Было так: Ленка вышла из дому, потому что рассорилась. Вовсе не с Генкой, с которым то жила, то не жила, потому что в тот период, кажется, как раз и не жила, а как бы со всей страной. Рассорилась - и ушла. И пошла просто так по улицам. Она так и сказала: да пошла ты - то ли себе, то ли стране, - и все вокруг стало чужое: город чужой, и люди чужие, и я сама чужая и иду по чужому. А перед тем накрасилась, хотя краски тоже были чужими. И вот она идет заморской дивой, и походку чужую придумала, а тут как нарошно гадость какая-то, муха полудохлая в глаз, прямиком под веко, точно целилась - пли! яблочко! - пришлось ту муху растереть в порошок, но тушь при этом потекла, расплылась на пол-лица, и так она с этим черным пятном под глазом двинула дальше, и многие на нее оглядывались, потому что интересно: идет женщина с размазанным глазом, это событие, а Ленка думает: засматриваются, блин, и гордо так шагает. И дошагала до театра Вахтангова. И только там одна женщина, культурная, недаром возле театра, говорит: у вас, говорит, глаз потек. Вот так Ленка – из-за мухи, глаза и околотеатральной дамы - и оказалась у Генки. Генка жил недалеко, и у него всегда торчал народ. Если кому-то нечего было делать, всегда шел к Генке. Генка был такой.
А впрочем, возможно, все было не так. Возможно, Ленка никуда не ходила, а сидела на тахте, по-турецки раздвинув ноги. Никакая гадость ей никуда не залезала, было скучно. Вода давно выкипела, выключать печку было лень. Металл начал накаляться, запахло доменной печью, и чайник затрещал, покрываясь черным налетом.
- Черт с тобой, - сказала Ленка и выключила газ.
А потом все-таки оделась и поехала, но не чужая, а родная-родная, и все вокруг родное, и улицы родные, и дома, и птички по родному так щебечут. "Широка страна моя родная", подумала Ленка. Ух!
А Генка ее ждал, потому что он всегда всех ждет. Кого ни лень.
- Заходи, - как всегда, хоть с Ленкой они уже с месяц как не виделись. Или, может быть, неделю. Не в календарь же в натуре заглядывать.
- Я и так зашла, - ответила Ленка скромно, заглядывая на всякий случай за дверь. Никого в квартире больше не было, и Ленка одновременно и вздохнула и заскучала.
- Хочешь шубу? – понял Ленкин взгляд по-своему Генка. - Уже с месяц висит. Кто-то оставил.
Ленка примерила. Подходит.
- А мухи у тебя нет?
Генка молча налил стакан и протянул.
- Тупица. Я натурально.
И прямо в шубе - в кресло.
- Рассказывай.
- Чего?
- Всё.
Генка вздохнул и сел напротив на пол.
- Вчера на Калькутте тряхнуло.
Один носок у него был рваный, дохлый, как душа после попойки.
- Опять?
- Еще один концерт дадим, и мир завалится.
- Пусть.
- Ты бы поела, может.
- Что?
- А черт его знает.
- Тогда поцелуй меня в передок.
Черт его знает, что за день такой скучный был. Скучно было сидеть, скучно пить, даже пихаться скучно. А потом вдруг веселье накатит, такое бывает, дурное такое веселье - НИСТОГО НИССЕГО - и все станет весело: весело сидеть, весело пить, весело пихаться.
У Генки проблемы. Генка музыкант и придумал, будто от его музыки мир рушится. Сочинит мелодию - и бегом к телевизору. Следит, чего в мире случилось. Ты, говорит ему Ленка, тогда не пиши. А я, говорит ей Генка, сейчас по-хорошему, я хорошее придумал. А тут - на тебе террористы или война какая. Никакой связи, конечно, нет, одно совпадение, и Генка понимает, что нет связи, а воображает. Ему приятно: Творец. А Ленка сиди себе, значит, и тоскуй.
- Ну тебя, - говорит Ленка, - от твоей музыки если кому и плохо, так это только мне.
Это она не сейчас, это она раньше сказала, хотя вовсе так не думала. Но всегда приятнее говорить то, что не думаешь - Ленка это открыла и загордилась.
Жил однажды кузнечик. Маленький, но прыткий. Рты у кузнечиков, кто видел, точно ворота: когда пластинки раздвигаются, то больше головы. И тем ртом он запросто может заглотнуть другого кузнечика. Даже родного папу. Почему бы нет, если есть рот? Если посадить кузнечика в увеличительную камеру, можно снять фильм ужасов. Сидит себе эдакий божий экземпляр чин чинарем, гладко-зеленый или коричневый, весь в пластинках, вместо рта - аккуратная точечка. Но только стоит этой точечки коснуться стебельком травы или другим кузнечиком, как окружающие ее пластины вмиг приходят в движение, раздвигаясь радиально, и вот вместо благообразной глазастой морды - широченная воронка. Ам - и головы родственного кузнечика нет. Брр!
Про кузнечика Генка сочинил песню.
Я смотрю на кузнеца -
призрак моего отца.
Ничего в нем, право, нет,
Но заглотит он весь свет.
Я ношу его с собой,
Пусть полакомится мной.
В тот день Генка умер. Вышло это так.
В Генкину квартиру ввалились менты, они давно ждали, в засаде или еще где, а тут ввалились наконец и говорят:
- Не понял, да? Не понял? Ну!
Генка не успел ответить. Или успел, просто Ленка не слышала. Они взяли его с двух сторон и повели. На улице ждала машина. Не такси, конечно, а с кузовком. Его подвели и пару раз ударили сзади, хоть он и не сопротивлялся. Но так положено, иначе непонятно: взяли человека и ведут. А если ударили, значит, есть за что. У Генки не было прописки, Ленка знала, а еще соседи жаловались на шум, но не из-за этого, конечно. Кого сейчас интересуют жалобы простого трудового населения? Ленка вышла следом, дошла до кузовка, а там ее отстранили. Вокруг было солнечно, и птички пели, хотя, конечно, нигде птиц не было. Какие такие птицы в городе да еще поющие? С ума они что ли сошли в городе петь? Сквозь рев автомашин. А, впрочем, им все равно, где петь. Пусть бы и пели. Хотя, опять-таки, не совсем так. Сперва, конечно, Шурик зашел. Было бы странно, если б никого. Это у Генки-то. Ленка уже совсем обломилась, а тут Шурик. Они выпили, потом еще. Генка убрался на кухню раздобыть чего-нибудь, хотя кроме тараканов чего он там раздобудет? а Шурик полез к Ленке, то есть не нагло, конечно, а так, он и раньше норовил когда пьяный, и вот за разговором осторожно принялся ее гладить, подбираясь под свитер. Как будто Ленка могла не заметить.
- Ты чего так осторожно? - спросила Ленка, когда надоело.
- А как?
- Если хочешь, то без секретов. Пожалуйста.
Ленка стащила с себя свитер, а под свитером ничего. Не пустота, конечно, а ее родное (или же чужое - смотря по настроению) тело. И вот так, обнажившись, как говорится, одним махом, уселась на тахте и говорит:
- Вот.
А тут Генка пришел с тарелкой укропа и говорит:
- Чего это ты, точно корова перед доением?
- А что? Он, может, никогда не видел, пусть смотрит.
- Я видел, - возразил Шурик, - но не прочь еще.
Они закурили. Генка уселся на столе и тоже стал смотреть, словно никогда не видел. И вот тут как раз менты. Они не удивились, хотя тоже какое-то время смотрели. Ленка хотела было прикрыться, но свитер зацепился рукавом за стул, и она подумала: пусть, раз она тут как пустое место. Один из ментов со стажем, поупитанней, даже задел ее локтем, когда пробирался между столом и тахтой к окну (ему обязательно в окно заглянуть свербило: а вдруг там кто-то завис? - но, жаль, никого), оглянулся, ища, во что это мягкое уперся его локоть. Нашел и отвернулся, и пыль с локотка стряхнул. На улице Ленка, конечно, оделась. Не дура же она последняя. Хотя, может, как раз дура, раз оделась. Генку увезли, он даже не попрощался, то есть совсем ничего не сказал. Его по почке ударили, ему не до разговоров было. Хотя, если б и не ударили, все равно ничего не сказал бы. Смешно говорить, когда тебя забирают. "Всякое слово, произнесенное вами, может быть использовано против вас". Ленка вернулась и сказала Шурику:
- Поцелуй меня в передок, котик.
И выглянула в окно, а Шурик в это время быстро-быстро разделся, словно в армии при отбое, и к ней.
- Ты чего? - удивилась Ленка. - Это же просто присказка. Вроде "пошел к черту".
Шурик без одежды был худой и костистый, с редкой волосистостью. И спина прыщавая.
- Ты в одежде лучше смотрелся, - сказала Ленка. - Одевайся.
Шурик вздохнул и оделся, потому что был необидчивый. И, сев к окну, заскучал.
А вышло все вот из-за чего. Генке нужны были деньги. Срочно. Ленка всегда выручала, у нее было много знакомых. Тем более - Генке. Тем более - он всегда отдавал. Она позвонила Рустаму. Рустам был свой с детства, а потом завел фирму. Небольшую, но с деньгами. Он сказал: приходи, какой разговор. И она пришла. С Генкой. Надо было бы самой, но это она потом поняла. А вначале все весело шло. Рустам открыл сейф и достал три тысячи. Прямо при них. Положил на стол и махнул рукой. Они даже поболтать не успели, потому что Рустам спешил. Он сказал, что у него забита стрелка и ему пора. Они взяли и пошли.
- Через месяц отдашь, - сказала Ленка, хотя Генка и без напоминаний всегда отдавал.
А потом они рассорились. На месяц. А когда сошлись, Ленка спросила: "отдал?", и Генка ответил: "в натуре". То есть она, конечно, не сразу спросила, ведь не следователь, она вообще забыла, если бы не позвонил Рустам. Он совсем о другом говорил, о ерунде какой-то, но Ленка знала, что Рустам просто так не звонит. Если бы не ерунда, она бы еще подумала, что так просто взял и позвонил, но вот по ерунде - никогда. А Рустам, конечно, специально о ерунде и говорил, чтобы дать понять, говорить прямо было неудобно, все же Ленка, а дать понять можно. Тогда Ленка и спросила Генку: мол, все ли в ажуре. И Генка заверил: в полном. Больше они к деньгам не возвращались. А спустя еще месяц Рустам уже домой позвонил, куда она на праздники подъехала, словно только и ждал, когда же она дома раз в году объявится, чтобы сразу туда.
- Ты чего? - спросила Ленка. - У тебя неприятности?
Не от приятностей же будет человек в самом деле в другой город звонить.
- Приезжай, поговорить надо, - попросил Рустам.
Он никогда никого не просил, и потому было непривычно идти ему навстречу.
- Я же дома раз в году бываю, - засопела Ленка.
- Не бойся, мне просто по-человечески. С другом, - даже голос сел.
- Ну ладно, только через недельку, а?
Рустам помолчал, а потом сказал:
- Деньги пропали.
Ленка сразу поняла, что он намекает, иначе ни за что не сказал бы. Насчет дел он ревнивый.
- Да ты что, я никому, - гнусно заволновалась Ленка.
- Я без претензий.
- Он тоже не мог, мы с ним уже сто лет.
- Я же ничего. Так приедешь?
- Чуть позже, а?
Рустам положил трубку, и Ленка выдохнула. Потом, уже в городе, узнала, что на другой день после звонка Рустама убили. Генка сидел в квартире и все отрицал.
- Ты сволочь, - сказала ему Ленка. - Кого ты еще водил?
- При чем тут это? Рустам был не против.
- Может, тогда это музыка твоя его...? А?
Ленка издевалась, а Генка серьезно глянул на нее и сник.
- Я только закончил про него песню. Все совпало.
- Поцелуй меня и удавись, - прошипела Ленка и рванула дверь.
Ленке хотелось, чтобы Рустам был жив, и потому она обрадовалась, когда узнала, что мертвым его никто не видел. Была заметка в газете, а хоронили его в Молдавии, на родине, в закрытом гробу, и почти никого вокруг не было. В Молдавию никто не рванет проверять, это Ленка знала. И потому придумала, будто все подстроено, чтобы скрыться, а на самом деле гроб пустой, а Рустам где-то за рубежом под другими документами, тем более, что исчезла его невеста, Ленкина подруга, забрала документы из института и смоталась - иначе Ленка ее обязательно расколола бы, но она, видно, знала и загодя исчезла. Наверно, Рустам теперь у нее, в Прибалтике, туда сейчас тоже не сунутся, а потом они на всякий случай еще дальше уедут. Насовсем. Думать об этом было приятно и весело. Словно детектив смотреть. Ленка нашла сто доказательств тому, что Рустам жив. Во-первых, заметку в газету дали не из милиции, а частным образом, за деньги. В-десятых, гроб не разрешили открывать даже матери. В-двадцатых, невеста на похороны не ездила.
А еще, параллельно, Ленка узнала, что заведено дело. Не по убийству, которое в органах не зафиксировано, а по фирме или еще по чему-то, может, по краже или липовым документам - черт их разберет, из-за чего все судятся да разбираются. Ленка тогда и сказала:
- Гляди, Генка, как бы на тебя не вышли. А там уж всё навесят.
Пошутила, конечно, а Генка сказал:
- Если ты, стерва, только не наведешь.
Естественно, тоже пошутил, потому что после этого они обнялись и долго сопели, так что каждый, кто бы прислонил ухо к замочной скважине, без труда их услышал бы.
А теперь Шурик сидел, точно вылитый из бронзы памятник. Впрочем, их скоро попросили. Пришли омоновцы и сказали, что за квартиру не оплачено и, значит, кыш отсюда. Наверно, хозяин вызвал.
- А музыка? - спросила Ленка.
Но ее не поняли. Шурик собрался и сказал:
- Пошли.
Похоже, он сдрейфил. Еще он сказал, уже на улице:
- Н-да.
Они шли по родному городу, пока не начало смеркаться.
- Ну и пусть, - неожиданно сказала Ленка.
Было непонятно, что она имела в виду.
- Давай от этого подальше, - на всякий случай попросил Шурик.
Ленка не возражала. Они спустились в метро. Затем проехались по круговой. Народу было много, словно всех вытолкали из квартир. Ленке стало жарко, она сняла кепку, и кто-то тотчас положил в нее червонец.
- Вот, - сказала Ленка, - теперь можно и в кафешку.
Они выбрались наверх и принялись искать подходящую, в которой они смотрелись бы как родные, и так дошли до Савеловского, где им стало уже все равно. В столовой стулья были уже перевернуты на столики, но публика еще сидела. Какая-то компания громко распевала старые песни. Две пьяные женщины в возрасте вышли танцевать под аккомпанемент собственного голоса. Они сварганили цыганочку, затем танго, но их никто не поддержал, и тогда они стали приглашать разных мужчин, чтобы развеять скуку пения и собственного присутствия, прицепились и к Шурику, но Шурик строго сказал:
- Я с дамой.
И отвернулся. Танцевать с пожилыми женщинами ему было западло. Блюда уже закончились. Осталась последняя порция картошки, они разделили ее пополам и быстро съели, чтобы не успеть затосковать от недостатка калорий. Один мужчина, совсем теплый, ходил между столиками, пытаясь перепеть компанию. Иногда компания замолкала, чтобы набрать воздуха, и ему удавалось всунуть в паузу несколько куплетов. Голос у него был хороший, которому он совсем не подходил. Потом его вывели. Он не успел возразить, как оказался на воздухе. Прижав лоб к стеклу, беззвучно шевелил ртом, пытаясь хоть голосом проникнуть за непроницаемую перегородку. Не проник и, погрозив кулаком, отошел. Шурик сказал:
- Я, собственно, ничего не хотел тогда, прости.
- Если Рустам жив, он сволочь, - ответила Ленка.
- Все из-за Генки. Я не хотел, - повторил Шурик.
- Завтра, наверно, будет дождь.
Разговор тек легко, Ленке нравилось.
Интересно, чем Генка занимался, когда они бывали в ссорах? Она, например, занималась собой. Подруга укатила по делам и сказала делай что хочешь. Она сидела и красилась. А что еще? В квартире все было. Как в раю. Когда не надо думать о еде, вообще ни о чем не думается. В этом Маркс был прав: насчет труда и обезьяны. За последний месяц я превратилась в обезьяну. Даже копчик зачесался, который есть рудимент хвоста. Потому, наверно, Генку и забрали. Эта мысль, впрочем, с предыдущей не связана, она отдельно. То есть потому забрали, что... и шуба, вот. Шубу, впрочем, она оставила в квартире. Как бы в счет долга.
Вскоре стало ясно, что именно или по крайней мере приблизительно о чем шевелил прижатыми к стеклу губами мужик, насильно выпертый за пределы культурного помещения, потому что он появился вновь, но уже с ментами, на что Ленка сказала:
- Господи.
Замечание ее вовсе не стоило понимать буквально, будто она наконец-то узрела второе пришествие Спасителя, а скорее как упрек запаздывавшему пророку, вместо которого все время приходят кто-то другие, вовсе не спасатели, а, прямо скажем, наоборот. Потому что Ленка была тут как сор в глазу или как жаба на клумбе. А жабой на клумбе она стала в один прекрасный день, когда - раз! - и клумба, а она в ней - жаба. А говоря конкретнее, стала она иностранкой, а, значит, без всяких гарантированных законом прав, а только с обязанностями прописки да оплаты. И ходить стала Ленка все больше заборами и низко опустив голову, чтобы ее иностранное лицо не очень примелькивалось на общей когда-то территории. Генка в тот памятный день так и сказал радостно:
- Ну, Ленка, все.
- Что? - не поняла Ленка.
- А то. Не наша ты, так что нечего больше.
Генка не думал обидеть Ленку, он просто по привычке радовался, когда кому-нибудь выходило плохо, не злорадно, а как бы с отчужденным интересом, и славянская его душа в первый миг просто трепетала от счастья, наблюдая чужое горе. Потом он, конечно, стыдился и даже не пытался объяснять возникшие напасти очередным испытанием, нужной Богу закалкой или даже проявлением особой милости, которую Тот-кто-там-наверху в виде серии бед и страданий обрушивает на особо любимых и избранных им чад. Тем более что после того Ленка стала артачиться, прислушивалась к каждому слову и жесту и любила повторять:
- Чужестранец чертов.
И вот теперь, когда менты по зову выдворенного за пределы здания мужика зашли в кафе, Ленка не испытала ликования, потому что из всех безнаказанно веселившихся ее одну как временную эмигрантку, по сути, и могли наказать лишением свободы и всех материальных, оставшихся еще у нее средств - мужика и пьяных женщин отпустили бы, а ее бы оставили на память.
Менты прошли до середины, а женщины тотчас окружили их и тоже стали зазывать в танец. Они взялись за руки и даже завели вокруг ментов хоровод. Тогда один из них развел их руки дубинкой и строго сказал:
- Но-но.
И дубинкой еще помахал. Тогда женщины, лишенные свободы движений, запели:
Как увижу, как услышу,
Что мой миленький идет...
Они пели хорошо, хоть и пьяно. Голоса были такие сочные, гулкие, по народному протяжные. Ленка сказала Шурику:
- Надо двигать.
- Сейчас не получится, чуть позже, - ответил Шурик. Ему было интересно, а ментов он не боялся, потому что был свой.
- Хоть на кладбище, - сказала Ленка, - могилы посмотрим.
- На кладбище всегда успеешь, - сострил Шурик.
Ленка часто бывала тут и знала, где черный ход. Благо, сидели как раз возле прохода. Она улучила момент, когда женщины окончательно отвлекли ментов и шмыгнула в проход, а там через зал заказов и кухню на улицу, так что Шурику ничего уж не оставалось, как за ней.
- Теперь на кладбище, - сказала Ленка. - Там ментов нет.
Они спустились в метро, прошли бесплатно автоматы - за спиной у очередного гражданина, честно опустившего свой жетон в щелочку (это совсем не трудно, надо только быстро прижаться к его спине, вроде ты спешишь и тебе эта спина – как последнее препятствие), и вот они прошли и доехали до #..., а там пешком. На кладбище Ленка не была сто лет, но изменилось совсем не много. Портрет Листьева совсем разбили камнями, и еще золотая могила рядом выросла - дочке какого-то новорусского, безвременно покинувшей дольний мир, в котором чего уж только ей не было уготовано, а вот же - покинула, и никому теперь не надо. Один Высоцкий стоял неизменно, а возле него - двойник. Ленка некоторое время даже думала, что родственник, но никак не выходило, они с Шуриком всех перебрали: для сына слишком стар, для брата - молодой. Двойник долго стоял, точно памятник или постовой. На водку ждет, пояснил Шурик. Какая-то девица вышла читать стихи и разрыдалась, точно Высоцкий не пятнадцать лет назад, а только вчера помер, а она его жена. И даже на колени стала и так на коленях подползла и положила на его могилу цветы, а саму могилу погладила рукой и еще раз всплакнула.
- Высоцкий вовремя помер, - сказала Ленка, чтобы отвлечься от двойника. - Сейчас бы ему нечего было делать.
- Он бы на Пугачевой женился, - возразил Шурик. – А Киркорова бы усыновил. Или Киркоров его.
Они дошли до могил Есенина с любовницей, где неизвестный поэт читал неизвестные стихи, а понравившиеся страницы рукописи предлагал купить по расценке 5 тысяч за стих. Слушать его слушали, а покупать никто не покупал. Возле Миронова тоже ютился поэт, и самодельные книжечки свои в желтых бумажных переплетиках развесил по оградам в расчете найти наконец спонсора. На каждую умершую знаменитость по книжке. В стихах. И на тех, кто еще не умер, но были близки к тому - тоже по полкнижке собрано. И таких книжек около двадцати. А сам поэт в таком возрасте, что пора бы и на самого себя книжку заводить. Но его не знают. А вот Миронова знали, о нем он тоже написал, Ленка специально перелистала, чтобы удовлетворить пробудившееся любопытство и попутно выяснить, что можно написать о Миронове в стихах на 50 страниц, но поэт тут же подошел и предложил прочесть.
- Я грамотная, - скромно призналась Ленка, но читать уже не стала, потому что подошла туристская группа, и внимание ее от поэзии отвлеклось. Они с Шуриком прослушали информацию о размере в поперечнике и диаметре глыб, установленных скульптором N. над прахом досрочно и на посту погибшего артиста, и отошли. Могила Миронова Ленке не понравилась, потому что Миронов был веселый и светлый, а памятник ему водрузили черный и мрачный. Возле могилы Талькова крутили магнитофон, а рядом красовались последние герои почившей в бозе страны, случайно задавленные во время инсценированного путча, Ленка своими глазами видела одного из них, который с танка ненароком свалился - но погибли все же, и ладно. Пусть стоят. Словно памятник умершей с ними заодно (в знак суровой мировой солидарности) страны. Возле них на боку лежал ребенок. Из белого камня. В такой же белой комнатке. У Ленки даже слезы навернулись на глаза, в точности как у девицы Высоцкого. Обыкновенные люди у нее жалости не вызывали, а дети были не при чем. Они прошли вперед, сели на скамейку и закурили. Сбоку от них прежняя девица, которая на могиле Высоцкого плакала как жена, сидела теперь за оградой чьей-то могилы, уже пьяная, и читала стихи двум не то бомжам, не то работникам кладбища, обреченным периодически рыть требуемые для захоронения земляные емкости, а они по очереди валили ее на холмик и целовали и видно было, что те стихи им до фени, а они просто ждут, когда алкоголь окончательно возьмет свое и можно будет без помех приступать к непосредственно мужской работе. В руке у девицы была бутылка, она читала и механически отхлебывала прямо из горлышка, потому что была целиком воодушевлена и на окружающий мир внимания обращала мало. К тому же плохое зрение мешало ей в подробностях рассмотреть контингент слушавших ее почитателей, поцелуи которых она относила на счет восторга, вызванного приобщением к высокому искусству.
- Погодите, погодите, у меня еще есть, - радостно кричала она, поднимаясь с холмика и временно отстраняя восторженных почитателей, сладострастно держащих ее ноги. - Еще лучше.
Шурик сказал:
- Как ты думаешь, они больны сифилисом или триппером?
- Генка сам трипперщик, - ответила Ленка. Просто так, конечно. Потому что ей все надоело: что люди умирают и их хоронят на кладбищах, а потом на эти кладбища приходят ротозеи и смотрят на водруженные над их истлевшими останками различные предметы, которые умершие никогда не видели и не желали бы видеть, к которым они вообще никакого отношения не имеют и, как говорится, век бы не имели.
Конечно, Ленка злилась на саму смерть не просто так, а потому что у нее самой, считай, в одночасье, хотя и в разных концах земли, умерли отец с матерью. Отец умер в Улан-Удэ, куда он поехал на заработки к другу, друг ему там и квартиру выделил и все, что положено, кроме разве что самой жизни, потому что отец неожиданно и совсем неблагодарно помер. То ли не вынес долгого одиночества вдали от семьи, то ли ухода за ним некому было организовать, то ли совсем просто убили его, об этом Ленка не узнает, потому что в том городе она никогда не была и не будет, и даже на похороны не ездила - опять же, не из-за обиды или по злобе, а потому что ухаживала за матерью. Из-за нее, собственно, она и вернулась тогда в обязанные быть родными, но совершенно чужие пенаты, где пыталась временно и безрезультатно устроиться на трудовую вахту. Ленка всегда считала свою мать смелой и духовно сильной личностью, потому и не стала скрывать результаты обследования, а сообщила прямо и обстоятельно, что, дескать, так и так, шансов у тебя, родная, на данном этапе развития медицины никаких, и надо все это принять с должной выдержкой, чтобы оставшееся время прожить по возможности достойно и не бесцельно. А чтоб было не скучно, решила подготовить ее по тибетской методике. Она увлекалась тогда буддизмом и полагала, что к смерти надо подготовиться, как к экзамену. Она читала матери соответствующие книги, которые мать воспринимала с удивлением и радостью, чем Ленка несказанно гордилась, точно выполнением данной ей судьбой задачи. А когда начались положенные болезнью боли, мать просто сказала: убери свою муристику, потому что я жить хочу. Собственно, если честно, то умерла она в итоге не от своей недоступной излечению болезни, а из-за Ленки. Врач выписал морфий, который надо было колоть с интервалом в несколько часов, а между ними отвлекать от болей каким-либо иным способом или просто терпеть, пока больной будет кричать и просить хоть манны небесной, и вот Ленка один укол сделала, но помогло слабо, где-то на полчаса - то ли качество лекарство было такое, то ли организм матери оказался к нему нечувствительным, два часа Ленка бесстрашно терпела в соответствии с докторскими указаниями, а потом сказала себе, что в конце-то концов ее мать не животное, чтобы подвергать ее скрупулезной пытке расписания, и сделала второй укол, который тоже оказался слабодействующим и ненадолго уменьшил звучание крика, и тогда Ленка на свой страх и риск всадила третий укол, и мама умерла. Отец к тому времени был давно похоронен, и о том, что он умер, Ленка матери ничего не сказала, так что до последнего своего вздоха она продолжала ждать его и удивляться отсутствию в столь важный для семьи момент. И вот теперь от умершей матери Ленке осталась квартира, которую никак невозможно было перевезти в иное место, чтобы жить согласно требований и принятых в обществе норм, а не лазить по подругам да Генкам, скрываясь от ментов, а от отца вообще ничего не осталось, потому что отцову квартиру друг вновь забрал себе, как освобожденную от организма площадь, а если бы и не забрал, то и та квартира была бы точно таким же, если не большим пустым местом, как положенная ей с детства.
Темнело медленно, словно и природа обленилась делать свое дело; Ленка не стала досматривать окончание романа девицы с кладбищенскими работниками - если бы она была режиссером и снимала фильм, она закончила бы его кадром памятника (в крупном плане), на фоне которого некая поэтесса читает стихи, причем так, что видна лишь ее голова и вздрагивающие плечи, словно дело происходит на торжественной панихиде или чествовании знаменитого поэта, странно только, что совсем незнакомый памятник и фамилия умершего, и именно ее - самым крупным планом и надолго, чтобы зритель успел напрячься в недоуменных воспоминаниях, а потом - кадр ниже, головы читающей уже не видно, а только нижняя часть, которой она сидит на коленях у одного из прощелыг, а другой оглаживает ей ноги, и именно от этого - те самые, передающиеся плечам вздрагивания.
Из всех мужчин Ленке больше всего нравились импотенты. Они не приставали и особо не жлобились, с ними было хорошо. Как-то Ленка решила попробовать стать проституткой. Понарошку, как бы в знак протеста. Чтобы потом, может быть, ее сняли в телепередаче, как сильную и самостоятельную личность. А первый и последний ее клиент оказался мужиком серьезным, который из гордости пожелал продемонстрировать себя во всю свою неиссякаемую мужскую мощь, хотя Ленка и уверяла его, что убедилась в том сполна. С того самого случая Ленка возненавидела гордых сексуальных мужчин, а от бабников ее натуральным образом тошнило. Она, может, потому и с Генкой мирилась, что Генка бабником не был, он любил музыку и еще, может быть, самого себя, но не в натуре, а тоже в музыке, Ленка его устраивала.
Рустам, конечно, был другой. Как все южане. Своих женщин он аккуратно заносил в блокнот с особыми пометками по какой-то собственной классификационной схеме. Имена, приметы и качества он шиф-ровал одним словом, а рядом ставил оценку: +, -, !, ?, х. Знак "х" означал, что момент соития он не помнит - то ли по пьянке, то ли по невыразительности акта. Не помнит, и всё. Но саму женщину запоминал. Всего записей к тридцати годам у него накопилось около 100, и он спешил, чтобы успеть еще побить рекорд, хотя каков он, не знал. Но рекорд был не основной целью. Каждой победой он искренне гордился, как первой любовью. А вот с русскими женщинами у него не получалось. Они требовали времени, а времени у Рустама всегда было в обрез, особенно когда он завел фирму. Он думал, что фирма ему поможет, но фирма сама была словно женщина, которая целиком забирала Рустама в свое ненасытно-ревнивое чрево, не отпуская на сторону. Рустам хвастался, что на родине женщины первые начинают производить ему массаж, когда он и не просит, там проще. А тут исходящие из его тела токи развеиваются бесследно, никого особо не задевая. Он даже спрашивал у Ленки, как, мол, побыстрее подъехать к русской бабе, а то обидно. Ленка сказала: никак. Не подъезжай к ней, и всё. Других, что ли мало. "Но ведь должна же быть русская национальность", - говорил Рустам и тряс блокнотом. "Ну и запиши любую, - советовала Ленка, - никто не проверит".
- Приписками не занимаюсь, - обиженно отвечал Рустам и уходил.
Ленка вспомнила о Рустаме в тот момент, когда увидела, как возле выхода полицейский наконец отловил косившего под Высоцкого мужика и, стегая по его лицу широкой, облаченной в искусственную кожу ладонью, допрашивал:
- Ты кто такой, падла? Ты тут чего?
- Я турист, - жалобно отвечал псевдо-Высоцкий. - На экскурсии.
- Счас я тебе экскурсию на тот свет организую, падле. Ты чего тут, точно воскрес?
- Я не воскресал, я обыкновенный. Мне бы выпить, а? Не дашь?
Рустам любил Высоцкого, может быть, потому Ленка и вспомнила. А еще, как они с Генкой однажды пошли выставляться на Тверскую. Она надела черную ажурную шаль и стала возле памятника, а Генка чуть поодаль, чтобы посмотреть, как она будет котироваться. Вначале подвалили две пьяные рожи - айда, мол, с нами пить и закусывать - а потом иностранец. Очень так степенно подошел, оглядел молча и кивнул, мол, сойдешь. Ленка сказала: "Сейчас" и отошла к Генке спросить, как дальше.
- Иди, - сказал Генка, - потому что жрать нечего.
Иностранец был в шортах несмотря на осень и темное время суток. Наверно, чтобы спортивная форма его ног не старела под брюками почем зря отдельно от взглядов неспортивных и иных людей. Ленка подошла к нему и спросила:
- Импотент?
- No, no, - испуганно закивал иностранец.
- Тогда вали отсюда, - сказала Ленка.
- Oh, Vali, I am Jordge, - ответил иностранец.
Потом они с Генкой неделю не разговаривали, ибо какой может быть разговор без еды: надо беречь силы. А затем случайно объявилась компания, кто-то приволок к Генке почитателей, их затащили в бар и раскрутили, и Ленка напилась, потому что истосковалась без калорий, а водка, подумала она, какая-никакая, а все же подпитка. Генка нашел какую-то тачку и отвез Ленку домой. Через весь город. Сердобольные прохожие останавливались и, глядя в Ленкино отсутствующее лицо, говорили:
- Такая молодая и такая пьяная.
Как будто пьяным положено быть только пожилым. Впрочем, подпитка оказалась туфтовой, ибо вымыла из Ленки все оставшиеся калории, а кроме того, нарушила важную мозговую деятельность. Ленке стали мерещиться стуки. Будто мать с отцом ходят по комнате и подают знаки. Визуально не показываются, чтобы не нарушать неприкосновенность границы, а стучат. Или пианино вдруг заиграет. Генка стуков не слышал, а Ленка не только слышала, а даже видела их последствия: например, как чашка сама по себе упала, или вешалка переместилась, или холодильник открылся. Было не страшно, но любопытно. А однажды узрела на стене оккультный знак. На столе лежало блюдце с ложечкой поперек и коробка спичек, а тень падала на стену, и Ленка увидела, что в точности как в книге: перечеркнутый овал и хреновина сбоку.
Бог знает, что этот знак означал и к чему появился. Может быть, просто чтоб попугать. Потом солнце отъехало, и знак исчез.
В условно-родных пенатах стуки тоже сохранялись, будто ей хотели что-то сообщить, но не знали как. Хоть бы азбуку Морзе выучили в свое время, подумала Ленка. Там у нее тоже был друг. Из главных инженеров, хотя и бедный. К Ленке он привязался, потому что был в том возрасте, когда искать особо не приходится. Даже деньги исправно посылал, когда наконец выплачивали за его тяжкий главно-инженерный труд. Он любил лежать и рассказывать о себе. В сидячем положении молчал, словно одежда закупоривала в нем каналы для просачивания информации. А в лежачем становился словоохотлив. Когда-то, рассказал он, он решил уйти от жены, был у него тогда роман с секретаршей, может быть и не ушел бы, а просто покапризничать захотелось, а жена возьми и выбросись из окна. Без разговоров. Они жили на пятом этаже, а внизу цветник и сирень, которую жена сама и садила, но в состоянии бросового стресса не учла, выбросившись, так сказать, мгновенным импульсом плоти, и головой и всем остальным телом прямиком в посаженную любовно сирень и спланировала с точностью до прямой наводки, словно загодя, еще при посадке рассчитала, куда, мол, в случае чего выпасть можно, вот туда и сирень. В результате этого совпадения насовсем она не разбилась, а перешла в статус вечного инвалида, и теперь он за ней вот уж десять лет как ухаживает, дожидаясь окончания затянувшегося смертельного прыжка, потому что, собственно, больше некому.
Главный инженер хотел, чтобы Ленка дождалась и затем вышла за него замуж.
- Я к тому времени тоже из окна выброшусь, - сказала Ленка. - Так что ничего не изменится.
Шурик, правда, тоже предлагал ей перейти на легальное положение путем заключения взаимного брачного соглашения и - живи где хочешь. Брак Шурику был нужен для брони, чтобы в случае чего было чем прикрываться от домогательств сексапильно-проворных женщин, жаждущих даровых квартир. Он даже в газету ее пристроил, чтобы доказать верность законам дружбы.
В газете Ленке поручили цикл статей про мебель. Как, мол, обставить то да се. Вначале Ленка обиделась, а потом подумала: и ладно. Мебель так мебель. Если других вариантов нет. В конце концов лучше, чем хроника происшествий: "Женщину сорока лет изнасиловали в переулке. Женщина кричала (от страха или наслаждения?), пока не сорвала голос. Так мир потерял незаурядную певицу. Или: будучи в нетрезвом состоянии, гражданин N. пописал на клумбу, чем вызвал преждевременное увядание безвинной зелени. У девушки 38 лет в трамвае была незаметно похищена сумочка с презервативами". Большего не напишешь. Мебель - дело другое. Игpа в пpестиж, осуществляемая пеpетасовкой вещей. Ящик Пандоры. Ландшафт обворожительного будущего. Вопрос "иметь или не иметь" решен давно и однозначно. Проблема: как расположить кухонный столик в квартире, которой нет. С чем рифмуется мебель? Мебель-фельдфебель. Фельдфебель, кажется, чин. Хотя и устаревший. Очередь в рай. Вы кто? Обладатель стенки "Людовик". Проходите. А ваш чин? "Рони". В сторонку.
Оформление жизни важнее самой жизни. Смерть - это всего лишь иное оформление бытия. И вот - мебель. Саркофаг вещей. Не хотите напоследок, перед отходом в великое Ничто приобрести гарнитурчик "Филипп"? Всего восемь тысяч с копейками. Стол для мемуаров о вечности. Дневник переживаний в аду. Отчего же? Всегда-с... Мебель, ме-бе-ль, ме-э-э иль бе-э-э? Деревянная мода - или деревянное платье? Жаль, что гроб не относят к понятию мебель. Хотя, безусловно... А, с другой стороны, может быть, даже скорее одежда. Рюшечки, бантики, цветочки - не хватает только фаты. Последний наряд. Радость отбытия в никуда. Счастливого пути! Новопреставленная невеста Гадеса. Брачное ложе из глины. А где же жених? Вот, впрочем, женихова берцовая кость. "Не очень тесно?" - это уже сам Гадес. "Как сельдей в бочке". "Это хорошо. Постоянный прирост населения гарантирует... сами понимаете. Самая устойчивая держава, да-с. Надеюсь, и вы...". "Ах, эта темень". "До новых похорон объявляю любимейшей триллион пятьдесят пятой женой. Пожалуйте-с. Как вам тут?" "Душно немного". "Это с непривычки. Что ж, по традиции начнем с легкого массажа. Мои работнички-червячки произведут его прекрасно, жаловаться не придется".
Так думала Ленка. Даже названия статей отсортировала. Какова меблировка - такова и сноровка. Новая аристократия всегда стремится к немыслимому сочетанию ретро и авангарда. Четыре мебельных бума Европы. Плюшевые диванчики совместно с медведями в нагрузку. Исследование: "Мебель в доме Понтия Пилата от рождения до смерти". Тома диссертаций, предположений, ссылок. Кувшин с водой - это наверняка. С Иисусом проще, он не имел мебели, хотя был плотником. Мебель - средство для хранения вещей. Вся одежда Христа - на нем. Невозможно представить Христа с множеством сундуков. Христос на фоне книжного шкафа. Христос возле этажерки с Ветхим и Новым Заветом. Христос с сундучком подмышкой. Пятнадцать человек на сундук мертвеца! Мебель зародилась с Ковчега завета. Что-то, что надо хранить. Дальше - больше. Теперь у каждого свой ковчег. И завет. Сплошные ковчеги. Плюшевые медведи, ставшие нуворишами. "Отказ от недавнего прошлого с неумолимой закономерностью требует установления мостика с более давними эпохами". Прикрытие историей, заделывание исторической дыры аристотелевыми чистыми формами (Бог - высшая форма). Утверждение через прошлое - это прикрытие настоящего. Мебель (ура) - это средство укрытия любовников.
Хорошо бы сейчас приключился вихрь, - подумала Ленка ни с того ни с сего, - настоящий такой, занозистый, и чтоб этот вихрь подхватил меня и перенес прямиком в Европу и тут же чтоб возле меня, Ленки то есть, очутились репортеры и зафиксировали благополучное и чудесное приземление, а страна, обязанная столь сенсационному посещению, тотчас из уважения или, наоборот, неуважения, все равно, сразу выпустила три мои книги. "Вот, - подумала Ленка, - что ни говори, а человеку без мечты не выжить".
И тут увидела Рустама. Он стоял прямо возле ограды, скрестив могучие руки, на нем был пиджак, галстук и что-то вроде обломанной шляпы, он смотрел на Ленку бессмысленными каменными глазами и молчал.
Конечно, отчего бы не стоять памятнику здесь, в месте убийства живого хозяина?
Но каменный Рустам Ленке не понравился. И оттого, что стоял здесь, и оттого, что вообще был изготовлен, и оттого, что был непохож. Хотя, может, Рустам и был таким, просто раньше Ленка смотрела на него не под тем углом. Или же успел измениться, пока Ленка гостила у сестры, а он звонил ей по кабельному телефону. Может, все в мире иначе, если поменять угол обзора. Тогда неплохо бы выбрать такой угол, чтобы в нем все выходило само собой, и ничто не вставляло бы палки в колеса Ленкиной безмятежно-печальной жизни, хотя, к черту, какие у нее колеса? - обыкновенные ноги, с помощью которых она передвигается по земле - чужой или родной, безразлично, - но "палки в ноги" выглядит не так, совсем не с тем смыслом, и потому пусть останутся колеса, на которые, если честно, Ленка садилась только дважды - когда Рустам прислал для "оттяжки", и в другой раз, когда один немец подсунул для большего кайфа, но кайфа не вышло, потому что Ленку стошнило и тошнило весь день, особенно при приближении этого самого немца. Были, правда, еще два перса, которые тоже пытались склонить Ленку заменить ноги колесами, но к персам у Ленки доверия никогда не было: у них было несколько жен, они были беженцами и не верили в Христа. К Генке они приходили, чтобы готовить плов из суповых пакетов. В общежитии, где они жили, печки были без газа, а у Генки хоть отбавляй - взамен они обещали вывезти в Персию его картины и наладить продажу. Специально для них Генка нарисовал горы. И водопад внизу. А они так растрогались, что признались Генке, чтобы тот лучше подождал, когда граница исчезнет - совсем скоро. "Как?" - не понял Генка. "Скоро здесь наши будут. Твое мое - ничего не будет. Вокруг, всюду, тут, там – все наши". "Из деревни Простокваши", - не удержалась Ленка. "А тут?" - наугад ткнул Генка вилкой в висящую на стене карту. "И тут, - согласно и весело закивали персы черными головами. - Всюду мы". "И что же, война будет?" - удивился Генка. "Войны нет. Война совсем плохо. Без войны", - смеялись персы. "Как же?" - не понимал Генка. "Когда двое дерутся, третья ждет. Она умный. Понял, да? Мы подождать". И ели плов. Из пакетов. А Ленка сказала: "Может, вы и будете всюду, но только не у нас". Так она рассердилась, потому что персы выходили всем роднее, чем она.
Хотя, если смотреть отвлеченно, персы были неплохими. Занимались себе переводами, ездили по посольствам, добиваясь учреждения какой-то газеты, которая бы версталась здесь, издавалась в Киеве, а переправлялась в Персию. И еще какие-то дела имели. Один перс, его звали Азам, пожаловался, как его совсем нехорошо провели: жила с ним уже несколько недель девушка, все делала хорошо, и третьей женой стать согласилась, а потом в его отсутствие приехала с матерью и вывезла всю аппаратуру - и теперь он сожалеет, что даже не узнал, где те живут. "Можно через милицию розыск объявить, по приметам", - посоветовал Генка. "Какой милиций? Ты что? Да я говорил: бери сколько унесешь, только бы вернулась, глупая. Откуда знал, что ей аппаратура нужна, да? Скажи - я другую купил, лучше. Зачем меня бросать?"
С персами Ленка вскоре подружилась. Хотя и выяснилось, что один из них не перс, а какой-то принц с острова Чикитау. Так сказал Азам. Он даже попытался сосватать ее за этого самого принца. Принц доучивался последний год на режиссерских курсах и мечтал привезти экзотическую жену, вроде сувенирного подарка. Хотя в целом он был ничего, черный такой и зубы крупные. А по-русски ни бельмеса. Ленка так и сказала: жениху положено с невестой общаться, а этот истукан истуканом, даром что принц. Это она, конечно, шутя. Принц был безобидный. Ел себе, улыбался на пол-лица, чтобы все разглядели зубы и узнали, что ими он кому угодно полголовы откусит. Если, конечно, что... Правда, потом выяснилось, что звание принца на его островной родине присваивалось по количеству овец. У кого больше двух - тот и принц. А выяснилось это после того, как ему удалось жениться на Дениске, Ленкиной подруге, Дениска обучила его русскому слову "Да", которое он и произнес торжественно в нужный момент и непроизвольно, от радости или с артикуляционной непривычки, щелкнул зубами, так что оставшаяся часть церемонии вышла свернутой, а почему, Ленка толком не узнала. Она тогда опоздала на акт, задержалась - и все. Может быть, не хотела, чтобы этот акт вообще состоялся. Как-никак подруга, а тут всего лишь принц. Но акт завершился, хоть и без Ленки, и распорядительница, которой от радости чуть не откусили голову, объявила, что отныне они считаются мужем и женой и будут находиться друг при друге и в радости, и в горести. В радости Дениска находиться была согласна, а горести в ее планы никак не входили, потому что Дениска еще когда только поступила, сразу сказала: главное - выскочить за иностранца; она и поступила для того, чтоб был повод для встреч и различных коловращений юных тел, и вот теперь - принцесса.
А потом написала Ленке письмо, которое шло месяцев шесть, и вот в том письме она написала, как ей живется за принцем и кто такой на самом деле этот самый принц, к тому же, написала она, одна овца сдохла, потому что за овцами ходить она не привыкла, и хоть муж побил ее пустой бамбуковой палкой, овца от того все одно не воскресла, так что звание принца у ее принца отобрали, и теперь он уже вовсе не принц, а, если честно, то козел. Живут они в горном лесу, и все делают вручную, потому что электричества нет - сама посуди, какое электричество в лесу, подруга! - вот сейчас она перетирает зерна специальной такой хреновиной (дай только бог не сломать заразу, как в прошлый раз), в кино ее показывают, когда снимают про дикарей, и никто ж не думал, господи, что сама Дениска к ним попрет, это же курам на смех, скоро ее, может быть, покажут по телевидению, под рубрикой: назад, в природу, - потому что муж ее ведь недаром заканчивал курсы, он хочет снимать свое племя для вечности, чтобы потомки не забывали, как в нем все делается, но денег община пока не дает - не нравится, что я хожу в платье, точно королева, когда все вокруг нагишом - и много она писала в таком духе, а еще приписала, что письмо ей удалось отправить с группой киношников, которые заехали к ним ради нескольких кадров для фильма, в тех кадрах герой попадал к людоедам, и они ему после разных препирательств и колдовства таки отрезали ногу, но потом он все равно удирал - с помощью хороших людоедов, крал свою ногу, которую еще не успели съесть, и эту ногу ему потом в цивилизованной больнице искусно пришивали, вот такой они снимали фильм, хотя несколько людоедов в племени в самом деле есть, и один из них - ее муж. Правда, это у них бывает редко, в основном, когда приносят жертвы из соседних островов, ну а так, как все обычные люди - жрут все подряд: корни, бананы, консервы, когда завезут, - короче, все, кроме овечьего мяса. Это, впрочем, понятно: овечье мясо - символ: как-никак принц, а какой дурак, скажи, будет жрать собственное звание?
Ну вот, а киношникам очень понравилось, что белая баба среди черного окружения, хотя в планы съемок это не входило, а я жалела, что в свое время пропускала английский прямо сюжет для рекламы: "изучай английский, в дебрях Чикитау это может пригодиться", хотя все равно бы не поговорили. С мужчинами разговаривать не разрешают, это я по старинке, а так стой колом и смотри. А в самом конце сообщала, что через два месяца будет рожать - после родов ей дадут несколько дней передышки от работы, и в этот период она попытается дать стрекача. Естественно, без ребенка, ну его. Только бы ноги унести. Есть способ. Говорить долго. Надо, словом, только добраться до посольства, а там помогут: как-никак не чужая. Собственно, ей только денег одолжить. Хотя, конечно, могут не захотеть портить отношения с племенем из-за какой-то дуры, мало ли таких дур? иначе посольство придется закрыть и только и делай что девок на самолеты зашвыривай - смешно, да; тогда куда угодно, хоть в порт подъемным краном, только не к принцу, да еще разжалованному, а потом, может, на корабле, в трюме, там видно будет - хорошо, если бы и ты приложила сюда свои силы, подруга.
Такое Ленка получила от Дениски письмо. И, разумеется, никакие силы никуда не прилагала, потому что, во-первых, откуда их взять-то, эти самые силы, а во-вторых, к тому времени она сама стала тут вроде третьего хвоста у коровы, и к здешнему посольству никакого отношения уже не имела. Дениска так и не объявилась и писать больше не писала, а справиться и адреса не было. "Честное слово, - оправдывался Азам, прикладывая руку к животу, - он говорит: принц, я думай: почему нет? Принц так принц, хорошо. Откуда, скажи, знать? Я остров его не слышал. Я тут хочу, тут буду, да?". "Лучше бы вы с острова начали", - посоветовала Ленка.
Азама Ленка вспомнила недаром, прямо, можно сказать, в яблочко вспомнила, потому что Азам все знал, как потенциально и в скором времени родное. Жил он у "Чистых прудов", в апартаментах Дома кино, которые ему выделила какая-то их группа. Главное, подумала Ленка, не попасть на намаз. С намазом у него строго. Шурика Азам уже видел, поэтому не подавится-проглотит. Хотя на чужого мужика восточный люд всегда держит стойку, как на потенциальную заразу. Азам был в халате. И по тому выражению, с которым посмотрел на нее, Ленка поняла: знает. Даже ужин разложил на столике, словно заранее ждал.
- Ты почему сразу не сюда шел? - спросил в самое ухо.
Он всегда спрашивал вкрадчиво, и глазами каждый раз щупал вокруг, нет ли подслушивающих? Азам пояснял: эта привычка остался когда всё бегом. От кого он бежал, Ленка так и не допыталась. Азам говорил, зачем знать страшные вещи, да? Ленка только слышала, что он пересек границу, скрываясь от кого-то из своих, и несколько месяцев прятался в горах уже на чужой территории, позволяя себе спать не более двух часов в сутки. Потом двинулся пешком, и по дороге поменял внешность - да, да, капитально: был толстый, а стал вон какой, теперь такого Азама не найдут: будут спрашивать где толстый Азам? никто не видел толстый Азам, понял, да? - потом поменялась власть, и его признали беженцем, он и до того мог - как пострадавший от очередного бедствия, но он хотел персом, потому что есть крупные планы - очень крупные, из-за которых и пришлось скрываться. Азам стучал по красиво вылепленной кучерявой голове, и Ленка верила, что планы в самом деле есть.
- Ты почему не сюда? Ты почему шлялся где? Ты думаешь: Азам имей времья миллион? Я жду-жду, я устала ждать, ты где пропал, да? - почти шептал Азам.
- Уже нашелся, - ответила Ленка. - Выкладывай.
И бутерброд в рот.
- Я выкладывай так. Рустам было две. Вначале один был как ты, а потом ученый позвал, ученый умный, никто не догадался, он первый - как копии из одного волоса делай, Рустам как узнал, сразу сюда звать. Говорит: дам деньги, лабораторья, все дам, нужен второй Рустам. Меня, говорит, совсем скоро убивать, делай второй Рустам.
- Ничего не понять, - перебила Ленка.
- Ты слушай и молчать, понимать потом. Ученый с лабораторьей сделай копия Рустам. Хорошо сделай. Стало два Рустам. Потом одного убил.
- Ученый?
- Зачем ученый? Ученый делай, он убивать нет.
- Значит, это был розыгрыш? Никто никого не убивал, да?
- Как не убивал? Убивал. Пиф! паф! - без дурочек. Умер Рустам. Но - одного убить, второй жить. Второй копий, понял, да? Он есть, жить, смотреть, как себя закапывай.
- Бред, - Ленка передернула плечами и взяла еще один бутерброд. - Ты когда русский выучишь? Говорила, найми меня за пять долларов.
- Нет долларов, - испугался Азам. - Совсем нет. Рустам обещал.
- Ну и живи банабаком, - обиделась Ленка. - Мне фиолетово.
- Слушай так, - наклонился Азам, словно проверяя, сколько осталось бутербродов: раз, два, пять, - двух нет, потому что было восемь. - Ты все не есть, - шутя, но внушительно погрозил пальцем. - Тут еще приходить. Большой люди.
- Мне до фени.
- Кто такой Фенья? - ревниво вскинул глаза Азам. - Ты уже уходить собрался? Пусть ждет твой Фенья. Сильно-сильно.
- Пусть, - согласилась Ленка. - Тогда не бузи.
- Сейчас так быть: придут куклы и немножко спрашивай, почему Генка убил Рустам, куда деньги прятал. Что знай - отвечай, - понял, да?
- Какие куклы?
- Главное - все-все сказать. Иначе дырки сверлить.
- Шур, нам случайно не пора? - дернулась Ленка.
- Все хорошо, - удержал ее за колено Азам - ласково так удержал и еще погладил, - все хорошо. Совсем не бояться - Азам знай, что говорить.
- Ну тебя.
Азам посмотрел вбок и Ленка посмотрела, а на пороге уже два человека в дешевых масках, какие изготовляют детям к Новому году - один в маске енота, а другой - зайчика. Маски были меньше лица и потому создавали впечатление обмана: какой ты к черту енот, если вокруг серой мордочки выступает ореол вовсе не енотовой плоти? Нехорошо это, Ленка сразу поняла.
- Ну что? - спросил енот, пялясь на Ленку из узкой прорези глазок.
- Ничего, - пожала плечами Ленка, дожевывая третий бутерброд.
Шурка замер у полки с постаментом Пушкина, словно еще один памятник. Даже не шелохнулся.
- Значит, совсем ничего? - переспросил енот, почесав за ухом совсем как настоящий.
- А что надо? - из праздного любопытства поинтересовалась Ленка.
- Все.
- Всего не бывает.
- Будет, - уверил енот и подал знак зайчику.
Зайчик достал из штанины пистолет, а из другой патроны, раскрыл барабан, вложил несколько патронов, закрыл, прицелился, опустил, посмотрел в дуло, что-то в нем протерев толстым мизинцем - "помочь? - спросила Ленка, - у меня палец тоньше"; не ответив, достал из-за пазухи глушитель, накрутил, вновь прицелился, опустил, взвел курок и замер.
- Впечатлило? - спросил енот.
- Нет, - призналась Ленка. Ей показалось, что пистолет не настоящий и ненастоящие маски - в театре, где она подрабатывала по праздникам, делали лучше - такой суррогат, как у них, Ленка бы ни за что не приняла, в нем просто было бы стыдно показаться на публике: дети нынче грамотные, они и так догадываются, что их часто дурят, но с шерстистой маской еще можно убедить, будто это заколдованный или сделанный хирургически получеловек-полузверь, - а с картонной, да еще на пол-лица - ни за что. Деньги, что ли, у них совсем закончились? - подумала Ленка.
Она узнала Рустама, но раз он не хотел, то и она не показала. Может быть, он прятал свое лицо и от напарника. Может быть, ему всю жизнь теперь придется проходить в такой вот маске - от этого предположения Ленку стошнило, как всегда, когда она слишком долго выступала в пропахшей пылью маске, среди пыльных занавесей и декораций, в соответствии с правилами безопасности избегая становиться на прочерченную на сцене мелом полосу, куда после спектаклей опускается многотонный бетонный занавес полуметровой толщины.
Зайчик подошел к постаменту Шурика и приставил пистолет к его затылку.
- А так? - спросил енот.
- Лучше, - согласилась Ленка. - Только Шварценеггера не хватает.
- Придет, - пообещал енот и щелкнул пальцами, словно Шварценеггер прятался за занавеской, и надо было только щелкнуть.
Зайчик отнял пистолет от затылка окаменевшего Шурика и вышел.
- Не будь сволочь, да? - сказал Азам, непонятно к кому обращаясь: то ли к Ленке, то ли к Еноту, а не то и к Шурику.
Все обернулись на Азама и вот видят: стоит Азам напротив зеркала, руку вперед вытянул и говорит отражению:
- Не будь сволочь, да?
- Скучно с вами, ребята, - сказала Ленка, поднимаясь и стряхивая с брюк крошки. - Так что я, наверно, пойду. Разбирайтесь сами.
- Где деньги? - в последний раз спросил енот. Тихо так спросил, почти дружелюбно.
- А что бы, интересно, я тут с деньгами забыла? - наконец удивилась Ленка. - Еноты с зайцами и в другом месте не хуже. А Азам и так сам.
- Азам сволочь, Азам думай играть, - спохватился Азам, отрываясь от зеркала и руку к Ленке протянул: нежно-волосатую, пухлую. "Вот эта сволочь меня всегда выдать готов, - любил посокрушаться Азам, переворачивая руку то тыльной стороной, то лицевой. - Все худей, рука - нет".
- Вон карта мира, - направила его руку к стене Ленка, - иди перекраивай.
Завернула в прихожую и ручку туалета подергала, потому что по всем нормам давно бы пора. Но в туалете был зайчик, а ждать Ленка постеснялась.
- Привет папе Карло, - крикнула в щелочку. И еще, уже с порога:
Соблюдай в любой присест
Чистоту отхожих мест.
Именно тут, на символическом пороге, непонятно по какой ассоциации, причине и повороту мысли, Ленка и поняла, что Генка умер.
***
Генка Смородина, полусостоявшийся музыкант группы "ZZ-0", бас-гитара, тенор-2, умер в 20-50 по московскому времени июня ... в одиночной камере линейного отделения милиции К. района. Как пояснил следователь, "обстоятельства смерти остались традиционно невыясненными", а как добавила Ленка, глубоко погребенными в доблестных анналах милиции. В свидетельстве о смерти значилось: отравление от передозировки наркотических средств. Хотя Ленка знала, что Генка никогда не пробовал - покупать покупал для повышения рейтинга или еще чего-то, а чтобы самому - упаси бог. Куда он эту гадость потом девал, Ленка не знала - не потому, что Генка так уж скрывал, а потому, что ей было начхать.
Хоронили Генку скромно, хотя вместе с гитарой. Впрочем, Ленка на похороны не пошла, она сказала, мол, не желаю посмертной маской затмить в душе животрепещущий теплый образ. Хотя на самом деле, кто знает, возможно, просто боялась примелькаться. К тому же она тогда уже жила у Шуры, и у них был медовый торт. Да и какой толк был бы от Ленки на похоронах? Так, пристегни-пристебай.
Группа "ZZ" после Генкиной смерти распалась, утратив интерес к бессмысленному перебору струн вне Генкиной, распахнутой в мир квартиры, осуществляющей связь музыки с различными паранормальными явлениями, единственно в которой (в смысле не в музыке, а именно в связи) и виделся смысл. Словом, распалась группа, и вроде бы не было. Да и финансовая поддержка как-то неуловимо иссякла.
А еще вот что интересно: знакомые рассказывали, будто во время процедуры к месту захоронения подошел мужчина в черных очках, но не близко, а на достаточном отдалении, и будто бы сделал несколько снимков. Ну, сделал и, как говорится, на здоровье. Не в снимках суть, а в том, что это было единственное замеченное в нем движение. Он достоял до самого конца панихиды, не шелохнувшись, с черным от горя или безжалостного солнца лицом, а потом исчез. Иные, правда (а именно: Ленкина вернувшаяся подруга, Азам-всегда-сам и приглашенный для закопки псевдо-Высоцкий) уверяли, будто никакого мужчины не было, а был лишь искусно сделанный памятник, который многие издалека и из-за обманчивого падения солнца приняли за живую личность, тем более что на лбу его красовались навешанные по баловству очки. А поскольку памятников вокруг было много, тем паче искусных, и поскольку очки - элемент далеко не главный и определяющий, а, скорее, кочующий, то установить, который из них привиделся многим в образе странного фотографирующего мужчины, впоследствии было уже совершенно невозможно.
Тем не менее полученное, хотя и непроверенное сообщение шумно обмыли у Шуры на кухне. Начиналась осень, тонко рисующая за окном листопад, и Ленка подумала, что сейчас умирать Генке было бы труднее, потому что он любил осень. Осенью у него лучше брались аккорды, он придумывал мелодии, скупаемые известным аранжировщиком, мечтавшим пробиться с их помощью сквозь гущу уплотненного разнообразным пением эфира и зазвучать по белу свету, радуя людской слух от мала до велика - так что, Генка, давай. И Генка давал, ему не жалко.
А летом он умер легко, поскольку опустошался жарой и витающими вокруг морскими устремлениями творчески безразличного населения. А еще донимали комары, проникающие сквозь вентиляционные отверстия из сырого бессмысленного подвала, от которых у него происходила творческая аллергия. В подвале кроме множества труб ничего не было. Иногда зимой туда забирались погреться бомжи, но даже им там не нравилось, и они, нагревшись, уходили. Об этом знали все, но терпели. Трубам они никакого урона не производили, и в подвале особо не пачкали. Хуже, когда начинался комариный сезон размножения. Удержать насекомую мелкость не было никакой возможности - для продвижения их кровососущих тел достаточно было отверстий в полмикрона диаметром или еще меньше, которые даже человеческий глаз не воспринимал, а раз не воспринимал, значит, не мог заделать с помощью разных подручных средств. Некоторые жильцы пытались сделать вывод о том, будто комаров приволакивают в подвал бомжи в мешках, чтобы частично распространить свои условия существования на оседлых граждан в целях провокации теплого сочувствия, но это было не смешно. Генка от комаров творчески скудел, поскольку своим монотонным, с позволения сказать, дзирчанием они заглушали в нем собственные оригинальные звучания.
Ну вот, а когда Шура после ухода поминальной братии сказал, что пора рвать за бугор, Ленка не удивилась. Она ко многому привыкла, скитаясь по просторам былой родины, и устала от удивлений. А, главное, ей надоело относиться к жизни критически. Она решила: пусть все будет, как есть, и точка…