Памяти Сони Русиновой.
В этом рассказе остались ее стихи, и сама она всегда с нами.
Нет ничего лучше, чем слякотная осень или морозная зима.
Прижаться боком к батарее и смотреть в окно на бегущих под дождем людей.
У моих снова гости, пьют чай.
Хозяева квартиры, неведомо почему, сразу обозначились у меня этим родственным словом «мои», хотя менее близких мне людей нет, кажется, и в другом полушарии. Шумные и убогие одновременно. По крайней мере, больше не зовут меня к столу. А вообще к ним ходит едва ли не весь дом.
Проходной двор.
Выставляют свои тридцать три варенья и белый хлеб с маслом. Есть даже варенья из кабачка с лимоном и кабачка с апельсином.
Мерзость.
Невозможно смотреть, как они едят.
Если Бог есть, почему его до такой степени нигде не видно?
Как учитель, который задал домашнее задание, а сам заболел и не может его проверить. А дети и рады, скачут друг у друга на головах. Лентяи радуются больше всех, им сошло с рук. Отличникам обидно, весь вечер учились, а вышло впустую. А учитель, может быть, прячется в это время за дверью и тайком ставит оценки себе в журнал.
А потом вдруг придет другой учитель и скажет: дети, вместо математики у нас будет пение.
В двадцать первой группе новенькая. Мара. Странное имя.
Ужас! Оказывается, я один не смотрел «Окна». Лола говорит, что это европейский мейнстрим. Максим скептически кривит губы. Если бы у меня папа был владельцем трех ночных клубов, я бы тоже кривился, не переставая, и плевал бы на весь европейский мейнстрим вместе с с азиатским и американским.
Лежал бы в гамаке и читал книги.
Интересно, наверное, было родиться дворянином. Просто родиться и сразу быть не таким, как все. А еще лучше иметь титул: каждая секунда твоей жизни бьется кровью и разумом десятков поколений.
А потом стать революционером. Бросить бомбу в царя, с пороховым треском расстрелять в подвале маузер, топтать сапогами кровь и разум поколений, напиваться ею допьяна, а потом, напившись, строить прямоугольный громогласный мир.
Примерно об этом мы говорили позавчера. Лола привела какого-то азиата, кажется, узбека. Азиат был великолепен, жаль только, что скоро ушел. Даже Максим при нем оставил свою улыбочку, слушал внимательно и выбирал выражения. А потом оказалось, что азиат прямой потомок Тимура, железного хромца. Он ушел, а мы стали говорить о нем. Лола сказала, что это и есть «голубая кровь», мистические царственные гены. А я возразил, что дело не в крови и генах, что у него примерно такой же гемоглобин в крови, такие же красно-белые тельца и прочее мясо. Дело в мозгах, в самосознании. С раннего детства человек чувствует себя потомком великой личности, это его питает из года в год, выпрямляет его спину. Пошлость и глупость становятся для него физически невозможны, а ум и благородство, напротив, естественны. Кажется, все впервые согласились скорее со мной, чем с Лолой. Она, правда, стала говорить о космосе и кармическом предназначении, но я был более убедителен, хотя и не столь изощрен.
А моя мать торгует яйцами под окнами собственного дома на вокзальной площади, зимой бегает греться. Брат сидит в тюрьме за разгром вагона электрички, ожидает амнистии.
Летом пыль, зимой сугробы в человеческий рост.
Никогда туда не вернусь, даже на каникулы не поеду. Не хочу. Лучше в Болгарию, яблоки собирать.
Мои ждут с севера сына. До сих пор есть, оказывается, какие-то большие стройки, куда люди ездят на заработки.
Сын два года потратил на то, чтобы накопить на машину и первый взнос за квартиру в кредит. Два года своей единственной жизни ради жестянки на колесах и крыши над головой.
Не понимаю.
Мои говорят, что он сразу поедет в свою новую квартиру, а комната останется мне.
Хорошо бы.
Где я еще найду комнату за такие деньги?
У дома на вокзальной площади, как начала пути тоже есть свои преимущество. Видно к чему стремиться, от чего барахтаться. Сразу приходит на ум какой-нибудь тривиальный Наполеон или, скажем, Линкольн. По крайней мере, из всех наших я один не платил денег за поступленние. У того же Максима, например, все уже в порядке до конца жизни.
Наверное, это скучно.
Впрочем, что есть путь?
Мара.
Оказалось, она наполовину цыганка. Очень некрасивая, большие губы всегда по-дурацки приоткрыты. Верхние зубы просто огромные, а между ними щель. Глаза, правда, тоже большие, какие-то марсианские. И грудь большая.
Забавно, сама маленькая, а у нее все большое.
Полдня ходил по улице в костюме сотового телефона. Жаль, что нельзя читать. Зато можно неторопливо перекладывать в голове разные мысли. Как камешки. Обтесывать их, подгонять друг к другу. Строить башню.
Лола сказала, что это очень оригинально, смотреть на мир из телефонной трубки.
А что, если внутри каждого телефона живет маленький человечек?
Черно-белая эротическая фотография Божлевича.
Очередь в три витка, а мы непринужденно проходим внутрь, у Лолы всегда есть билеты.
Пошлое прикосновение к чужой избранности, завистливые взгляды толпы.
Лола трогала Кленевского за рукав и показывала взглядом: ах, смотри вон там! А вот еще!
Кленевский сдержанно восхищался. На Лолу смотрело больше народу, чем на эротическую фотографию Божлевича.
В итоге я скептически пожал плечами. Это я придумал на тот случай, если не знаю, что сказать.
Почти всегда помогает.
Мара.
После пафосного высказываня Кленевского о природе литературного таланта извинилась и сказала, что это слова человека, ничего хорошего, кроме диктантов, в жизни не писавшего.
Все повернули к ней головы.
Она снова извинилась и покраснела.
Кленевский потом перехватил ее в коридоре и что-то горячо говорил. Я услышал только о единстве черных и белых клеток, видимо, шахматных.
Мара еще плохо знает Кленевского. Он просто неудачно выразился.
В детстве я не умел подтягиваться на канате.
На уроках физкультуры я был уверен, что ребята, ловко залезавшие по канату до самого потолка, знают какой-то неизвестный мне секрет, а потом оказалось, что просто нужно тренироваться и быть сильным.
Мара забавная. Совсем неглупая, хотя и ведет себя очень скромно.
Пишет стихи. Кленевский каким-то образом видел, говорит, что довольно банально.
Скорее всего, не может простить ей то высказывание.
Получил сто долларов за перевод литературного чтива. Жухлов из двадцать четвертой группы подрабатыват этим в каком-то издательстве. Мой перевод его устроил, обещал время от времени подкидывать мне халтуру. Не так уж и плохо, сто долларов за четыре вечера.
А ведь кто-то будет всерьез читать это дерьмо. Лола говорит, что это аморально, и что я своим переводом добавил в мир еще одну каплю лжи.
Им легко говорить.
Буддисты не считают самоубийство грехом, а смерть горем. Они рождаются множество раз, а бедных христиан судят на Страшном суде по их единственной жизни.
Здесь что-то не так.
Должно быть общее для всех людей правило.
Мара.
Что-то меня дернуло, и я поросил ее показать мне стихи. Она удивилась, спросила, откуда я знаю. Пришлось выдать Кленевского.
Стихи показались мне интересными.
Небесный свод слегка завышен.
Пришла весна. – Ко мне? – К кому же!
Автобус цвета спелых вишен
Без плеска рассекает лужи.
Или вот.
Хренушки, мой милый, хренушки
Воробушкам показывать, воробушкам...
Вскрывала я надысь себе венушки –
Быть может, ты теперь, дружок, попробуешь?
Венушки, надо же. Интересно, это просто метафора, или здесь другое.
В ней что-то есть, я назвал это «волнение». Точнее, не назвал, а определил. Почувствовал это слово по отношению к ней.
У каждого слова есть запах и вкус. При добавлении других слов вкус может меняться, еще больше меняться, и так до бесконечности, до неузнаваемости. Хороший писатель не роет, подобно экскаватору, словесную руду, а составляет из тщательно отобранных слов изысканные блюда. А плохой варит в огромных количествах столовскую бурду: тушенка, гречка. Всякий сброд жрет эту тушенку и эту гречку, набивает брюхо, рыгает.
Нужно запомнить, при случае сказать.
Пришло письмо от матери.
Просит приехать, починить ей кран. Кажется, она совсем уже не в себе.
Мара была у меня.
Первым делом подошла к книжному шкафу. Есть в этом невольном движении к чужим книгам некий признак, по которому безошибочно узнаешь «своего». Я чуть не закричал, что на нижней полке не мое, хозяев квартиры. Вся эта макулатурная Шехерезада, разноцветный четырехтомный Джек Лондон, какие-то непонятные друзья Пушкина и прочее барахло.
Нужно все это как-нибудь припрятать, а то еще увидят Максим или Кленевский. Или даже Лола.
Лолу на самом деле зовут Лариса. Красивое имя. Интересно, зачем ей понадобилась «Лола»?
Моя репутация квартиранта практически безупречна, и теперь ко мне могут заходить гости.
Мара сказала, что я никогда в жизни не молился, даже неосознано, и это написано у меня на лице. Думаю над этим.
Я часто, особенно в детстве, загадывал желания. Некоторые из моих желаний исполнились. Я научился лазить по канату и сумел уехать из дома на вокзальной площади.
Но, наверное, даже самые сильные желания не имеют ничего общего с молитвой.
Или не так?
Мара считает, что в лозунге «возлюби ближнего» слово «ближний» такое же ключевое, как и «возлюби». Человек слаб и Бог тем самым, дает ему задачу по силам: не можешь любить весь мир, так люби хотя бы ближнего.
Какого ближнего? Того, что на кухне вслух читает передовицы из «Советской России» и ждет с севера сыночка, которого я заранее ненавижу?
Зачем?
Пусть они сами друг дружку любят.
Мара.
Ходили с ней на «Окна». Мара сказала, что жалкое подражательство и жлобство. Не стоит выеденного яйца и потраченного времени.
Кажется, так оно и есть.
Катастрофа.
Кленевский в разговоре назвал Мару мартышкой..
От стыда я содрогнулся и вспотел. Вряд ли он хотел меня обидеть, нас, кажется, никто не видел вместе.
Мартышка.
Женщина все же не должна быть уродливой. Неужели ничего нельзя сделать хотя бы с этой огромной щелью между передними зубами?
Наверняка есть способы. У нее ведь довольно обеспеченные заграничные родители.
Почему она этого не понимает?
Нельзя же, в самом деле, быть настолько некрасивой.
Кленевский сказал, что если Лола снова ему откажет, то он захочет Мару, хотя это почти скотоложество. Именно так и сказал. И снова назвал ее не Марой, а мартышкой. Максим засмеялся. Я на несколько секунд замер, а потом обнаружил, что тоже хихикаю.
Ужас.
Что здесь смешного?
Вспомнилось из Эдгара По, что истинная красота всегда неправильна, ассиметрична и даже уродлива. Что-то в этом роде.
Приехал с севера брутальный сыночек, весь в лучах дешевой брезентовой романтики. Мои носятся вокруг него, как встревоженные куры. Вытащил меня из комнаты знакомиться, сказал, что на пару недель мне придется съехать, а он поживет в моей комнате, пока заканчивается ремонт в его квартире.
Так я и знал.
Мара принесла мне показать новое стихотворение и спросила, что со мной случилось. Я рассказал про свою грядущую квартирную неустроенность, а она вдруг предложила пожить у нее. Родители в отъезде, дома только старшая сестра.
Меня будто током ударило, я замычал в ответ что-то нечленораздельное.
Мара смутилась.
Писать об июле опять? Да какая отрава
Сравнится с повторным глотком раскаленного полдня?
Уродуя перстень, уронит кристаллик оправа
В последний бокал – и попробуй его не наполни!
Так себе, на самом деле.
Мои пошушукались и объявили, что уезжать не нужно. Они, оказывается, за меня беспокоятся, а драгоценный сынок уместится в своей новой квартире рядом со своим незаконченным ремонтом. Меня чуть не стошнило оттого, что они обо мне беспокоятся. Впрочем, спасибо.
На радостях даже выпил с ними чаю. К чаю было варенье из абрикосов с ядрами из абрикосовых же косточек, и варенье из целых маленьких яблочек с дольками лимона.
Вкусно, конечно.
На вареньях они просто помешаны. Варили все лето и всю осень. Банок двести до сих пор стоят по всем углам. Раздают его всем подряд, но требуют, чтобы обязательно возвращали пустую стеклотару.
Сладкая жизнь в буквальном воплощении.
Мара подходила ко мне, а я с энтузиазмом сообщил ей, что жилищная проблема решена.
Поймал себя на мысли, что радуюсь убедительной причине не ехать к ней жить.
При этом я зачем-то постоянно отворачивался. Выглядел, наверное, отвратительно.
А ведь в профиль она действительно похожа на обезьянку.
Снова приехжал сынок, на этот раз с женой и ребенком. Жена – толстая нелепая клуша, а мальчик - хамоватый балбес. Какой смысл в их жизни? Плодиться и размножаться?
Не понимаю.
Воспоминания на самом деле состоят из запахов, а картинка или рулон с сюжетом к ним лишь прилагаются. Если мне посчастливится путешествовать, обязательно запомню все запахи. Хочу старых знойных маслин и свежей блестящей рыбы.
Женщина на улице выронила маленький сверток, а мне что-то помешало крикнуть ей вслед.
Что там? – было в первый момент.
Если кричать, нужно было сразу, - в следующий.
А сверток подобрала смешная остролицая старуха и позвала женщину. Та от радости всплеснула руками. Наверное там было что-то важное.
Интересные новости: несколько раз видел Мару с Кленевским. Мара отводит от меня взгляд, а я испытываю странное чувство, будто они оба меня обманули.
Кленевский больше не называет ее мартышкой, напротив, говорит, что в ней есть изюминка.
Разумеется, есть. Только не его пошлая изюминка, а мое невесомое воздушное «волнение». Забавно, но я по-прежнему чувствую вкус и запах этого слова.
Как он может быть с ней, если всего месяц назад называл это скотоложеством? Это недостойно, я ни за что бы себе не позволил.
Знание должно вести к мудрости, а иначе это просто возмутительная трата времени.
Конечно, это могло выглядеть убедительно, если бы к вполне конкретному понятию знания прилагалось хотя бы приблизительное определение этой самой мудрости.
У моих большое горе. Их ненаглядный сын погиб. Привел к себе какого-то нового северного знакомого, а тот ночью ударил его ножом.
Они даже почти не плакали. Стали как-то тихо шевелиться насчет похорон, квартиры. Каждый день приходило много людей, я ото всех прятался. Даже в туалет не выходил, пользовался двухлитровой пластиковой бутылкой, заворачивал пробку, ставил
под кровать, а на следующий день потихоньку выбрасывал по дороге.
Мне стыдно, но, кажется, я их жалею.
Может быть, жалость и есть молитва.
Мара сильно изменилась. Теперь в ней не просто «волнение», а целое солнечное море с невысокими радостными волнами и прозрачными ветряными брызгами. Кленевский ходит за ней повсюду и совсем ее не стесняется, даже наоборот. Остальные тоже не видят в этом ничего особенного. Но и Мара теперь совсем другая.
А ведь Кленевский, по большому счету, никто.
Неужели всего лишь голая физиология? Неужели женщину достаточно просто заливать спермой?
Меня Мара совсем не замечает.
Хочется весны, воздуха.
Такое ощущение, что, похоронив сына, мои стали двигаться вдвое медленнее и говорить вдвое тише. Соседей ходит меньше. Стыдно признаться, но теперь мне живется гораздо лучше, хотя они снова постоянно зовут меня ужинать и даже приносят мне в комнату на подносе чай со своим бесконечным вареньем. Сегодня было грушевое с грецкими орехами.
Очень вкусно.
Может быть, теперь я их ближний.
Попробовал представить себя на их месте. Очень странное чувство. Пресловутые нищие духом? Тогда они должны быть блаженны, а они сгорблены и несчастны. Теперь и они скоро умрут.
Если Бог есть, зачем он забрал у них сына? Какой в этом смысл? Никакого.
Значит, Бога нет.
Мара уехала.
Кленевский ходит, совершенно в воду опущенный, вокруг него все шушукаются.
Говорит, что накопит денег, добъется визы и тоже уедет. Интересно, помнит ли он, как при всех называл ее мартышкой?
Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, - это не твои мысли, а зла.
Изумительно.
Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, - это не твои мысли, а зла.
Может быть, лучше было бы сказать «тайные мысли»?
Кленевский говорит, что она ему не пишет и не звонит. Во мне шевелится тихое злорадство.
А если бы от Мары пришло письмо мне? Хотя бы с одним словом?
Что бы я стал делать?
Не имея судьбы, не имею ни силы, ни страха.
“Но Вам плохо?” (поскольку шатаюсь). - О нет, мне не плохо.
Я шатаюсь по улицам, где прорастает из краха
Осень жизни, закат мирозданья, короче - эпоха.
Нужно показать ее стихи Жухлову. Он тусуется со всякой богемой. Интересно, что они скажут?
Не буду показывать.
Равнодушие есть самый страшный порок человеческой жизни.
Вот где надутое пустословие, отвратительное умственное барство.
Мерзость.
Благодарной мировой культуре от великого писателя.
Кто дал право?
Безнадежность. Одиночество. Страх смерти. Ложь. Бессилие. Предательство. Что угодно.
Выбрать и подчеркнуть нужное.
Зачем мне все это?
Будто пытаюсь заполнить в себе некую пустоту.
Ношу полные ведра, сгибаюсь в три погибели, а яма с каждым днем все глубже и глубже...