МОЛЧУН
(история самозабвения)
Карп Игнатенко, несмотря что имел имя рыбье, человек был серьёзный, трудящий, от отца получил земли кус порядочный, сам прикупил, дом новый построил, скрыню и сарай, скот развёл, женился и батрака нанял. Числился в крепких хозяевах, буянить не буянил, в церковь ходил, родителей чтил, грамоты знал ровно настолько, чтобы деньги считать и отличать начальство.
Хороший был человек и как доброму роду положено, плодился. Было у него уже двое чад и думал про большее. Тем более, что жена у него приятная была бабёнка, привезена из Полтавы, а там, что ни баба, то красавица писанная. Любил её очень, раз поехала она с дядей на крестины, на обратном пути буран начался, лошадь дорогу потеряла и в снегу загрузла. Дядя Карпа мужик был смышленый, догадался бы как из напасти выкрутиться, но сильно уж в гостях наливочками увлёкся, ворочал мозгами слабо и больше улыбался. Маруся тоже выпивши была, но сообразила, что замерзнуть могут. А она ж молодая, муж справный, детишки, хозяйство, умирать нет никакой возможности. Стала кричать, лошадь погонять, но та стоит и только ветер завевает. Так она вот что догадалась, лошадку распрягла, сани перевернула, вроде избушки сделала. Туда дядю Анисима втащила, до земли пятачок расчистила, кресалом огонь разожгла и стала помаленьку солому жечь. Чтоб не быстро пыхкало, стружила топором оглобли и полозье одно порубала, пока рассвело.
Карп тем временем извёлся весь. Приехал он вечером из города, куда ездил мясо продавать. Жены нет, дяди тоже. Забеспокоился. А тут буран. Карп был человек опытный, сообразил, что ехать будут пьяненькие, за дорогой не уследят, лошадь у них молодая и быть беде. Как его не держали, но на лошадь вскочил и сам поехал искать. До утра мотался, замёрз, охрип, отчаялся, домой приехал на двадцать лет постаревший и в горячке. Скоро и жену привезли, живую, здоровую, только дымом пропахшую. Она Карпа и вылечила, плакала, когда рассказывали, как он её искал. Приятно ей было такого муженька иметь, радовалась, что с ним судьба свела.
И ведь случайно всё. Карпа купец нанял товар в Полтаву отвезти. Ночевал там на постоялом дворе, вечерком песни услышал, вышел и увидел её. Как положено сразу, и сердечко забилось. Была она темноволоса и с такой белой кожей, что будто снег. Глаза большие да красивые. Вмиг голову потерял, чуть только гармоника веселей заиграла, подхватил девку в танец. У неё из местных ухажёр был, сцепились, друг другу морды окровянили, пока розняли их. Всю ночь не спал, ворочался с бока на бок, вспоминал как же она пахнет медово и какое тело мягкое, хоть только тронуться и успел.
Рано утром с купцом уехал, но через две недели явился уже с отцом. Батько то против был в такую даль за невестой переться, когда рядом то их сколько. Ежели нужна городская, так езжай в Ахтырку, там сколько то красавиц. Но Карп только головой махал и просил ехать. Делать нечего, в Полтаву прибыли, пришли к красавице домой. Она оказалась сирота, росла у тётки, хотя та к ней ничем не хуже матери относилась. Заопасалась сначала отдавать девку в такую даль, но поговорив с Симоном Петровичем, поняв его серьёзную сущность и не бедное состояние согласилась. Притом что Маруся совсем не против и жених был росту крупного, лицом ясен, в разговоре вежлив, руки мозолисты, за таким девка не пропадёт.
Свадьбу назначили после Рождества, когда работы мало и самое время гулять. После венчания гайсали на санках по окрестным полям, пять дней ели-пили и молодых беспокоили. Только уж потом настала им свобода до любовного питья, чем и занимались, пока осторожно, чтоб родителей не смущать. А весной поставили отец с братьями Карпу дом, знаменитый мастер Василий Муха, знатную печь сложил, сарай Карп и сам соорудил. Отец дал корову, лошадь, телегу, да гусей десяток, земли кус, так и зажили.
На следующий год не успели ещё картошку убрать, как родила Маруся сына, через год дочь. Дитёнки были крепкие, здоровые, положенное отболели и рост продолжили, как и полагается потомству хорошего рода. Карп, глядя на них радовался, а глядя на Марусю ещё больше. Она от детей только расцвела и такой приятности тела достигла, что от одного вида у мужиков душа грустить начинала, а Карпова петь. Хороша была до невозможности, даже из Неплюевска приезжали ценители поглядеть, пока одному такому Карп морду начистил.
Дошло бы дело до суда, но дед Симон ухитрился подмазать нужных людей и утихло всё. Ездить перестали, потекла жизнь размеренная и длилась до тех пор, пока не поехал Карп на ярмарку. Должен был продать три сотни яиц, масла полпуда, сала кадушку. Взамен приобрести чугун большой, пилу двуручную новую, плужок лёгкий да семье гостинцы. Поехал ещё в пятницу после обеда, вернуться должен был в понедельник поутру. Ночами тогда ездить не боялись, разбойников почти не было, от волков огниво да топор был и голосище. Сильный голос имел, так мог гаркнуть, что лошади осекались, стекла дрожали, лучины тухли. Приглашали его в собор петь, но Карп города не любил, отказался, хотя в сельской церкви басил охотно. Особенно любил пасхальную службу, когда от поста ослабнешь и в душе удивительная светлость образуется. Он пост весь не соблюдал, всё-таки тяжело работал, на одной олейке не протянешь. Но последние две недели неукоснительно. И с Марусей прекращали, как ни хотелось. Это самое трудное было. Потому что, мясо в погреб спрячешь и нет его, а жена рядом. Да ещё какая жена, от одного только вида огонь, а скажет что или хоть вздохнёт, так и вовсе пламя. Но сдерживался кое-как, потому что если давать пламени себя пожрать, то это выйдет скотство, чего Карп не терпел.
Такая у человека внутренность, чтобы всё извратить. Один батюшка рассказывал про это, что Господь даёт человеку радость, а человек, по наущению дьявольскому, эту радость в гадость переводит. По всему это видно, взять хоть бы вино или женскую потеху. Меру надо знать, потому что бог умерен, а сатана безмерен. Любил Карп про мудреные дела иногда подумать, иногда даже чуть досадовал, что не отправил его отец в семинарию, а ведь была склонность. Но слишком крупный был, отец рассудил, что с такими ручищами землю надо ворочать, а в батюшках пусть слабосильные будут. У кого тела слабое, у того душа утончена и к состраданию готова, а у этакого битюга, как Карпуша, душа, что шкура на кабаньем загривке. Ему раз топором по ноге досталось, так только сопел и усмехался, глядя на рану. Говорил, что ничуть ему не больно было. Куда уж тут чужие душевные боли воспринимать. Поэтому остался Карп в крестьянстве, о чем после женитьбы жалеть перестал. Жил спокойно, добро наживал, счастье крупной ложкой кушал, смотрел вперед весело и во снах снились исключительные птички да цветочки.
Ехал на ярмарку, жене собрался платок купить красивый и материи на платье, детям варенья яблочного и пряников, отцу шапку на зиму. Как и рассчитывал, в понедельник утром вернулся домой, зашёл во двор и сел на колоде деревянной, около куста цветочного. Маруся со скотиной в сарае поралась, не заметила даже сперва, когда видит, сидит Карп и чудной какой-то. Глаза заплаканные, улыбается и головой крутит. А лошади да телеги нет.
-Карпуша, что с тобой?
Молчит.
-Карпуша, случилось что?
Улыбается, вроде блажной. Страшно такое видеть, когда здоровенный мужик, а вроде дитё. Тут ещё оказалось, что пешком пришёл, где телега с лошадью неизвестно. Маруся испугалась беды, побежали к свёкру. Дед Симон прибежал, сына спрашивает, а тот молчит. Только сейчас заметила Маруся, что несколько седых волос у него в голове. А был ведь чуб без единой сединки. Заплакала. Симон на неё прикрикнул, приказал сыновьям ехать узнавать, где ж телега, да ножи с топорами взять, нечистое видать дело. Мужики коней запрягли и поехали, а Карпа давай водой обливать для приведения в чувство. Колодец рядом был глубокий, вода там даже в самую жару холодная, хоть кого разворошит. Два ведра вылили, Карп только дрожать начал. Накрыла его кожухом.
-Тату, шо ж это делается такое?
Дед и сам не знает. Прожил много, видел всякое, а такого нет. Жил-жил человек и на тебе, случилось непонятно что. Завели его в хату, детей показали, те в плачь. Снова Карпа расспрашивали, он только улыбается. Вина приказал дед нести, вино человеку язык завсегда развязывает. Пить не хотел, чуть ли не силой залили два стакана. Зарумянился, но говорить не стал. Тем временем братья приехали, телегу привезли. Нашли её в двух верстах от села, стояла посреди дороги, рядом никого и следов не видно, в телеге же вроде целое всё. Совсем чудно стало. Выходит, что и не разбойники, не смертоубийство. Тогда что?
Вспомнил дед, что говорят, будто иногда молнии такие бывают, что ежели рядом упадёт, то так охолодит человека, что вроде жив, а почти труп. Спросил, не было ли возле телеги выжженных мест и холода. Братья сказали, что ничего такого. С испугом на Карпа поглядывали. Тот сидел, сидел, потом наулыбался, встал, переоделся в сухое и лёг на печь, хотя лето ведь, не топили печь. Симон сказал не трогать, пусть выспится, может тогда всё и объясниться. Наказал присматривать и звать если чего.
А вышло ничего. Спал Карп аж до следующего утра, ранёхенько встал и пошёл по хозяйству работать. Маруся ночь почти не спала, переживала, под утро сморило её, проснулась, а мужа на печи нет. Испугалась, как бы не случилось чего, побежала во двор, а Карп в сарае возиться. Она к нему, обняла, спросила, он улыбается и молчит.
-Карпуша, ну хоть слова скажи!
Молчит. Она ему в глаза заглянула, может обида какая. Так нет, по доброму смотрит, улыбается, но молчит. Дальше стал работать. Всегда хваткий был до работы. Маруся пошла завтрак готовить, впёрла в печь чугун с супом и заплакала. Вроде и ничего страшного, но обидно, почему молчит. Неужели сказать трудно? Свёкор пришёл, тоже пытался сына разговорить. Молчит, хоть кол ему на голове теши.
-Тату, что с ним?
Дед только кряхтит.
-Не знаю. Вроде как был, а молчит.
-Может к врачу его свозить?
-Недельку подождём, если не заговорит, то свозим. И надо ж такой напасти случиться. А ты не плачь, не плачь, наладиться всё.
Но прошла неделя, а Карп всё молчит. Ни слова, ни полслова никто от него не слышал. Дети, хоть и малые, а плачут, чувствуют беду. Маруся совсем извелась. Как же жить, если придёт вечером в дом, поест молча и также спать ложиться. Она его пробовала расшевелить, ласок не жалела, он то откликается, но всё молча. Будто язык отрезали. Страшно, когда такая громада рядом и молчит непонятно отчего. Уж и на колени становилась, просила, умоляла, чтоб хоть слова сказал - молчит, будто пень.
Повезли его в Неплюевск к доктору. Тот осмотрел, простукал, сказал, что здоров мужик и никаких причин к молчанию нет. Бывает это от испуга, но эдакую махину кто ж испугает. Язык на месте, вроде в здравом уме, так что говорить должен. А почему молчит, так может внешние какие факторы.
В селе эти слова услышали и поняли так, что от обиды. Сразу стали искать на кого. Маруся была мужу преданна, даже слухов про неё не ходило, значит отец. Может в завещании обидел или ещё как. Шептали, шептали по углам, но неинтересно было, поэтому к жене вернулись. Она баба красивая, и мужикам приятно о ней рассуждать и женскому полу обвинять. Так как ничего не было, то выдумали историю, что вроде влюбился в неё один городской паныч и за сто червонцев согласилась она с ним тайно встречаться. Карп узнал и от ревности замолчал. То-то она так за ним убивается, заплаканная ходит, чует свою вину, чует.
Все с этим согласились, только насчёт ста червонцев не верилось. Бабам такая цена обидной была, как ножом под сердце, а мужики понимали, что в Неплюевске после убытия тамошнего благодетеля, господина Покрикина, ста червонцев уж не найти. Поэтому снизили до десяти, а некоторые молодки шептали, что и вовсе бесплатно, что и в своей Полтаве уже блудила вовсю, прочее. Стали эти слухи до Маруси доходить и терзать. Обидно такое слышать. А тут ещё муж молчит, вроде поддерживает наговоры. Ходила к свёкру жаловаться, он успокаивал, объяснял, что зависть пуще всего людей в грех бросает. А тут такое семейство приметное, вот и бесятся, ты же не слушай глупостей.
Он то сам сначала даже засомневался, но потом сообразил, что чепуха. Живут то посреди села, чтоб городскому ухажеру к ней незаметно добраться, так невозможно такое. А что до Полтавы, так ведь ещё когда сватом ездил, расспросил её соседей. Если б хоть на чуточку греха было, так рассказали бы. Врут люди. Когда и безобразничать стали, вымазали Карпу забор дёгтем, собрал дед сыновей, нашли безобразника и так пристрожили, что даже разговоры утихли на время. Все помнили, что отец Симона на каторге сгинул, куда попал за то, что пану одному голову отрезал за обиду. Может передалась по крови ярость, с такими связываться себе дороже.
Примолкли, Карп же и дальше молчал. Уж и в Харьков его возили, к самым знаменитым врачам и гвоздём раскаленным прижигали. Врачи все как один определили, что говорить может, но сам не желает, от гвоздя только побледнел, но и тут даже звука не сказал. Один дъячок хитроумный подсказал письму его научить. Ежели не хочет говорить, так пущай пишет. Маруся на грамоту вознадеялась, купила у бродячего торговца букварь, у батюшки справлялась и за год писать, читать научилась сносно. Стала мужа обучать, а он только головой крутит и улыбается. Эти улыбки его стали хуже ножа. Терзали. Ну чего он улыбается, видит же как мучаюсь!
И казалось ей, то будто он насмехающе, то обвиняюще, то ещё как улыбается. Раз не выдержала, дала ему в руки топор, голову наклонила и сказала, что если есть за мной какая вина, так убей и не мучай меня зря. Заплакала. Он топор отложил, поднял её к себе, обнял и стал по голове гладить. Если б хоть слова тогда сказал, то всё бы ему простила. И морщины свои ранние и седину, и два выкидыша от нервов, всё. Но молчал. Вырвалась она и убежала на двор плакать. Спрашивала бога за что ей такое наказание. Конечно, были грехи, но кто ж без греха и ведь все мелкие. А что смирения нет, так если человека ни за что палкой огорошить, разве будет в нём смирение? Обидно станет человеку, как ей обидно.
Уже не на слухи, не на других, а на него зло. Что ж он молчит. Самые отборные доктора сказали, что может говорить. Значит, не хочет, видит её страдания и не хочет. Издевается. Возненавидела его и даже отравить думала, но греха испугалась. Только радовалась, что больше не родила детей. Эти двое от того Карпа, который говорил, а не молчал, как рыба. Другого Карпа. Сейчас с ними живёт чужой человек, чуть ли не враг. Детей настраивала, но те не поддавались, потому что отца любили.
Так и жили несколько лет, когда дед Симон умер. Старуха его первой на тот свет пошла, дед за ней через полгодика последовал. Похоронили братья, как полагается, дубовый крест крепкий на могиле поставили, поминки хорошие справили, потом судиться начали. Оказывается отец половину завещал Карпу, а остальное равными частями остальным братьям. Те было согласились, но кто-то им шепнул, что сумасшедшим доли не полагается. Сначала стыдно было, потом превозмогли и подали писульку в суд, что мол брат того. Судья обследование назначил, врачи сказали, что вроде здоров, но бог его знает. Братья судье подношение вручили и тот решил, что дураковат Карп, а потому наследство получить не может.
Забрали всё себе, но жадность человеческая растёт от потребления. Вознамерились они и сами земли Карповы забрать. Было у того больше пятнадцати десятин, да в удобных местах. Что сам купил, что отец помог, больше половина обрабатывал, остальное в аренду давал. Братье на эту землицу и соблазнились. Как-то обделали дело, чтоб забрали Карпа в больницу к сумасшедшим. Вроде только подлечить, но они две туши свиных отвезли, да деньжат распорядителю больничному и то приказал отправить Карпа в отделении для буйных. Маруся сначала со зла и не кинулась, пусть мол посидит молчун этакий, а потом уж поздно было.
Потом поняла она, что пусть и молчит да лучше рядом будет, стала жалобы писать, чтоб выпустили мужа, но ничего не добилась. Землю шурины забрали, продовольствием хоть и снабжали, но не хотя. Маруся была баба гордая, просить непривычная, поэтому приноровилась шить. Хоть и не шибкая, но копейка была. Детей растила, со временем с горем своим смирилась, стала даже ездить мужа проведывать. Он почти не изменился, похудел только и глаза пронзительные сделались. Такие глаза, что как глянет и сердце останавливается, столько в тех глазах боли, особенно когда на детей смотрит. Дети то росли бедовые, шумные, а как к отцу приедут, то сядут рядом и сидят молча, плачут. Карп тоже плачет. И молчит.
В дурдоме его так и звали Молчуном. Обижать боялись, смотря на размеры. Даже главный в больнице, которого все тайком называли Боров, страшнейший мужик, сам себя шире, с глазами на выкате и руками толстыми, как деревья, здешний тиран и мучитель, и тот Молчуна побаивался, хотя имел над ним власть полную. Первый раз, когда пришла Маруся мужа проведать, схватил её Боров и повалил, видя, что крестьянка и жаловаться не пойдёт. Она закричала, заткнул ей рот и вдруг осёкся. Слез с неё, поднялся и стал задковать. Увидел Молчуна, тот стоял с вывороченным из забора столбом. Здоровенным столбом, котором чуть только дотронься и проломлена голова. С тех пор и пальцем не трогал её Боров, только злодействовал по мере сил и возможностей, чтоб на зло не выпустили Молчуна. Придумал даже, что тот в молчании разбойные планы вынашивает, когда корону увидит, то пеной весь исходит. Учитывая отсутствие образование, видимо природный смутьян и безобразник. Так что выпускать молчуна и не собирались, хотели даже в тюрьму перевести, но Боров заверил, что и тут крамолы не допустит. Берёг Карпа на мучение. Ждал, пока ослабнет или занедужает, чтоб тогда уж весь свой страх на нём выместить. Просто убивать не собирался, а чтоб помучить, в глаза посмотреть. Ирод был ещё тот Боров. Маруся этого не знала, видела просто, что злодей, хоть и в мундире, глаза его рыбьи видела. У кого глаза рыбьи, те могут убить и не бояться, каменные люди.
Старый дом Маруся продала, велик он был слишком для отопления, купила поменьше, жила там с детьми. Сынок как подрос, в армию его забрали, опять же дядья подсуетились, чтоб отцовского не стал требовать. Осталась Маруся с дочкой, работали вместе. Несмотря, что было ей уж за сорок, всё равно сватались к ней женихи и не просто из мужиков, а образованные. То приказчик с соседнего села, то землемер, а то и доктор, пусть и ветеринар. Хоть и поблекла красота, а доброта с трудолюбием остались, все слыхали, что примерная хозяйка. Что до мужа, так забыли и думать нехорошие слухи, когда оказалось, что просто сумасшедший.
Придумали, будто увидел мужик Ханатка и умолк с перепугу. Это на правду походило, потому что каждый знает какие последствия от видения Ханатка случаются. Но баба то не причём, поэтому женихались к ней без опаски. Она вежливо женихов отваживала, хватит, набралась ума-разума. Уже выходила раз замуж, за крепкого да красивого и вон что вышло - замолчал. Готова теперь была ко всякой от судьбы каверзе, про замуж и не думала. Тот замолчал, эти что ещё утворят.
Да и жалела чуть за Карпом. Понимала, что лучше ей не найти, а хуже уже было. Притом от горя повыгорела, душой и телом успокоилась, дочка рядом, сын из далёких краёв пишет, чего ей рваться. Обитала себе потихоньку, когда вдруг зимой постучали в дверь. Хоть разбойников в их краях и не было, но люди о бунтовщиках каких-то злобных говорили, поэтому просто так не открыла. Спросила кто. Ей кричат, чтоб забирала муженька своего малохольного. Она выскочила, видит, те люди пришли, что дом большой купили. Рассказывают, что пришёл человек окроваленный, стал в дом ломиться. Только по тому что молчал и опознали его, на силу связали и не знают что делать.
Маруся побежала с ними, как увидела Карпа, так аж вскрикнула. Был он худ неимоверно, весь в крови запекшейся и бредил. Еле уговорила, чтоб развязали его, уложили в телегу да подвезли к новому дому. Там дала ещё полтинник, чтоб в дом затащили. Подогрела воды, раздела мужа, вымыла, всплакнула, увидев на теле побоев множество. Видать сильно били да голодом морили Карпа. И не жилец. Потому что горячка началась и бред. Непонятно было, как и дошёл, ведь сколько вёрст то, конём почти день ехать. И зачем пришёл?
Выгнали его или убежал. Потом рассудила, что это теперь неважно и стала его в белое одевать да за батюшкой послала. Батюшка отпел, хотел исповедать, но Карп молчал, хотя в сознание пришёл. Улыбался как всегда. Маруся рядом сидела, дочку отослала к соседке, чтоб не убивалось зря дитё и смолоду смерти не видело. От смерти жизнь испортиться может. Сидели молча, она уж и ждала, что он скажет чего, он и не сказал. Так и затих, улыбаясь, только руку её взял. А когда умирал уже, то бросил, будто не хотел с собой брать.
Похоронили его рядом с отцом, тут уж братцы козней не строили и даже сами крест поставили. Были они в возрасте, прежней лихости не осталось, а страшно за грехи стало. Хоть так надеялись подмазаться. Поминки она сама справила, шуриновых денег не взяла, и в сорок дней и в полгода и в год и далее. Так и не поняла чего муж замолчал, думать про это устала и со временем забыла.