14 января. В подъезде дома № 29 по Кронверкскому проспекту раздавили с приятелем два «Агдама» (достоинством 0,5 л каждый), и я вышел на проспект.
21.00 — Петроградская сторона.
Я человек пропащий. Сегодня мне исполнилось тридцать три года, а у меня еще ни одна проблема не решена. А ведь жизнь, в сущности, просто устроена: есть проблемы — плохо; нет проблем — хорошо. Хочешь жить хорошо — решай проблемы!
Но у меня проблемы не решаются. Они у меня скапливаются. Я архивариус проблем. Все проблемы, которые могут возникнуть у человека за тридцать три года жизни, все они при мне.
— Как?! — возмущаются близкие подруги моей мамы. — Ему уже тридцать три?! Кошмар! Возраст Христа! Пора бы и честь знать!
«Пора, брат, пора! — подпевал я своим раздумьям, спускаясь в метро. — Пора прекращать пялиться на этот мир сквозь радужные линзы чудо-калейдоскопа со сладким названием Иллюзия. Пришла пора взглянуть на него воочию, увидеть его таким, какой он есть, что называется, в натуре и наконец узреть Истину. А узрев, признать: жизнь — есть острие Борьбы! И значит, нет в ней места праздному непротивлению, восторженной незащищенности и непредприимчивой созерцательности. Нет и быть не может. А значит и быть не должно. Господи! На что я покусился? На незыблемость. На неприложность. Ведь что я есть? Я продукт этой самой незыблемости и неприложности. Я трофей той отчаянной и вечной схватки, на которой и зиждется вся эта незыблемость и неприложность. 1 000 000 сперматозоидов сражались за обладание одной-единственной яйцеклеткой, и 999 999 погибли, чтобы я зародился. А я? Зародился, вызрел и покусился? — Глупо. — Признаю, Господи: жизнь — острие Борьбы! Ну, а коли признал — какие проблемы?! Долой безволие и малодушие! Ваше слово — целеустремленность и решительность! Время собирать камни, или, в конце-то концов, один большой булыжник на шею и концы в воду! Все, хватит! Надоело! Завтра начинаю Новую Жизнь!»
Воодушевленный мощным приливом решительности, я зашел в вагон, сел и закрыл глаза. Перед моим взором предстала принципиальная схема моей Новой Жизни, основанная на ратном труде и скрепленная яркими победами.
Я торжествовал.
Самые застарелые проблемы, приводившие меня в ужас своей незыблемостью, теперь низвергались со своих постаментов одна за другой, открывая моим душевным силам животворный простор.
Но не успел я насладиться перспективой, как рядом со мной кто-то грузно сел.
Я открыл глаза (зачем?!) — это была пожилая женщина: черное пальто с норковым воротником и такого же меха берет. Из косметики — только слегка подкрашенные губы и едва уловимый аромат духов.
Женщина поставила себе на колени небольшую дамскую сумочку, осторожно расстегнула молнию и, озираясь по сторонам, запустила в ее недра кисти рук.
«Сейчас вытянет бомбу и прощай «Новая Жизнь», — неожиданно прозвучала в моей голове фраза в тональности горького пессимизма. Я поспешил закрыть глаза и попытался вернуться к прежнему ходу мыслей. Но слух уловил близкое шуршание. «Полиэтилен», — определил я по тембру звука и невольно открыл глаза.
Женщина замерла на мгновение, затем вытянула из сумочки правую руку и, скрывая что-то в кулаке, поднесла его к губам. Губы шевельнулись, и «что-то» перекочевало женщине в рот. «Плохо, что ли? — предположил я. — Приняла таблетку?»
Тем временем женщина снова запустила руку в сумочку — шорох... и все повторилось заново. Скоро я понял: она просто ест! Вернее, не просто, а судорожно и зло.
«Что же это она там такое поглощает, что ее так лихорадит?» — мучился я догадками, но разглядеть продукт никак не удавалось. Женщина виртуозно конспирировалась. Тогда я попробовал принюхаться.
«Может быть, по запаху распознаю».
Увы, запах не улавливался.
«Неужели она голодает и у нее в сумочке какой-нибудь не публичного вида огрызок?» — размышлял я, косясь в ее сторону, и вдруг увидел то, что она ела. Это был банан! Фрукт уже довольно банальный на нашем рынке, но, судя по шкурке, внушительных размеров и абсолютно спелый. Оказывается, она в сумочке сдирала с него кожуру, отщипывала мякоть и, скрывая от глаз попутчиков, поедала!
«Зачем же она так себя мучает?! — поразился я. — Что мешает ей скушать его откровенно? Ведь наверняка же она хотела сначала осмотреть свой банан, ощупать его, почувствовать вес. Потом потихоньку очистить наполовину, чтобы он стал похож на распустившуюся лилию; некоторое время понаслаждаться специфическим запахом, исходящим от обнаженного плода; и только тогда, помаленьку откусывая, не спеша жевать и с удовольствием глотать... А вместо этого, что мы видим?! Она впопыхах, вся перепачкавшись, проглотила только ей одной принадлежавший фрукт и сейчас обыскалась платка, вспотела вся и заметно нервничает. Возникают вопросы: ради чего? Чтобы показаться скромной? Соблюсти такт? А может быть, она боится сглаза? Инфекционных бактерий? Или хуже — у нее в доме объявился обжора-внучок, который перетянул на себя всю любовь-заботу родных и близких, все лучшее для него и только для него, и ей, бедной старушке, просто не отважиться в кругу семьи лишить всеобщего любимца порции, какого-нибудь.... Ж-витамина! А что если она этот банан отроду не ела?! А ведь смерть-то не за горами! Эх!..»
И тут я зажмурился от ослепительной ясности нахлынувшего на меня обобщения. Женщина, бананы, внучок, витамины — все частное отступило. Мироустройство во всей своей полноте предстало предо мной.
«О, да! Мир прекрасен! Но вот устроен он погано. Ведь, что получается: ты смотришь на мир — и ты ошеломлен его дарами. Ты жаждешь пресыщения! Но стоит только лишь потянуться к первому плоду, как тут же коварное устройство явит перед тобой легионы преград и препятствий, помех и препон, загвоздок и закавык. Потыкаешься-потыкаешься, намыкаешься и плюнешь: «Да пропади оно все пропадом!» Ну а если сдюжишь и, как водится, пройдя сквозь огонь, воду и медные трубы, все же урвешь заветный плод, то уж какой там аппетит?! Смотришь на обагренный кровью трофей — и блевать хочется. О каком же счастье можно мечтать при таком раскладе?!»
Знакомое, щемящее чувство безысходности всколыхнулось и стало подниматься с неглубоких недр моей души к жалкому сердцу.
Давно, с шестнадцати лет поселилась во мне эта гадость.
Тогда, холодной осенью 1981 года, я, поругавшись с родителями, ушел из дома, чтобы учиться в музыкальном училище на отделении духовых инструментов. Отец доходил до неистовства, доказывая мне, что для занятия музыкой нужен Дар Божий, а у меня нет даже приличного музыкального слуха. Но разве мог я внять его мудрствованиям, когда мое не отягощенное ни опытом, ни приличным образованием воображение рисовало мне те великие моменты душевного экстаза, которые я переживал сам, слушая музыку, и которые жаждал вызывать в моей будущей публике.
Трудился я упорно. Дул со всей мощью, присущей моим легким. Падал в обморок, поднимался и дул. Дул, когда шла носом кровь. Дул, когда все шли пить «Лучистое». Много дул... Но даже не достиг успехов бедняги Сальери — Музыка не поддавалась только лишь мозолям и поту. Музыка требовала большего — прописки Бога. И тогда я рискнул обратиться к Вседержащему непосредственно.
Как-то в журнале «Вокруг Света» мне попалась статейка, в которой описывался удивительный случай:
Австралийского фермера поразила молния. И фермер не только не умер, а наоборот — переродился! Отныне любое наблюдаемое им внешнее событие, или малейшее движение его души, или даже сам ход мыслей все теперь преломлялось в нем и представало в грандиозных музыкальных образах. Фермер стал их записывать, и мир обрел музыкального гения! Конечно, читал я и о других, совсем не привлекательных последствиях грозного атмосферного явления, но положение мое было безвыходное и мне ничего не оставалось делать, как только поджидать грозу.
И вот наконец средь бела дня горизонт почернел, разбух и стал стремительно надвигаться. Я влил в себя бутылку «Лучистого» и вышел на обрыв самой короткой в мире речки с самым нелепым названием — Мородынка. После неистовых порывов горячего ветра... Началось!
Я стоял на краю, доступный и уязвимый. Но юркие молнии шныряли по черному небосклону, совершенно не обращая внимания на мою преклоненную голову. Громовые раскаты сотрясали подо мной почву. Колючий дождь хлестал по щекам. Я рухнул на колени и, обливаясь слезами, просил Всевышнего о снисхождении, требовал справедливости, угрожал, что если он не смилуется и не озарит меня, я брошусь с обрыва в самую вонючую в мире Мородынку вниз головой и пойду ко дну без всякого покаяния...
Но, видно, шелест ливня и взрывы грома поглощали мои стенания, не допуская их до Божьего уха.
Обессилев, я уснул, так и не дождавшись ответа.
А на утро в пелене похмельной тоски я ощутил тяжелое, неумолимое присутствие Безысходности. С тех пор это чувство всегда со мной, и по сей день из меня так ничего и не получилось.
Резкое торможение поезда прервало мои размышления. Вагон остановился, женщина поднялась, двери распахнулись, и она вышла. Я смотрел ей вслед с чувством неприязни. Своим жалким поведением эта неудачница пробудила во мне темные силы, которые пошатнули мою уверенность в завтрашнем дне. А завтрашний день был особенно важен для меня. Потому что он должен был стать первым днем моей Новой жизни! Моей Надежды!
«Новая жизнь! Уж не очередная ли иллюзия закралась мне в душу?» — все сильнее свербело у меня в мозгу.
«Так — стоп!» — судорожным натиском обветшалой воли подавил я подступающий приступ малодушия.
«Опять чуть не сорвался в пропасть. Нет уж, хватит. В тридцать три это непозволительная роскошь. Контроль над мышлением — вот что спасет меня! Хватит всеохватывающих обобщений! Надо подчинить свой мозг только одной задаче — достижению конкретной цели. Да! Наличие конкретной цели — вот краеугольный камень Новой жизни! Вот панацея от всякого хаоса!»
Бодрость духа постепенно возвращалась ко мне. Я закрыл глаза и попытался представить себе свою конкретную цель.
Абсолютно черный экран повис перед моим внутренним взором.
«Чего я хочу добиться?» — пытался я направить мысль в нужное русло. Но вместо спасительной конкретики весь экран одна за другой, словно капли налетевшего дождя, заполнили ослепительные кляксы и принялись копошиться там, как опарыши на дне консервной банки запасливого рыбака.
Мне стало дурно, но я силился не открывать глаз.
Удивительное дело! Я с легкостью воспламеняюсь самой невероятной идеей и способен беззаветно служить ей, укрепляя и развивая в своем воображении, но такое заурядное словосочетание, как «конкретная цель», действует на мою фантазию удручающе — от смятения до паралича.
— Мам, вот швободное мешто! — послышалось совсем рядом.
«Может, потребуется уступить место?» — с облегчением подумал я и открыл глаза.
Напротив, стоял малыш в шубке и кожаной шапке с козырьком. Щеки у него были пухлые и розовые. Вообще-то, дети мне нравятся, даже очень, но от того, что я не решаюсь завести собственных, они меня раздражают.
— Ну, шадишь быштрей, — голосил пухлощекий в сторону, идущей по проходу пышной женщины в китайском пуховике и с объемными сумками в руках.
— Не кричи, — спокойно сказала женщина и со вздохом «уф-алла» опустилась на сидение.
Бутуз тут же вскарабкался ей на колени и с усердием кошки, готовящейся справить нужду, стал усаживаться. Мать, не обращая на его возню никакого внимания, разглядывала рекламные наклейки и трафареты, заполняющие стены и окна вагона. Наконец малыш угнездился и обратился к родительнице:
— Мам, ты видела брелочки, там в ларьке?
— Видела, сына.
— Мам, вот тот крашненький, помнишь, мне очень нравитшя.
— Сына, он пятнадцать рублей стоит.
— Ну, мам! — загнусавил малыш и вдруг воодушевленно продолжил: — Он такой маленький, крашивенький! Разве пятнадцать, это много, мамуль?!
— Это две буханки хлеба, сынок, — продолжая изучать рекламу, ответила мать.
У мальчугана отвисла нижняя губа, некоторое время он сосредоточенно думал.
— Мам, а вон тот, ш кнопочками, правда, он не такой крашивый, но тоже может мне понравитьшя, — ласково улыбаясь, снова заговорил малыш.
— С кнопочками двадцать пять стоит, сына, — сказала женщина доставая из кармана какой-то чек и огрызок карандаша.
— А это сколько буханок? — настороженно спросил сын.
— Четыре, — машинально ответила женщина и принялась записывать телефон агентства недвижимости «Мартьянов & Клондайк».
Малыш часто-часто заморгал, и по его пухлым розовым щекам покатились крупные слезинки.
Конечно, я был выпивший. Но если бы я пребывал в совершенной трезвости, то все равно бы расчувствовался. Я очень сентиментальный. И что хуже всего, мне это нравится. Я специально выдумываю различные душещипательные истории и, выдавая их за быль, рассказываю своим знакомым только для того, чтобы в финале самому лишний раз испытать это чудное состояние, когда в груди у вас вдруг что-то дрогнет, потом всколыхнется и наконец прорвется с такой силой, что вам уже на все наплевать. Потому что Душа ваша, непомерно разбухшая и отяжелевшая, разрождается спасительным ливнем слез!
В общем, я так расчувствовался, что мгновенно не только потерял контроль над мышлением, но и лишился разума. Ну и, естественно, повел себя слишком откровенно. Я выхватил из кармана деньги и сунул их малышу в руки:
— Держи, парень! — так громко и отчаянно выпалил я, что мальчуган отпрянул и вытаращился на меня, как на Кинг-Конга.
— Вы что, с ума сошли?! — подпрыгнула мамаша. — Вы чего ребенка пугаете?! А ну забирайте свои деньги! — затараторила она, вырывая бумажки из рук сына и запихивая их мне в карман. — Умник нашелся! Что это за новости такие?!
— Да нет, вы не поняли, — растерянно забормотал я и почувствовал, как вспыхнуло мое лицо. Я ведь очень стеснительный. Иногда доходит до того, что от стеснения я чуть не теряю сознание. Вот и сейчас в глазах у меня потемнело, а в груди сделалось пусто и холодно. К счастью, вагон остановился, двери распахнулись, и я бросился в них, как наблудивший кот со стола.
За спиной раздался пронзительный рев малыша.
Со мной такое случается сплошь и рядом. А все потому, что восприятие у меня какое-то извращенное, а ответная реакция просто гипертрофированная. В раннем детстве я даже чуть не погиб через такое неблагоприятное сочетание свойств моего организма.
Помню, было мне лет шесть, когда родители впервые взяли меня с собой в поход. Каждое лето во время отпуска они и еще несколько семей совершали какое-нибудь путешествие. То спускались на байдарках по реке Юрюзань, то отправлялись «дикарями» к Черному морю.
В то злополучное лето выбор пал на озеро Аслыкуль. Было решено за недельный срок обойти озеро берегом и стать лагерем еще на неделю, для рыбалки.
Сборы были недолгие, но кропотливые и основательные. Я старался изо всех сил и всем очень мешал.
Наконец тронулись.
К вечеру на рейсовом автобусе экспедиция добралась до деревни Алга и пешком двинулась к высокой горе, за которой, по указу местного пастуха, находилось желанное озеро.
Я был ошеломлен заново открывавшимся для меня миром.
Куда ни глянешь — просторы, просторы, просторы!
Синее бездонное небо, желтые поля подсолнечника и красное вечернее солнце сливались в моем девственном сознании в необузданно-радостную картину бытия.
Когда мы достигли подножия, стемнело.
Взрослые разбили лагерь, весело отужинали и улеглись спать. А я неотрывно, в каком-то душевном онемении, пялился на черную вселенную, кишащую мерцающими тельцами планет, и воображал. Так и уснул с открытыми глазами.
Проснулся я раньше всех, выполз из палатки, помочился на паутину, сотканную между двумя кустиками, и отправился на вершину горы — мне не терпелось увидеть озеро.
Я шел, глазел на просыпающийся мир и чувствовал, что со мной происходит что-то небывалое. Меня всего, как говорится, распирало изнутри, и казалось, что вот-вот разорвет на мелкие кусочки.
Я не выдержал и что было сил побежал.
По ту сторону горы покоилось великолепное голубое озеро, простирающееся почти до самого горизонта. И в тот самый момент, когда я выскочил на вершину горы и замер от удивления и восторга — над озером появилась солнечная макушка. Поверхность воды вспыхнула, и от самого горизонта к подножию горы выстлалась алмазная дорожка.
Вся жизнь представилась мне тогда вот таким же утром — наполненным восторга и неистовства. Я вдохнул воздуха столько, сколько позволяли мои легкие, и с безумно-радостным воплем полетел к солнцу.
Очнулся я уже в палатке с жгучей болью во всем теле.
Рядом, закрыв лицо руками, сидела мама.
Сквозь пальцы ее капали слезы.
Может быть, для всех нас было бы лучше, если бы я не увяз тогда в кроне одинокой березы, а разбился бы в дребезги о гряду прибрежных камней?
Возможно. Потому что проявившиеся во мне в то утро способности не только не вытряхнулись из моего изодранного тела, а напротив, укоренились и стали активно развиваться, поражая своими выходками и меня и окружающих.
Почти тридцать лет понадобилось мне для того, чтобы только лишь выявить их, как первопричину всех своих бед. Но во что я превратился за это время?!
Ну, слава Богу, с завтрашнего дня все пойдет по другому! И я представил себя будущего — независимое выражение лица, непроницаемый взгляд, безукоризненная логика мышления и филигранная точность движений. Отлично! Значит, завтра:
6.00 — подъем;
6.30 — физзарядка!
Пружинистым шагом направился я по перрону к эскалатору.
Мой непроницаемый взгляд отметил молодого парня с длиннющими волосами, собранными на затылке в хвост. Он стоял, упираясь обеими руками в мраморную стену и мучительно блевал в урну. К нему двигалась работница метрополитена в желтой форменной жилетке и с железным совком в руке.
— Вам что, молодой человек, заняться нечем? — сухо спросила она, грозно помахивая совком.
Я спокойно отвел свой новоявленный взгляд и шагнул на эскалатор — чем у них там дело закончится, меня уже не интересовало. Я жил завтрашним днем. Я поднимался вверх и сквозь пелену иронии смотрел на уплывающий вниз людской поток, постепенно наполняясь лилейным чувством превосходства.
8.00 — контрастный душ;
8.30 — легкий завтрак.
21.37 — Озерки.
Выйдя на воздух и не пряча лица от мороза, я прошествовал к трамвайной остановке.
Толпа, вразнобой переминаясь с ноги на ногу, вглядывалась в даль.
Даль холодно чернела.
«Общественный транспорт — горькое бремя малоимущих», — вдруг промелькнуло у меня в голове.
Да, это серьезное препятствие на пути к Новой Жизни! Человек, пользующийся общественным транспортом, не принадлежит себе, он во власти случая. Может случиться, а может и нет! Типичная модель хаоса.
Толпа встала на обе ноги и замерла. Я невольно обернулся.
Из черноты надвигались два ярких глаза.
«Будет жарко», — кисло думал я, сливаясь с потенциальными пассажирами...
— Тетка, проходи вперед, середина же пустая!
— Я выхожу на следующей! Зачем я буду проходить?!
— Дай войти! Видишь, дверь не закрывается!
— Никуда я не пойду! Я привыкла заранее
готовиться на выход!
— Так а мне-то что ж, теперь из-за твоих ****ских привычек прикажешь жопу морозить?!
Диалог шел над моей головой, а я стоял на средней ступеньке, прямо между дискутирующими, и всеми членами ощущал на себе их непримиримость.
«Будем стоять, пока не закроем двери», — индифферентно объявил водитель.
И тут тот, который так беспокоился за свою нижнюю выпуклость, засопел и стал просачиваться вглубь, выдавливая меня вон.
Ох уж мне эти сильнохарактерные личности. Продыху от них нет.
Да, видно, сегодня я еще не был готов к Новой жизни. Слишком одряхлел во мне самый приоритетный наш инстинкт — инстинкт самосохранения. А иначе чем можно объяснить то, что я добровольно вышел из вагона на мороз?
По правде сказать, этот инстинкт изначально не внушал мне доверия. Помню, еще в раннем детстве, когда я жил у дедушки с бабушкой, он (инстинкт) проявил себя во всей своей несуразности.
В то время в доме напротив жил мальчик — чернявый татарчонок. Ух и гадостливый же он был! Как все мамаево Иго. То яйцом голубиным в меня запустит, то помочится на макушку, притаившись в ветвях дерева — ну проходу не давал своими забавами. Я его жутко боялся и всячески избегал, чем, естественно, подзадоривал его необузданное воображение.
Все мои родственники советовали мне сойтись с ним в честном поединке и биться до тех пор, пока «этот паршивец не обсикается!»
Но такой метод совершенно меня не устраивал. Вообще, все, что касалось малейшего противоборства, даже в таких гордых проявлениях, как футбол, хоккей и т. п., вызывало во мне отвращение.
В общем, я продолжал упорно пасовать. Но вот однажды получил я в подарок велосипед — маленький, но с надувными колесами. Это больше всего нравилось мне в моем велосипеде — как у настоящего, и даже насос прилагался!
Я сам накачал свои колеса и выехал за ворота.
Но не успел я преодолеть и пяти метров, как все три колеса зашипели и испустили дух. Тут же послышался радостный смех юного террориста. Я спрыгнул на землю и обомлел — вся дорога была усеяна мелкими и острыми гвоздями!
А смех все журчал. Он веселился, этот потомок Золотой Орды, подло укрывшись за своим забором.
Что было дальше, я помню отлично, но до сих пор не могу осознать, как это произошло. Вернувшись домой, я выбрал в ванне для мусора бутылку из-под шампанского; там была и другая стеклотара, но мой выбор был именно таков. Спрятав оружие за спиной, я пошел к шалуну.
Хитреца на лето всегда брили под ноль, поэтому я видел, как брызнула кровь из его макушки, после того как бутылка опустилась и раскололась на его большой не по годам голове, а сам диверсант рухнул к моим ногам.
Татарчонка еле-еле откачали. Он на всю жизнь остался заикой. А я от испуга забился в силосную яму, просидел там всю ночь и схватил воспаление легких. Но что самое интересное, когда мы оба поправились, все закрутилось по старой схеме, но только уже на новом уровне. Татарчонок издевался изощренней прошлого — я боялся пуще прежнего.
Так, все, хватит о делах минувших! Было и прошло! Мне же всего тридцать три! И раз я еще не умер, значит могу начать все сначала! Надо только сделать верные выводы из постылого прошлого, чтобы не повториться в будущем.
С такой думой я влез в автобус №178 .
22.25 — по проспекту Художников.
— Граждане, есть среди вас доктор? — затрапезного вида субъект стоял посреди салона и ехидно осматривал пассажиров.
— Вот вы, мне кажется, настоящий врач! — наконец выбрал он крупного, пожилого мужчину в нутриевой шапке, просматривающего газету.
— Скажите, вот если у меня рябь в глазах... Как у советского телевизора, то вдруг накатит, то отступит. Это что? Сердце пошаливает?
— Ну почему обязательно сердце, — чуть свысока, возразил мужчина, переворачивая газету, — может печень или почки...
— Откуда это в голове почки?! Ты что говоришь-то?! — возмутился больной и радостно добавил: — Тю-у-у, да ты фельдшер, наверное!
— И почки и печень связаны с головным мозгом, — попытался оправдаться мужчина.
— О-о, с мозгами у меня все в порядке! А вот ты, по-моему, разомлел от духоты-то! Эй, водила, гаси печки! — закричал неуемный пациент в сторону кабины водителя, потом заговорщицки подмигнул мне и снова обратился к сконфузившемуся мужчине:
— Я же шуткую, братишка! Сейчас булькнул на остановке 300 грамм, дай, думаю, пошуткую!
— Ну все равно, имейте в виду... — наставлял мужчина, шурша прессой.
— Я и так у всех на виду! Мне доктор говорит: «Не пить, не курить!» А я продолжаю: «И не дышать! Скальпель тебе в дышло!» — Нет уж, мой курс — только вперед!
— Много вас таких отчаянных по больницам с инфарктами и инсультами... — не выдержал мужчина.
— Пусть! — перекрыл его бесстрашный «штурман». — Хоть бы и трижды инвалид, а телефон-то на что?! Снял трубку: «Ало! Братишка, а ну-ка, подкинь мне «малыша»!»
— Разумно надо, разумно, — опять сник мужчина.
— Эх, землячок, когда разумно, тогда понятно! Когда разумно, то все плохо. Хорошо, когда только вперед! — заключил шутник, ринулся к выходу и исчез в черноте за дверьми автобуса.
«Вот она — натура! Вот он — незамутненый разум! — застонал я от восхищения. — Вот чего так не достает мне! Да и не только мне. Многие пытливые умы обращали свои взоры в народные толщи в поисках таких вот титанов. Ибо где бы ни объявлялись они, в какой области человеческой деятельности, везде и всегда дойдут они до самой сути и всколыхнут устои, прокладывая тем самым дорогу в будущее! «Только вперед!» — вот их формула успеха! А я переворошил свое собственное «Я» вдоль и поперек и не сдвинулся с места ни на шаг. Кто Я? Что Я? Я это или не Я? С какой Я буквы? С гласной или согласной? Если с гласной, то что провозглашаю? А если с согласной, то с какой? Звонкой или глухой? А может я вообще не согласный! Так почему же приходится постоянно соглашаться?! Господи! Боже праведный! Сплошные несогласования! А жизнь проходит, и мне уже тридцать три! Скоро сорок, а там и смерть не за горами...»
И вдруг — откровение: «Так значит, терять мне уже нечего?! Значит можно рвануть напоследок, вот так вот — только вперед! Ох, как хорошо!» — и сразу мне стало легко и радостно, как в далеком детстве, когда я лежал на своей кровати у окна и слушал долетающий с железной дороги стук колес проходных поездов, и вся жизнь была еще впереди, такая интересная и необыкновенная. Я зажмурился, чтобы ничто не мешало мне наслаждаться этим упоительным состоянием, но...
В салон ввалились трое: рослые и бескомпромиссные.
«Контролеры!» — сразу понял я.
— Предъявляем проездные документы!
Ну конечно же, ко мне подошли в первую очередь. И, конечно же, застали меня врасплох. Потому что я тут же предъявил студенческую единую проездную карточку своей жены. А ведь этого делать было нельзя! Сколько раз я зарекался и вот опять попался!
— Студенческий есть?
Под модной кепкой блуждала сардоническая улыбочка.
«Ну естественно, ему это очень интересно!» — с обреченным злорадством в ответ усмехаюсь и я.
— Так что насчет документа?
— Нету, я...
— Давай на выход, — «кепка» забирает у меня карточку и движется к выходу, делая тайные знаки своим подельникам.
«Почему он разговаривает со мной в таком тоне?» — думаю я и выхожу из автобуса, конвоируемый с трех сторон.
— Так, смотри сюда, — прыщавый грамотей переворачивает проездной документ и, ведя огромным пальцем с желтым ногтем, читает: — Без печати и студенческого билета не действительна.
— Нам не выдают студенческого, — говорю противным, жалостным голосом.
— Как не выдают? — подскакивает второй.
— Где это ты учишься? — наседает третий.
Я даже отступил:
— В учебном комбинате...
— Чего?! Каком комбинате, бля?! Печать политеха стоит!
— Ты кому трешь, харчок?!
— Где ты ее купил? У метро?
Они меня изничтожали.
— В политехническом комбинате, — попробовал отпарировать я на последний выпад.
Хохот.
— В общем, будем исходить из того, что у тебя студенческого нет, — подытожил первый.
— Так что давай разбираться по-честному — двадцать рэ.
— Да у меня же... — зашарил я по карманом и с ужасом нащупал полтинник: «Отберут все, как пить дать!»
— Нет таких денег, ребята...
— А какие есть?
«Все. Взяли в оборот».
Вслух:
— Да я из больницы еду. Помыться отпустили...
— А, ну, иди подмойся, а потом подходи за карточкой, — сказал один и все тут же бросили меня.
Резво перебежав через дорогу, контролеры скрылись в кафе «Фламинго».
— Отобрали? — спросила, стоявшая неподалеку, тетка с ярко накрашенными губами.
Я горестно кивнул, но тут же спохватившись, смачно сплюнул и сказал:
— Пусть берут, все ровно я ее сам отпечатал, на ксероксе. «Ох и устроит мне жена ксерокопирование», — легла мысль в нахлест, а я легкой и беспечной походкой проследовал за удаляющимся автобусом.
А вот в душе... Что у меня начинало твориться в душе. Клоака! Животный страх вперемешку с яростным воем, от нестерпимого чувства отвращения к собственной персоне.
Ну какие они контролеры?! Шакалы! Шайка гиен! А ты: ...не выдают студенческого... политехнический комбинат... помыться... Пошли на ***! — вот должен быть твой ответ! Нет, выход один — бороться! И бороться их же методами! Пора, наконец, научиться отстаивать свои честь и достоинство не умозрительно, а грубо, наглядно и убедительно! Цена значения не имеет! А ля гер, ком а ля гер! А то что же это — получается, что я трус?! Самый что ни есть ничтожный?! Нет, я не трус, хотя, конечно и не отважный. Просто мне до последнего кажется, что все может разрешиться достойно, без поверженных и победителей. Просто надо уметь, ну, это... Нет! Хватит! Даже думать об этом забудь! Все «ЭТО» — цветастые ширмочки ничтожной серости! Все «это» в утиль! Есть опыт:
Дело было зимой, на втором году службы. Отбывал я свою «почетную обязанность» в строительных войсках — в стройбате по-нашему. Присвоили мне после присяги военную специальность штукатур-маляр и определили в гараж, где работали другие военные строители, шоферы по преимуществу. А я, значит, должен был ходить с пульверизатором и белить потолки в боксах, чтобы им светлее было чинить свои боевые машины.
Ну, зашел я как-то раз в один бокс, а там грузины «ЗИЛ» разбирают. Все в мазуте от пилоток до кирзачей, но веселые — еле на ногах держатся. Меня увидели, совсем обрадовались, вообще кавказцы и азиаты меня любили, а вот прибалты и хохлы ненавидели, но об этом позже. Так вот, налили грузины мне целую кружку чачи. Я, как положено, выпил ее за неизбежный дембель и закусил каким-то хачапури. Потом рассказал им парочку пикантных историй из гражданской жизни, показал, как приживляется в моем члене стеклянный шарик, и выпил еще полкружки, но уже за Грузию и не закусывая. Тут прозвучал сигнал — «Закончить работы». Мы поцеловались, я взвалил на плечо свой пульверизатор и вышел из бокса.
И вот отсюда началась мистика. Я точно помню, что направился к своему вагончику, чтобы переодеться, но пришел почему-то в лес.
В лесу было тихо и валил снег.
Я развернулся и пошел обратно, но вскоре выяснилось, что уже и гараж как сквозь землю провалился. Около часа блуждал я по каким-то оврагам, помойкам — тщетно. Нет гаража! А тут еще, как на грех, к снегопаду подключился резкий ветер, и видимость совсем сошла на ноль. Я уже стал терять чувство реальности, как вдруг сквозь белую завесу что-то замаячило, что-то вроде забора. Я кинулся к нему и наткнулся прямо на свою родную роту, которая в две шеренги стояла посреди пурги.
Не успел я обрадоваться, как предо мной возник сам замполит части майор Коновал. Я попытался встать по стойке смирно и отрапортовать, но так запутался в шлангах пульверизатора, что даже не смог отыскать правой руки, а левая... Но не мог же я приветствовать замполита левой рукой.
Коновал приблизился ко мне вплотную и уставился своими поросячьими глазками прямо мне в зрачки.
— Товарищ майор, — обратился я четко по уставу, — разрешите вопрос?
— Ну, попробуй, — совсем не по уставу ответил замполит.
— А куда гараж передислоцировали? Если это, конечно, не военная тайна. Мне пульверизатор в кладовую сдать надо!
— На гауптвахту его! Пять суток ареста! — гаркнул Коновал в пургу.
Из стихии вынырнули два хохла-комвзводовца с автоматами, подхватили меня под руки и куда-то потащили.
— Хлопцы, здоровеньки булы! — с легкостью преодолевая языковой барьер, обратился я к сопровождающим.
— Не ****эть, — буркнул старший сержант Чуб.
— Тю! Шо, не призналы? Да це ж я — Грицко! Тилько снежком трошки припорошенный! — пытался сбить я официальный тон.
— О це ты до****эвси, — выразился ефрейтор Кузуб и толчком ноги впихнул меня в какую-то дверь.
От неожиданности я не устоял и рухнул, ударившись лицом об пол, который был застелен точно таким же линолеумом, как в моем вагончике, куда я, собственно, и пытался добраться.
— Пидъем! Шо це такэ?! Пидскочил мухой! — доносилось сверху.
Я приподнял голову — точно, лежу на полу своего вагончика.
Ефрейтор Кузуб срывает с гвоздика мою чистую повседневную форму и швыряет прямо на пол.
— Переодевси мухой! Время пишло! — командует сержант Чуб.
Я сел и стал сдирать с себя пульверизатор, шланги которого, как змеи, опутали меня с ног до головы.
— Мухой была команда! Шо це ни ясно?! — орет Кузуб.
— Так я ж муха-то уральская, а не какая-нибудь Це-це, — попытался оправдаться я.
Но эти военные такой мнительный народ, что, судя по всему, восприняли эту невинную аллегорию как подлые происки расизма.
Ефрейтор Кузуб болезненно ахнул, а сержант Чуб принялся хлестать меня по щекам, приговаривая:
— Умный, бля, да?! Оборзел, бля, да?! Похуй все, да?!
— Да нет! Это так, просто игра слов! — забормотал я, отступая прямо в руки Кузуба:
— Пидзабавиться, бля, захотелось, да?! Слов, бля, много уразумел, да?! — встретил он меня ударами под ребра.
Я совсем потерялся: что мне им ответить!? Как оправдаться?! Где выход?!
Дикое отчаяние охватило мою душу и парализовало сознание. Но, как говорится, свято место пусто не бывает! И власть перешла в руки бессознательного.
Страшен его лик:
— Да, бля!!! — заревел я, задыхаясь от какой-то особой радости. — Я оборзел!!! Мне все похую!!! — продолжая прямо-таки громыхать, я схватил железную скамью и с разворота смел оторопевших хохлов на пол, потом вознес свое орудие над головой и хотел добить гадов, но...
Они так жалко копошились на грязном линолеуме, точно слепые котята, и чего-то там пищали, путаясь в своих незаряженных автоматах, что я ...
Да...
Я сделал «ЭТО» — я их простил...
А они?
Очухались и отмудохали меня по-гвардейски, т. е. без синяков и ссадин.
Затем доставили на «губу», а сами прямиком в медсанбат — засвидетельствовали там свои синяки и ссадины и такой рапорт составили, что...
Не будет больше ЭТОГО!
Не дождетесь!
Я обновлюсь!
Я стану сильным и беспощадным!
Только вперед!
Ура!
Так... мне нужен пистолет... И безотлагательно... Или я накажу их, или...
Но то ли от этих мыслей, то ли от быстрой ходьбы у меня перехватило дыхание, и по спине ручьем побежал пот.
Я остановился и осмотрелся. Совсем стемнело. Встречные машины слепили глаза своими яркими фарами. Прямо по курсу моего следования светилась вывеска кафе «Рюмочная».
«Нужно остыть», — решил я и, стряхивая снег с ботинок, вбежал на крыльцо.
23.09 — Придорожная Аллея. «Рюмочная».
— Сто пятьдесят «Столичной» и бутерброд с ветчиной, — суровым тоном сделал я заказ.
Бармен — молодой битюг в белой рубашке и при «бабочке» — уставился на меня и, растягивая слова, загнусавил:
— «Столичной» в ассортименте нет, имеется «Столбовая», «Смирновская», «Абсолют». Далее из крепких — «Скоч Виски», коньяк «Мортель»...
— Двести «Смирновской», — оборвал я его арию.
— Запросто, — усмехнулся битюг и достал из-под стойки граненый стакан.
— Закусона не маловато? — опять обратился он ко мне, укладывая на тарелочку бутерброд.
— Достаточно, — не смягчая тона, ответил я и бросил на стойку спасенный полтинник.
В данный момент мне было не до шуточек. На экране моего внутреннего взора под дулом пистолета стояла троица лжеконтролеров: «Итак, будем исходить из того, что в «магазине» моего ТТ шесть «маслят». Значит, разбираясь по-честному, выходит по восемнадцать грамм на брата. Ну, кто хотел взглянуть на мой студенческий?»
Я сгреб сдачу в кулак и, прихватив покупку, отошел к столику.
«Да... Здорово... Эффектно, примитивно и безотказно... Неужто так и надо? Боже Праведный, ну а ты что скажешь?! Что? Ударили по правой щеке, подставь левую? Ой, Вселюбящий, до чего ты наивен! Ты подставишь им левую щеку, а они звезданут тебя по яйцам! Лучше бы, Всемогущий, чем давать несостоятельные советы, стер бы всю эту волчью породу с лица земли! Ведь есть же достойные люди! Есть! Эх, Справедливейший, какая могла бы тогда воцариться жизнь на Земле! Не жизнь, а CONSENSUS OMNIUM! Вот буквально на днях произошел со мной случай, подтверждающий мою идею мирного сосуществования.
Случилось это на остановке «Пр. Луначарского». Вышел я из троллейбуса № 30, смотрю, в снежном вихре стоит человек. Одет как попало и во что придется. Заросшее лицо искаженно похмельной тревогой. Перед ним деревянный ящик, в таких перевозят овощи, а ему он служил прилавком.
— Ассортимент литературы! Подходим и выбираем! Одна тысяча вне зависимости от переплета! — выкрикивал человек свои рекламные тезисы и махал руками, как бы подгребая покупателей к своему ящику.
— Мамаша, не отворачивайся! У меня для твоей пипеточки сказка есть в стихах!
Я прошелся мимо и осмотрел выставленный товар.
В основном соцреализм, один зарубежный детектив и А.И.Герцен «Избранная проза» в мягком переплете.
— Не гуляем, не гуляем! — подбадривал уличный букинист. — Подходим и приобретаем.
Вообще-то, я не люблю современного торговца. Он тебе все готов продать, и ему совершенно неинтересно — надо тебе хоть что-нибудь. Ты должен у него купить, а иначе ты не человек! Их идеал личности — это некий идиот, который возьмет весь товар оптом по розничной цене. Убогие они люди, эти вечные узники рынка.
Но этот был не таков, не сидела в нем та безразличная алчность, которая коробит меня. Поэтому я вернулся и взял А.И.Герцена в мягком переплете.
— Почем классики у тебя?
— Рубль, елки-моталки! Все произведения сегодня по рваному! Без субординации!
Я открыл содержание, хотя уже решил, что возьму. Хотелось поговорить с человеком.
— Посмотри, посмотри, — ненавязчиво, без нажима продолжал он. — Я думаю, ты сразу оценишь. У метро тебе за пятнашку, извини меня, такую муть втюхают, а у меня библиотека. Говна не держим!
— Да, — говорю, доставая деньги, — изысканный у тебя вкус.
— Что ты! Всю жизнь собирал! Жаль расставаться, но сам понимаешь...
— Да понимаю, — отдаю ему рубль.
И действительно понимаю. Сам недавно продавал свои книги.
— Слушай, возьми еще одну, а? — воспользовался моей заминкой мужик и подхватил с ящика потертую книженцию с суровым названием «Дороги, которые не выбираем».
— Спасибо, но мне сейчас...
— Подожди, не торопись, — спокойно перебил он меня. — Я не для себя прошу, а для тебя. Первую страницу откроешь — очнешься только на последней!
— Правда?! — удивляюсь я.
— Чистая! Сам недавно перечитывал, не помню который раз.
— Знаешь...
— Я тебе гарантию дам, — опять обрывают меня.
— На сколько? — улыбаюсь я.
Мне совсем не неприятно его «втюхивание», потому что оно не ради наживы — жизнь заставляет.
— Хоть на сколько! Хочешь, завтра приходи на это место, если не понравится, плюнешь мне в морду!
— Вот это сервис у тебя! — уже смеюсь я.
— А хули, я людей уважаю! Ну хочешь, я тебе еще за рваный две отдам? Вот глянь! — и протягивает мне следующее произведение под еще более суровым названием — «Третьего не дано».
— Возьми, — совсем по-дружески просит он меня. — Мне как раз еще рубля не хватает. Промерз весь на ветру-то.
Я его понимаю. Стоишь вот так, посреди огромного проспекта, а вокруг ни одной родной души и на бутылку рубля не хватает. Тяжело. Достаю предпоследний рубль, отдаю.
— На, возьми просто так.
— А книжки че ж? Не нравятся? — огорченно спрашивает он.
— Да нет, просто мне их и положить-то некуда. Продай лучше кому другому.
— Погоди, — опять останавливает он меня, — давай тогда вместе выпьем.
— Ну зачем? Тебе небось самому мало будет, — отмахиваюсь я.
— Да не в этом дело! Что ты говоришь-то?! Ты ко мне по-человечески, а я что, хуже?! Ты постой пока у ящика, а я сейчас до ларька слетаю, у меня тут еще тара имеется.
С этими словами он выдернул из снега позвякивающую авоську и устремился к очереди ларьков.
— Хочешь, поторгуй! — крикнул на ходу.
Потом мы укрылись от ветра в ближайшем подъезде и Володя (таково было имя букиниста), отхлебывая водку из черной банки с белой надписью «BLACK DEATH», рассказал мне свою историю...
Да...
У всех у нас своя история, а вот конец один: заходит в подъезд хозяин со своим ризеншнауцером и вышвыривает вас на мороз, а холеная псина сжирает оставшуюся закуску.
Так что, Господь, если ты есть, то ты, конечно же, Вездесущий, а значит, слышишь меня: я пью за CONSENSUS OMNIUM!»
Обхватом пальцев я разделил стакан на две условные единицы и медленно поглотил первую дозу.
По общепринятым меркам пить я не умею. Я так не считаю. Просто моя мера лежит за пределом самоконтроля. Пока я себя контролирую, я пью умеренно, но стоит мне перейти эту неуловимую грань, я начинаю прикладываться без удержу до естественного изнеможения. И вот в этот отрезок беспамятства, от безудержности до изнеможения, я веду себя так, что у всех складывается мнение, что я не умею пить. А как я могу вести себя иначе, если я себя не контролирую?! Конечно, если начинать Новую жизнь, то лучше бы избавиться от этой фатальности, но только не потому, что кто-то считает, что я это делаю плохо, а потому, что из этого не выходит ничего хорошего. Ну а что может получиться хорошего, если человек, приняв несколько стаканов портвейна, начинает наконец делать то, что ему хочется и говорить то, что он про себя и про других думает?
«Дзинь!..» — встрепенулся колокольчик над открывающейся дверью.
Я отложил бутерброд и обернулся...
Мама родная!
Боже праведный!!
Силы Небесные!!!
В кафе входили две......................... КЛАУСТРОФОБИИ!
Да-да, именно это слово наиболее полно отразило мое первое эмоциональное впечатление. Потому что в его фонетике слышались два других слова — «Страус» и «снобия» (сноб женского рода), которые точно выражали то, что я видел: маленькие головки на длиннющих ногах!
— Здесь довольно гадко, — прокурлыкала рыжая «клаустрофобия» своей бритоголовой подружке, когда обе проходили мимо меня, вернее не мимо, а сквозь. Ведь для того, чтобы пройти мимо чего-нибудь, необходимо наличие чего-либо. А для них я был абсолютное ничто! Но когда?! Когда именно произошла эта идентификация?! Ведь если предположить, что до нашей встречи я существовал как потенциальное нечто, что-то вроде ноумена, то, следовательно, при встречи, должен был иметь место момент познания в результате которого я (ноумен) и превратился бы в феномен, а конкретно — в абсолютный ноль!
Но этого момента не было. Я не мог ошибиться. Его не было! Если бы он был, пусть даже самый незначительный — отметка боковым зрением или движение интуиции — я бы уловил. Я бы обязательно почувствовал!
Но... безразличие было совершенным.
Я не существовал для них — в принципе.
Совершенно верно! Ведь их принцип — выживай! И кто «живее» всех «живых» — тот и принц! А какой же я принц, если для меня жизнь — смерть! Нет, женщину не проведешь. Истинно утверждение: женщина — венец творений! Я их называю — «санитары человечества». Если бы не они, мы давно бы уж плюнули на эту цивилизацию и добровольно вымерли. А они кропотливо отбирают из нас самых пригодных для жизни, сгоняют в стадо и приручают. О, для этого у них есть такое!.. Для этого у них есть все: и Форма, и Содержание!
Взволнованный, я поднял свой граненый кубок и произнес:
— За женщину! В которой слились — Сладкая Иллюзия и Суровая Истина!
— Вы поэт? — обратился ко мне битюг в белой рубашке и при «бабочке», когда я опустил стакан.
«Чувствует себя принцем в своем бутербродном королевстве», — промямлилась хмельная мысль.
Вслух:
— Да. Трагический.
— Почитаете?
Клаустрофобии одновременно издали звук «пыф!».
— С удовольствием, — заносчиво согласился я. — Разрешите представить вам драму в двух лицах!
Уронив стул, я поднялся и продекламировал:
Тенором: Тятя, тятя, наши сети
притащили мертвеца!
Оп-ца лям-ца дри-ца-ца!
Басом: Не глумитесь, сорванцы!
Все мы, в сущности, пловцы.
— Попсово! — высказалось белое пятно при «бабочке».
Клаустрофобии активно отгораживались сигаретным дымом.
Мне стало стыдно (мало выпил), и я гордо вышел. Стыдно за то, что хотелось любви и сочувствия от этих странных существ, моих современников. Хотелось безосновательно — за здорово живешь. И сразу. Хотелось. Ох, как хотелось!
23.53 — У мусорного контейнера.
На улице было черно и тихо. Лишь одинокая ворона металась у мусорного контейнера и истерично вопила.
«Сына потеряла», — решил я, слушая ее вопли.
И вдруг — вспомнил:
Кладбище. Теплый весенний день. Юная трава. Расстеленное желтое покрывало завалено пирогами, разноцветными яйцами, пестрой карамелью. В центре — Великан-кулич. Вокруг покрывала — мама, папа, деда, баба, тетки, дяди — все живы и молоды, и все хохочут, просто умирают со смеху. Это я, четырехлетний, случайно выхлебал рюмку красного вина и теперь резвился, как ошалевший от радости щенок, на сочной траве.
— Артист! Чисто клоун! — восклицали прохожие и хохотали вместе со всеми.
А уж я старался, уж я выделывал! И все кружилось у меня перед глазами веселым хороводом — небо, солнце, деревья и хохочущие лица... Было ли это когда?! Возможно ли это вообще?!..
«Нет... Не осилить мне Новой Жизни, — с каким-то облегчением и тихим, нарастающим ликованием подумал я. — Да и зачем она мне... Ведь я человек пропащий... Пропал я на том весеннем кладбище... или еще раньше... Заплутал в звездных рощах — и нет меня... Нет... Ну и слава Богу!»
00.00 — Tам же.