, хотя известно было, что в  больницу из аптекоуправления лекарства не поступали и  потому их не должно быть в наличии.
      Лолита улыбнулась, вкрадчиво поясняя матери, что в палату ненароком забрели сокурсники.
      Вообще, Киреев не признавал пресмыкательства и доносительства как образ жизни. Не признавал и говорил друзьям, что вкручиваться, вкручивать ум, сознание и настроение, вдумываться в дрязги да зашёптывания-перешёптывания за спиной у него нет времени, нет охоты, нет терпения. Говорил и видел, что сокурсники  перешёптываются за его спиной и всё на его счёт. А удивляла всех одна черта в нём – влюбчивость. До крайности фанатичная влюбчивость, ибо сердце Киреева металось между десятками кумиров одномоментно.
      Не знали, но догадывались, что ещё в детско-садовские времена у него была любовь. А любовь эта действительно была: Ольга Могучева. Она сладко и чарующе пела о собаке по кличке Дружок, вроде где-то потерянной, и пела так упоительно и самозабвенно, что крошка Олежек искал такого щенка, дабы угодить кудряво-нежно-поющему ангелу, а, возвращаясь с пустопорожних поисков, просил кого-то из взрослых поставить любимую пластинку и, когда мягкоголосая девочка капризно канючила: «Найдите собаку!», отвечал ей, топая от злости ножками:
-Да как я её найду, если папа меня домой загнал?!
      В первом классе  прирастал тревожно-дёргающимися глазёнками к телевизору, когда шёл фильм «Твой сын, земля». Ию Нинидзе  целовал прямо в экранные губы и говорил отцу-матери, что женится  на Саломэ, как подрастёт, отчего те едва ли не в обморок опрокидывались от хохота. До ночи писал он письмо актрисе, плача над ним и вздрагивая коряво-красными глазами. Просил не выходить покуда замуж, а ждать его, ибо откладывал он деньги на калым, набрав в копилку что-то близко к одиннадцати рублям. Калым набирался с денег на кино и мороженое и набирался не менее трёх месяцев.
      А потом бич влюблённости погнал его по кочкам и ухабам судьбы! Пушкину с Есениным не дано было сменить стольких, сколько поменял Киреев в школьные трудные годы. Мадонн своих он любил на почтительном расстоянии, телепатически, но, Бог ты мой, какие это были чистейшей прелести наичистейшие образцы: Хема Малини, Екатерина Гриценко, Гульнар Дусматова, Додо Чоговадзе, Валерия Рижская, Дарья Червоненко, Татьяна Овсиенко, Нелли Петкова, Наталия Романова, Татьяна Краснова, Линда Морган, Беатрисс Далль, Петра Черноцка,  Дженни Найт, Иванка Трамп, Лара Фабиан, Айгуль Мукей, Диана Мчедлидзе, Афродити Фрида, Стефания Казини, Микела Рокко,   Сильвия Миссбах, Хироко Минари, Сейко Танака, Линда Эвангелиста, Дельфина Йонгеянс, Сю Ян Мэй, Софи Марсо, Жанна де Роснэ, Катрин Танвьё, Яна Гапиньска, Мелтем Хакарар, Ружа Голашевич, Моника Жебрюнайте, Леда Негрони, Маргерита Буй, Ирина Палей, Милена Симонова, Мария Волкова, Кати Андриё, Элен Роллес, Джоди Тёлен, Элизабет Макговерн, Джулия Кемпбелл, Стейси Эдвардс, Анетт Шрайбер, Лор Гибер, Лив Тайлер, Светлана Владимирская, Юлия Курочкина, Юлианна Шахова, Хельдамари Грэцка, Кристин Бейкер, Молли Калвер, Стейси Галина, Виктория Арнаут, Анжелика Манукян, Ольга Князева, Айгерим Кудайбергенова, Эва Дворжакова, Микела Рокко, Сара Стэрнж, Адриана Тарабкова, Ноёлла Грей, Эммануэль Беар, Энн Шедин, Диан Робер, Кристиан Людо! И ещё много тех, кто мелькнул в рекламных роликах и сгинул, не оставив даже имени на память Кирееву.
      На первом курсе Киреев разошёлся не на шутку и чуть-чуть не вывихнул глаза свои от изобилия короткоюбковых милашек с такими белоснежно-розовыми и длинными ногами, что впору приходилось вырывать гляделки себе, как советовал в подобных казусах делать Мессия, дабы всё-таки пробраться верблюдом в угольное ушко царствия небесного. В любовь, как в зиму коммунальные службы, Киреев входил очень трудно.
      Как некогда весьма тонко и на удивление точно изволил выразиться достаточно известный и самодостаточно умный человек, средняя температура в палатах, сиречь в студенческих мозгах, оказалась нормальной: бывает и хуже. Студенты волочились друг за другом, намекали девочкам насчёт сексу, а Киреев непонятно относился к женскому полу. Интим для него исключался до свадьбы начисто. Он ещё верил в то, что секс – это потолок похоти да вожделения, но никак не любовь и не её механическая замена.
      Первой жертвой влюблённости Киреева вышло быть Лене Реш. Поначалу она старательно выслушивала стихопотоки, пыталась понять скрытые пружины подобного предисловия. Он заваливал её рифмованными бреднями, как песком. Пичкал свеженастроченными плодами так обильно и так ненасытно, как не пичкали анаболиками никакого сверхчемпиона враги-изуверы. К концу месяца активной дружбы Лене Реш небо показалось с овчинку, и она принялась избегать незапланированно-поэтических вечеров, утренников и обедов. Киреев и в ум не брал, как и почему его вдохновительнице вдруг выходило некогда восторгаться и нахваливать его сверхгениальные опусы во вдрызг зарифмованном соусе. Прямо в глаза она сказала, что встречаться ни к чему, что он ей надоел и всё такое прочее, а он принимал это как пикантное поощрение его усердному ухаживанию. И как-то всё думалось ему, что Лена Реш, вероятно, просто завлекает его таким макаром, интересничает, ибо быть того не могло, чтобы гениальный поэт в весьма отдалённом будущем отвергался, точно заштатный  серый человек без творческой жилки в мозгах. И когда она робко намекнула, что, дескать, скучно ей с ним,  этого не понял, никогда не принимал на свой счёт, а на счёт кого-то другого, менее одарённого,  потому более пошлого, до обрыдлости скучного, пресного. Вывернуться, выдернуться из-под его прилипчивой влюблённости было не так просто и легко, как полагала Лена Реш. Его тяжёлые, корябающие душу глаза точно подозревали в чём-то и содержали постоянно-настырный упрёк, угрюмились, напрягались ещё более. Простому с ним легко, удобно в общении, но заносчивым, надутым, высокомерным оборачивался трудной, жёсткой, абсолютно бескомпромиссной стороной, так что, воистину, находила коса на камень, да ещё какой камень! Во что он ни обращался только: в кремень, в сатанинское железо. Неуступчив, точно айсберг, об который стукнешься – и костей не собрать. И ведь он любил бороться. Жил во имя борьбы, отодвигал побочное ради главного. Горел и радовался, когда есть с кем бороться и наплевать ради чего, как и стоило ли.
      Да, бедная Лена Реш не чаяла, как сбыть такого железно-упёртого ухажёра, как отделаться. Но тут Бог дал статного паренька с серенькими глазами да на белом шестисотом «Мерседесе». Увёл он Лену Реш и увёл накрепко. А Киреев с тоски да от размолоченного горем сердца едва-едва не повесился.
      Увял недели на две. Осунулся. Поугрюмел болезненней. Вжался в думы, как муха в янтарь. Затёрся в скорлупу обид. Забился в нору будней.
      Однако Киреев разглядел Раю Руденко, великомученницу от римфоплетения, которую придавливали стихами не так щедро, ибо к имени Раиса рифма приделывалась, подвязывалась со скрипом, с перебоями, натужно: то ли ток Иппокрены бил по голове Киреева не так сильно, то ли водилась какая другая причина. И Раиса Руденко могла бы записать в дневнике: «Эпизодическая роль в жизни Киреева мне становится одна естественна». Таня же Чижаковская  вовсе не узнала, не пронюхала о том, что: а) была идолом пиита ровно четыре дня ; б) кого терзала, мариновала изысканной красотой; в) стала всего лишь прологом, предисловием и прелюдией к великой, трудной и бесконечно-вечной любви к Лолите Мочалиной. Дважды отвергнутый Киреев боготворил Таню Чижаковскую на расстоянии, как луну древние римляне да греки. Наконец явилась настоящая луна – Лолита. О ней он и думать не рисковал, точно была она Вангелией Димитровой из Петриц, которая считывала чужие мысли, как семечки щёлкала.
При всех психонюансах, сдвигах и единстве противоположностей для Киреева Лолита оказалась душевным, так сказать, ядром.
      Его влекло к ней не инерционно, не декоративно, не по принципу, что глаза, дескать, - ямы, а руки – грабли. Но по-другому. Фантастически трудно, железно трудно. Всеми помыслами, всей сущностью, всем дыханием жизни. Как новоиспечённый раб – к свободе.
      Он покупал только сигареты «ЛМ», где светились эти звёздные для него буквы, хотя курить кислые такие сигареты не мог, но сами буквы виделись, точно фотография на память: Л – Лолита, М – Мочалина. Хранил он под подушкой сборник Набокова, ибо одна из повестей называлась «Лолита». Имя и фамилия девушки висели по сознанию Киреева, как над планетой Земля висели бы два солнца. Он вырезал две буквы и впечатывал их, где Бог приведёт: в тетради, на запотевшем стекле, на заборе, на стене у кабинета ректора.
      Однажды у него приняли да вдруг в одной из питерских газет ещё и напечатали стихотворение. И вослед Константину Симонову, который посвятил «Жди меня» В.С., то есть Валентине Серовой, попросил, чтобы оно было с посвящением «Л. М.», однако редактор отчего-то снял  посвящение.
      Больные старушки пялились на автомат Васи, точно на чёрта из табакерки, мелочно и настороженно шушукались, холодели от ужаса, ибо в студентах подозревали уголовников, которые гремели в те дни по Питеру, аки большевики-анархисты в первую русскую революцию. Братки и омоновцы в открытую рисовались с прогулочными автоматами, а солдаты-срочники опасались высовываться в город с табельным оружием: вдруг да отнимут сердитые дяденьки с ножами, палками, ходи потом, доказывай, что не в метро толкнул, но забрали, как забирают у разбитой ужасом женщины сумку-косметичку в подворотне или в тёмном, нехорошем таком переулке, проходном дворе.
      Вася, прогремев приветствие, подошёл к Лолите, улыбнулся весьма широко, любезно, гаркнул во всю лужёную, аки гудок паровоза, глотку:
-Лежим, мамаша? А не пора ли ноги делать?
      Лолита в удивлении вздёрнула густые, бархатные брови, повела зябко покачивающимися плечами.
-Здравствуйте, - сказал Киреев, тыкая глаза мимо Лолиты, ибо смотреть прямо в лицо кумиру не дерзил, не осмеливался, как в долг пришёл просить, чувствуя, что здесь не дадут.
-Старушки! – энергично и ободряюще-бодро взрычал Вася. – Чего молчим, не докладываем, куда делись те, что у двери стояли?
-Ушли они, миленький, твои-то дружки-приятели, - подсуетилась старушка с боевым ножевым ранением в спину, которым попотчевал её внучок-забулдыга за некупленную к его приходу водочку. - Спутали они.
-Не та девушка, оказалось, - присуетилась другая, лежавшая со всего лишь пулей в ноге, полученной попутно при переходе дороги в неположенное время, когда братки да омоновцы дружно постреливали да подстреливали прохожих, полагая, что меж собой разбираются, не приплетая к тому посторонних. – Не та ясочка. Да и вы, шалапуты, ступайте от греха куда подальше, а то пулемётными автоматами нас, бабушек старых, в могилу до срока сгоните.
-И то, - подтянула ещё старушка с аппендиксом, - сердечко моё и без того в гроб глядит, а при ваших винтовках навовсе подскакивает, как на качелях: не приведи Господи, растрясётся да лопнет.
-Идите, милаи, идите.
-И так жизни нет, всё кутерьма заедает. И доктора лекарств не дают никаких. Сами покупаем.
-А на нашу-то пенсию не разгуляешься. Хороших лекарств не возьмёшь.
-И покушать нечего.
-И ещё подушку-простынку с дому тащи.
-Стоять, бабки! – сказал Вася, присаживаясь чуть не на ноги Лолиткиной матери. – Придержите радиостанции. Не мафия мы. Свои. Простые. С улицы. Гляделки ещё работают? Студента от шпаны не отличаете? Глаза разуйте.
-И-и, студент, кто ж нынче вас разберёт? Сейчас ты – студент, а завтра – взял автомат и в мародёрство вдаришься, как Гитлер распоследний.
-Видали мы таких студентов.
-Одно у их на уме: секс да порнография.
-Чего у нас на уме? – полюбопытствовал Вася.
      Ответа, однако, не было, ибо на улице, прямо под окном палаты, хлопнула короткая очередь из, вероятно, АК, которая оборвала бабкины россказни. Пули провизжали в полуметре от Киреева. Стекло в окне выдернулось, рассыпалось ближе к полу. Пули цокнулись об стену, метнулись к плинтусам. В палату втиснулась тишина.
-Студенты, мать вашу так, по-всякому, по-другому! – взревели с улицы. – По одному и на выход!
      Вася нырнул, кинулся на пол, утыкаясь посиневшим курносым носом под кровать, к линолеуму, точно катер к родной пристани, а Киреев остался на ногах и прятаться не собирался.
-Падай, идиот! – прошипел из-под кровати Вася. – Подстрелят!
-Закрой рот, - сказал Киреев, отпинывая руку Васи, который теребил его за ногу, чтобы тот лёг и дурью не страдал, не маялся. – Я не женщина. Валяться на полу не буду.
      Он подошёл к окну, высунул голову, боковым зрением доглядывая, что Лолита смотрит на него во все глаза, и подстёгнутый этим случайно-радостным  взглядом, ощутил в себе кураж, браваду, ибо сладко резнуло самолюбие безоглядное, бесповоротное им восхищение. Он прищурил стальные глаза, нахмурился, спросил жёстко, требовательно:
-Чего разорались?
      Внизу братки улыбались как-то с ленцой, точно делали одолжение.
-Дёргай к нам, студент, разберёмся. Сами поднимемся – на куски порвём. Спустишься – может, простим. И тёлку свою подстреленную подтяни до нас, поприкалываемся.
-Над кентами своими в подвале поприкалывайся. Пора им подвигать попами, пока насквозь не промёрзли. Да над рожей своей поганой приколись: она давно кирпича просит.
      Хлопнула очередь, но Киреев твёрдо смотрел на братков, то ли не веря, что  попадут, то ли столбняк поймал.
      Неторопливо отошёл от окна, присел, гуськом подобрался к кровати, где мать Лолиты.
      Вася же пригнал из коридора тележку. На неё погрузили-переложили больную и выкатились из палаты, в которой старушки онемело пялились в сторону окна, откуда пули вылетали, как град из тучи.
      Вася придавленно молчал. Киреев толкал тележку. Лолита шла рядом, приглядывала, чтоб матери беспокойств не было. Девушка не узнавала однокурсника. В одну какую-то минуту из точно отмороженного студента обратился он в героя похлеще Арнольда Шварценегера. И фигура Киреева не была хилой. Мощная, гибкая, с тугими фактурными мускулами. А уж твёрдое, по-мужски крепкое, несусальное лицо его в эти мгновения казалось идеально-красивым, как у Аякса или Эанта. Да и Вася Локоть тоже виделся таким же Аяксом, так что на двух этих Аяксов и ложилась вся надежда и всё упование Лолиты. Ей всё думалось, что проблема ужмётся и утрясётся как-нибудь. Коридор тянулся что-то уж слишком длинно и долго, пора бы повернуть, но два неразлучных Аякса не знали местности, наобум не могли ориентироваться. Выходы на лестницы и двери лифтов обнаружились в состоянии абсолютной закрытости. Мать Лолиты мигала, мигала – не поняли. Не догадывались, чего она там моргает, ибо вроде не до подмигиваний ситуация подвернулась. Она, то есть мать Лолиты, а не ситуация, вестимо, показывала, пробовала промычать, но возникал знаковый эффект вопиющего в пустыне. Медперсонал точно сачком повыдёргивало с  этажа. Из палат выбегали больные, так как шальные пули наделали паники да навели переполоху. Дикие просто вопли метались туда-сюда. Кто-то с матрасом под мышкой приседал от вороха пуль, беспорядочно влетавших в палаты, жался к стене, собираясь сквозь них пройти, что ли. А пули дырявили всё, на что им приземлялось.
-Что, мама? – спросила Лолита, углядывая её мимику, разгулявшую некстати жестикуляцию.
-В палату... надо.
-Найдут, - отмахнулся Вася, - досмотрят и найдут.
      Лолита взяла Киреева под руку, отчего тот дрогнул, вспотел, съёжился, точно кролик, взятый из любопытства из клетки за побелевшие уши.
-Будем искать, куда схорониться, - сказал Вася. – Проход где-то должен быть.
      Мать Лолиты трясла рукой, показывая и нашёптывая, что лучше бы свернуть, пока есть такой шанс но выходы на лестницы были закрыты на ключ:  сворачивать получалось некуда.
      Вывалилась дверь лифта для тяжёлобольных – братки  выметнулись оттуда.
-Стоп-кран, студенты! – брызнул по коридору рявкнувший рёв.
      Пули яростно прокатились по-над тележкой. Лолита присела. Вася позабыл про автомат за спиной. Киреев выудил пистолет, пустил несколько выстрелов наугад. Мать Лолиты воткнулась от навалившегося ужаса в подушку, как зазевавшаяся собачонка, угодившая под паровой каток. Хлестнула ещё очередь. Пули кинулись к потолку, по стенам и, точно тараканы под внезапным светом, забегали вдоль коридора, шерстя изуверски, срывая штукатурку, прыгая над студентами, которые свалились за тележкой, и постукивая с ледяным звоном по скрипучим, тяжёло бредущим колёсам самоходных носилок, стоявших перед братками, точно дрезина перед взбешенно бегущим поездом.
-Беги, Олега! – зверски вскричал Вася, выдёргивая из-за предательски широкой спины автомат. – Уводи Лолитку!
      По взбеленённым палатам пронёсся стон и стогласое оханье. Киреев развернул тележку.
-Кати! – крикнул он Лолите. – Я – к Васе.
-Куда катить?
-Назад!
      Оторопевшая Лолита покатила тележку.
-Ниже лепите, пацаны! – взревел по-медвежьи прокалённый бас. – Ниже!
      Пули чиркнули было по тележке.
-Ниже! – взрычал всё тот же бас, настоенный на бешенстве, водке и табаке. – Белобрысую не попортите! Какая падла зацепит её, поранит, не дай божок! Кишки вытяну! Порву и поломаю, мать вашу так и по-всякому! Сечёте, суслики?
      Пули по-прежнему отскакивали в разные стороны, как шары в биллиарде. Лолита пыхтела, но добросовестно толкала туда-сюда вилявшую тележку, точно пьяный санитар на дежурстве.
-Хорош, студенты, - ревел бас, - муму колебать! Выползай и сдавайся! Иначе – конец света будет у вас: на шашлык порвём, кишки свои хавать будете! Поопускаем, как педиков ядрённых!
-Заткнись! Иначе мы тебя пустим по кругу, а братки твои, голуби, добьют!
      Дым расплывался по коридору, лепился к потолку, разъежался,как пар над остывающей рекой. Никто не стрелял прицельно, а оглушённый выстрелами да ослеплённый дымом сажал пулю за пулей как придётся и до кого донесёт нелёгкая. Мишени не разбирали. Пули сыпались, шлёпались;  лопалась в воздухе штукатурка; с сочным звенящим, хрустом ломались лампочки, плафоны; визжали, распинались матом раненые, укусанные случайным попаданием пули. И опять шлёпалась с шипением и с треском штукатурка, хлопались на посадку идущие лампочки, снятые нелепым, слепым попаданием, и опять валились подраненные, визжа, охая, пристанывая и гремя руганью, которая шаталась-шастала по коридору, как злой ветер в лютую непогоду.
      Ползло визгливое оханье, и сквозь него Киреев слышал сочный, с бархатным придыханием голос Лолиты, от которого подкашивались ноги да в голове звон зудел, точно в колоколе. И каким-то призрачным, торопливым, путанным, не влезающим в глотку голосом кто-то ерепенился с той стороны:
-Засасывай, студент, орешки! Ядрённые орешки!
-По кругу запустим, по рукам пойдёте, четырёхглазые, как отборные потаскушки!
      Звон от приседающих к полу пуль стоял такой, что в глазах заскрипело, засвербило.
-Свой задок прибереги! – откликался Вася, наугад выстреливая одиночной очередью. – А то причешу его.
-Мать твою, толстый, хорош стрелять!
-Со своей матушкой побалдей, педик! – обиделся Вася, ибо всегда думал,что широкий он, крепкий, но никак не толстый. – Урка! Голуби вы сизокрылые!
-Толстый, задница лопнет у тебя от злости! Чем с нами платить будешь по оброку? Как побалуешь?
-Олега, - сказал Вася, посеревший от безысходности, - стрелять нечем: патроны тю-тю.
-Что? – наклонился к нему Киреев.
-Патроны кончились.
-Уползай.
-Как уползай?
-Молча и быстро.
-А ты?
-Не плачь, мамаша, - Москва наша.
-Эх, Питер, бока ты мои повытер, - сказал Вася, отползая неловко в сторону, пригибаясь, дабы шальной пуле не вздумалось царапнуться по башке, точно рыболовному крючку, которому пришла охота процарапать бока некстати близко подобравшейся трески.
      Вася отвилял в безопасное место, а Киреев ощутил абсурдность того,как быстро привыкаешь к будням уличной войны,как легко принимаешь состояние войны за единственно естественное состояние мира.
      Прежде война была где-то там, по-газетному в горячих точках да в учебнике по истории. Война призрачная, ибо не касалась тебя лично, потому не трогала по-настоящему. Такая далёкая от тебя война казалась пресной, дежурной, актёрски заигранной, точно спектакль, некогда имевший успех, теперь же бесконечно надоевший, но, в силу инерции, в силу глубоко завязнувших традиций, в силу инерционного мышления дирекции театра, идущий вопреки конъюктуре рынка и опрокинутого временем вкусу.
      Ныне война придвинулась. Вошла в обыденность, как новые цены, новые деньги, новое ощущение безысходности, опрокинутости и тревожно-неясного будущего. Война стала настолько привычной, что люди перестали ей удивляться, перестали удивляться тому, что кого-то там бомбят, дабы подтолкнуть к мирным переговорам, срослись с ней сиамскими близнецами.
      Киреев поднял руку, другой – назад откинул автомат.
-Эй, не стреляйте!
      Выстрелы замерли, прекратились.
-Что за дела, студент?
      Киреев увидел: Вася отполз на безопасное почти расстояние, куда редкая пуля доберётся.
-Кто из нас вам нужен?
-Урюка давайте!
      Киреев просчитал, что до выхода Васе осталось шагов десять-двенадцать.
-Кого? – сказал Киреев, как бы не понимая.
-Чукчу или кто он там?
-Кого? – сказал Киреев, проглядывая в сторону Васи, который проползал достаточно проворно, расторопно для грузной своей комплекции.
-Остальных – прощаем.
-Белобрысую до нас подтяните.
-Другие – ноги делайте.
-Чего? – спросил Киреев. – Какие ноги?
-На лыжи вставайте!
-А где чучмек?
-Сейчас, - сказал Киреев.
-Шилом, урюк! Потом с тундрой попрощаешься.
-Иду.
-Резче, чумаход!
-Почти бегу. Шнурки  только доглажу.
-Что? Какие шнурки?
-Через плечо и на охоту, - сказал Киреев.
      Он прицелился и первой пулей, прямым выстрелом разнёс плечо зазевавшемуся братку. Тот охнул, схватил свободной рукой подбитое место. Автоматы затрещали. Пули запрыгали. По-чёрному, скашивая на пути своём всё. Братки в атаку не поднимались,хотя Кирееву встречать было нечем.
      Десять –
      пятнадцать –
      двадцать минут пули сеялись,
      скакали вповалку,
не цепляя студента, ибо у бойцов Дельфина с огневой подготовкой не ладилось и они были на ножах с ней.
      С полста метров братки посылали в «молоко», в Божий свет, как в копеечку, прямо-таки на загляденье: мазать по неподвижной мишени уметь надо и сподобиться.
-Эй, урюк!
-Морозится.
-Может, копыта отбросил?
-Косит под жмурика.
-Подыбай, Савося, что там с ним.
-Сам подыбай. Нашёл шестёрку.
-Да потыкай фарами, чего ломаешься, как целка?
-Эй, урки! – крикнул Киреев.
-Ну?
-Чего разорались? Кишки простудите.
      Братки приумолкли.
      Они как-то вдруг перестали стрелять. Сникли. Потерялись, оглядываясь, шагая в немое, ошарашенное наступление, точно пёрли по канату над пропастью и без страховки.
-Студент!
-Что?
-Дай пройти.
-Стрелять не будете?
-Хорош на сегодня! Хватает: спецназ на хвоста падает. Пора соскакивать, пока не накрыли.
      Студент помешкал, обкатывая мысленно: не подвох ли.
-Ну? – ткнулся с вопросом детина с медвежьим басом. – Рожай по-шустрому. Ждать и валандаться с тобой некогда.
      Студент сдвинулся, подставляя спину под ожидаемые выстрелы, промерзая от заползающего в сердце ужаса.
      Но – тишина.
      Братки играли чисто, без блефа и кидалова. Он судорожно обернулся – они припрятывали автоматы, складывали металлические приклады. Киреев помчался, точно сорванец, раздразнивший соседскую овчарку, в пару секунд пролетел, пронесся те десять метров поражаемого пространства, которые отделяли от выхода на лестницу, где, вероятно, был уже Вася и где, как надеялся Олег, в полной безопасности должна находиться Лолита.
      Студент выбежал к лестничному пролёту, собираясь преодолеть ступеньки единым духом на скорости метеора, забредшего в сферу земного притяжения, но тут кое-кто намертво прихватил его за шиворот цепкой, богатырски железной рукой, так что на пути шлагбаум попался нешуточный.
-Стоять, бандитская рожа! – скомандовал крепыш тугим, по-мужски твёрдым голосом. – Отбегался. Сливай бензин, конечная станция потому что.
      Он швырнул студента головой к стене, чтобы потерял ориентир, пнул в солнечное сплетение, перебивая дыхание, саданул неслабым кулаком в подбородок, отчего челюсть у Киреева едва не вывернулась, сдвигаясь несколько набок, в голове зазвенело, в ушах тоже,  из глаз брызнули звонкие слёзы, и небо показалось в алмазах.
-Руки на голову!
      Киреева подняли.
      Он вскинул шатающиеся глаза на распухшую от мускулов и дикого, первобытного здоровья фигуру в пятнистой униформе спецназа.
-Где Дельфин? – спросил спецназовец, пинками расставляя ноги задержанному, на ощупь досматривая карманы, прочее подозрительное на предмет обнаружения оружия, запрещённой валюты, документов и других недозволенных наркотических веществ.
-Вон! – разбитым взглядом показал Киреев.
      Спецназовец отвернулся, дабы увидеть, где именно Дельфин. Киреев укороченным ударом приослепил чуть отвлечённые глаза противника. Тот упрятал прозвеневшие и трагические от мятной боли глаза в ковше ладоней, пошатнулся, сник от следующего удара, который вынырнул к днищу подбородка,точно чугунное ядро, и через секунду летел к перилам, обмякшей спиной приглаживая их и обтирая.
      Киреев пинком обронил его подальше по ступенькам, как брошенную куклу, позаимствовал АКСМ, подсумок с тремя нетронутыми магазинами.
-Эй! – крикнули с верхнего пролёта лестницы. – В коридоре никого.
      Киреев задрал голову, чтобы увидеть говорившего.
-Игорь Святославович?
-Я. А кто это? Без очков я не узнаю.
      Киреев поднялся и поздоровался с Игорем Святославовичем Бургункером, зубром журналистики да, заодно и попутно, железным критиком в области литературы и прочих средств массовой информации.
-По коридору ещё постреливают? – спросил Бургункер.
-Дело к финишу, - сказал Киреев.
-А с автоматом зря ходишь.
-Приходится.
-Вздорное это занятие – стрелять в людей, ибо главное – литература. Ухватываешь нюанс мысли?
-Меня ищут, Игорь Святославович.
-Ищут, - согласился Бургункер, похлопывая запанибрата студента по спине. – Все мы чего-то ищем.
-Мне бы спрятаться.
-Пойдём. В палате отсидишься. Апельсинов я, правда, что-то не наблюдаю.
-Каких апельсинов?
-Самых обыкновенных. С ними куда веселей, чем с пустыми руками, ибо один я, и ко мне никто не ходит.
Они прошли в палату, где Бургункер обитал третью неделю.
-Куда бы спрятаться, Игорь Святославович?
-На койку  ложись. Я у окна погляжу.
-Вы здесь один?
-Да. Разве я не сказал об этом?
      Киреев юркнул на кровать, прикрылся одеялом, спрятал автомат под матрас, подсумок и пистолет – под тощую, как фанера, подушку.
-Читал  твои стихи.
-Ну,  как? Понравились?
-Бывают и хуже.
      Киреев нахмурился, ибо ему стихи представлялись шедевром. Бургункер же раскурил сыроватую сигарету и отвернулся от окна.
-Прозу попробуй, ибо Пушкиным ты не будешь, как ни накручивай фантазию, как ни высасывай из пальца заумный образ.
-Я и не хочу быть Пушкиным.
-Ибо не получится. А надо писать лучше предков или не писать вовсе. Один умный сказал: «Я слишком люблю стихи, чтобы писать их».
      Киреев нахмурился ещё больше. Глаза его вытянулись в струнку.
-Я – это я, а Пушкин – это Пушкин. Для меня вершина поэзии – Маяковский. Он перевернул грамматику русского языка и с техникой у него получше.
-Любопытно. В твоей манере слышится больше Северянин и ещё отдалённо Клюев.
-Не читал.
-А ты на своём не пытался писать?
-На каком своём?
-На родном.
-Для меня родной язык – русский.
-Русский?
-Конечно. Я – во все стороны метис.
-Как это?
-У отца – четыре нации. У матери – не меньше.
-Любопытно. А что в паспорте написано?
-Русский, хотя я, наверно, де-юре ассириец.
-Ассириец?
-Да. У отца дед был ассирийцем, а бабка – грузинкой; дед мой, то есть отец отца, женился на польке, мать которой – француженка; отец женился на матери: в её крови – русская, турецкая, калмыцкая и еврейская кровь. Так на каком мне писать?
-Да, бывает же подобное смешение языков.
-Я и думаю по-русски.
-Вероятно, проза бы у тебя пошла.
-Откуда вы знаете?
-Язык у тебя тяжёловесный,ближе к прозе.Что значит поэзия?Понимаешь, в чём тут нюанс мысли? Поэзия – это лёгкость, прозрачность и невероятная точность изложения. Там нет лишнего рисунка. Там всё – выпукло, понятно и неожиданно до потрясения. Если стихи не удивляют, то это уже не стихи, а мура. Ты обязан и должен строками прочистить душу читателя.То, что Аристотель понимал под «катарсисом». Он видит то, что до него видели, но не понимали.
-Кто видит? Аристотель?
-Поэт. Новый ракурс, ухватываешь нюанс мысли?
-Нет.
-Взять, к примеру, случай с генконсулом одним на Дальнем, как водится, Востоке. Сбил нашего парня обычного и в ус не дует. Мол, в Америке бы я не сбил, там ведь ночью улицы достаточно освещаются, так что в дорожной аварии виноват русский кризис и пусть он искалеченного теперь в больнице навещает, а я слишком и удивительно горд за свою страну, чтобы ещё и русскому инвалиду сочувствовать.
-И где же тут поэзия?
-Найди, ибо поэт находит.
      Под одномерное, сухое брюзжание Бургункера студент едва не влетел в лапы Гипноса. Однако за окном и по коридору выстрелы, одиночные и очередью, так бодро и с налётом восторга пощёлкивали да похлопывали, что не только весь разгоняли сон, но и хвост дремоты зацепить не удавалось.
-А проза более податлива. Правда, в неё много бабья набилось. Поналезло. Литература же – занятие сугубо мужское, ибо слово сознание выворачивает наизнанку, если это новое слово, а не сюсюканье и сусальничанье, как  у кисейных литераторш наших.
      Киреев улыбнулся, зная, что Бургункера оставила жена-писательница, которую он сам и вытянул на подмостки большой литературы.
-А эту Тэффи я бы отлупил просто.
-За что?
-Вот за такое, - Бургункер выгреб из-под кровати потрёпанную книжицу. – Ты видел сердце?
-Видел.
-Чёрное оно.
-Чёрное?
-Обязательно. Чёрно-бело-красное. Сколько его ни мыть, оно будет и останется чёрным, а не розовым, как, к примеру, лёгкие. Ухватываешь нюанс мысли?
-Со скрипом.
-Наука – мозг человечества, а живопись – глаза. Литература что?
-Душа, наверно.
-Нет. Музыка – вот душа. Литература – сердце. Чёрное сердце, ибо всё-таки жизнь – трагедия. Не театр, не конкурс «Мистер быстрые мозги», не фестиваль надежд и достижений, но трагедия. Страх, сострадание и очищение – вот жизнь и вот трагедия. Ухватываешь нюанс мысли?
-С трудом.
-Трагедия примиряет личность и судьбу, напрягает до крайности полюса противоречий, ибо нет правды и нет счастья, нет бессмертия и нет любви, отсюда гадай и думай, что жизнь человека, если не трагедия. Козлиная песнь – песнь козла отпущения. Трагедия очищает человека, потрясая до самого основания и заставляя его испытывать самый нестерпимый, а не эстетически-отстранённо-упорядоченный страх, когда ломается рассудок, а сердце освежается.
-Оптимизма у вас хватает, - усмехнулся Киреев, - другим впору занять за ненадобностью.
-Трагедия обязана давать образ действительности в форме кризиса, сгустка конфликта, обозримого и краткого по времени. Взять трагедию Шекспира. Она соотносит человека и мир историю и человека путём сложным и многообразным. Действительность по Шекспиру открывается во времени и пространстве, поэтому история не собирается в один узел и в критический миг напряжения и разрешения, но широко и разнообразно подготавливает кризис и его исход. Личность героя внутренне открыта, ибо это не постоянная величина, а многообразный характер, способный меняться, он изображён во множестве жизненных связей и не определён до конца.
-Вы что же, Игорь Святославович, седьмой том краткой литературной энциклопедии до утра мне цитировать будете?
-А почему нет?
-Да я читал вроде.
-Плохо читал, ибо трагическое мироощущение начинает доминировать под влиянием духовного кризиса переломных моментов истории.
-По-вашему, и в развитых странах нет правды, нет счастья и прочего любовного бессмертия?
-У них другой уровень проблем. Но это – в сторону, ибо я говорю обобщённо. Тэффи бы я отлупил вот за что. Про старуху Явдоху пришлось прочесть. Издевательски написано, - Бургункер обратил к студенту крупные, паучьи-мохнатые глазища. – Видно, что барыня сквозь дубовый лорнет смотрит.
-Какой лорнет?
-Дубовый.
-Да разве лорнет из дуба делается?
-Не буквоедствуй. Сбиваешь! Ибо обобщённо говорю. Так вот здесь какой нюанс мысли, если ты ухватываешь. Барыня тычет дубовый лорнет в старуху Явдоху и врёт нам с тобой о ней напропалую, как Мюнхгаузен. Разве мать, пусть неграмотная, пусть неотёсанная, думает о том, пришлёт –не пришлёт сын домой деньги, если он на войне?
-Матери разные бывают.
-Нет. Матерей таких не бывает. А взять стишки твои. Свеженастроченные да в сыром виде отданные в газету, сдуру взятые редактором. Что за букет? Какая эстакада? При чём тут вода, усыпляющая город? «Вы ушли», и сколько их было? У кого ты спрашиваешь: почему, мол, я один тут, если ты не одна? Ей-то откуда знать? Дождь как сны отстукивает? Вопросы, вопросы, вопросы: почему, мол, люблю.
      Киреев вздохнул.
-Вот, - сказал Бургункер, вынимая из тумбочки общую тетрадь, - твоя повестушка. «Железный характер», кажется.
      Киреев кисло усмехнулся, подозревая погромно-разносную критику.
-Убила она меня, старика. Учил-учил тебя теории, а вышло – швах.
-Плохо?
-Нет, сделано.
-А почему она убила вас?
-Потому что сделана, а не вынесена из сердца. Я читаю и вижу, как это делается. А ведь не должен видеть.
-Ну, вы-то – мастер. Обязаны знать и видеть.
-Нет, брат. Я должен читать и читать так, чтобы поверил я твоей выдумке, влезть в судьбу твоего героя и остаться в ней навсегда. Я должен себя ощутить Железным Характером. В себе узнать и отшатнуться от себя, железного. А я не верю, ибо нет железа в твоём герое. Он грабит и убивает, но не живёт, а точно танком проезжает по судьбам других героев.
-Подробностей мало?
-Суть не в скурпулёзной детализации.
-А в чём тогда?
      Бургункер вздохнул.
-Знал бы, как это достигается, - сказал он вязким голосом, - не сеял критику, а ручку б взял и выправил всё, что не так. Мы-то можем наводить критику, а как до дела дойдёт – руками разводим, ибо тут талант сам почувствует, куда путь держать и на какой скорости.
      Он глянул на притихшего студента, красота которого в глаза тыкалась не сразу, ибо нечто неуловимое проскальзывало в его лице, такое, что напоказ не выставляется, а идёт изнутри и в тень не уходит. Это была не кисло-бархатная красота с персиковой припухлостью , не многообещающая плутовски, не шершаво-звонкая, не угрюмо-колючая «не влезай – убьёт!» в стиле комнатного философа, не цинично-извращённая и не сексапильно-постельная, не бабья красота педераста, не хищно-накаченная красота пещерного киборга. В ней, красоте Киреева, была внутренняя подсветка; мускульная красота, но не массивно-потливая; утончённая, вдумчивая, но не засушенная; не утонувшая в себе, а точно настежь открытая миру. Всё в Кирееве виделось красивым: жесты, движения, чуть принахмуренный взгляд, голос с нервинкой. Его покусывание губ девчонок с ума сводило. В минуты, когда у него садилось настроение, на лице выписывалась ледяная, отталкивающая гордыня, от которой внешняя красота становилась выпукло-законченной, точно невидимка-художник набрасывал последний, но именно главный, всё переворачивающий мазок гения. В эту минуту лицо Киреева ослепляло и выбивало дыхание, как удар ножом под лопатку.
      Бургункер поёжился, точно вдруг ощутил озноб. И озноб был, но озноб внутренний, ибо Бургункер догадался: молодой студент не понимает. Не понимает сокровенного. То, что хотел бы, да не мог выразить, воплотить сам Бургункер.
      Он жил в мрачном, как думалось ему, месте. Квартира его на канале Грибоедова окнами выходила в проходной двор, где два выхода в разные стороны. Кажется, в одном из подъездов именно этого дома в своё время убили женщину-депутата, и одним из предполагаемых убийц признавалась женщина. Правда, со слов будто бы очевидцев происшествия. Вообще, по некоторым наблюдениям, этот угрюмый проходной двор с двумя выходами в разные стороны – место тёмной энергетики.
      Бургункер и в полной своей фамилии: Бургункер-Бенимович – видел трагическую иронию. В принципе, поварившись в мирку СМИ, он приобрёл трагическое мироощущение. На всё смотрел с чувством социально-исторической вины. Трагическая тревога была его сущностью, поэтому, вслед за Эсхилом, он принимал страх за орудие правды, но не верил другому его, Эсхила, великому открытию в «Агамемноне» – учись страданием. Гибрис, то есть гордыня, часто приводила Бургункера к разладу и с самим собой, и, ещё чаще, с окружающими.
      Вот отчего Бургункер сначала пытался навязать Кирееву понятие трагической вины и теперь увидел непонимание в глазах его. И ощутил разочарование в нём. И будущий разрыв с ним, ибо непонимание – предпосылка к разладу, сердцем которого является разрыв.
      С улицы послышалось корявое пение. Точнее и вернее, сначала звон струны, сочно и протяжно прозвучавший у окна, а потом голос коряво пожаловался:
               
            1
      Пасматры в глаза мне!
      Пасматры в глаза мне!
      Разве я хот гдэ-та вынабат?
      У мене, ты знаиш, вот такой карактер:
      Не могу в руке себья дэржат.
                      П р и п е в:
      Ну, два разы биль я,
      Патаму что пиль я.
      Кватит, дарагая, нэ глюпи!
      Ранше ти лубыла,
      А за что забила?
      Я прошю: абратны полубы.
               
            2
      Вай, гакие рози,
      Золотие рози
      Из Тбилиси я тебье приньёс.
      И сама падумый: вот теперь морози.
      Я, как этот рози, вэс замьёрз.

      Бургункер выглянул в окно.
-Смотри, какая экспрессия! – сказал он с трагическим любопытством.
      Киреев откинул надоевшее, несвежее, как солдатские портянки недельной давности, одеяло и подошёл к Бургункеру.
      Прямо под окнами, точно Джульета под балконом Ромео, стояли трое музыкально-озабоченных кавказца. У одного на руках лежала гитара в шесть струн, другой потряхивал тарелочкой вроде бубна, третий был с колокольчиками и с охапкой роз с жёлтым металлическим отблеском в свободной руке.
-Наташья! – закричал гитарист.
-Ау! – откликнулись из окна по соседству.
      Киреев из любопытства выдернул голову в окно, чтобы увидеть ту, ради которой вокально-инструментальная группа надрывалась с концертом. Наташей оказалась больная с наглухо забинтованной головой. Наташа показала на водосточную трубу подозрительной крепости, что висела в полуметре от её окна. Гитарист закинул за спину инструмент, подмигнул приятелям, прогладил седенькую бородку и двинулся к трубе. Подпрыгнул, зацепился и снова коряво, но от души завёл песенку:
               
            1
      Ми радждена, чтоб сказка делут пылью,
            Перадалет прыстранству непростой.
      Нам сразу даль сталную руку, крылью,
            На месту сердцы палменный мотор.
               
      П р и п е в:
      Всо више, више да вишь-вишь
            Стермим на полёту бтиц.
      И гаждый пропеллером дыш-дыш
      Збакойствию нашей гарниц.

      Он дополз до окна, ухватился за раму, взапрыгнул на подоконник, откуда шагнул прямо на койку подруге.
-Дитя природы, - зябко сказал Бургункер, отчего-то ощущая озноб от увиденного, точно не верил глазам своим.
      Зыбкая тишина в палате сломалась гулом голосов по коридору.
      Киреев нырнул под спасительное одеяло.
      Дверь пискнула, заезжая в палату, заплывая, точно вздумалось ей, да не знала: рады ли будут.
      Бургункер обернулся с судорожной усмешкой. На порог взошёл кавказец, хищно прощупывая гитару и остро поставленными глазами проглядывая, точно придавливал и подрезал каждый уголок, палату.
-Чего изволите? – улыбнулся Бургункер.
-Э, какой твой собачий дело? – сказал кавказец, обламывая гриф гитары, чтобы из распотрошённого попутно корпуса вынуть автомат. – Где студент, которая здесь толькы что стоямшись и чуть-чуть боямшись? Где она? Или она, как думавшись, что я до утры, как собака Баскервилей, искать будевшись?
      Подушка, метнутая студентом и взлетевшая для кавказца сверхнеожиданно, сдвинула несколько вбок ствол автомата. Киреев прыгнул на кавказца. Прыснула наугад пущенная очередь из автомата, и Бургункер не услышал собственного вскрика, хотя правая рука журналиста конвульсивно, на голом инстинкте потянулась к простреленному навылет сердцу. Бургункер упал, носом окунаясь в одеяло на кровати.
      А Киреев отобрал-таки автомат и прикладом ударил кавказца повыше затылка, дабы отвязаться. Кавказец повалился снопом в коридор. Студент оглянулся сделать знак Бургункеру бежать из палаты и увидел, что тот не шевелится. Студент рассмотрел остановленные глаза Бургункера, место под левой грудью, куда попала пуля и всё-таки, на авось, потянулся пощупать пульс и сонную артерию.
      Да, смерть не всегда наказывает самого виноватого. Иногда уводит случайного совсем зрителя. Сфинкс с лицом загадочного египетского царька-фараона закидывал Эдипу вопросы чисто игрушечные, на детско-юношеский уровень. Кто бы ответил, как и по каким критериям, параметрам, категориям смерть отбирает своих попутчиков, куда, в какие зубы заглядывает им, из какой симпатии-антипатии, зачем?
      Киреев обглядел все доводы и убедился: Бургункер ремонту не подлежит, как машина, разбитая всмятку. Захотелось студенту пулями добить кавказца, штык-ножом порвать на куски, искромсать, да кавказец и сам диковато таращился на собственного изготовления труп, тараторил,на коленках семеня за студентом, и закачивался-приукрашался по- бабьи лёгкими слезами,безотказными :
-Нэ убей мене, студэнт! Мене ребёнок совсэм грудная. Маленкий она. В седмой классу толкы. Ещё в муж его не дабал. А другая – тоже студэнт, хот оно пропессыр уже и на роялю песну поёт за жена свой вмэстэ. Я пугат хотела на тебья, чтобы ти боямшись была чуть-чуть. Убиват немножку, болны чтоб был. А она зачем сдох,  знат и нэ знаю?.. Нэ убей мене, студэнт! Я совсэм жила мал, понымаеш?..
      Киреев поставил автомат на предохранитель, дабы не спороть горячку, а кавказец утроил молельно-усыпляющую прыть:
-Я голодна, студэнт, не кушала нишаво...
      Киреев увидел жалкого теперь врага с диковато-красивым лицом, матово-белым, подвижно заискивающим, где отуманивающе бегали мышиные глазки.
-Пусти мене, студэнт. Я болше баловавшись нэ буду.
-Ты убил его.
-Нэ хотела я. А вот получилси так. Абтымат – штук горячи: стерляит и очен болны.
      Студент показал остекленевшим с усталости взглядом, что болтушник здесь неуместен, а потому – придётся приостановить, и двигаться отсюда на выход. Кавказец расторопно принял вертикальное положение, показывая великую готовность идти хоть на край света.
      В коридоре никого не встретили. Да, ходов было много в этой обыденной, будничной до пресности, до оскомины больнице: парадный, чёрный, для тяжёлых случаев, для надобностей по хозяйству, прогулочный. И можно плутать до посинения и вязкой одышки, до дрожи в коленках и тяжести по икрам, но так и не дойти до нужной палаты. Особенно, когда не знаешь, какая точно палата требуется.
      Кавказец обернулся с подобострастной, просительной улыбкой.
-Студэнт, на Наташья хочу, пусти, да?
      Киреев перекинул автомат за спину, а другой – отвернул дулом вниз, не зная, заряжен ли он.
-Хотеть можно, - сказал Киреев, - хоть на Наташья, хоть на кладбище.
-Э, какой кладбищу?
-Ну, на погост.
-Гост – другой дела. Ты у Наташья гост будэш: за что друг ты моя, не убил за что. Вай, как он песнья поёт! Палцу себье залижешь – вот какой песнья! Кланус за твой здоровью так что.
      Киреев согласился, ибо по молодости не понял надувательства, но, может, захотелось рассеять тяжёлое настроение: кто поймёт?
      Но до Наташи не добрались, ибо к её палате не подступиться: спецназ блокировал подходы.
      Киреев зазевался, и кавказец как-то выметнулся и -  прямо к солдатам в пятнистой униформе. Юркнул. И лопотал на ходу:
-Помогите! Мене мафий убить за что пожелает!
      Студент увидел, что поздновато учуял подвох, и вот – бегут к нему, целятся на поражение. Отступать некуда: коридор простреливается, как степь, ни бугорка, ни ямочки.
      Кавказец же тряс пальцем, энергично указывая в сторону, где был студент, и причитал наскоро, желая покрепче, покруче науськать, натравить спецназ на вдруг оторопевшего Киреева:
-Вот она, мафиозник который за что! Стерлял на мене совсэм болны! Ужыс что делается на Сам-Пытырбургу! Честны торгобат неможна: товар забырали, пирлавку переворачивают, точны ей так помешал мой рози...
      Киреев пялился туда и потом – сюда, мысля на всех парусах, парах и оборотах, как вывернуться из патовой ситуации, выдернуться, выкарабкаться по-быстрому, без потерь и особых последствий.
      Спецназ между тем перекрывал выходы на лестницу и отрезал путь к палатам больных, к процедурным кабинетам, старшей сестры, столовой, тесня студента к вестибюлю, дабы там без помех блокировать и произвести задержание.
      Кольцо охвата затягивалось помаленьку, и командир, бравый молодец с серыми, точно железными глазами хмурился, отдавая приказ держать объект под прицелом и не стрелять, ибо полагал взять живьём и допросить с применением спецсредств.
      Минута выпала препаскудная, ибо поворотная: если состоится задержание, то институт – прощай. Автомат Калашникова со складывающимся прикладом не выдать ни за авоську с апельсинами для брата в больнице, ни за клюшку для гольфа, и хранение огнестрельного оружия тянет на некоторый срок.
      Спецназовцы с блеском отработали окружение, точно гончие, выгнавшие оцепеневшего с перепугу зайца прямо под выстрелы своры охотников.
      Киреев пялился, озирался, не знал, как и в какую щель ускользнуть, а группа захвата отслеживала каждый жест и каждое движение объекта: так отслеживается под усиленным микроскопом микроб неизвестного происхождения и потому с непонятными намерениями да непредсказуемым поведением.
-Кидай автомат! – крикнул хмурый лейтенат, предусмотрительно наставляя на объект пистолет, снятый с предохранителя.
      Автомат упал в двух метрах от Киреева.
-Второй бросай! – приказал помягче лейтенат, кивнув одному из подчинённых, чтобы принял уже брошенный автомат.
      Со вторым автоматом студент замешкался и, когда спецназовец наклонился за первым, толкнул пинком его к сотоварищам, которые не посмели открыть огонь, ибо рисковали зацепить своего, кубарем летящего им под ноги.
      Киреев попользовался заминкой и втесался в проход между спецназовцами, которые чуть расступились, дабы не наступить на сослуживца.
      А Киреев пробежал к лестнице, с неё выскочил на улицу, к остановке, чтобы кануть в толпу.
      Как говорится, выбежал в люди, точно Горький, вдруг оказавшийся на шее деда Каширина отнюдь не медалью, о чём напрямки сказал ему человек пенсионного возраста...»
      Верагуа приостановился, показывая, что пересохло в горле. Я принёс воды, а старика в офисе уже не было. Чёрт! Куда ж он делся? Обойдя все комнаты, я понял, что Верагуа ушёл по-английски, без предупреждения. Мало того, что не ответил на в лоб поставленный вопрос, так ещё и рассказ оборвал, точно Гоголь, который что-то про тётку свою Шпоньку затеял тары-бары, да и опомнился вдруг. На попятный двинул. Мол, пирожки кто-то в историю эту завернул, так что с пирожкоедов спрашивайте, чем дело кончилось и почему сошло с дистанции. Я прождал час, второй. Верагуа не возвращался. Куда его дёрнуло на ночь глядя?
      Иногда полезно освежиться, и я направился к ванной, где вдруг погас свет. Дверь захлопнулась, и сквозь неё всочилось нечто дымчатое и ослизлое.
-Фу, - сказало оно, посверкивая синим свечным огнём, - ушёл наконец.
-Кто?
-Да старик этот! Я ждал-ждал, а надоело – влез в его башку и прямо влепил по сознанию сигнал тревоги. Вот он и убежал.
-Убежал?
-А конечно! Я его до Мерке довёл, сам сюда и – к тебе.
-Верагуа в Мерке?
-Да. Сел в автобус, поехал и вышел на станции. Стоит теперь там и думает, как попал в Мерке, зачем.
-На черта ты его в Мерке отправил?
-Мешал потому что. Сидит и болтает. Надоел. В доску. Я первый начал рассказывать про себя, а он тут чего мешается? Да. Нелегко мне в том мире. Страшно. Как сны, которые ты видишь один за одним и не можешь ни выйти из них, ни другие увидеть.
-Ты свет отключил?
-Мешает. При свете мне больно, как на костре сидишь.
-А дверь почему закрыл?
-Ну, чтобы ты не ушёл. Сиди теперь, слушай. Три случая хочу рассказать.
-Да устал я слушать.
-Устал? Да ты же спал до вечера?
-Не помню.
-А я знаю: спал. Ну, значит, голова твоя свежая, вместит. Был я в степи. За селом. Сейчас не понимаю, какое это село. То ли лужа большая, то ли запрудье. Сижу рядом. И со мной – жена, сын. Вода мелкая, но чистая. Камни видны на дне. И видны ещё лягушки. А они сидят под водой, головы из воды высунули. Камыш кое-где в воде, а больше – вдоль берега. Выгоревший на солнце камыш, сухой, белесый. Змеи ползут. Я вижу одну: к жене подбирается. Толстая змея, пожившая. Беру её за хвост, раскручиваю, кидаю на другой берег. Из села люди идут, проходят мимо. Замечаю, что внизу, прямо на дне, игральные карты лежат, бумажные деньги. Доллары. Наклоняюсь к воде, выбираю деньги, а они мокрые. Раскладываю на берегу, чтобы подсушить. А жене не нравится. «Брось, - говорит, - деньги».  А я: «Пригодятся.». И всё шарю рукой по дну, чтобы побольше денег вытащить. Беру ещё и ещё. Много беру. Вдруг вижу: змея плывёт ко мне. Нащупываю камень. Бросаю в неё, но – мимо. Змея ныряет с головой. Вроде уходит. Но – выпрыгивает из воды прямо передо мной. Собирается напасть. И – прыгает. Я успеваю перехватить её, когда она в прыжке. Кручу. Откидываю в степь. Пусть об землю разобьётся. К запрудью примыкает узкий ручей. Вижу: камней на берегу его много. Иду к ручью. Боже! Полно в ручье змей! Все смотрят на меня из воды. Выползают на берег. Я бегу от них, ибо змей с детства боюсь. Одна, тоненькая вроде, ползёт ко мне. Я хватаю её, но она вывернулась и ныряет между ног моих к паху. Понимаю, что запоздал, что не успею, что всё равно укусит там. Но рядом – жена. Берёт змею за хвост, и змея не успевает укусить, а летит прямо в степь на голые камни. А жена говорит: «Оставь деньги. Пусть лежат, где лежали». В ужасе я побежал. Встречаю сына, хотя вроде он со мной был у запрудья. Поднимаю его на руки, потому как боюсь, что змеи в степи покусают. А у него голова отвалилась. Упала в пыль. Поднимаю голову, отряхиваю, вкручиваю на место. И вдруг – лошадь бежит на меня. Вот-вот затопчет. Прижимаю сына, отворачиваюсь, чтобы его спасти, а он тает в моих руках, точно Снегурочка, прыгнувшая в костёр. Лошадь хватает меня за одежду. Несёт в зубах, как волчица, перетаскивающая щенка в новое логово. Несёт к тому месту, где у вас рощица у стадиона гидроинститута, со стороны сатпаевских домов, а у нас – голое поле. Правда, была там скирда сена, но съедена. Немножко только по земле валяется, в пыли да в трухе. Кидает на место скирды. Головой к седлу. И говорит: «Надевай на спину седло. Я на тебе поеду». Я оглядываюсь – лошадь здоровенная. Такую мне не поднять и на плечах не снести. А лошадь стукает передними копытами по спине, торопит: мол, шевелись,пока я добрая. Потом копытами же по голове бьёт. Я встаю. А рядом – её подруга. Ещё лошадь. Скалит крупные, воистину лошадиные зубы. Обе они бьют копытами то по спине, то в голову. Наконец понимают: я всё одно их поднять не в силах. Заставляют облачиться в кандалы: на ноги, на руки, на шею деревяшку какую-то надели. Погнали по степи. А я не могу выпрямиться. Гуськом иду. По пути новые пленники составляют со мной колонну. Так, гуськом, тащимся. Разве что руки не на голове, а стянуты в локтях и в запястьях прикручены к подбородку. Приводят во дворец, где на троне – лошадь в короне. Прогнали нас всех, пленных, сквозь строй. Копытами лягнула каждая лошадь и всё – задними. Потерял я сознание. Выкинули меня в степь. Вот, к тебе пробился. Хочу сказать: страшно мне на том свете. Помоги.
-Как?
-Не знаю. Что-нибудь сделай. Помолись, что ли?
-А ты кто по вере?
-Мусульманин.
-Ну, а я – христианин.
-Помоги, парень, ведь это ещё не всё.
      Я был в тупике, ибо и в самом деле не знал, чем помочь. Обещать же наобум не хотел, так как привык исполнять обещанное.
      Дверь открылась. Включился свет. Призрака в комнате не было. Я сел в кресло и задумался.
      К утру Верагуа не появился. Не появился и через неделю, хотя за это время к нам в детективное агентство заказы сыпались обильно. Пропало ещё десять младенцев. До сорока дней от роду. Их выкрадывали с колясок, люлек, манежей, а одну мать зарезали.
      Ветер понемногу прибавлял обороты, и деревья в парке Ленина дрожали, двигали ветками, точно немощно-больными крыльями, клонились покорно, смиренно, будто молили оставить их в покое и не понукать к полёту. По фиолетовому куполу небес летели в разные стороны клочки порванных вдребезги облаков, из-под которых, как цветы из-под жёлтых сугробов, проглядывали первые звёзды. Смеркалось, хотя ещё можно было кое-что различить между деревьями.
      Я уже час бродил по затихающему парку. Заглядывал в когда-то новенькие и потому всегда забитые детворой ракеты, теремки, горки, а теперь облупленные, засаленные, покалеченные, точно после нашествия Мамая или всемирного потопа. Был на центральном стадионе «Химик», во всех его раздевалках, душевых и прочих подтрибунных помещениях. Пусто оказалось и в плавательном бассейне «Дельфин». Зря смотрел на качелях, каруселях и других аттракционах, в кафе «Малышка», видеосалоне, игровом зале; помаячил на площадках для настольного и большого тенниса, биллиарде. И даже обглядел беседку, где летом, весной и осенью играют в шахматы.  Но не нашёл Митю Хазарова, как и не встретил того, кто видел хотя бы четырёхлетнего карапуза.
      В сотый, наверно, раз Лилия Геннадиевна, молоденькая кареглазая мать мальчика, показывала, где сама стояла и как далеко от неё играл Митя.
      Что теперь тыркать женщину упрёками да нотациями на тему, как следить за ребёнком и не упускать из виду ни на секунду?
-Митюня, - взахлёб рекламировла мальца мать быстрым, удручённым и всё-таки звонко-красивым речитативом, - такой самостоятельный: всё сам и сам и ни минутки на месте не усидит.
      Её светлый, мелодичный,открытый точно нараспашку голос в более спокойные времена мне бы хотелось слушать, слушать и слушать до светопреставления, не перебивая, как увертюру Моцарта, и наслаждаясь сказочной чистотой, свежей, тёплой аурой, не слишком высоким регистром и, особенно, мягким тембром и неуловимым подбором обертона и унтертона, которые придавали её голосу нечто подобное, вероятно, ангельскому пению в горнем, непременно, нездешнем мире.
      Однако сейчас надо выудить информации побольше, ибо с чего отталкиваться и начинать поиски? Пока не поздно.
      Слава Богу, что накануне Верагуа позвонил по сотовому телефону, сообщил о лёгком недомогании (простыл, наверно, мотаясь по Мерке) и о том, что к нему прибыла из Испании племянница Сильвия Манрикес и что поэтому какое-то время будет занят.
      Пришлось мне разрабатывать оперативный план в одиночку. И выходила подобная самостоятельность не то что боком, а заслоняла тропинку к прокуратуре и прочим ведомствам охранения общественного порядка, где из-за повышенного и до оскомины назойливого самомнения службистов отрезались каналы оперативной информации, как кислородные шланги отрезались бы у водолазов, когда они только спустились на тёмное дно угрюмого океана.
      Я  ткнулся было к патрону домой, но чёртова эта племянница и на порог не пустила, пояснив для ради вежливости, что приём разных там посетителей исключается по причине тяжёлого состояния старика.
      Без Верагуа одиннадцать заказов на розыски нашему агентству не проглотить, не отработать и не вытянуть.
      По десяти адресам я отправил агентов, по одиннадцатому пошёл сам.
      Я обогнул весь парк, облазил вдоль, осмотрел поперёк, но – ноль в копилке достижений. Слишком поздно, ибо долго-долго Лилия Геннадиевна полагалась, надеялась на свои потуги, искала по знакомым, родным, бегала по ближайшим к парку улицам, которые облегали его, точно иголки ёжика, либо, как щупальца – осьминога. Не нашла Митю ни в рядом стоящих домах; по дворам ходила: ребёнка будто ветром выдуло, как пылинку. И никто не видел. Хазарова плакала, судорожно, с надрывом, как над покойником. И что сказать? И как утешить?  Я взял фотографию Мити, отвёз потерянную мать мальчика домой, пообещав сделать всё возможное.
      Повернул к Верагуа. Сильвия Манрикес дверь не открыла. Из-за двери сказала, чтобы больше не приходил, а, если что надо, то чтобы звонил по телефону. Молить и умолять – дело  лишнее, ибо испанка оказалась упрямой, как Вааламова ослица. Я ответил, что просто выбью чёртову дверь, если  не откроют. Сильвия задумалась. У всякого идиотизма должен быть предел, и я решил, что даже если высажу дверь, доберусь до Верагуа, ибо дела требовали его присутствия. Спустя минуту дверь отворилась. Сильвия предупредила обо осторожном обращении с больным стариком, точно принимала меня за мальчишку, которому вздумается шалить в палате и досматривать тумбочку больного в поисках сладостей и других деликатесов.
      Верагуа лежал под тяжёлыми ватными одеяла в несколько этажей. Его красное, лихорадочно запотевшее лицо морщилось, кривилось от зверской, очевидно, боли, а в затухающих глазах сквозил, искрился предсмерный ужас. Старику, как видно, было не до расследований. Мне стало неудобно за навязчивость свою и настырно-упёртое желание получить консультацию у Верагуа. Если б родители пропавших детей не настояли на участии нашего агентства в розысках!
-Что у него? – спросил я, подсаживаясь в изголовье Верагуа.
-Не знаю. Говорит, холодно.
-«Скорую помощь» вызывала?
-Нет. Он не хочет.
-Не хочет?
-Конечно. Он и сам врач.
-Врач?
-И диагноз уже себе поставил.
-Какой?
-Не знаю.
-Ладно, ты посиди тут, возле, я «Скорую» всё-таки вызову.
-Нет, - сказала она. –  Никуда звонить не надо.
-Оберни глаза, глупая!
-Сам оберни. Лучше Игнасио Мануэля его никто не вылечит.
-Да как больной дед сам себя вылечит?
-Увидишь.
-Навидал я всяких дур, но такую вижу впервые.
      Я вызвал бригаду «Скорой помощи». Врач пожал плечами.
-Готовьте похороны.
-Что? – мне показалось, что я не так услышал.
-Он умрёт через час.
-Что с ним?
-Какая теперь разница?
-Ну, сделайте что-нибудь!
-Что я сделаю? Раньше надо было вызывать. Займутся самолечением, помогут себе сами, а как над могилой больной зависнет, о враче вспоминают. В каждом деле специалист требуется. И не один. Насмотрятся сериалов, где один врач десять заменяет: он и гинеколог, и акушер, и нейрохирург, и терапевт, и кардиолог, - а потом к шарлатанам бегут, которые молитвами лечат и бормотаньем.
-Укол сделайте какой-нибудь.
-Разве что обезболивающий, чтоб не так мучился.
      Врач обнажил руку Верагуа и в почти уже жёлтую вену ввёл какую-то инъекцию. Старик широко открыл глаза, точно дико удивился, и я увидел, что они закатываются. И остановились, намертво схватывая и обозначая последнее удивление. Врач вынул иглу,  виновато отвернулся.
-Кажется, - сказал он рассеянно, точно оправдываясь, - я добил больного. Не надо было делать укол, хотя кто знал, что организм больного так отреагирует на ношпу.
      Я пытался нащупать пульс, но его не было. Так и стоял в недоумении над коченеющим  Верагуа, не верил в то, что случилось на моих глазах. В то, что патрон умер. Слишком просто это произошло. Слишком обыденно. Укол в вену – и человека нет. Я пытался услышать стук сердца.  Нет ли чего такого, по которому можно догадаться, что врач ошибся и Верагуа жив?
      Слёз у меня не было. Только ком стоял в горле. Врач торопливо писал что-то, чтобы мы могли в ЗАГСе взять справку о смерти. Подошла испанка, глянула на старика, остолбенела.
      Воистину, я, как Цезарь: пришёл, увидел и добил.  Довёл, что называется, до ума. До логической точки. Как угораздило меня подсуетиться некстати? Не ко времени. Точно чёрт какой-нибудь тянул за язык, толкал под руку.
      Сильвия крепилась на редкость, показывая крутой характер и канатные нервы.
-Не успели с соборонованием, - сказала она, закрывая глаза Верагуа.
-Может, помочь чем-то? – поинтересовался я напрочь убитым голосом.
-Нужен падре.
-Священник?
-Да.
-Я могу привезти.
-У вас найдётся падре-католик?
-Не знаю. А где такие водятся? В костёле или где?
-Ему нужен католический. Он – католик, как все испанцы.
-Хорошо. Я поищу.
      Спустя час наши собрались у тела Верагуа. Племянница его плакала, все мы стояли в горьком недоумении. Приехали из прокуратуры. Постояли у покойника, поинтересовались, отчего умер, когда похороны, поминки, прочее. Обещали на вынос прислать духовой оркестр. В общем, несколько дней провертелось как-то всё в похоронных заботах. Эти дни точно провалом были у нас. Мы постарались пробить лучшее место на христианском кладбище. Не знали толком, какой крест у католиков на крышке гроба: четырёх-, шести или восьмиконечный, то есть то, что называется – распятие. Оказывается, православные почитают всякий вид креста, как изображение креста Христова. Но в виде четырёхконечного креста, наперстного, изображаются все кресты вообще. Тогда как шести- и восьмиконечные изображают только крест Христов, ибо на кресте Христовом была верхняя перекладина с надписью «Иисус Назорей Царь Иудейский». Нижняя же перекладина символизирует спасительность креста для уверовавших в Господа. Она делалась на всех крестах,дабы на неё упирались ноги, иначе гвозди прорвали руки да ноги распятого. На кресте Христовом эта перекладина изображается скошенной – как бы стрела, указывающая путь в Царство Небесное, открытый Христом, и сошествие Христа в ад. Позже я хотел глянуть на крест католиков, да забыл, ибо не до того было. Время, к несчастью, поторапливало. Не хотелось браться за расследование, руки опускались, однако приходилось браться и тянуть, как бурлакам приходится тянуть опостылевшую баржу. Прошло три дня, и расследование было на мёртвой точке. При Верагуа у меня, да и у других агентов, уже фонтанировали бы десятки версий, которыми мы так оглушали да били старика, как, наверно, не оглушают зазевавшуюся башку, полетевшие с верхней полки чемоданы, когда кто-то срывает стоп-кран и поезд внезапно останавливается и всё валится-матерится. Теперь же головы наши точно параличём прихваченные: не двигаются, не шевелятся мысли, как остановленные изуверским морозом реки да ручейки. Не открывается ничего, словно заклинило намертво двери в перевёрнутом автобусе. И телефон будто заснул, аки переевшая собака-сторож.
      Клиентам было не до нашего траура. И какое им дело до него, когда у них у самих мозги забродили от трёхдвневной пустоты и тщете нашего расследования? У меня не только настроение подсело, но я устал и вымотался, убеждая клиентуру потерпеть с результатами. Но в офис агентства вламывались люди, требовали показать отчёты, в которых бы можно понять, что сделано, и увидеть, чем занимались мы, какая польза от нашей беготни по сбору информации. Некоторые обещали прикрыть нам лавочку, ибо мы, по их догадкам и представлениям, - шарлатаны и пристроились на халяву, по блату получили лицензию на частное расследование, толком ничего не умея и не желая делать. За эти дни я убедился в том, что люди глухи к чужой беде, к постороннему горю, когда над ними висит их собственное, когда отчаяние придавливает к земле.
      Я до упора, до рези в глазах смотрел на фотографию Мити Хазарова, пытаясь понять, угадать, куда ж он сгинул, как могло случиться, что мальчик играл в парке рядом с матерью, крутился всё время возле, а когда она чуть и чем-то приотвлеклась, вот – потерялся.
      Вернулась моя жена, которая была на побывке у родных на Украине. Я был, пожалуй, в зябком недоумении, ибо Оксане показалось, что я и не особо радуюсь ей. Она прибралась в доме, управилась с готовкой, взяла фотографию Мити, дабы определить, чем я так занят, что не иду есть.
-Странный какой-то мальчик, - сказала Оксана.
-Что? Почему странный?
-Глаза у него разного цвета. И как похож на отца.
-Где ты видела его отца?
      Жена принесла фотографию Пересвета.
-Вот этот – разве не отец? – сказала, не спросила Оксана.
      Я глянул на сына каэнбешника: никакого сходства. Вроде. По каким таким критериям женский глаз догадывается о сходстве там, где оно, это чёртово сходство, близко не стояло, не ложилось? Неужто наобум ляпают? Не понимаю. Не улавливаю.
-Один глаз чёрный, другой – зелёный, - добавила Оксана. Я взял на просмотр обе карточки, цветные: да, глаза разноцветные. Но в остальном – неуловимое сходство, то есть такое сходство, которое можно только предполагать.
      «Всякое лыко  - в строку», - решил я и рискнул отсмотреть кое-какие материалы об отце Мити Хазарова. Чёрт! О нём ничего не записано. Это какой же чудик собирал материал для отчёта? Я, как оказалось. Угораздило же зафиксировать всё, кроме.
-У тебя цепкие глаза, - сказал я жене в законосупружеском удивлении, ибо в нашем семейно-бытовом тандеме я – за мозговой центр, Оксана – исполнитель.
-Ничего особенного, милый, - сказала она. - Просто ты очень устал, а то бы и сам увидел.
      Часы показывали четверть первого пополуночи. Поздновато даже для деловых звонков и прочих спецпереговоров. Однако я позвонил.
-Да? - сказала Лилия Геннадиевна.
-Я из детективного агентства.
-Аркадий Борисович?
-Вы угадали.
-Нашли Митю?
-Нет.
-А в чём тогда дело?
-У вашего сына глаза какого цвета?
-Вроде чёрные. А что?
-Может,  один – чёрный? Другой не зелёный ли?
-Не помню. А вы с чего это взяли?
-Разглядел на фотографии. Кто его отец?
      Она вдруг положила трубку.
      К утру выяснилось, что у всех одиннадцати пропавших детей глаза разного цвета: один – чёрный, другой – зелёный.
-В Испании таких детей, - сказала Сильвия Манрикес, - называют «семя дьявола».
      Испанка с утра пришла в офис и без ломаний, кокетства, прочих уговористых комплиментов уселась в кресло Верагуа, точно царица на освободившийся трон.
-Почему? – мысленно отмёл я суеливые бредни Сильвии, как пыль с начищенной обуви.
-У дьявола, по нашим поверьям, глаза разного цвета.
-Ну и что?
-Есть в этом городе секта сатанистов?
-Чья?
-Тех, кто верит в Сатану.
      Я пожал плечами. Сильвия вздохнула, распрощалась, напоследок глянула на меня далёкими и недоступными, точно Полярная звезда, глазами. Подумав о том, чем чёрт не шутит, когда Всевышний спит, я позвонил знакомому культурологу.
-Анатолий Александрович?
-Да. Это ты, Аркадий?
-Я. Вы знаете что-либо о сатанистах?
-Понаслышке.
-Расскажите то, что вам известно о них.
-Ну, не знаю. Что тебя интересует?
-Что вспомните.
-Сатанисты любят чёрный цвет и красный.
-Всё?
-Говорят, в России есть секты сатанинские.
-А у нас? В Таразе?
-Не имею представления. Да зачем тебе это? Что искать дьявла? Господа для себя ищите.
      В раздражении он бросил трубку.
      Много теперь учителей, где ж они были раньше? Какому Ваалу сами молились? С каким Андрамелехом дружбу чертополошью водили да в свой лоб кулаком стучали, вызывая падшего духа из недр преисподней?
      Я положил трубку. Дикое недоумение бродило во мне. Верагуа умер. Свежий набор агентов получилися не ахти: в рот начальству заглядывают, лебезят, дела не делают. Не умеют. И у кого теперь научатся? В прокуратуру не пробьёшься. И где ныне брать информацию о сатанистах? Так, а что если с тем каэнбешником связаться, у которого мы с Верагуа отсиживались, когда старику пригрезилось, показалось, что его держат под колпаком Мюллера? Я глянул по своим дежурным записям: Еркын Каражанов, лидер регионального отделения партии «Честь и родина», попутно ещё сотрудник комитета национальной безопасности. Так, зацепка вроде есть. Телефона нема, как говорят родичи жены. А вот дом я помню. Надо ехать. Я и поехал, вспомнив адрес, который видел в блокноте Верагуа, когда мы сидели в машине и дожидались, пока Пересвет отчалит подальше, ибо старику думалось: за ним  следят, поэтому адрес он показал, не называя оного.
      Та девушка лет восемнадцати с красивым свежим лицом, на котором по-прежнему чёрные глаза отсвечивали бархатно и приглушённо, встретила меня во дворе, смутилась, отчего-то не смотрела прямо.
      Я поздоровался.
-Тебя как зовут? – спросил я, видя, что она отчего-то чуть в обморок не заваливается, и придержал её за локоть.
-Айгуль Кемельбекова.
-Ты помнишь меня?
-Да. Вы с каким-то стариком приезжали.
-Где твой брат?
-Дома, наверно.
-А ты разве не из дома вышла?
-Вы о ком говорите?
-О Каражанове.
-Он мне не брат.
-А кто?
-Хозяин.
-Хозяин? – я постоял с минуту, ибо новая новость в сознание моё помещалась не вдруг.
-Да. Я у него работаю.
-Вот как? – я был всё ещё ошарашен слегка.
      С ходу я было подумал, что он купил её и держит в рабстве. А работодатель – терпимое дело.
      Она не поняла вопроса и захлопала ресницами.
-Он дома?
-Нет.
-Чёрт!- сказал я.
-У вас какое-то к нему дело?
-Хотел узнать кое о чём.
-Что именно? Я – его секретарь-референт.
      Она пригласила войти в дом, и я, помявшись у порога, пошёл за ней. Кое-где замечались телекамеры, которые отслеживали каждый мой жест, движение и взгляд. Что-то настораживало. Предощущение подставы не покидало. Точно флюиды некие струились в атмосфере странного для меня дома. Девушка пялилась в глаз камеры, как будто получала инструкции у твёрдого на расправу и увольнение начальства.
-Я могу ответить на ваши вопросы, - сказала Айгуль, подсаживаясь к компьютеру, нажимая клавиши, дабы открыть доступ в банк данных.
-Есть у нас в городе сатанисты?
      Не глядя на клавиатуру, но только на экран, она быстро-быстро стала нажимать на клавиши.
-Есть, - сказала она. – «Чёрные братья». Глава ордена – Толемес Кучербаев. Штаб-квартира за линией. Адрес: улица Целиноградская 2.
-А ещё?
-Других сект с подобным направлением нет.
-Какие есть?
-Орден «Белой магии», орден «Чёрной энергии – чёрной магии», секта «Натуральная магия», движение «За святую магию», группа «Отражающие средства», собрание «Земляные течения», «Устранители бородавок», «Спящие»…
-Кто? Какие спящие?
-Гипнотизёры. Союз «Чудо докторов», группа «Симпатия-целители». Секта «Глазные диагностики», научная лаборатория «Психоанализ», телепаты, секта «Суггестия: телесуггестия и аутосуггестия», группа «Магический сон», группа «Лечебномагнетопатия», секта «Жезловый диагноз», «Гомеопатия», «Кристаллография крови», «Акупунктура», «Хен-хин-игла-жара», «Йога», «Аутогенная тренировка», «Духовный щит», «Святое благословение для благочестивого употребления христианам», «Семь раз распечатанная книга», «6 и 7 книга Моисея», «Спириты», «Радиэстезия», «Астрология», теософы, «Христианская наука», антропософы, секта «Групповая динамика», «Терапевтическое мировоззрение – групповая педагогическая терапия», «Мировая терапия», «Новая мировая религия», «Групповая совесть», «Новый человек», «Акупрессура»,
-Так много?
-Сколько есть.
-Они зарегистрированы?
-Нет.
-Откуда вы про них знаете?
-Хозяин знает всё.
-Могу я с ним поговорить?
-Когда понадобится, он свяжется с вами.
-Спасибо за информацию. Почему ты дала мне её?
-Есть инструкция – помогать вашему агентству. В пределах разумного и допустимого.
      Что за девочка – просто находка, а не сообщающий секретарьпо орпеделённым вопросам! Ни шагу от инструкции!
-Айгуль, - сказал я на прощание, когда она вышла проследить, действительно ли я уезжаю, - переспать с тобой – это разумно или допустимо?
-Это допустимо, но не разумно.
-Почему?
-Потому что у вас жена и она вчера приехала.
-А если у неё критические дни?
      Она усмехнулась и не ответила. Только протянула руку, давая понять: аудиенция подошла к финишу.
      Я поехал на Целиноградскую. Конечно, ретардируя наше с Айгуль прощание, я меньше всего думал об эротичности отношений. Здесь другое было. Девочка могла помочь в сборе информации, что называется на зоновском языке, дать грев. По каким-то неуловимым токам, идущим от неё, я догадался: она готова к особому интиму в отношениях. А компьютер Каражанова многое чего знает, да покоит мёртвым грузом в блоке памяти. В конце концов, на безрыбье и муха – мясо. Со смертью Верагуа информационный голод душит агентство. И в нашем офисном компьютере была крепкая информация. Но компьютер был компьютером Верагуа. Он загружал его, а я на своём только в игры разные играл: то в пасьянсе «Косынка» карты собирал, то значки складывал, то в «Поле чудес» играл с Якубовичем, но призы не получал, ибо не высылали. Печатать – печатал, но из-за непривычки всё время помнить, что верхние буквы – английские, нижние – русские, пользоваться им не любил, предпочитая шлёпать отчёты для Верагуа на старомодной, но вдрызг удобной в общении печатной машинке. Оксана вроде намекала, что кончила компьютерные курсы. Однако я так и не принёс домой компьютер.
      За железнодорожным переездом меня обогнал джип и просигналил, чтобы остановился. Притормозив, я приоткрыл окошечко, обомлел: ко мне шла Айгуль.
-Вы забыли взять распечатку адресов, - сказала она, многообещающе улыбаясь.
-Спасибо, я запомнил.
      Она постояла, всё так же улыбаясь, потягивая время.
-Ты что-то ещё хотела?
-Можно я поеду с вами?
-Ты же на машине.
-Они меня только подбросили.
-В машине Каражанова?
-Нет.
-Ладно. Садись.
      Она устроилась рядом. Глянула в моё лицо как-то боязливо, виновато, точно кошка, упавшая в ведёрко с водой. Вероятно, не скоро девочка выдаст мне патент на безоглядное доверие.
      Я оставил машину на пустыре, попросил Айгуль посидеть, сам пошёл к дому, который отстоял от других несколько в отдалении. На отшибе, как в старину ставили избы бирюки да прочие нелюдимы.
      Из ворот дома выехала чёрная «Волга» тридцать первой модели. С притушенными фарами. Я лёг у соседнего дома за какой-то кучей, дабы произвести рекогносцировку, ибо лезть наобум в лапы сатанистам охоты не имелось. «Волга» отъехала с пяток метров, приостановилась. Передняя дверца со стороны пассажира приокрылась, и до меня донесся хлёсткий, будто железный шёпот:
-Сегодня, Толик, посадишь на косяк – завалим.
      Из призакрытой калитки выдернулся тонкий, косящий под ребёнка, голос:
-Откуда, Володя, разгляжу я эти чёртовы фары? Не у сорокодневных же младенцев спрашивать, разноцветные ли они у них или нет?
-Всё! Умри! А то соседи вычислят наши дела, в ментовку намылятся. Тогда всё, нам – финиш. Накроют и повяжут.
«Волга» отъехала. Я не успел рассмотреть номер, да и не смог бы, ибо в такой темени себя-то не разберёшь толком, а я ведь  не кошка, и глаза у меня не с подсветкой. Я подобрался к забору, прислушался. Улётно, не ко времени тявкали собаки у соседнего дома. Тыкаясь по рытвинам, колдобинам, дошёл до ворот, но калитка не открывалась. Тихо во дворе нужного дома, как на дне океана. Неужто сатанист (дай-то Господи) не держал сторожевого пса? Я подтянулся на одних пальцах, глянул через забор: света не было. Перебрался через проволочный забор, который гнулся во все углы и стороны, как пружина, слетевшая с гнезда. Прыгнул во двор. Приблизился к дому. Обошёл его, дабы не натолкнуться на приключение. Голая, как череп бедного Йорика, площадка вкруг дома, так что хорониться некуда, точно слону в посудной лавке. Глянул в окно, попятился, ибо нечеловечески уродливая морда с рогами да чёрным пятачком вместо носа шарахнулась мне в глаза. Я попятился, отшатываясь от наваждения. Кто-то сзади резко, непонятно ударил по голове. Я упал. В глазах помутилось. И точно выслепило сознание. Я попал в отключку так быстро, что вскрикнуть не успел, как если б попутно мне язык выдернули.
      Чёрный туман, густой да наваристый, разрывался, падал клочьями, как напрочь сгоревшее мясо колдуна на костре. Я кое-что различал, не вдруг, кусками, по пословице: тут вижу, там не вижу. Прорисовывались прутья на горизонте, точно где-то вдали был не то забор вокруг королевского дворца, не то ещё какая клетка в зоосаде. Прошло порядочно времени, пока я понял, что сам оказался в клетке, которая шаталась во все стороны, перекачивалась, точно палуба летучего голландца в лютый ураган. Затылок у меня раскисал от изверской боли, виски горели, как если б их поливали расплавленным свинцом,  оловом.
      Свет неяркий, но твёрдый, брызнул по глазам, и я ощутил замутнение.
-Володя, - сказал кто-то прямо перед клеткой, - чего ждать, выгадывать?
-Придержи метлу! Дай бродяге очухаться.
-Да он до утра будет в ауте. Чего нам мозги  зря колупать?
-Хоть до обеда. Я сказал: ждать! Значит, ждать придётся.
      Сзади пнули по клетке. Она загремела. Зазвенела. Надсадно и глухо. Я вздрогнул, как от внезапного выстрела.
-Володя, он очухался!
      Я смог различать тех, кто стоял у клетки. Но ещё неясно, призрачно. Со скрипом. С надрывом. Один был пухлый, точно надувная игрушка или матрас, толстогубый, как негр на плантации. С размытым лицом, черты которого разъезжались. Среднего роста. С крупным, тяжёлым на вид костяком, но малосильный. Увалень – да и только. Другой, напротив, - худой, жилистый. Кривоглазый. Жёсткий, как больное дерево с перебитым корнем. Его серые, припухшие сыровато глаза виделись монетами, кои от безысходности поставлены в глазницы. Двое других, что мыкались в глубине обширной, с футбольное поле, комнаты, казались трухлявыми старцами с пепельными бородками, голосами как бы охрипшими на морозе. Все были в чёрных спортивных костюмах. Имели на головах коровьи, очевидно, рога и сзади – хвосты, отнятые у ослов, до пола. Стены для чего-то были в саже. Окон не наблюдалось. Некие потусторонние знаки (иероглифы?) шли везде: на полу, на потолке, по стенам, - неверной, кривой росписью. Малопонятные рисунки в манере мертвецко-пьяного авангарда изображали что-то, но так мутно, заумно, центрифужно, что никакие Бобров и Кручёных не разобрались бы в сюжетах. Разве что Зигмунд Фрейд с сотоварищи смогли б раскумекать бессознательный этот психоанализ и автоматическое сие письмо сюрреалистов, замечая тут подсознательные комплексы отцеубийства, либидо, Эдипа, Иокасты (Электры?) и разных-прочих тотем-табужных неудовлетворённостей культуры современного мира. В центре комнаты торчал наглухо закопчённый столб. Торчал, точно гвоздь в подошве. На самом его верху висела маска рогоносца с чёрным и зелёным глазами, с открытой короной на макушке. Комната густо освещалась чёрными свечами. Они чадили, точно пещерные факелы. В подножии столба находился алтарь из цельного камня, похожего на диабаз. Вокруг – на клеенчатой скатерти - покоилась мука грубого помола. К алтарю вела тропинка, на которой муки не было. С улицы звуки не доносились: вероятно, стены обиты звуконепроницаемым материалом, поглощающим шум не хуже пылесоса.
      Один из старцев увидел, что я вернулся в сознание, завизжал, аки недорезанный кабан. Упал на колени перед столбом, закричал вязким, точно клейстер, голосом:
-Ярих! Бог Ярих! Алиян Ваал! Бог Алиян Ваал! Анат! Богиня Анат! Мот! Бог Мот! Кушар-Хасис! Бог Кушар-Хасис! Ашират! Богиня Ашират! Астарта! Богиня Астарта! Никкаль! Богиня Никкаль! Эл! Отец богов Эл! Кто здесь? Кто откликнется?
-Я, - сказала маска.
-Кто ты? – вскричал старец, не поднимая головы.
-Я – Никкаль, жена бога луны Яриха.
-Чего ты хочешь, Никкаль, богиня Никкаль?
-Крови! Великой крови. Мот, бог зимы, смерти и увядания, в битве сразил Алиян-Ваала, бога растительности. Чтобы вернуть к жизни Ваала, Анат хочет крови, великой крови!
-Какая кровь? Чья кровь?
-Мальчика.
-Что тогда?
-Тогда Анат убьёт Мота и воскреснет Алиян-Ваал. Вы – наши слуги?
-Мы – твои слуги.
-Кто вы?
-Гонцы.
-Какие гонцы?
-Гонцы преисподней.
-Кто передо мной?
-Я.
-Кто ты?
-Старший жрец великой крови.
-Кто человек?
-Животное, из которого судьба, время и характер вытесают человека.
-Как вытесают?
-Как художник стекой вытесает статую.
-Чего вы ждёте?
-Приказа.
-Есть приказ.
-Есть мальчик.
-Готов мальчик?
-Готов.
-Он пришёл?
-Пришёл.
-У него чёрный глаз?
-Чёрный.
-У него зелёный глаз?
-Зелёный.
-Вот приказ: введите мальчика!
      Я не увидел, где открылась дверь, как в комнате оказался мальчик. Я обомлел – Митя Хазаров. Что-то со мной случилось, ибо тело не слушалось, ноги не двигались, пальцы на руках тоже не шевелились, в глотке засел крик и не в силах был вырваться. Я  умел, точно рыба в аквариуме, открывать рот, и меня никто не слышал. Мог хлопать глазами в судорожном удивлении. Но не спасти мальчика, не предостеречь его. Старцы и сектанты помоложе сели вокруг столба.
      И вышел мальчик. Голый, пухлый, розовощёкий, с настежь распахнутыми глазами, в которых ужас перебивал удивление. Митя дрожал. Слегка. Шёл на шатающихся непослушных ножках. И вдруг – потерялся. Встал, точно корабль, затёртый, намертво запертый льдами посреди пустынного океана. Да, мальчик стоял, придавленно водил прихваченными страхом глазами по мутной для него комнате с чёрными стенами,полом и потолком, где воздух, казалось, подседал от гнетущего дыма свечей, факелов, и где всё было чужим, потому опасным: и сама комната, и люди в ней, и столб с непонятно-рогатой мордой, и клетка, в которой держали неподвижного ломатого человека. И не проскользнуть по-микояновски между струйками зла и опасности под дождём неизвестности.
-Мальчик, - благостным, благодушно-маслянистым голосом сказал тот старец, что взвывал к истукану с рогами, - иди ко мне.
      В левой руке он держал шоколадный батончик, правую – припрятывал за спиной. Шоколадкой старец приманивал мальчика. Тот, подумав, пошёл. Когда приблизился, взял гостинец, старец ударил длинным шилом в левый бок. Мальчик уронил шоколадку, закричал и заплакал. Опрометью метнулся к другому за помощью, и тот ударил шилом, и третий ударил, и четвёртый. Мальчик шатался от боли, спотыкался, исходил обильной кровью, которая кропила муку, подкрашивая её в слегка красноватый цвет. Ножки мальчика заплетались. Старцы ощерились, показывая чёрно-жёлтые, вдребезги, до корней прогнившие зубы в протухших усмешках мумий. Кололи шилом. Торопились, чтобы мальчик скорее обескровился. А он добрёл до столба, ощупал круглое лощёное дерево, глянул на маску, точно умоляя её вступиться, и обронил голову, ударяясь о камень. Увидев, что мальчик упал, старцы подняли его под руки, положили на камень его голову. Принесли нож. Старец возвёл руки к маске.
-Вот кровь! – зарычал старец, дребезжа и наливаясь тёмной кровью, и занёс нож над впавшим в беспамятство мальчиком. – Великая кровь! Ты видишь, Никкаль? Богиня Никкаль!
-Вижу, - сказала маска.
-Видит ли Ярих? Бог Ярих!
-Он видит.
-Видит ли Алиян-Ваал? Бог Алиян-Ваал!
-И он видит.
-А видит ли Анат? Богиня Анат!
-И она видит.
-Видит ли Мот? Бог Мот!
-И он видит.
-А видит ли Кушар-Хасис? Бог Кушар-Хасис!
-И он видит.
-Видит ли Ашират? Богиня Ашират!
-И она видит.
-А видит ли Астарта? Богиня Астарта!
-И она видит.
-И видит ли Эл? Отец богов Эл!
-И он видит.
-А ты видишь ли, Никкаль? Богиня Никкаль!
-И я вижу.
-Хватит ли его крови?
-Ещё крови, - сказала маска. – Я вижу кровь, но её не слышу и губы мои её не касаются.
-Чего ты хочешь?
-Я хочу крови. Я не слышу запаха крови.
-Что делать слугам твоим, чтобы ты услышала запах крови?
-Убейте мальчика!
-Убить?
-Убейте!
-Что дать Яриху? Богу Яриху!
-Последнее дыхание.
-Что дать Алиян-Ваалу? Богу Алиян-Валу!
-Печень.
-Что дать Анат? Богине Анат!
-Руки.
-Что дать Моту? Богу Моту!
-Грудинку.
-Что дать Кушар-Хасису? Богу Кушар-Хасису!
-Рёбра.
-Что дать Ашират? Богине Ашират!
-Правую ногу.
-Что дать Астарте? Богине Астарте!
-Левую ногу.
-Что дать Элу? Отцу Богов Элу!
-Голову.
-А что дать тебе, Никкаль? Богиня Никкаль!
-Сердце.
-Да будет так!
      Старец поднял ослеплённую голову мальчика за курчавые волосы, прогладил горло, полоснул по нему острым ножом. Брызнула кровь. Мальчик захрипел, выпуская со скрипом последнее дыхание. Дёрнулся было, но руки старцев держали крепко. Сектанты помоложе подставили таз, чтобы кровь не залила алтарь. Принесли ещё тазы, куда бросили голову, внутренности, руки, ноги, вынутую печень, лёгкие, сердце, грудинку. Хохот нелюдей-старцев, каннибальский блеск в глазах сектантов помоложе я уже не воспринимал, точно зарезали, освежевали не Митю Хазарова, меня полоснули по горлу, выпотрошили, как овцу. Я кричал, бесновался, когда шла расчленёнка, тряс клетку за прутья, как недобитый рогатиной медведь, да только мысленно, ибо на самом деле всё так же парализованно пялился на алтарь,  забрызганный кровью, на маску, а она причмокивала и подмигивала, на четырёх сектантов, что деловито, торопливо резали на куски парной труп мальчика. Вдруг оцепенение отпустило меня. Я двинул рукой, ногой. Подбежал к прутьям клетки. Стальная, невыносимо крепкая клетка не прибивала, не подавляла во мне бешенства, но точно подогревала, как огонь подогревает вдрызг обезумевшую воду в котле, и удвоила силу, энергию, так что я чудом просто выломал прутья и выбрался из клетки, полагая навести тут свои порядки и свой устав в чужом, как видно, монастыре. Однако с разбега ударился о толстое стекло, которое стояло между мной и сектантами. Старший жрец оглянулся и подошёл ко мне. Нас разделяла только стена из стекла, такого прочного, что я не мог, как ни пытался, его разбить.
-Смотрите, демоны, - сказал старец, - какой мамонт попался. Сломал клетку голыми лапами. А вы, фуцины, хотели валить его. Я так и думал, что этот вырвется, как трактор из курятника.
      Они подошли впритык к стеклу.  Шесть пар холодно-внимательных глаз ткнулись в сторону разломанной клетки, обшарили руки мои ошарашенными взглядами, точно невесту на выданье.
-Володя, - сказал тонкий, царапающий барабанную перепонку голосок, - да он же нас уделает, если отпустим.
-Метлу придержи, когда не спрашивают, - сказал старший жрец. – На дурную голову варганить если, то, конечно, уделает. Какой может быть базар? Само собой, что уделает. Как не уделать? По-умному надо с ним, без шума и пыли. Приручить поначалу, а там – выпустим. Как зовут тебя, бродяга?
      Я ударил кулаком по стеклу там, где была морда Володи. Он отшатнулся, и его точно рашпилем потёртые глаза дрогнули, прыгнули в испуге.
-Дерзкий, значит? - поинтересовался Володя. – Понты тут у меня наводишь? А чайник варит? И жить хочется?.. Короче, бродяга. Если ты с нами – дышать будешь, не так жирно, как я, конечно, но терпимо. А вот если дёргаться начнешь да ветками тут своими на меня замахиваться, нырнёшь в серную кислоту, как в бассейн с подкрашенной водичкой. Ну? Чего морозишься? Мозги стали на положенные рельсы? Пельмени всасывают доводы? Или  в дальнем плавании? Порыскай фарами по стенами и прочирикни, где ты, если не в бассейне?
      Я огляделся: дверей не было, только люк прямо на потолке, в который могла бы втиснуться разве что бабочка с неслишком размашистыми, до упора прижатыми крылышками. Похоже – бассейн.
-Теперь, если не дерево, захавай накрепко красоту момента. Я не повторяю дважды даже для глухих и безграмотных. Да или нет? Ну, бульдозер? Нужна тебе серно-кислотная баня?
      Признаться, опешил я. Немного. Ибо человек не задумывается над смертью, пока не увидит в глаза, не услышит внутри её ледяной, расслабляющий зов. Пока не скажет себе: она пришла, стоит на пороге и пристальным железным взглядом точно душу из тебя выковыривает.
      Я ощутил по спине холод и по сознанию дрожь. И одно дело, когда рядом кто-то знакомый, перед которым стыдно быть и казаться слабым и трусом. И другое, когда один. Среди чужих. Я ощутил холод по спине и дрожь по сознанию, но стиснул зубы, дабы не дрогнуть. Пусть. Пусть жизнь исчерпалась. И на скудной, малопонятной земле не всё опостылело. И скользкая седобородая тварь не шутки шутит. И смерть нашлась на меня. Но почему здесь? И сегодня? И такая страшная? В серной кислоте!
-Эй! – взрычала маска деревянным голосом. – Ещё крови!
      Володя обернулся и суетиливо-расторопно глянул на маску.
-Ещё? – спросил он, содрогаясь.
-Ещё! Мало крови! Мы хотим великой крови!
      Володя щёлкнул пальцами – ввели девушку-блондинку.
-Эту? – спросил Володя. – Или этого?
      Он показал пальцем на меня.
-И эту, и этого. Но – позже. Сначала – девушку.
      Она подняла голову: Инесса Шевченко.
-Кто её хочет? – спросил Володя.
-Я! – взрычала маска.
-Кто ты?
-Мот.
-Бог Мот?
-Да, я – бог зимы, увядания и смерти. Я – убийца Алиян-Ваала! Я хочу эту девушку!
-А кто хочет парня?
-Я! – взрычала маска.
-Кто ты?
-Никкаль.
-Богиня Никкаль?
-Да, я – Никкаль, богиня Никкаль. Отдайте мне его! И вы увидите меня!
-Тебя?
-Меня.
-Мы, твои слуги, увидим тебя?
-Да, вы меня увидите.
-А мы увидим Хозяина?
-Нет.
-Почему?
-Вы – только гонцы. Гонцы преисподней.
-Мы это знаем.
-Вы готовите ему путь.
-И это мы знаем.
-Вы на стороне Хозяина?
-Да, мы на его стороне.
-Вы в его команде?
-Да, мы в его команде.
-Вы отдал себя в его власть?
-Да, мы под властью Хозяина.
-Кто правит вами?
-Хозяин.
-Кто правит миром?
-Хозяин.
-Кто бог и князь этого мира?
-Хозяин.
-Как его зовут?
-Сатана.
-Вы ему повинуетесь?
-Да, мы повинуемся ему.
-Так чего вы ждёте?
-Приказа.
-Я, Мот, бог Мот, приказываю убить девушку по имени Инесса Шевченко.
-Да будет так, Мот, бог Мот!
-Я, Никкаль, богиня Никкаль, приказываю убить человека по имени Аркадий Бахмуров.
-Да будет так, Никкаль, богиня Никкаль!
Инесса Шевченко подняла голову. На лице девушки не было ни страха, ни недоумения, только безразличие, как у основательно забитой скотины.
-Вы попили огненной воды? – спросила маска.
-Да, мы её выпили.
-Вы покурили священной травы?
-Да, мы её выкурили.
-Вы поели чужие жизни, невинные жизни?
-Да, мы убили, много убили.
-Вы увидите меня!
-Да, мы тебя увидим.
-Вы услышали меня?
-Да, мы тебя услышали.
-Вы коснётесь ног моих!
-Да, мы коснёмся ног твоих.
-Идите и убейте девушку по имени Инесса Шевченко!
-Да, мы убьём девушку по имени Инесса Шевченко.
-Вы разденете её?
-Да, мы разденем её.
-Вы отрежете ей голову?
-Да, мы отрежем ей голову.
-Вы положите сердце её на священный камень?
-Да, мы положим её сердце на священный камень.
-Вы знаете, кто этого хочет?
-Да, мы знаем, кто этого хочет.
-Кто хочет?
-Хозяин, князь этого мира.
-И ещё кто хочет?
-Ярих, бог Ярих.
-И ещё кто хочет?
-Алиян-Ваал, бог Алиян-Ваал.
-И ещё кто хочет?
-Анат, богиня Анат.
-И ещё кто хочет?
-Мот, бог Мот.
-И ещё кто хочет?
-Кушар-Хасис, бог Кушар-Хасис.
-И ещё кто хочет?
-Ашират, богиня Ашират.
-И ещё кто хочет?
-Астарта, богиня Астарта.
-И ещё кто хочет?
-Эл, отец богов Эл.
-И ещё кто хочет?
-Никкаль, богиня Никкаль.
-И ещё кто хочет?
-Мы.
-Кто вы?
-Мы, ваши слуги.
-Сколько вас?
-Четверо.
-Кто?
-Я.
-Кто ты?
-Старший жрец великой крови.
-Кто ты?
-Слуга.
-Чей слуга?
-Слуга Хозяина.
-Кто ты?
-Владимир Морозевич.
-И ещё кто хочет?
-Я.
-Кто ты?
-Слуга.
-Чей слуга?
-Слуга Хозяина.
-Кто ты?
-Толемес Кучербаев-Сюжетов.
-И ещё кто хочет?
-Я.
-Кто ты?
-Ученик великой крови.
-Кто ты?
-Александр Рассказиков.
-И ещё кто хочет?
-Я.
-Кто ты?
-Ученик великой крови.
-Кто ты?
-Борис Чайников.
-И ещё кто хочет?
-Она.
-Кто она?
-Посвящённая.
-Кто она?
-Айгуль Кемельбекова.
-Кто она?
-Асель Борзогубаева.
-Кто она?
-Никкаль, богиня Никкаль.
-Кто она?
-Госпожа, наша госпожа.
-Вы хотите служит ей?
-Да, мы хотим ей служить.
-Вы хотите её увидеть?
-Да, мы хотим её увидеть.
-Убейте девушку по имени Инесса Шевченко.
-Мы убьём девушку по имени Инесса Шевченко.
-Вы знаете, что было с Акхатом, сыном царя Данэла?
-Да, мы знаем, что было с Акхатом, сыном царя Данэла.
-Что было с Акхатом, сыном царя Данэла?
-Акхат, сын царя Данэла, осмелился враждовать с Анат, богиней Анат.
-И ещё что было с Акхатом, сыном царя Данэла?
-Акхат, сын царя Данэла погиб в сражении с орлами Анат, богиней Анат.
-И ещё что было?
-И была засуха и война.
-Где это записано?
-В  «Эпосе царя Данэла».
-На каком языке это записано?
-На угаритском языке это записано.
-Для кого это записано?
-Для нас, для нас это записано.
-Для чего это записано?
-Чтобы помнили.
-Вы знаете, что было с Керетом, царём Керетом?
-Да, мы знаем, что было с Керетом, царём Керетом.
-Что было с Керетом, царём Керетом?
-Род Керета, род царя Керета погиб.
-Что сделал Керет, царь Керет?
-Керет, царь Керет предпринял поход,поход за невестой в страну Удум.
-Где это записано?
-В «Эпосе о Керете».
-Для кого это записано?
-Для нас, для нас это записано.
-Для чего это записано?
-Чтобы помнили.
-Где записано о нас?
-В «Рождении богов».
-Где мы родились?
-В Шамбале.
-Против кого мы?
-Против Агартхи.
-Почему мы против Агартхи?
-Из Агартхи пришли цари-волхвы.
-Куда пришли цари-волхвы?
-В Вифлеем Иудейский.
-Зачем пришли цари-волхвы?
-Чтобы поклониться Ему, младенцу Иисусу.
-Вы хотите Ему поклоняться?
-Нет, мы не хотим Ему поклоняться.
-Кому вы хотите поклоняться?
-Шамбале, мы поклоняемся Шамбале.
-Шамбала приказывает убить!
-Да, мы убьём.
-Шамбала приказывает отдать  девушку по имени Инесса Шевченко Керету, царю Керету!
-Да, мы отдадим девушку по имени Инесса Шевченко Керету, царю Керету.
-Чего вы ждёте?
-Приказа.
-Да будет так!.. Вы слышите голос Шамбалы?
-Да, мы слышим голос Шамбалы.
-Исполняйте!
      Я пинал стекло перед собой, бил в него прутом, отодранным от клетки, но чёртова стена не поддавалась, не трескалась, не принимала царапины. Кричал, чтобы привлечь внимание Инессы. Однако девчонка не смотрела в мою сторону.
      С Инессы Шевченко сняли светлый жёлтый плащ.
-Вот невеста Керета, царя Керета! – вскричал старший жрец, откидывая плащ к подножию столба, прямо на камень, где кровь мальчика высохла и свернулась не до конца.
      С Инессы сняли блузку, которую старший жрец швырнул к столбу. Туда же полетели брюки, трусы, бюстгалтер, сапожки, носки, колготки. Голая девушка стояла перед слугами Шамбалы.
-Повторяй, - сказал старший жрец, поднося нож к горлу Инессы, - слово в слово повторяй.
Инесса подняла мутные глаза.
-Потому что Бог…
-Потому что Бог.
-Отдал нас под власть дьяволу…
-Отдал нас под власть дьяволу.
-И Сатана правит миром…
-И Сатана правит миром.
-И хочет доказать и докажет Богу…
-И хочет доказать и докажетБогу.
-Что человек может жить сам…
-Что человек может жить сам.
-Зачем почитать Бога…
-Зачем почитать Бога.
-Если Он не хочет нашего спасения…
-Если Он не хочет нашего спасения.
-И мы Ему не нужны…
-И мы Ему не нужны.
-Ты готова к смерти?
-Да, я готова к ней.
-Тебя получит Мот, бог Мот.
-Меня получит Мот, бог Мот.
-Ты станешь женой Керета, царя Керета.
-Я стану женой Керета, царя Керета.
-Ты пойдёшь в Удум, в страну Удум.
-Я пойду в Удум, в страну Удум.
-Ты увидишь Эанатума, царя Лагаша.
-Я увижу Эанатума, царя Лагаша.
-Ты предстанешь перед Наннаром, богом Наннаром.
-Я предстану перед Наннаром, богом Наннаром.
-И Нингаль, богиней Нингаль.
-И Нингаль, богиней Нингаль.
-Ты увидишь Суккалмаха, великого посланника Суккалмаха.
-Я увижу Суккалмаха, великого посланника Суккалмаха.
-Ты увидишь Суккала, посланника Суккала.
-Я увижу Суккала, посланника Суккала.
-Ты увидишь Напир-асу, царицу Напир-асу.
-Я увижу Напир-асу, царицу Напир-асу.
-И супруга её Унташ-Напириши, царя Унташ-Напириши.
-И супруга её Унташ-Напириши, царя Унташ-Напириши.
-Ты посвящена Моту, богу Моту.
-Я посвящена Моту, богу Моту.
-И брату его Решефу, богу Решефу.
-И брату его Решефу, богу Решеву.
-Да будет так!
-Да будет так!
      Он поднял девушку на руки и положил на камень. Маска вздрогнула. Глаза её задвигались, покраснели и точно дымкой покрылись. Старший жрец ударил ножом в сердце Инессы. Она не успела вскрикнуть. Натянулась и тут же обмякла. Кровь облила ручку ножа и по локоть руку старшего жреца. Он поднял голову, захохотал. Побледнел. Сухожильные рефлексы заметно оживились. Руки его вытянулись, на них образовался тремор, сиречь дрожание, как при хроническом алкоголизме. Он вдруг оцепенел. Хохот выдыхался. Голос подсел. Горло перехватило. Ноги отнялись и похолодели.
      И у меня внезапно возникло головокружение. Слабость разлилась по всему телу. Чувство удушья охватило меня. Веки стали подёргиваться. И онемел кончик языка. А руки и ноги – похолодели.
      Неясные картины пронеслись, как вихревой поток, перед глазами. Тяжесть в груди, точно слон всем телом навалился. В сознание появилось ощущение одиночества покинутости, заброшенности и гнетущей безысходности. Я был близок к истерике,точно мятежный матрос, оставленный капитаном на заброшенном острове.
      С трудом я встал и подошёл  к стеклу, чтобы увидеть, что стало с Инессой Шевченко. Она лежала у камня. На спине. Из-под левой груди, которая обессиленно свисала вправо, по-прежнему катилась кровь, но уже мельче. Глаза девушки неподвижно смотрели перед собой,  в потолок, где нарисованный в манере Пикассо обрывочно-хаотично толстый, точно безглазый дракон пожирал тщедушную, абрикосно-воздушную девушку.
      Внесли несколько истуканов, перед которыми положили распятие, Библию, десяток икон. Поставили чашки у ног истуканов. Подлили водки в чашки, под ними положили сухую дикорастущую индийскую коноплю. Её подожгли, и дым потёк к потолку, потянулся к истуканам. Их ноздри задвигались, губы приоткрылись. В комнате появилась чёрная, размером со стойку футбольных ворот, но толще, не тоньше телеграфного столба, свеча с зажённым фитилём. Сектанты кинулись топтать иконы, рвать Библию, плевать на распятие. Экстаз охватил сектантов. Старший жрец забормотал что-то на древнем наречии. Остальные – бесновались. С потолка, что ли, к ним посыпались бубны с колотушками. Сектанты закричали гортанно, с подвыванием. На них вдруг обнаружились костюмы с различными металлическими подвесками. Сектанты застучали в бубны, пришли в неистовство. Глаза их покраснели, расширились. В них пробился радужный, феерический блеск. Такой, каким сверкает снег высоко в горах, когда больно глазам, когда надо надеть солнцезащитные очки, дабы не ослепнуть. Сектанты вспотели от быстрой и тяжёлой пляски. Устали. Стали задыхаться от воплей, ударов колотушками по бубнам. Потрясая подвесками, подвывая в такт и невпопад, они с кем-то боролись, садились на бубны, уверяли кого-то, что едут, дескать, на коне в мир духов. Жрец закричал приветствие Шабаке, обнадёживая себя же, но другим, не своим голосом, что его зовут не Шабака, что тронное его имя Неферкара, что он лично объединил Египет и Куш под собственной властью, звал племянника Шабатаку, обещая тому разделить с ним власть над Таразом.
      Сектант Чайников катался по полу, выкрикивал имена Мелькарта, Эшмуна, царя Библа Ахирама, просил бога Эшмуна исцелить от нищеты, защитить от бога войны и чумы Решефа.
      Сектант Рассказиков попал к этрускам в Этрурию, но не зависимое от Франции королевство, образованное из Великого герцогства тосканского, а к тем, кого египтяне называли племенем турша, числили среди народов моря. Говорил с одним из Тарквиниев, который гордился и похвалялся тем, что правил Римом, обещал вернуться в вечный город как только разгонит Ватикан и римского папу.
      Старший жрец общался, вероятно, с кем-то из волхвов, потому что обращался то к виле, берегине, русалке; то к чуру, именуя его родом, рожаницей, дедом, шуром; то к богу грома и молнии Перуну; то к богу солнца Яриле, путаясь в именах его и потому называя Хорсом, Дажь-богом, Купалой; то к богу ветра Стрибогу; то к богу скота Велесу; то к богине прядения и ткачества Мокоши; то к богу кузнечного дела Сварогу; и снова – к богу дождя Яриле.
      Морозевич обещал сжечь девушку, поставить на её могиле курган, организовать поминки, справить тризну, засняв всё это дело на плёнку и сделать тонфильм.
      Беснование и одержимость сектантов тяготили меня,изводя и самих сатанистов,ибо больше двух часов что-то кричать,потрясая запотевшими тетесами, - занятие физически неподъёмное.
      Наконец игруны повалились, переходя из состояния транс в состояние – обморок.
      Потянуло ветерком. Свечи и факелы погасли. В комнате потемнело. Мрак разодрался внезапным светом. Один из истуканов загорелся. Развалился. Из пепла вынырнула девушка. Она сияла огнём. В комнате стало жарко. Стены нагрелись. С них потекла смола.
-Кто звал меня? – утробным, нечеловечески сухим, жёстким голосом спросила она.
      Сектанты встали на колени, но не могли приблизиться к ожившему истукану, ибо жгло огнём и отпугивало. Лицо девушки, её фигура – вылитая Айгуль Кемельбекова.
-Никкаль, богиня Никкаль! – прохрипел Морозевич, тщетно протягивая к ней руки.
      Дверь вылегла к истукану с грохотом и громоздким стуком. Вслед за дверью ворвался свет от десятков фонарей и голос, прогремевший на всю комнату:
-Руки на голову и выходить по одному!
      Выстрел поверх голов заставил сектантов залечь, а воскресший было истукан упал и рассыпался деревянными клочьями.
      Каражанов выпустил меня из аквариума, повёз сектантов к себе в колхоз, усадив их в автобус. Я на своей поехал за ними.
      Он поместил их в коровник, поставил пост.
-Будешь допрашивать? – спросил Каражанов, когда я уже собрался уезжать.
-Желательно.
-Иди в мой кабинет. К тебе приведут их по одному.
      Я видел четверых и пятую, но их, по словам Каражанова, оказалось целых девять штук.
      Первым ввели Морозевича.
-Фамилия, имя, отчество?
-Морозевич Владимир Яковлевич.
-Год и место рождения?
-1934-й, город Грозный.
-Домашний адрес?
-Вы взяли меня на дому, так что знаете.
-Целиноградская 2?
-Да.
-Образование?
-Высшее, закончил пединститут в Грозном, на базе которого в 1972 году создан был университет. Работал в НИИ истории, языка и литературы там же. По образованию – историк.
-Вы – гражданин России?
-Нет, у меня казахстанкий паспорт.
-Давно в Казахстане?
-С 1980 года. Приехал сразу в Джамбул, теперь – Тараз, как видите.
-Где работаете?
-В данное время?
-Да.
-Учитель истории.
-В какой школе?
-В частной школе «Азия».
-Что имеете сообщить по данному происшествию?
-О каком происшествии вы говорите?
-Об убийстве и похищении Мити Хазарова.
-Ничего.
-Почему вы похитили, потом убили мальчика?
-Вы же видели, так чего зря спрашивать?
-Вы – член сатанисткой секты?
-Ну, конечно. А как же иначе? Духовный вакуум чем-то надо забивать.
-Ваш дом обыскивается.
-Я понимаю.
-Сколько детей вы убили?
-Не считал. Не до того было.
-Вы признаёте себя виновным?
-Как бы не так.
-Вы не убивали?
-Убивал.
-Но ведь убийство – это и есть преступление.
-Кому как.
-Кому как?
-Разумеется. Вы каждодневно убиваете народ пачками, тоннами.
-Я?
-Власть имущие.
-Говорите о себе.
-Я и говорю: если вам можно,то почему мне нельзя?
-Кто организовал секту?
-Хозяин.
-Назовите имя.
-Сатана.
-Не морочьте голову, Морозевич!
      Он исподлобья глянул на меня.
-Я ничего не скажу. Больше, - сказал он твёрдо.
      Морозевича увели.
      Я принялся допрашивать следующего.
-Толемес Чимкентович Кучербаев-Сюжетов.
-Сюжетов?
-У меня двойная фамилия.
-Почему?
-Отец с матерью решили не спорить: он дал свою фамилию Кучербаев, она – Сюжетов. Так и в свидетельстве о рождении записано.
-Год и место рождения?
-1941-й, город-герой Брест.
-Вы родились в Бресте?
-Да. Мой отец служил, а мать жила там.
-Образование?
-Высшее. Закончил истфак ТГУ.
-ТГУ? Вы в Ташкенте учились?
-В Тарту. Работал в институте истории партии при ЦК КПЭ и в институте истории АН ЭССР, а также в газете «Советская Эстония» и в журнале «Коммунист Эстонии».
-Вы гражданин Эстонии?
-Нет, у меня российское гражданство, хотя живу в Таразе.
-С какого года?
-С 1970-го.
-Где сейчас работаете?
-На телевидении. Редактор отдела новостей.
-Вы знаете, что именно вам инкриминируется?
-Безусловно, я в курсе.
-Признаёте себя виновным?
-А куда денешься: пойман с поличным.
-Что можете сообщить по происшествиям?
-Всё.
-Идите в другую комнату и напишите всё, что знаете о делах секты.
-Сколько мне дадут?
-Не знаю. Похоже,что вышку.
-Какой же смысл тогда колоться?
-Помощь следствию и чистосердечное раскаяние учтутся при вынесении приговора.
-В какой мере? Вы даёте гарантию, что мне сохранят жизнь?
-Нет.
-Вот видите? И потом. Кто сказал, что я в чём-то раскаиваюсь? Я убивал и убивать буду. А Хозяин вытащит меня из любого переплёта.
-Вы слышали о Верагуа?
-Разумеется.
-Вам что-нибудь известно о его странной болезни?
-Спросите у своего друга. Он знает, где ваш старик и что с ним.
-Но разве он не умер?
-Спросите у друга и дайте мне чем писать, пока я хоть что-нибудь помню.
      Его увели. А я задумался. Да, если Верагуа жив, то кого мы хоронили?
      Я решил вытрясти попозже из Кучербаева всё, по возможности.
      Вошёл ещё сектант, которого я не видел в комнате, где убивали ребёнка и Инессу.
-Валежников Сергей Иванович.
-Год и место рождения?
-1980-й, Джамбул.
-Адрес?
-Четвёртый микрорайон, дом четыре, квартира сто три. Там же, где  Толик.
-Какой Толик?
-А был вот тут только что.
-Вы живёте вместе?
-Ага.
-Он – ваш родственник?
- Да я рот топтал такого родственника!
-Кто он вам?
-Она.
-Что значит – она?
-То и значит, что я его трахаю во все дырки. Да и не один, ещё Андрюха Накушев, Борька Чайников и Санька Рассказиков. Мы трахаем его, он, как прислуга, при нас.
-Как прислуга?
-Ну! Да, короче. И хавку делает, если что, и насчёт травки – грев, и бухнуть принесёт, когда зашлём, и деньги на всякие там расходы: по сто баксов на клюв.
-В месяц?
-В неделю.
-Где ж он деньги такие берёт?
-А нас это не колышет. Пусть хоть рожает. Нам-то что? Сунул-вынул и прощай.
-Чем вы занимаетесь?
-Хреном грушу околачиваю. Ничем, короче. Сижу, мотыляюсь туда-сюда. Телик смотрю, если прикол там какой-нибудь.
-Что вам известно о сатанистской секте?
-Не знаю. Не видел никакой секты.
-Не морочь голову, щенок!
-А кто морочит?
-Ты!
-Не знаю я ни про какую секту. Чего зря наезд делаешь? Не надо так. Чего надо, я и без того чирикну без понтов и финтов. А про чего не знаю, с какого бодуна придумаю?
-Ты был задержан на месте происшествия, так?
-Не знаю. Сидел во дворе. Шан курил. Тольшу ждал.
-Кого?
-Ну, Толика, с которым живу.
-Ты ждал во дворе?
-А где меня прижучили, повязали? Там. У сарая я тараканился.
-Ты не крути, мальчик.
-Кто крутит? Чего есть, с того и базар делаю.
-Когда ты пришёл на Целиноградскую 2?
-Поутряне.
-С утра так и сидел во дворе?
-Зачем? Ходил туда-сюда, куда Володя зашлёт.
-Куда он посылал?
-По разным местечкам.
-Каким именно?
      Он глянул на меня белесыми своими глазёнками, в которых держалось лёгкое недоумение. Потрясти ситуацию преставлялось мало возможным.
-Ты меня колешь?
-А с кем я ещё говорю?
-Ты, мужик, Володю не знаешь. Это тебе не Тольша. За лишний базар спросит.
-Боишься его?
-Кто боится? Уважаю. Он покруче нас с тобой, мужик, будет. И бабки при нём, и авторитет у пацанов. Его сам Колобок уважает.
-Колобок? Что за Колобок?
-Да ты деревянный, что ли? Или задвинутый? Колобок – вор в законе по нашей области. Если я Володю сдам, меня из любой дырки выдернут и так опустят и загасят, что мало не покажется. Если вообще не завалят, хоть на воле, хоть в зоне.
      Он упёрся и ничего не сказал более о Володе. Я подумал, что и под пытками парнишка не проболтается.
      Вошёл Каражанов. Глаза его были нахмурены.
-Чего расселся? – спросил он у Валежникова. – Встать!
      Парнишка дёрнулся поглядеть, кто пришёл, и напугался, и поторопился вскочить, как заспавшийся казачок при веди недовольного барина, который звонил-звонил, а казачок не слышал, ибо дремота одолела.
-Стоя рассказывай, - проговорил Каражанов, усаживаясь на освободившийся стул. – Колобка боишься? Я и твоего Колобка сломаю, если надо будет. Ты понял?
-На понял меня не бери, - огрызнулся было Валежников и загнулся от пинка под дых.
-Не груби, мальчик, старшим, - заметил Каражанов, - на «ты» ко мне не обращайся. Не люблю, когда каждая тварь на «ты» со мной. Говори, куда попал?
-В ментовку, наверно.
-Куда?
-Ну, это, в отделение?
-А что в ментовке держат по сараям? Ты был хоть раз в КПЗ?
-На Абая 120 был.
-За что взяли?
-За бакланку. Лоху одному челюсть выбил.
-Сообщаю для правильного понимания. Ты и твои корешки в моих руках. О вашем, так сказать, задержании прокуратура и прочие структуры не знают. Адвоката не будет. Не дождёшься. А будет следующее. Я тебя закрою. Одного. Вызову спецврача. Сделаем кастрацию. Станешь бабой. У тебя появится желание трахаться, но не трахать. Замечашь разницу? Твой друг и любовник знает, как это быть бабой.
      Парнишка примолчался, придавленный переменой декораций, искорёженный напряжением.
-Ну? Есть желание колоться?
-Нет.
      Каражанов окинул ногти свои лёгким взглядом и щёлкнул пальцами:
-Ты выбрал, так что пеняй на себя.
      Вошли двое в униформе спецназа.
-Пора ломать, - сказал Каражанов. – Соберите всех!
      Он показал мне, куда направляться. И двинулся следом. В подвале, где намечался сбор, были высокие потолки, обитые непонятным мне материалом: похоже на металл, но прозрачный, гибкий. Комнат я увидел с десяток. В них – щипцы, хлысты, камин, кузнечный горн, дыба, испанский сапог, станок для оскопления, тиски, ножи, вилки, ножницы, иголки, скальпель.
-Каждый из вас, - проговорил Каражанов, - пройдёт через нечеловеческие пытки, потому что здесь над вами нет законов и нет правительства. Вы – вне закона. Обращайтесь за помощью к бесам и демонам, если они придут на ваш зов и захотят помочь. Если вы одержимы бесами, то да поможет вам Бог. Спрашиваю в последний раз, кто добровольно расскажет обо всём, что сделано? Морозевич!
-Я.
-Есть что добавить?
-Нет.
-Кучербаев?
-Пас.
-Валежников?
-Ничего не знаю.
-Рассказиков?
-А почему я? У меня…
-Да или нет?
-Нет.
-Чайников?
-Не могу знать.
-Ну, а что Андрей Накушев?
-Как все, так и я.
-Нафиков Владислав?
-Нет.
-Акатьев-Слуднов Роман?
-Ничего.
-А ты, Асель?
-Я тут ни при чём.
-Хорошо. Всех раздеть!
-И меня? – спросила Айгуль.
-Конечно.
      Раздели.
-Не вмешивайся, - сказал мне Каражанов, когда я пытался вступиться за девушку. – Время взаимных уступок на разумной основе прошло. Ты знаешь, сколько сделано трупов?
-Примерно.
-Ты видел, что мы обнаружили на Целиноградской 2?
-Нет. Я пошёл к машине.
-Около сотни детских трупиков.
-Сколько?
-Я сказал, сколько. Началась война. И милосердия не будет.
-Но ты же не инквизитор?
-Кто сказал?
-Никто. Так мне подумалось.
-Неправильно тебе подумалось. Я – новый молот ведьм для таких сатанистов. Я сломаю их. Я заставлю их рассказать всё, ибо так Бог велел и так будет.
      Он очертил магический круг на том месте, где была Айгуль.
-Зови бесов и зови демонов, - сказал он, - а я подожду.
      С улицы послышались глухие, невыразимо вязкие стоны, будто кто-то стонал через  противогаз. Над потолком что-то задвигалось, заходило тяжёло и надсадно. Под железным полом скреблось и корябалось. Я был шокирован.
-Бесы пришли, - сказал мне Каражанов. – Может, посмотришь на них и отучишься быть милосердным на чужой беде, когда воочию увидишь, кто стоит за этим отребьем, кто руку их направляет? Запомни, юноша, сегодняшнюю ночь, ибо ты – из запоминающих. Я тоже жалость имею, но не к ним, а к матерям, у которых детей крадут и убивают. Завтра, когда ты выдашь матерям на руки останки детей, скажи им о милосердии и о жалости к убийцам их детей. Скажи, если сможешь.
-Всё равно, - сказал я, - нельзя быть жестоким. Пусть они виновны, хотя вина их доказана не на суде. Пусть. Но ведь есть законы, по которым определяется мера наказания. Есть органы следствия, прокуратура. Нельзя встать над законом и быть последней инстанцией. Ибо тогда – произвол. Самосуд и бесчинство толпы, то, что Пушкин называл бунтом, бессмысленным и беспощадным.
-Клин клином вышибают, - возразил Каражанов. – Смотри и увидишь.
      Он поманил пальцем Валежникова.
-На станок его, - приказал Каражанов.
      Валежникова посадили на станок. И Валежников побледнел. Его крепко и цепко держали, так что не вырваться. Пришёл врач с набором необходимых инструментов. Он вопросительно глянул на Каражанова.
-Вы работали у скопцов? – поинтересовался Каражанов.
-Да. Я занимался у них оскоплением.
-Приступайте! Пациент желает избавиться от похоти.
-Но он не избавится от неё.
-Почему?
-Он лишится влечения к женщинам, но взамен получит влечение к мужчинам.
-Это и требуется. Я правильно изложил твою просьбу, Валежников?
      Валежников пялился на врача, который открыл ящик с инструментами.
-Я скажу всё, - сказал Валежников. – Не надо из меня тёлку делать.
-Кого? – уточнил Каражанов.
-Бабу то есть.
-Конечно, - заметил Каражанов. – Ты бабой быть уже не хочешь. А раньше хотел. Но ты как думал? В кошки-мышки играть со мной? Нет. Не получится. Ты, кстати, мужик?
-Я – пацан.
-То есть?
-Не лох, короче.
-Значит, уже не мужик?
-Не баба, короче.
-Пока. Тут ведь есть не только твоё желание, но и моё. А оно такое. Я уже не хочу твоих добровольно-принудительных показаний. Время вышло для них. Кто не даёт добровольных показаний, у того их берут насильно. Принудительно. Приступайте, доктор. Публика ждёт.
      Врач медлил.
-Что такое, доктор? Вы медлите?
-Нет. Я не знаю.
-Чего не знаете?
-Под общим наркозом проводить операцию или под местным?
-Вообще без всякого наркоза, доктор. Нельзя больных приучать к таким нежностям. Пациент обязан восчувствовать. И молчать, если больно.
      Каражанов глазами показал, чтобы кляпом закрыли рот Валежникову.
      В принципе, я повидал операции. Разные они случаются: кто быстро управляется, кто -  потише. Этот же доктор практически не торопился. Приготовил присыпки, тампончики, мази. Резал с особой тщательностью и изуверским старанием да скопулёзностью. И Валежников едва кляп не заглотнул в бессильной ярости и пробивая из глотки крик. Рвался и метался, напрягал жилы на лбу, потел, падал и опрокидывался в обморок, так приходилось откачивать и приводить в чувство. Звериная боль изводила его, точно лава, выворачивающая вулкан.
      Операция же финишировала часа через два после старта и первой крови.
-Я устал, - сказал Каражанов. – Иду спать. Валежникова тоже уложить, успокоить. Остальных – накормить сушёной рыбой. Водой не баловать. Вообще. Не давать то есть. Спать... не давать!
      Он увёл меня наверх. Я заснул быстро, ибо что-то мне дали выпить. К утру, а, вероятно, ближе к обеду, меня пригласили в подвал. Валежникова я не видел. Восемь задерженных имели помятый вид и глаза, красные от лютой бессонницы. Воняло сухой рыбой. На полу валялись кости, чешуя и хвосты от рыбы. Задерженные просили испить. Воды не давали. Как только кто-то из них прикрывал глаза, поднимали в пинки да в железные затрещины, так что сон слезал, убирался восвояси и улетучивался. Каражанов смотрел на камин и хмурился.
-Я знаю всё, - сказал Каражанов и обернулся к пленникам. – У меня на каждого из вас – досье. В сущности, нет надобности, нет нужды в ваших показаниях. Спрашивается, зачем же я допрашиваю и применяю спецсредства? Отвечаю. Из любопытства. Интересно мне, как вы сломаетесь, когда поймёте, что бесы и демоны вас оставили? Рассказывать вы должны для Бахмурова. Кто первый?
-Я, - сказал с поспешностью Кучербаев. –Только пить... дайте.
-Нет, - усмехнулся Каражанов. – Пить будешь на том свете, потому как на этом уже не придётся.
-Какой мне смысл рассказывать? – спросил Кучербаев.
-Не знаю. Ты хочешь.
-Ну, хорошо. Задавайте вопросы.
-Как давно ты занимаешься колдовством?
-Четыре года.
-Кто научил?
-Она, - Кучербаев показал подбородком в сторону Айгуль Кемельбековой.
-Она?
-Да.
-А, может, ты её обучил?
-Нет, клянусь, что она научила.
-Как это было? Ты понимаешь, одна правда тебе поможет?
-Понимаю.
-Валяй!
-Я сотрудничал с КГБ, внедрился к скопцам, давал о них информацию. Меня заверили, что до крайностей дело не дойдёт, что подстрахуют, когда просили согласиться на оскопление, потому что им нужно было поймать скопцов с поличным. В тайге, в избушке я и жил. Молился со старцами. По чистой дурости поверил, что в самом деле подстрахуют. Потому что предупредил, когда и во сколько начинается оскопление. Не успели они с подстраховкой. Окружили вовремя, но ждали. То ли приказа, то ли специально подставили, чтобы на руки получить эти самые улики. В общем, так получилось, что когда они ворвались, меня кастрировали. Вышел я из общины. Поначалу хорошо: к женщинам не тянуло. Позже – пропали борода и усы. Бриться уже не надо. Толстеть начал. На сладкое разохотился, на жирное. С женой, конечно, развёлся. Увидела, поняла, что не интересует меня в половом отношении. Но не это развело нас. Это она могла стерпеть. Потому что казашки, в принципе, не так охочи до секса, не так похотливы. В общем, не имеют особой нужды в супружеских обязанностях. Другое задело её и вот что именно обидело насмерть. Я ходил на остановку, садился в автобус, там прижимался к мужикам, млел от их запаха. Возбуждался от прикосновения и разглядывал то, что выпирало между ног. Заводился от этого разглядывания. Да, я садился в переполненный автобус, чтобы запах мужского пота услышать. У меня голова от него кружилась, волнение накатывалось, находило. И однажды я не выдержал, вышел на одной из остановок за каким-то турком. Предложил десятку, если даст пенис потрогать. Турок, лохматый весь из себя, сердитый, не сразу понял, чего я к нему пристал, за какой надобностью. А когда понял, так залепил мне по скуле, что я на ногах не удержался, а так, снопом, и повалился там, где стоял. А я не отстаю. Он и излупил меня без всякой жалости. Я валялся возле киоска без сознания. Шли какие-то уголовники. Обобрали. Голый и вернулся домой. Разбитый весь из себя, довольный.
-Чем довольный? – брезгливо спросил Каражанов.
      Кучербаев всплеснул руками. Совсем по-бабьи.
-Ну, как же? – встрепенулся он. – Ко мне мужик прикоснулся! Крепко и метко, как говорится, но мужик увесистую руку приложил. Боль эта была наслаждением. С того происшествия начал я приставать прямо на улице.
-Нельзя ли без мерзостей? – буркнул Каражанов.
-Нельзя, потому как вы должны понять, почему и как я обратился к сатанизму. Заметьте, сам обратился, добровольно, на полном сознании.
-Ближе к происшествиям, - сказал Каражанов.
-Да, да. Уже ближе. Значительно ближе. В общем,принялся приставать я просто на улице и выбирал ещё, чтобы мужики были фактурные, лохматые. Один такой и согласился. Привёл я домой его, разделся, делаю походку волнующего зада, а тут и жена. Вошла. Открыла дверь своим ключом, опешила, всё поняла. Бабьим умом дошла она. Собрала вещи, ребёнка и бросила меня. Догадался я, в какие глубины заплыл, в какие трущобы, дебри заплутал, но поздно было. Похоть одолевала. Зуд вожделения был просто какой-то. Эротические сны прямо-таки изводили, грехи мерзостные наседали. Ничего не могу поделать, хоть с головой ныряй в колодец. На работе стали догадываться, за спиной перешёптываться, пальцем показывать: вот, мол, педик идёт. Кто-то из коллег видел, как я к мужикам приставал. Это сейчас у сексменьшинств что-то имеется – партия, газета, страничка в Интернете. А тогда? Лет двадцать назад? Да ещё в азиатской республике, где к геям, к лесбиянкам отношение самое распаскудное? Каково мне было? Мыкался я, мыкался. Работу менял. Часто очень. Местожительство. Узнавали быстро. Положение усугублялось. За аморалку могли и притянуть под статью уголовную. За растление малолетних. За мужеложество. Правда, какой я мужеложец? Педик и то пассивный. В общем, понимаете. В КНБ вы – из понимающих. А четыре года назад сидел я в парке Ленина, высматривал партнёра. Нервничал, потому как жара томила, распаляла и никого подходящего. Июньский зной нестерпим на юге. И тут вот она (он подбородком указал на Айгуль Кемельбекову). Сидела-сидела на скамейке. На сухое, бестучное небо взглядывала. Шарила глазками окрест. Встала и вдруг пошла в шаманский какой-то пляс, подбрасывая чёрного цыплёнка высоко в воздухе. Я подумал было, что девочка помешалась. Потом приблизилась ко мне, говорит: «Человек, если желаешь, то сделаю так, что дождь скоро пойдёт». Задумался я, крепко задумался, потому как испугался ненормальной. Но, как говорится у казахов, будто чёрт сел на шею, и я согласился. Она повела меня к проточной канаве, опустила руку в воду и стала мутить её, призывая маленького наставника. Тучи над парком сгрудились – дождя однако не было. Она сидела и призывала имена других демонов, прося сделать дождь над парком, мне же сказала, чтобы подбрасывал чёрного цыплёнка высоко в воздух. Вода из канавы внезапно поднялась в воздух.  Из неё образовался демон, взял цыплёнка, сломал ему шею и кровью его окропил камень у канавы. Это и был дождевой камень,  над которым, прочитав заклинание,  девчонка вызвала дождь. Я был потрясён, потому как дождь,  действительно ведь,  пошёл. И только над парком. И нигде больше. Чуть подальше от него стояла полнейшая сушь. Но не этим сразила меня девчонка, потому что мало ли что? Галлюцинация? Мираж от пекла в голове и по мыслям моим? Она убила меня другим. Подошла и сказала: «Я тебя вылечу». Я спросил: «От чего?» И она мне ответила: «От полового бессилия. Ибо ты – кастрат». Я расстегнул ширинку – девочка коснулась рукой до бёдер у лобка. И у меня встал. Одним прикосновением восстановить потенцию – это многое, очень многое для меня. Как не поверить такой умелице? Я поверил. Она предложила мне вступить в секту сатанистов, сказала, что у меня всегда будут деньги и всё, что захочется. Подумал я: денег нет, работа измотала, надоела до чёртиков. Чего терять? Я согласился. Первое дело – порвать с верой, в которой родился. У мусульман мальчикам приходится проходить обряд обрезания. И мне в своё время отрезали кусочек кожи на пенисе. Вот я пошёл ночью в мечеть и испражнился прямо на молитвенный коврик. Потом громко прокричал, как водится, что отказываюсь от веры предков и прочие такие богохульства, вернулся к девчонке. Затем, дабы не случилось внезапного раскаяния и аналогичного соблазна, в воскресный день вместе с наставницей пошли в христианскую церковь на Сахпосёлке до того, как освятили священную воду, и перед алтарём отрёкся от Христа, веры, крещения, обозвал Деву Марию толстой бабой. Порвал Евангелие, закидал заранее взятым дерьмом иконы. Потоптался на распятии, помочился на него. Меня привели в дом, где вы меня и других поймали. Спросили, кого я хочу в наставники: албасты, марту, пери, дэва или магистерулуса. Я выбрал магистерулуса, то есть маленького наставника. Он  сказал мне, что даст всё и будет являться по первому зову, но сначала я должен достать некрещённого младенца, убить по их обрядам, то есть по обрядам секты (ваш сотрудник видел, как мы делаем), затем труп вернуть родителям ребёнка и, когда его похоронят, выкрасть из могилы, отварить в кастрюле до тех пор, пока не размякнут кости и всё тело не сделается жидким и годным для питья...
      Кучербаев остановился, обтёр сухие, побелевшие от соли губы, просительно глянул на Каражанова и продолжал:
-Из более густой массы сделать мазь для выполнения желаний, волшебства и перелётов. Из жидкой массы получается напиток, которым надо наполнить бутылку. Тот,  кто выпьет из этой бутылки, становится членом сатанистской секты. На его зов являются демоны. Я дал обет, что никогда не буду читать молитву над едой, потому как пища, посвящённая Богу, является разрешённой и чистой, а не скверной, что навсегда отрекаюсь от веры в Бога, что никогда не буду исполнять никакого мусульманского и христианского обряда, что всегда буду попирать ногами крест, где втайне возможно. Также дал присягу своему демону. Вообще, существуют четыре вида демонов: сделанных из земли, воздуха, огня и воды. Они страшно прожорливы и похотливы. Никогда не исполняют обещаний и бросают в беде в любую минуту. Верить им на слово невозможно. Конечно, даже низший из падших ангелов сильнее человека. Умнее. Среди них много шутников. Однажды, когда приготовил я мазь из сваренных частей детского тела (особенно тех, кто некрещён) и, по указанию демона, помазал веник, чтобы полететь на шабаш, в комнату, где я колдовал, вбежала свора кобелей-овчарок. Они обнюхали мне седалище, спустили клыками штаны и исподнее, и по очереди совокупились так, что меня хватил паралич. И я не мог отбиваться. Свора убежала. Маленький наставник расхохотался, сказал, что любит эдак пошутить.
-Сколько детей вы убили? – спросил Каражанов.
-Не знаю, но очень много. Кто их считал? Они ведь,  в принципе, нужны больше демонам, чем нам, людям.
-Почему? – спросил я.
-Убитые до крещения дети становятся помощниками демонов.
-Кто убил Байоразова?
-Он сам, - сказал Кучербаев, шатаясь и пятясь от пристального взгляда Каражанова, - сам.
-Сам? – приторно удивился Каражанов.
-Я точно не могу утверждать. Он принёс в секту сына, чтобы сделать из него средство для молчания.
-Какое средство? – изумился я.
-Чтобы молчать о делах секты и даже под пытками не говорить о них, нужно сварить в печи перворождённого мальчика. Он и был у Байоразова первым и единственным.
-Почему он сварил своего сына, а не выкрал, допустим, чужого? – спросил я.
-Понятное дело, - сказал Кучербаев, - колдуны и ведьмы пожирают собственных детей.
-Ну, так что с убийством Байоразова? – спросил Каражанов.
-Так вот. Сварил он сына своего, поели мы. Получили колдовское искусство молчания. Байоразов сник на другой день. Стал сокрушаться сердцем. Хотел уйти от нас. Исповедаться. Через таинство исповеди получить прощение. Вернуться истинным сокрушением и искренним сознанием к вере, потому как нашим мерзостям предавался не добровольно, а из нужды. Я подозреваю: демон привёл его под конец во временное замешательство, и Байоразов выбросился из окна.
-Кто был его демоном? – резко спросил Каражанов.
-Албасты в образе жёлтой женщины.
-Что за албасты? – спросил я, что-то припоминая о жёлтой женщине.
-Албасты – глава джиннов. У неё много грудей, длинные волосы. Она может свести с ума. Иногда она – красавица. Иногда – урод. Бывает в различных личинах: в образе жёлтой женщины, мальчика, девочки, лисы, козла, собаки, лошади. Её нельзя ругать вслух. Она связана с водой: то ли нимфа, то ли из воды сделана.
-Кто её может распознать? – спросил Каражанов.
-Таза аруах, чистый дух предков, которого она боится, избегает.
-Где она обитает? – спросил Кражанов.
-В золе, на заброшенных стоянках, в мусоре. Обычно она сидит, свесив большие груди и распустив волосы.
-Ты сечас можешь вызватьсвоего демона? – спросил Каражанов.
-Нет, - вздохнул Кучербаев, и вдруг лицо его в секунду сделалось опухшим и синеватым, точно он получил железную оплеуху. – Видите? (он показал на ту часть лица, что покрывалась обильными синяками). Бьёт уже. А сам оставил меня без всякой защиты, так как знает, что я ему больше не нужен и был, в принципе, малополезным.
      Он вздохнул, помято глянул на Каражанова.
-Дайте пить, - сказал Кучербаев, - от вашей селёдки у меня в животе – пожар.
-Ты хочешь пить? – поинтересовался Каражанов.
-Я ужасно хочу пить.
-Может, и спать хочется?
-Спать тоже, но сначала – пить.
-Есть другие пожелания?
-Нет. Пить дайте, а я могу и не спать.
-Ты не только спать, но и пить не будешь.
-Но почему? Я всё сказал.
-Нет. Ты мозги нам крутишь. За дурачков счиаешь. А дурак – ты и тебе подобные. Игрушки кончились – началась война. И жалости ты не увидишь. Красиво ты плакался.  Любопытно. Со смаком. А от главного ушёл. Самое важное мимо нас пустить изволишь.
-Какое важное?
-Где Верагуа?
-Не знаю.
-Кто закрутил происшествия?
-Не знаю.
-Как их остановить?
-Не знаю.
-Кто украл руки Лены Реш?
-Не слышал.
-Кто убил спортсменов?
-Не имею понятия.
-Значит, запираемся?
-Я не знаю. Я  мелкая сошка.
-Кто из вас Железный Характер?
      Кучербаев поднял глаза и разом напряг лицо.
-Откуда вы про него знаете?
-От тебя надеялся узнать.
-Я не скажу. Даже под пытками. Вы не представляете, о ком спрашиваете. Железный Характер – самое страшное, что я видел. Ваш Верагуа слишком близко к нему подошёл. За это и поплатился.
-Кто поплатился? – уточнил Каражанов.
-Он.
-Он?
-Да.
-Верагуа? – спросил я.
-Верагуа.
-Он жив? – спросил я.
-Не могу знать.
-Так что же ты рассказал? – поинтересовался Каражанов. – Покаялся в чём?
      Кучербаев опустил глаза долу, точно невинная овечка.
-Пытать всех, - сказал Каражанов и взглядом показал, чтобы я с ним шёл на выход.
      В коридоре он сказал:
-Бесполезно. Они ничего не скажут о нём.
-О ком?
-О Железном Характере.
-Кто такой Железный Характер?
-Их демон. И демон среди них. Они знают, кто из них, но не говорят.
-Почему вы думаете, что Верагуа не умер?
-Я не дурак. У нас есть отпечатки пальцев Верагуа, и я сравнил их с отпечатками больного, позже – умершего человека.
-Не совпадают?
-Это отпечатки Железного Характера.
-Кого? У вас есть его отпечатки?
-Конечно. Железный Характер принимает форму любого человека, у которого нет ангела-хранителя.
-Чем же он страшен?
-Тем, что даёт страшную силу.
-Кому даёт?
-Своим ученикам.
-И в чём эта сила?
-По-разному она проявляется. Эти сатанисты с его помощью могут вынести любую пытку, обходиться месяцами без воды, пищи, сна.
-Не может быть!
-Две недели он спит. Тогда человек, форму которого он принял, доступен для нас. Когда проснётся, ищи ветра в пустыне: никакие запоры не удержат.
-Так что же делать?
-Найти Верагуа. Наверно, придётся обращаться к вечникам.
-Верагуа тоже из вечников?
-Нет. Нас всего четверо.
-Вас?
-Тьфу! Проговорился. Я – из вечников.
-Вас четверо: Локоть, Магомадов, Самар… Ты – Киреев?
-Киреев, но почему «ты»?
-О вас рассказывал Верагуа.
-Знаю.
-Знаете?
-Конечно.
-Я вас другим представлял.
-Ладно, потом познакомимся. Надо вызвать вечников, найти Верагуа, пока возможно.
-Расскажите о Железном Характере.
-Что рассказывать? Я сам многого не понимаю. Верагуа бы помог. У него ума палата.
-Чем страшен Железный Характер, кроме того, что принимает форму любого человека и тем, что даёт силу выносить пытки? И как вы не можете определить, кто из задержанных Железный Характер, если у вас есть его отпечатки?
-Как объяснить, чем он страшен? Во-первых, это тот именно демон, который называется Белиал, что значит «без хозяина». Он пахнет кровью и жаждет насилия, войны. В Древней Греции это был бог Арес, сын Зевса и Геры. Это бог, несущий гибель и разрушение. Постоянно затевает раздоры, губит людей и радуется, когда во время битвы кровь льётся рекой. У древних казахов это был дух Мом, шаманы называют его Темыр Мнез, то есть Железный Нрав, норов или характер. Во-вторых, я не до конца объяснил тебе. Человек состоит из трёх частей: тела, души-фантастикума и духа.
-Что за фантастикум?
-То, что отделяется от человека во сне и уносится в бесконечное пространство.
-Но разве это -  не душа?
-Душа.
-А что за дух? Запах, что ли?
-Это –бессмертная сущность человека. Та, что не рождена и никогда не умрёт. То, что понимается как душа.
-Фантастикум – значит энергетический двойник?
-Да, нечто вроде этого.
-Но если лух бессмертен, то почему Христос предупреждает о тех, кто может погубить душу?
-Ты невнимательно читал Евангелие. Помнишь «Апокалипсис»?
-В общих чертах.
-Читал о второй смерти?
-Нет.
-Я напомню. «И увидел я великий белый престол и Сидящего на нём, от лица Которого бежало небо и земля, и не нашлось им места. И увидел я мёртвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и Книги раскрыты были, и иная Книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были мёртые по написанному в Книгах, сообразно с делами своими. Тогда отдало море мёртвых, бывших в нём, и смерть и ад отдали мёртвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим. И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая. И кто не был записан в Книге Жизни, тот был брошен в озеро огненное». Вторая смерть для фантастикума. Дух же либо наследует новую землю, либо пойдёт на муки в озеро огненное, где будет вечно.
-Я ничего не понимаю.
-Конечно. Ибо ты не видел мир тонкий, не знаешь, что в нём. Проще говоря, сон нужен душе, чтобы подзарядиться энергией жизни. В момент сна душа отделяется от тела. В этот момент она уязвима, подвергается нападению. Люди с ослабленной верой –  лёгкая добыча демонов. Они становятся ламиями или масками, то есть демонами, сделанными из людей. В принципе, стриги, вампиры, ламии или маски – перепрограммированный фантастикум.
-А оборотни?
-То же самое. Колдуны и ведьмы – переходный этап между человеком и демоном, сделанным из человека. Демоны, сделанные из людей, - низшие демоны.
-А Железный Характер – из высших демонов?
-Нет, из средних. К высшим демонам относятся – Дьявол, Сатана, Вельзевул, Люцифер, Бегемот и Асмодей. Известно, в принципе, что Асмодей – демон блуда. Кто Дьявол, Сатана, Вельзевул (иногда называют Белиал, но это по невежеству, ибо Белиал – это Железный Характер, то есть средний демон) и Люцифер, понять затруднительно. Одно и то же это лицо – сказать нельзя. Средние же демоны – Левиафан (демон заносчивости, именно он искушал Адама и Еву в образе змея); Мамонн (демон скупости) и Мом (демон кровопролития, иначе Белиал). Мелкие демоны, или низшие, бесы, для посылок и для прочих надобностей – входят в третью группу демонов. Их три вида: демон вожделения (то, что у древних именовался Эрот, Амур, Купидон), демон зависти, демон чревоугодия, демон гнева, демон ленности; второй вид, или разновидность, бесы – бес бесстыдства, бес грубости, бес злословия, клеветы, доносительства, сплетен, бес нетерпимости, бес лжи, бес нненависти, бес отчаяния, бес цинизма, бес безответственности, бес лицемерия, бес тунеядства, бес безумия, бес мести, бес предательства, бес безволия и апатии, бес самоубийства, бес многоречия, бес конформизма, бес эгоизма и себялюбия, бес паники, ужаса, страха, бес лживых пророчеств, колдовства, псевдолечений, бес алкоголизма, наркомании, токсикомании; третий вид – демоны, сделанные из людей – оборотни, вампиры, стриги, ламии, маски, джинны, пери, гурии, албасты, дивы. Древние греки очень чётко представляли себе незримый мир. Древние индийцы правильно понимали то, что будет после первой смерти. Фантастикум при окончательном отделении от тела попадает либо на райские планеты, либо в мир демонов, то, что у древних греков понималось как царство мрачного Аида, а у христиан – адом и преисподней, геенной огненной. Фантастикум умершего идёт либо в Агартху, центр светлой силы, штаб-квартиру ангелов, либо  - в Шамбалу, центр и штаб-квартиру тёмных сил, чёрной энергетики. В подчинении у высших демонов – средние и все низшие, но Мом (иначе Белиал ) никому не подвластен, поэтому его и дьявол недолюбливает, часто строит ему козни, а без него не обходится. Мому низшие демоны не подчиняются, как подчиняются они всем средним демонам. Ему подчиняются демоны, сделанные из людей. Такие, как жёлтая женщина, или ламия, маска. Демоны пробираются в мир людей, в пределы нашего тёмного земного воздуха. Насилуют земных женщин, чтобы сделать себе помощников и пустить ядовитое сорное семя своё в мир людей. Любимое занятие – творить зло руками людей и творить его, чтобы...
      Он прислушался к тому, что происходит в комнате пыток. За стенкой кричали. Страшными голосами. Долго и надсадно. Так, точно плохой и слабосильный стоматолог тянул и крошил щипцами расшатанный зуб пациенту, а тот вопит благим матом, от сатанинской боли корчит рожу и звереет прямо на глазах.
-Вы не договорили, - сказал я, замечая, что Каражанов прислушивается к звукам из комнаты пыток, точно дерматоглифик, приглядывающийся к кожным рисункам отпечатков пальца в надежде сделать открытие.
      Он отмахнулся. Внимание его нарастало. Меня коробило его гестаповское пристрастие к стонам, крикам, воплям, которые испускали мученники. Коробило и несколько отталкивало, ибо я не понимал добивание поверженых и опрокинутых. Жалость к побеждённым – это у меня в крови, генетический код, переданный кем-то из пращуров.
      Каражанов стукнул посиневшим от бешенства кулаком в ладонь.
-Не говорят! – прошипел он в ярости. – Упираются.
      Я прислушался. Разумеется, те, которых пытали бессонницей, жаждой, не говорили, а кричали.
-Баксы нужен, баксы! – шептал Каражанов.
-Ты веришь в баксы?
-Верю.
-Но баксы – тот же шаман.
-Шаман. И что?
-Странно. Я думал, ты – человек верующий.
-Да, верующий. Но почему опять на «ты» ко мне обращение?
-Извините.
-Нет плохой религии. Есть плохое исполнение.
-Разве они не по-разному трактуют Бога?
-Суть не в этом. В том, что все они хотят нравственно оздоровить человека. Вот такое я приветствую. В принципе, я ведь и сам – взаимопроникновение наций.
-Я слышал, что в вас восемь наций?
-Правильно.
-Все религии зовут к милосердию?
-К милосердию.
-Почему вы не даёте спать задержаным?
-Лишая сна, я лишаю их подпитки чёрной энергией.
-Вы проще можете определить, кто из них – Железный Характер.
-Как?
-У вас ведь есть его отпечатки?
-Нет.
-Однако вы говорили, что сняли отпечатки пальцев умершего Верагуа и определили, что это не он, а Железный Характер.
-Ну? Что следует из того?
-Что следует?
-Да. Что следует?
-Раз у вас есть отпечатки пальцев Железного Характера, то почему бы их не сравнить с отпечатками пальцев задержаных?
-Какой смысл? Что дадут мне их отпечатки?
      Тут я замялся, ибо Каражанов не понимал очевидного, хотя казался схватывающим суть вещей на лету и с полуслова.
-Что дадут отпечатки, если они – отпечатки Верагуа, но не нашего, а совершенно постороннего?
      Признаться, я не смог понять этот заковыристый принцип симультанного параллелизма, который ввернул Каражанов.
-Какого Верагуа?
-Постороннего.
-Да как понять вас?
-А очень просто. Я знаю характер нашего Верагуа и знаю немного дерматоглифику…
-Какую глифику?
-Дерматоглифику.
-И что за дерматоглифику вы знаете?
-Дерматоглифика – наука, изучающая узор кожного рельефа, образованный папиллярными линиями; данные дактилоглифики используются в антропологии и криминалистике.
-Ни четра не разберу: дерматоглифика, папиллярные линии, дактилоглифика! Объяснитесь проще. На уровне среднего ума, такого, как у меня, бедного.
-Ты слышал об отпечатках пальцев?
-Конечно.
-Ты слышал, что кожные рисунки не повторяются?
-Татуировки не повторяются?
-Узоры пальцев на руке, папиллярные линии…
-Да что за папиллярные линии?
-Папиллярные линии – это гребешки кожи, образующие узор на ладонях, подушечках пальцев, ступнях ног человека, обезьяны. Они остаются неизменными в течение всей жизни и строго индивидуальны, на чём основана дактилоскопия.
-Нервные кончики?
-Да, нервные окончания. По ним можно предсказать судьбу.
-Неужели? Хиромантия?
-Нет, учёные подтверждают, что уже у младенца в утробе матери есть узоры судьбы.
-Ну и ну!
-Есть три типа отпечатков пальцев: петли, завитки, дуги. По ним определяется характер человека. Первый тип – петли. Человек, у которого узоры на пальцах в виде петли, спокойный, уравновешенный, умеет идти на компромисс. Второй тип – завитки. Большое количество завитков говорит о сложном, непредсказуемом, взрывном характере. У хулиганов часто встречается подобный рисунок. И третий тип – дуги. У человека робкого и трусливого.
-А какой тип у настоящего Верагуа?
-Петли. Первый тип.
-А у подставного?
-Завитки.
-И вы решили, это – Железный Характер?
-Да.
-Но ведь папиллярные линии, как вы сказали, не меняются в течение всей жизни?
-Сказал.
-Как же поменялись у Верагуа?
-Рисунок на пальцах определяет фантастикум.
-Получается, что…
-Правильно. Тело Верагуа, но не его фантастикум.
-Астрал другой?
-Да, не его астральное тело, или фантастикум. И если мы к исходу сорокового дня не вернём фантастикум в тело Верагуа, его уже не воскресить.
-У нас сорок дней есть?
-Меньше. Сорок дней с момента смерти.
-Так вы, что, аки Орфей за Эвридикой, пойдёте за Верагуа? В ад пойдёте?
-Не знаю, ибо Верагуа может быть, где угодно.
-Я с вами.
-Спасибо. Я вызову вечников и отправлю за баксы, а ты постарайся вспомнить обстоятельства, связанные с исчезновением Верагуа.
-Вспомню, и что?
-Запиши.
-Так мне время нужно.
-Тебя проводят и дадут, что требуется.
-Кстати, Киреев.
-Чего ещё?
-Вы обращаетесь ко мне на  «ты»
-Ну?
-Что «ну»? Мне-то вы запрещаете так к вам обращаться.
-Хорошо. Обращайся. Только помоги. Верагуа говорил: у тебя железная память?
-Можно я посмотрю, как колдует баксы?
-Ладно. За тобой придут.
      До вечера я просидел над отчётом для Киреева. Возможность восрешения Верагуа подгоняла меня. Наверно, доверчивость – моё кредо. Верить и находиться под чьей-то опекой и патронажем – не слишком хорошая черта характера, ибо надо иметь мнение собственное. Надо, но у меня не получалось и не выходило. Я не творил себе кумира. Но слишком часто встречал тех, кто в чём-то превосходил меня. И я мало-помалу отвык от мысли о своей сверхисключительности.
      Киреев заворожил моё воображение. Вечник – этим сказано всё и многое. А я – кто такой? Временщик на земле. Умру я, и какая собака вспомнит обо мне? Ибо я – человек с улицы. Есть жена, но не получается наследник. Живёшь по инерции за компанию со всем миром. Кто-то любит меня, Аркадия Бахмурова. Кому-то плевать: есть ли я, нет ли. Да, умри я сегодня, кто завтра обо мне вспомнит? Киреев казался человеком не от мира моего. У него цель, воля и возможности. Он с кем-то воюет, чего-то копошится, верит в правду и справедливость возмездия. А по мне мир – за гранью понимания. Не верю я ни во что. Смерть – это реальность. Загробная жизнь... Кто видел её ? Кто о ней засвидетельствует? Конечно, что-то незримое присутствует. Призраки, оборотни, полтергейсты. Но не есть ли они – материализация наших убеждений? Не будет ли завтра таким явлениям объяснение? Как, например, радиоволнам, фотографии, электрическому свету, прочему компьютеру.
      Бог необходим нам, но нужны ли Ему мы? Не раскаялся ли в сердце Своём, что сделал нас, запустил в жизнь, как ребёнок запускает бумажный кораблик в лужу неизведанного?
      Я сидел над отчётом. Вспоминал, как всё было. А к вечеру меня позвали в подвал смотреть на камлание.
Девять задержанных висели на цепях по стенам, точно сувернирное оружие на ковре. Перед ними стоял плюгавенький старичок с кобызом, плетью, домброй. Кобыз и плеть были из таволги. Это дерево подозревалось казахскими шаманами в магико-охранительной силе. Также верблюжья кожа использовалась при сотворении кобыза и плети, потому что верблюд из всех четвероногих самый большой. Шаман-баксы был в перьях филина и подвесках из серебра.
-Что будем делать? – спросил старик. – Игру? Призывание? Или сразу накладывать заклятие?
      Киреев поморщился и не ответил. Баксы подумал, почесал бородёнку, подпрыгнул к потолку, очевидно, совершая восхождение в верхний мир – обитель духов, установил в кобызе зеркало, дабы отгонять прилипчивых ненужных джиннов, заиграл на кобызе, раздирая присутствующим слух на полную катушку. Запел, покачиваясь, по-казахски:
               
      «Нет божества, кроме Аллаха.
      Отправил гонца
      с двумя лошадьми.
      Дивы, приходите.
      Во имя Аллаха,
      дивы с горы Каф,
      ну, все приходите, не отставая.
      Нурмухаммед, да благословит
      Его Аллах.
      Нет божества, кроме Аллаха».

-Вот, - сказал старик,показывая в центр внутренней стороны кобыза, где имлелось овальное углубление, - зеркало. А иметь зеркало при себе – значит предохраняться от джиннов, шайтанов, которые боятся зеркала и могут увидеть его сквозь любую одежду. Здоровье человека находится вне опасности, если он имеет при себе зеркало. Оно, в частности, помогает избежать инсульта.
-По шариату, - заметил Магомадов, который стоял в углу комнаты и которого я было не увидел, - носить зеркало и смотреться в него нельзя.
      Баксы нахмурился.
-Эй, мальчик, - сказал он сухо, - у таджиков (а они из мусульман – чистые мусульмане) в детскую колыбель кладут зеркало под подушку, чтобы предохранять ребёнка от испуга, сглаза и злых сил. А ты несёшь невесть что по невежеству.
-Да он чертей призывает, - заметил Магомадов, когда старик, играя на кобызе, кружился на месте.
-Ой, ради души! – вопил старик. – Ойбай!
-Не говори «ой», а говори «Бисмилла», что значит во имя Аллаха, - поправил Магомадов.
-Я не говорю «ой», - обиделся баксы, - а говорю «ойбай».
-А это не одно и то же? – усмехнулся Магомадов.
      Баксы положил кобыз, взял в руки плеть-камчу и показал ею в сторону беспокоившего его Магомадова:
-Вот он – мешает, а ведь сегодня понедельник.
-Понедельник? – сказал я.
-Да, первое февраля, - сказал баксы, - понедельник. День благоприятный для призывания духов.
-Одному не справиться, - сказал Магомадов. – Запускай другую.
      В подвал ввели двух женщин. Одеты они были в обычную одежду: платье, кофта, жилет, на голове – повязанный на затылке платок, из-под которого пробивались косы с вплетёнными в них звенящими монетами. Запястья обеих женщин были в недорогих серебряных браслетах, пальцы – в кольцах с искусственными камнями. У женщин было по камче. Обе камчи имели по три кисточки: одна сделана из перьев филина, две другие связаны из красных ниток. Одна камча декорирована металлическим треугольником с тремя пружинами на цепочках. Ручка обделана бахромой из верблюжьей кожи, поверх – медная пластинка. Другая камча имела две пластинки: круглую, из меди, с зелёным камнем по центру, в виде треугольника, из серебра, с красным камнем по середине, с тремя цепочками-подвесками. Ручка обтянута верблюжьей кожей и медной проволокой.
      Одна из шаманок взяла камчу, похлопала себя по спине: сначала слева, потом справа, - полагая, что так отгоняет духов, хотя вроде должна бы звать их. Взяв камчу, села на колени перед Айгуль Кемельбековой. Камча была в правой руке и указывала на одержимую, точно стрелка спокойного компаса на север. Шаманка прочитала по-арабски:
               
      «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
      Хвала Аллаху, господу миров,
      милостивому, милосердному,
      царю в день суда!
      Тебе мы поклоняемся и просим помочь!
      Веди нас по дороге прямой,
      по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, -
      не тех, которые находятся под гнётом и не заблудших».

      И прибавила по-казахски:
-Верь духу предков.
      Она закрыла глаза и принялась говорить нараспев: «Аулай, Аулай, Аулымай», покачивая камчой, точно дирижёр, палочкой наставляющий оркестр. Вторая шаманка подпевала.
-Наклоните ей голову! – сказала первая шаманка, показывая на одержимую.
      Старик-баксы презрительно отсматривал фокусы конкуренток, покачивал мелкой, точно луковица, головой, и неверие было на лице его.
      Киреев приказал снять одержимую, посадить рядом с шаманками. Ей наклонили голову. Первая шаманка запела: «Бисмилдай, бисмилдай, да благословит Бог, во имя Аллаха!», время от времени поплёвывая в лицо одержимой, и дула на неё, как на горячий чай в пиале. Иногда шаманка вытягивала –плетью по спине одержимой и не слишком слегка, но хлёстко и увесисто, однако девушка не замечала ударов и даже не вздрагивала, и лицо её не менялось: не морщилось от боли, не сжимало губы, не скрипело зубами, а имело в себе твёрдое, точно каменная баба, выражение. Пару раз кончик плётки заезжал по глазам её, вышибая невольные слёзы, - и только: эмоций не последовало.
      Шаманка удивлённо воззрилась на одержимую, дунула-плюнула, к чему-то прислушалась, качая головой, точно отказывалась от чего-то. Отёрла пот надо лбом и опять затянула: «Аулай, Аулай, Аулымай, Лайлаха Аулымай». Прислушалась, пристально глянула в глаза одержимой, ударила ладонью по одной её щеке, по другой, изумляясь нечувствительности пациентки. Обхватила голову ей, сдавливая, точно арбуз, проверяемый на спелость, встряхнула. Потряхивание головы одержимой тянулось минуты три или четыре. Потом – щелчки по её затылку, в виски, в лоб, по носу. Прохрипела что-то. Ударила её по лицу. Плюнула в лоб. Дунула в глаза, проветривая брови, ресницы. Удивилась нулевому результату.  Потёрла лицо ей. Затянула хрипло, подседающим голосом: «Аулаху Акбарай! Аулаху Акбарай!», ее подруга подпевала: «Акпенагу, аули гулу, акпенай!». Первая шаманка подняла левую руку. Опустила, снова запела: «Аллаху акпегай! Аллаху акпегай!» Издав гремучий возглас, означающий взрыв удивления, она озабоченно прислушалась, всмотрелась в глаза одержимой с тревожной надеждой, как смотрят на больного, который, по уверениям врачей, должен выздороветь, но – умирает. Шаманка вскрикнула, отмахиваясь от увиденного в глазах одержимой судорожного блеска.
-Её аруах, дух предков, сильнее тебя? – усмехнулся старик-баксы, потрясая кобызом и проглаживая обноски свои.
      Шаманка утвердительно кивнула, хрипло прорычала: «Ей! Ай! Ей!» А вторая шаманка подтянула по-казахски: «Пришли! О, свет!» И обе усиленно потёрли себе щёки, пристукнули по своим коленям. Встали, протянули руки к одержимой, резко отдёрнули, точно обожённые током. И повалились.
-Духи пришли, - сумрачно сказал баксы.
      Он встал на колени, прополз на них к шаманкам, заглянул женщинам в лица, провёл по бородёнке своей ладонями.
-О Аллах! Спаси и помилуй! – сказал он.
-Я ничего не вижу, - сказала первая шаманка, открывая ослеплённые шоком, белые от страха глаза.
-У меня ноги отнялись, - пробормотала вторая, садясь и потирая онемевшие икры.
-Самопал, а не призывание духов, - пробормотал баксы, ехидно присмеиваясь. – Разве так колдуют? Вы даже не знаете, что голова больной должна быть обращена к Мекке, а ты сама стоять обязана, а не сидеть на коленях. Эх, бабы, бабы! Больше вредят, чем лечат.
      Перешло за полночь. Все устали, но были на ногах. Баксы и шаманок отпустили восвояси, дали по десятке долларов на нос. Одержимую – на цепь и подвесили к стене.
-Ну? – сказал Василий Тимофеевич. – Делать-то что, как говорится у Тэффи?
      Он прочитал мой отчёт, отложил его.
-Однако, нехорошо, - заметил Самар. – Жестоко слишком. Зачем резать мальчика?
-Понятное дело, - сказал Василий Тимофеевич, - расчленяют, чтобы фантастикум не вернулся, ибо до срока изгнанный он опасен.
-Чем опасен? – спросил Магомадов. – За что опасен?
-И не там ищем Игнасио, - сказал Василий Тимофеевич. – Его чей фантастикум прогнал?
-Чей? – спросил Киреев.
-Байоразова. Парнишка Игнасио, Бахмуров то есть, запомнил момент, когда выдернули Игнасио.
      С час он пересказывал мой отчёт вечникам.
-Значит, Байоразова искать? – спросил Киреев. – Не здесь ли ответ?
-О чём-то сигналит Байоразов, - заметил Магомадов.
-Сигналит, - значит, хочет наехать, - пояснил Самар.
      У меня глаза слипались-склеивались от усталости.
-В общем, - сказал Василий Тимофеевич, - пора обязанности раскидать. Абдул-Хамид возьмётся за Хазарова-Пересвета; Самар, ты поищешь фантастикум Байоразова, попутно высветишь детали происшествия с водителем «Камаза»; Олег, продолжай допрос сатанистов, но по-умному и по-тихому, ибо они – люди и методы гестапо – это лишнее. Дай им отспаться, воды и прочее. Используй гипнопотенициал, а я к вечеру приведу фантастикум Верагуа.
      Киреев нахмурился, отмахивая упрямо головой.
-Нет, - сказал он жёстко, - гипноз не поможет. Пытки лучше.
-Ну, как знаешь.
-А я? – спросил я, ибо не услышал, что мне-то делать.
-Иди к себе, - сказал Локоть. – И забудь о том, что видел нас.
-Нет, - сказал я. – Никуда я не пойду, пока не вернётся Верагуа.
-Парнишка, - сказал Локоть потвёрже, - иди к супруге, а мы управимся.
-Нет. Я с вами.
      Вечники переглянулись.
-Смертный, - сказал Локоть.
-Помеха, - добавил Магомадов.
-И он помочь, - начал было Киреев.
-Очень хочет, - ввернул Самар. – Однако.
      Да, они по началу реплики понимали друг друга.
-А если умрёт? – сказал Локоть.
-У него жена, - заметил Магомадов.
-Она вчера только вернулась, - напомнил Киреев.
-Уже позавчера, - показал часы Самар. – Так что?
      Они переглянулись, но с запинкой и явно сдавая позиции.
-Утром, - сказал Локоть.
-Получишь ответ, - пообещал Магомадов.
-Ещё неизвестно какой, - уточнил Киреев.
-Однако, надейся, - обнадёжил Самар.
      Я оставил отчёт и поехал домой.
-Звонила Лилия, - сказала Оксана.
-Что хотела?
-Спросила о сыне. Я не могла успокоить её. Она раз десять плакать принималась.
      Представить трудно, как Лилия Геннадиевна заплачет, когда узнает, что её Митя нашёлся и я не спас его. Я рассказал Оксане последние новости.
-Ужасно, - сказала она, - вернуть матери сына в мёртвом виде! Я бы сама этих сатанистов пытала, да что теперь толку?
-Пытай-не пытай – дело сделано.
      Оксана постелила, и я лёг спать, но сон всё не клеился. К трём ночи я увидел под потолком, за люстрой, белое пятно, и оно качалось.
-Привет, - услышал я голос Байоразова. – Давно не виделись.
-Давно.
-Не мог найти тебя, - пожаловался он. – Ты где был?
-Отдыхал.
-Отдыхал?
-Да.
-Ну и правильно. А я вот всё в бегах. Ты отдыхаешь, а обещал помочь.
-Я не могу.
-А что такое?
-Один человек мог бы помочь тебе.
-Кто такой?
-Верагуа.
-Старик, которого я напугал?
-Он самый.
-Нет, - сказал Байоразов. – От него не будет помощи.
-Почему не будет?
-Он под заклятием. И, по-моему, подох уже.
-Ты видел его?
-Я знаю, где он.
-Где?
      Пятно дёрнулось и нырнуло в стену.
-Ты с кем разговариваешь? – поинтересовалась жена.
-Да вот с одним типом, - я показал на место, где был Байоразов.
-Не было там никого и ничего. Ты спросонья, что ли, бубнил: «Давно, отдыхал, да, я не могу, один человек мог бы помочь тебе, Верагуа, да, почему, ты видел его, где?» Смотрел под потолок. Чего ты там видел?
-Разве ты не видела пятна?
-Не видела.
-И не слышала, что он говорил?
-Нет. Тебя только слышала.
      Так, получается, что и в самом деле призрака видит-слышит тот, к кому он приходит и кому обращается? Как в «Гамлете»? Я вспотел от собственного открытия, и вдруг сон придавил мне сознание. Я снова увидел пятно под потолком и подлетел к нему.
-Фу, - сказал Байоразов, - вот же болтушка у тебя жена!
-Ты не сказал, где Верагуа.
-Зачем обязательно говорить, если сам увидишь, где он?
-Я увижу Верагуа?!
-Увидишь.
-Пошли к нему!
-Зачем «пошли»? Полетели.
      Мы полетели. Ввинтились в стену, вывинтились уже на улице. Под крышей. Звёзды по небу гонялись одна за другой точно дети. Ущербная луна катилась лодочкой в пучине серо-мыльных туч, как солнечный зайчик катится по стене. Вокруг – всестороннее движение: старухи, голые, простоволосые, сидя на помеле, потрясая шафранно-жёлтыми, дряблыми, как студень, грудями до пояса, несутся между звёзд и натужным хохотом оглушают всех, кто попадается по дороге; молодки, нагие, пышноволосые, верхом на боровах, на козлах, на медведях, на диких кобылицах прыгают вниз,  к земле, а затем разбитые, покалеченные, сожжённые заживо, со смертельным, девяностопятьюпроцентным ожогом кожи, поднимались над облаками, гарцевали на тех же животных, на которых сигали к миру людей.
Тысячи миров кинулось нам навстречу.
-Куда мы летим?
-В город мёртвых.
-Куда?