Глава 2
В связи с болезнью отца мне пришлось бросить школу. В нашей деревне в школе учили только до четырех классов, а, чтобы учиться дальше, нужно было ехать в Барабинск или ехать в деревню Осиново, десять километров от нашей деревни. Обычно, кто хотел учиться, учились там.
Уезжали туда или шли пешком и жили там целую неделю у своих близких или на квартирах. Брали с собой продукты на неделю. А в субботу на выходной возвращались домой. Тятя тоже настаивал, чтобы я пошел в пятый класс, но я не мог этого сделать, понимал, что отец, совершенно, не мог работать, а маме одной трудно было прокормить всех, поэтому я твердо решил: идти работать в колхоз.
В начале мне дали пасти жеребят. Эта была первая моя самостоятельная работа. Я два года пас жеребят в количестве 40 - 50 голов. Пас в основном один. Вставал с восходом солнца. Пас жеребят без всяких выходных. Жил вместе с пастухами на стоянке. Один пастух пас коров, а другой старичок Моныстырев - овец.
Все лето был в степи. Домой ездил только поздно вечером за продуктами, и иногда погулять и побыть вместе с молодежью. Такая у меня возможность была, благодаря тому, что у меня была рабочая лошадь, на которой я мог приехать, когда мои жеребята находились в загоне ночью. Это было мое личное время, которым я распоряжался по своему усмотрению: отдыхать или ехать в деревню домой за продуктами, а также с друзьями встретиться.
Пасти молодых лошадей мне очень нравилось. Я с детства был привязан к лошадям. А с молодыми мне впервые пришлось встретиться. Это очень интересное существо, как человек, все понимает. Но у них свои законы жизни. Человек для животного превыше всего, они без человека пропадут.
Я работал с этими лошадьми два года и приучил их подчиняться себе. Они меня прекрасно понимали и выполняли все мои команды отлично. Я из этого табуна сделал конницу без всадников.
Как-то привезли в деревню кинопередвижку с кино “В.И. Чапаев”. Кино было немое. Киномеханик крутил и вслух нам читал. Мы все отлично понимали.
И вот после этой картины у меня так запало в душе, что я превратил себя в Чапая. Летние дни большие, одному скучно находиться, вот я стал придумывать всякие военные игры.
В начале вырыл траншею длиной десять метров, глубиной до метра и шириной до 0.8 метра и давай на своей рабочей лошади на большом скаку перепрыгивать через эту траншею. Лошадь сначала боялась, не прыгала, но все-таки осилила страх, перепрыгнула, а потом стала уже свободно прыгать.
После я сделал препятствие, вроде плетня, высотой 50 см, а потом довел до метра. Выше не делал, потому что лошадь была старая, и ноги у нее были больные.
Сделал настоящий учебный полигон. Расставил из лозы через определенное расстояние колья, обозначил противника. Сделал самодельную саблю из литовки (косы) и рубил их на большом скаку, как настоящий кавалерист.
А, особенно я возгордился, когда дядя Проня купил мне шинель и пилотку, у проходящих воинских эшелонов с Дальнего Востока, которые ехали на Запад на финскую войну.
Вот тут я стал настоящим Чапаем. Весь день мотался на лошади и так их приучил, что стоило мне выскочить вперед табуна, когда он был в походе и крикнуть:
-Эскадрон за мной! - они все, как один, мчались галопом за мной. Обычно, так я въезжал в деревню на базу.
Жители деревни уже знали мои привычки, только услышав топот лошадей и, увидев завесу пыли, все на это время освобождали мне дорогу.
Не дай бог, если кто в это время попадет, кони затопчут. Многие переживали за меня, что я впереди скачу на своем рыжем монголе, а, спотыкнись он, от меня осталось бы только мокрое место.
Но я об этом не думал, а представлял, что это войско, а я во главе его освобождаю деревню от белых. Самые быстрые лошади, которые всегда ходили впереди табуна - это мои командиры, мои первые помощники в походах.
На третьем году появился глава табуна, он стал табунщиком. Все жеребчики и кобылки строго подчинялись ему. Он всегда старался держать табун в куче. Не давал ему сильно разбредаться. Кто отделялся, всех собирал в кучу.
Но не прошло и месяца, появился второй глава, сильнее и смелее первого. У них появилась между собой вражда. Они стали биться. Второй победил первого и выгнал его из табуна. Мне его пришлось отвести в другой табун, иначе бы его загрызли. За два года сменилось три - четыре вожака в табуне. Всегда побеждали сильные, те, у кого острее зубы и крепче ноги.
Мне тоже хотелось покататься на молодых резвых лошадях. Я многих обучал и ездил на них, запрягал их в тарантас на двух колесах, но многие ходили под седлом.
Был у меня высокий жеребец пегой масти. Голова большая, ноги длинные. Вот я решил его обучить. Поймал его на аркан и, подтянув к забору, надел на него уздечку. С забора прыгнул ему на спину. Он меня понес, пытался сбросить с себя, но я, как клещ, впился в него, удержался и пустил его вскачь, гонял, гонял его по полю, он до мыла вспотел. Вроде все успокоился, стал подчиняться в управлении, но неожиданно для меня повернул в колок на кустарники. Стал крутиться на месте, ни вперед, ни назад не идет, так крутился, его задние ноги запутались в кустах, и он свалился на бок.
Я не успел с него соскочить, он меня придавил. Моя нога попала ему под бок, и я не мог вылезти. А он так запутал ноги, что не может подняться. И лежим мы с ним в кустах. На мое счастье недалеко пахали мужики, где-то сто пятьдесят метров от этого места.
Я прикинул, что без помощи мне не вылезти из-под лошади, надо просить о помощи и давай я кричать, чтобы кто-то пришел. Мужики слышат, что кто-то кричит, но не поймут, кто и где. Только вспомнил дядя Коля, что видел он, как я проскакал галопом через полосу. Он решил, что это, наверное, был я и пришел ко мне на помощь.
В таком положении я пролежал больше часа, нога у меня уже одеревенела от тяжести тела лошади. Если бы не окажись рядом людей, можно было так и погибнуть. Земля была еще в кустах сырая и холодная.
При обучении лошадей часто были разные приключения или падал с них, или еще что-нибудь, но все заканчивалось в итоге благополучно, не свернул себе шею и не поломал ребра.
Мои проделки с лошадьми часто наблюдал мой отец, он был больной, сидел дома. А выпасы наши были между двух озер, место было равнинное, и хорошо просматривалось из деревни. Обычно мой тятя любил сидеть на крыше сарая на сене. Он оттуда наблюдал за моими действиями.
Я утром выгонял жеребят рано еще до восхода солнца, а утром, как правило, хочется поспать, но я выходил из этого положения, свою верховую лошадь я пускал пастись на длинную веревку, привязанную за себя, когда лошадь отойдет от меня подальше и натянет веревку, я просыпался.
Проснусь, посмотрю на табун: рядом пасется или отошли от меня. Если пасутся здесь, я продолжаю спать, а если отошли далеко, я переезжаю к ним и опять спать. Но бывало и так, что лошадь разбудит меня, а табуна нет. Я сажусь на лошадь и скачу по своему соображению, что они ушли туда и нахожу их там, но бывало, что ошибался, прискачу, а их нет, разворачиваюсь и обратно, они, оказывается, изменили свое направление и ушли туда, куда я не подозревал.
Отец, видя, что я не туда поскакал, переживал:
-Проспал сукин сын, потравят хлеба, и не рассчитаешься!
Но, как говорится: береженого - бог бережет. Было иногда, что табун добирался до хлебов, но не надолго, я все же успевал их не допустить до большой потравы.
Много мне хлопот доставалось от моего рабочего верхового коня. Был у меня такой, если он вырвался, то его не поймаешь, или путы порвутся, или уздечка спадет. Вот один раз я за ним весь день проходил и поймал его только на стоянке. Где-то в кустах седло потерял, я его целый месяц искал. В тот день жеребята вообще были без присмотра, хорошо, что они далеко не ушли, все обошлось хорошо.
Состояние здоровья тяти с каждым днем становилось все хуже, не смотря на медицинское лечение и народные средства. Ничего не помогало, особенно обострилось состояние осенью в 1940 году, а 28 ноября 1940 года он умер.
До самой смерти был в памяти. За три дня до смерти велел вызвать свою мать, нашу бабушку Наталью Борисовну. Бабушка приехала. Он лежал на кровати, а вечером, как ему умереть, попросил, чтобы его положили на пол. Очень ему было тяжело. Мы его просьбу исполнили. Я вечером поужинал и собрался погулять, он мне говорит:
-Сынок, ты, долго не задерживайся, пораньше приходи.
Я так и сделал. С час побыл и вернулся домой. Все еще не спали. Да какой там сон. Мы понимали, что последние часы он с нами живет.
Перед смертью сказал мне:
-Как, сынок, хотелось дожить до того времени, когда ты станешь взрослым и поженить тебя, и увидеть твою жену, которая бы народила мне внуков, но не суждено этому исполниться. Не доживу я до этого. Давайте попрощаемся. Я чувствую, что мне приходит конец.
Попрощался с бабушкой, с мамой, а потом со мной и с девчонками: Аней, Верой, Валей.
Мы, конечно, были все потрясены этими событиями. Бабушка и мама стали плакать. Он их стал успокаивать и просил, чтобы не плакали, говорит:
-Мне очень тяжело.
Бабушка с мамой успокоились. Он им говорит:
-Чего сидите, ложитесь спать.
Время уже было где-то за полночь. Мама легла к девчонкам на русскую печь, а бабуся прилегла на кровать, а я устроил себе лежанку на курятнике.
Зимой кур держали в избе. В Сибири раньше было так заведено.
Вроде все успокоились, и тятя тоже притих, вроде уснул, а потом охнул, что-то у него в груди оборвалось, захрипел. Лежал на спине, а потом резко повернулся на левый бок и все, не стало нашего самого любимого дорогого отца. Похоронили мы его в деревне Литвиново.
На похоронах были его братья родные: Прокопий и Алексей, и двоюродный брат Константин, а родной брат Иван не приехал из Барабинска. Он работал машинистом на паровозе, как потом выяснилось, ему не сообщили, хотя звонили на место его работы в паровозное депо.
После смерти отца все заботы легли на меня, как на старшего сына. Не отвели мы сорок дней, как меня с Дмитрием Фиконовым, старше меня лет на десять, направили на двух подводах вести продукты рабочим: муку, мясо, водку и фураж - овес лошадям.
Эти люди нашего колхоза находились на лесозаготовках за 250 км в урмане. Вот мы должны были туда доставить подводы. Выехали где-то в декабре 1940 года, а вернулись обратно в феврале 1941 года.
Зима в том году была очень суровая, холодная и снежная. Неделями шли пурги. Света не было видно. Мы туда доехали дней за шесть, нормально, за исключением одного случая, на четвертый или пятый день я провалился в не замерший ручеек и провалился почти до пояса.
Когда мы ехали у меня стали мерзнуть ноги, и я решил немного пробежаться, погреться, держась рукой за бок саней, за хряслик.
А дорога была узкая и неровная, и вот в одном месте меня сбило санями, сани раскатились в сторону и я, не удержался рукой, улетел, провалился в снег, потому что, снег был глубоким и рыхлым, а под снегом вода. Митя ехал впереди, а я сзади, он не заметил, как я провалился.
Я стал кричать. Он остановился и не поймет, что случилось. Когда подбежал, я уже вылез сам. Весь мокрый, в валенках вода, брюки ватные и телогрейка тоже мокрые.
Он быстро с меня стащил все мокрое. Завернул меня в мой и свой тулуп, и я так ехал до населенного пункта где-то 25 – 30 км, а мороз был тридцать градусов.
Хорошо, что мы ехали тайгой, и было тихо безветренно, а он дал мне еще выпить водки. Все обошлось благополучно.
В деревне остановились, высушили мою одежду, переночевали и двинулись дальше, а когда прибыли на место, истопили баню, и я хорошо прогрелся в бане. Меня мужики пропарили березовым веником. С недельку мы отдохнули и лошади тоже, и двинулись обратно.
Оттуда мы уже возвращались порожняком. Грузы оставили заготовителям, взяли только часть фуража, сена и овса лошадям и себе продуктов. Рассчитывали, что мы домой быстрее доберемся.
Но получилось наоборот, нас застала пурга, которая длилась больше недели. Дороги совершенно были заметены. Расстояние от ближайшего населенного пункта было в пределах 50 – 60 км. Вот это расстояние в непогоду надо было преодолеть. Когда мы выехали, погода была нормальной, а уже после обеда началась пурга. Мы не доехали до поселка где-то 15 – 20 км и сбились с дороги, уехали в сторону к стогу сена.
Мы рассчитывали, что скоро будет деревня, а получилось все наоборот, совершенно потеряли ориентировку и темно, уже ночь наступила. Мы голодные замерзли, и лошади тоже устали и были голодные.
Решили подкормить лошадей, поскольку мы оказались у стога сена, не стали лошадей распрягать, поставили их на подветренную сторону вплотную к стогу и сами решили пожевать хлеб, мясо. Все было мерзлое. Кое-как пожевали, не согрелись, а наоборот замерзли сами. Развели костер. Надергали снега и немного отогрелись. Погода все не улучшалась, пуржило.
Мы приняли решение возвращаться обратно по-своему следу. Ехали мы долго и, наконец, выехали на дорогу, которая была наезженной. Мы заметили вешки по краю дороги, значит, это дорога была основная. Вешками служили обыкновенные палки, а на верхнем конце к ним были привязаны клочья сена. Мы расстроились и уже потеряли уверенность, куда нам ехать по этой дороге – вправо или влево.
Ночь была темная, без звезд. Нельзя было определить, где восток, запад или север, юг. Постояли минут десять и решили ехать влево, и наш выбор оказался правильным, через десять километров мы въехали в деревню.
Дома почти все были занесены снегом, торчали из сугробов одни только трубы. Мы стали стучаться и просить, чтобы нас пустили обогреться и лошадей накормить. Больше половины деревни обошли, нас никто не впускает, и только у одних уже со слезами кое-как упросили впустить.
Лошадей поставили в затишье под небольшой навес, только крыша и стена, а остальное было открытое, распрягли лошадей, дали им корм. Сами пошли в дом. Хозяйку попросили, чтобы кипятку вскипятила. Подогрели хлеб и мясо на железной печке. Поели и легли отдыхать.
Надеялись, что утром погода утихнет, и мы двинемся вперед, но она так разбушевалась, не только ехать, из дома выходить было страшно, света белого не было видно.
Прожили у хозяев почти неделю, они нам чай давали, а иногда картошки варили.
А вот лошадям было плохо, они у нас стояли открытыми, и их так ветром просквозило и снегом заметало, что мы с них не успевали снег сметать. Мы решили укрыть их тулупами, боялись, что у нас украдут тулупы, но тулупы остались целыми. А лошади сильно перемерзли и похудели. Какие у нас были корма, все кончились. Проехали всего только пятьдесят километров, а ехать нужно было еще двести километров.
Лошади у нас были две кобылы и жеребые, их на заготовку не взяли, там была очень тяжелая работа, трелевка бревен в лесу, а вести продукты можно было; но при таких условиях моя лошадь по кличке Зорька сделала выкидыш, как раз на последний день, как утихла пурга.
Мы решили еще на один день задержаться и только выехали на следующий день. Рассчитывали ехать рысью, но плелись шагом 4 – 5 в час и так изо дня в день.
Доехали до деревни Козино, до конца пути оставалось 30 км, моя Зорька совершенно отказалась идти своими ногами, мы были вынуждены погрузить ее на подводу Дмитрия, а сани привязали сзади. Эти 30 км мы ехали двое суток.
Бросить лошадь мы не имели права. Зорька была, во-первых, самая лучшая лошадь в колхозе, которая на выставке в скачках взяла по Куйбышевскому району второе место и, во-вторых, была военнообязанная, она в 1941 году вместе с нашими мужчинами была призвана в армию на защиту Родины.
Конечно, после этой поездки ее пришлось выходить и поставить на ноги. Я на ней еще всю весну работал, возил сено и пахал в посевную.
Когда мы вернулись домой, всполошилась вся деревня, нас уже не считали живыми, потому что мы так долго пробыли в пути и вернулись действительно еле живыми. Лошади и сами были голодными и обмороженными.
В ту зиму много было случаев по Барабинскому и Куйбышевскому районам, погибло более пятьсот человек, в том числе даже военные из местного гарнизона. Так что мы оказались счастливыми, сколько пережили и остались живы. Я еще был мальчишкой шестнадцати лет, а Дмитрий был женат, и у него были дети.
После возвращения из урмана нам дали немного отдохнуть, а потом мне дали три лошади, опять Зорьку и еще двух молодых. Вместе с Сашей Зименко на шести лошадях возили сено с поля за пять километров. Делали по два рейса и вывозили ежедневно по 50 центнеров сена.
Вставали очень рано, со вторыми петухами, часов у нас не было, по времени это примерно четыре часа утра. Возвращались ночью. Работа была очень тяжелая. Но была такая норма, а мы старались не отставать от взрослых.
Наступила весна 1941 года, и мне оставили этих лошадей, я был зачислен в бригаду пахарей. Пасти жеребят мне уже не разрешили, считали меня взрослым и поручили более сложную работу, пахаря.
В ту весну мы выехали в поле рано, где-то в первых числах апреля. Весна была ранняя. Стоянка наша находилась на тех полях, которые раньше принадлежали отцу, рядом с разъездом Труновск. Пахали мы рядом с железной дорогой.
Воинские эшелоны, груженные техникой: танками, орудиями и красноармейцами, с Востока шли на Запад.
Мы, молодые ребята, не придавали этому значения, а вот те, которые вернулись после службы в армии, понимали, что за эшелоны идут.
Мы иногда слышали эти разговоры, что, наверное, будет война. Германия уже свои войска подтянула к нашим границам. Международное положение было тяжелым.
Но в деревне мало, кто об этом знал. Радио не было. Газеты не выписывали. Почта выписывала газеты для конторы колхоза. Громкие читки почти не проводились. Беседы или лекции были очень редко, раз в год и только в зимнее время. Приезжали из района или из сельсовета. Поэтому о происходящих событиях знали не все.
Партийной организации в колхозе не было. Комсомольская организация была малочисленная, да и настоящего вожака не было. Грамотных людей в деревне было мало.
Самым интеллигентным человеком считался учитель, обычно все обращались к нему за помощью и советом.
Закончили посевную, немного отдохнули и приступили к закладке силоса.
День был обычный воскресный, рабочий. В колхозе в летнее время не было выходных. Работали без выходных. Я косил на косилке траву. Другие гребли ее, грузили на телеги и возили на базу, сваливали в котлован. День был хороший, солнечный, теплый. Кругом все цвело. Ожидался хороший урожай. Люди работали с настроением, относились к ней со всей душой. Все старались, как можно больше сделать и перевыполнить дневное задание.
В самый разгар работы мы увидели, как из деревни к нам скачет галопом верховой. Все как бы на миг остановились, и каждый подумал про себя, что что-то случилось. Пожар, нет, не видно ни горит.
Верховой, кто тогда ехал я уже не помню, остановился в самой большой толпе и стал всех подзывать к себе, чтобы все шли или ехали, кто был на лошади, к нему. Люди стали волноваться, что случилось, говори, но он молчит. Когда все собрались, он объявил:
-Всем срочно ехать на базу, там будет проходить митинг. Вот там все узнаете.
Люди сразу все сделались хмурыми, не слышно было шуток и веселья, садились на подводы. И мы, косари, тоже двинулись в деревню.
Когда приехали, на базе уже было полно народу. Все собрались, стар и млад. Председатель колхоза Зименко объявил:
-Митинг открыт, - и дал слово, прибывшему представителю от поселкового Совета деревни Осиново, который передал сообщение Советского правительства:
“О вероломном нападении гитлеровской Германии на СССР”.
О том, что в стране объявлена массовая мобилизация населения на защиту и разгром врага и зачитал список, кто из нашей деревни мобилизован в армию и немедленно в срочном порядке сегодня же отправляется в деревню Осиново на призывной пункт.
В первый день войны, 22 июня 1941 года, ушли на защиту Родины все члены правления колхоза во главе с председателем т. Зименко. Всего было мобилизовано двадцать человек. Самых молодых работоспособных, костяк колхоза.
Здесь же на митинге был объявлен новый состав правления колхоза, председателем был рекомендован Басалаев Иван. В члены правления были внесены и женщины.
День 22 июня 1941 года стал днем проклятия, сколько он принес горя и страдания, слез и разорения нашему народу. С этого дня начался пожар над нашей Родиной. Горели города и села. Гибли люди от немецких бомб и снарядов. Героически сражались и умирали наши красноармейцы, командиры и политработники на рубежах нашей Родины.
Не смотря на опорное сопротивление нашей Армии, враг рвался вперед, нанося бомбовые удары и танковые атаки по нашей обороне. С каждым днем радио приносило тревожные вести. Сдавались город за городом. Была полностью оккупирована Белоруссия, Украина, Литва, Латвия, Эстония. Был сдан город Смоленск. Враг рвался к Москве. Ленинград находился в блокаде.
Лето и осень 1941 года стали для нашего государства тяжелым испытанием. Армия сражалась на фронте, а в тылу рабочие и крестьяне работали по 12 – 14 часов.
В деревне остались только молодые и пожилые. Выполняли по две - три нормы. Сутками оставались на работе. Особенно на сенокосе и уборке хлеба. Урожай в этом году был обильный как никогда, рожь была выше роста человека, пшеница чистая, бескрайная, как море.
Уборка в основном велась лошадьми. Косили жатками и косилками, а отдельные места женщины вручную жали серпами. Машин, тракторов и комбайнов у нас в колхозе не было. Скошенный хлеб вязали в снопы и ставили их на поле кучками по пять штук в суслоны. А потом все снопы грузили на брички или телеги и перевозили в одно место на тока.
Место готовили заранее, очищали растительный слой, снимали его лопатами, чтобы была чистая ровная площадь. Вот на этот участок складывали снопы в большие скирды (зарод) высотой, так чтобы можно было вилами забросить сноп с брички, длиной 20 – 40 метров, шириной 10 – 12 метров. Над скирдой делали закрытый навес.
Рядом ставили конную молотилку и молотили хлеб. Иногда соседний откормочный совхоз давал нам комбайн. Колесный трактор при помощи барабана и ременной передачи крутил шкив барабана комбайна. Тяжелые снопы подавались в комбайн, крыльчатками зерно обивалось и падало вниз, а солома выходила по желобу, ее отбрасывали вилами в кучу и отвозили на лошадях, укладывали в зароды. Все делалось вручную. Не хватало рабочих рук.
Очень трудный был период. В первые дни войны мужчин забрали на войну, а деревня совсем осталась без хлеба.
В 1940 году урожай был неважный, но хлеба сдали полтора плана. Страна уже готовилась к войне. Колхозники зиму и весну прожили кое-как, пекли хлеб, добавляя 50 % картошки.
Но в июне у нас кончилась мука, а у многих раньше. Питались в основном картошкой и молоком. Появилась зелень: щавель, лук. Иногда варили мясные супы. Масло и сметана тоже не всегда была, не смотря на то, что имели свою корову.
Был план сдать государству 270 литров молока, 100 кг мяса, 100 шт. яиц и шерсть. Имеешь или не имеешь кур, овец, а план обязан выполнить. Если имели свиней, палить свинью не имел права. Шкуру надо было снимать и сдать в заготов.жив.сырье.
Вот такие были жесткие законы. Отслужившие в Красной Армии срок службы, красноармейцы возвращались домой. По прибытию каждый красноармеец обязан был в трехдневный срок стать на военный учет в своем райвоенкомате или горвоенкомате и одновременно сдать свое военное обмундирование. Это был приказ наркома Шапошникова. Все экономилось и накапливалось на случай войны. А война стояла на пороге.
Хотя, кроме картошки и молока иногда ели мясо, все равно были голодными. Пахали в поле под пары, пройдешь один два круга, и нет сил.
Лошади наоборот стали исправными, травы было много.
В колхоз привезли жмых от подсолнечника и раздали людям на корма. Этого жмыха наелись. У всех запор, на двор сходить не могут, особенно тяжело было детям.
Мама уже стала от голода пухнуть. Мы еще кое-как перебивались, организм молодой. Да и мама старалась отдать все нам.
В колхозе был хороший рыжий мерин, но у него были больные ноги, он почти не вставал. Председатель колхоза решил его зарезать на мясо, а мясо раздать колхозникам. Чтобы как-то поддержать людей. Многие уже не выходили на работу, обессилив от голода.
К нам пришла бабуся. Она жила в совхозе, двенадцать километров от нас. Увидела, как мы живем, и говорит мне:
-Иди, проси лошадь, чтобы отвести овцу в Барабинск. Продадите ее и купите себе муки.
Бабушка принесла хлеб. В совхозе хлеб давали по карточкам. На рабочего 800 г, на иждивенца 300 г.
Я пошел к председателю колхоза, взять разрешение на один день, чтобы съездить на базар, и попросил одну лошадь, но председатель мне отказал.
Я был вынужден самовольно не выйти на работу. Взяли мы с мамой нашу овцу на веревку, и пошли пешком в Барабинск. До города было 25 км. Надо было идти через совхоз. Там жила родная мамина сестра тетя Клава.
Когда мы дошли до них, решили немного отдохнуть. Мама все рассказала тете Клаве о нашей судьбе.
Тетя Клава нас накормила и говорит:
-Подождите, я сейчас схожу к знакомым киргизам, возможно, они вашу овцу купят, зачем вам ее тащить 22 км. Пока доберетесь, ее измучите, и сами с ней намаетесь.
Тетя Клава поговорила с киргизами, и они забрали у нас овцу, сколько они нам заплатили, я сейчас не помню. Но мы были очень довольные, что нам не пришлось с ней дальше тащиться.
Мы с мамой пошли дальше, дошли до первой фермы, где жила наша бабуся и рассказали все дяде Алеши. Он говорит нам:
-Идите в Барабинск, покупайте муку и возвращайтесь обратно, а я поговорю со своим начальством, чтобы оформить Мишу на работу, хотя бы временно. Рабочих сейчас не хватает. Многих взяли в Армию. Я думаю, что договорюсь. Если ты, конечно согласен?
Я ему ответил:
-Согласен, лишь бы давали хлеба и платили деньги, а то в колхозе хлеба не дают и денег не платят. А у меня семья, мама и сестренки. Я теперь глава семьи, самый старший в доме.
В Барабинске на колхозном рынке продавали муку, мы с мамой купили муки пуда два и опять вернулись в совхоз. Дядя Алеша за это время успел договориться с управляющим и директором совхоза, чтобы меня взяли на работу. Они согласились. Хотя у меня не было никаких документов, ни справки, ни паспорта.
Шла война. Люди везде требовались. Основных мужиков забрали на войну, а план в тылу кому-то надо было выполнять.
Мне управляющий дал лошадь, чтобы я увез домой мать и взял для себя все необходимые вещи и постельную принадлежность, так как я отправлялся на сенокос. Мне дали пару лошадей и сенокосилку, на которых я должен был косить траву на сено.
Вот так я стал рабочим совхоза. Мы, три парня, косили на лошадях те площади, где нельзя было скашивать тракторной сенокосилкой. Спали и жили на стоянке. Питались в столовой. Готовила нам Емельянова Катя, года на три старше меня.
Я, конечно, тоже питался в столовой. Но денег у меня было мало, только те, что оставались от продажи овцы. Я старался экономить, брал все подешевле и поменьше.
Катя – повариха это заметила и старалась мне иногда давать без оплаты. Я, конечно, отказывался брать, но она меня убеждала:
-Заработаешь, отдашь.
Но я иногда все же соглашался, потому что деньги уже кончались, а до зарплаты еще было дней шесть – восемь. Кроме этого мне каждый день надо было выкупать хлеб на своих иждивенцев, на маму и трех сестренок. За день у меня набиралось хлеба 1 кг 200 г. Этот хлеб я копил дней 5 – 6, а потом увозил домой в деревню. Садился верхом на свою лошадь и ночью ехал домой, чтобы не было в ущерб работе.
Эта помощь сильно поддерживала маму и сестренок в самый сложный период. Люди голодали, а мы все-таки ели хлеб.
Поспела рожь. В порядке исключения колхозникам решили выдать первый аванс мукой. Мама муку получила, и жить стало легче, да и я продолжал их снабжать.
Но вскоре получилась осечка. Как-то к нам на стоянку приехал Тимофей Юрасов, он был председателем колхоза. Он увидел меня и говорит:
-Вот ты где скрываешься. Почему сбежал с колхоза?
Я ему отвечаю:
-Вы сами меня к этому подтолкнули. Я к вам обращался за помощью. Вы мне отказали. Что мне оставалось делать. Вот я ушел от вас, а здесь мне дали возможность работать и питание дают и еще мать, сестренок кормлю.
Он со мной больше не стал разговаривать, а через три дня пришло предписание прокурора города Барабинска мне и директору совхоза, немедленно меня вернуть обратно в колхоз. Так как у меня не было никаких документов, мне пришлось подчиниться и вернуться обратно.
В совхозе я проработал 50 дней. Правда, с первой получкой мне не повезло. Я получил 120 рублей и у меня их украли. Ночью я спал, а из города Куйбышева на воскресенье привезли рабочих, молодых ребят и девушек. Вот кто-то из них вытащил у меня кошелек. Был такой у меня складной бумажник. Деньги были в кармане брюк. Деньги вытащили, а кошелек выбросили. Я его потом нашел.
Так что мне не повезло с первой получкой, а самое главное я не успел рассчитаться с поваром. Мне нужно было как-то питаться до следующей получки. Мама ко мне должна была прийти за деньгами. Я ей сказал, когда возил им хлеб, что завтра будет получка, чтобы она пришла ко мне и забрала деньги.
Мы до обеда работали, косили, а потом поехали на обед. Когда приехали, я увидел маму. Она сидела и разговаривала с поваром Катей. Мне стало так обидно и маму жаль. Она пришла ко мне за деньгами, а я их не сохранил, потерял. Растяпа, мне стало так неудобно, что я ей скажу. Но, оказывается, мама уже все знала. Ей рассказала Катя.
Вот так и настало время мне возвращаться обратно в свою деревню, в колхоз. За короткое время, которое я находился в совхозе, у меня появились хорошие товарищи и друзья: Федоров, Молчанов. С Катей мы сдружились. Она мне помогала в тяжелое время, выручала в беде
С управляющим я тоже был в хороших отношениях. Он был доволен мной и моей работой. Не хотелось мне расставаться с этим дружным коллективом.
По указанию управляющего т. Випеканова меня довезли до деревни с моим багажом на конных граблях, а Катя на прощанье исполнила мне песню “Стежки да дорожки”.
Не доезжая до деревни два километра, нам встретились наши женщины колхозницы. Они работали около дороги на уборке ржи. Вот они обсмеяли меня своими упреками:
-Возвращается наш дезертир.
Мне, конечно, неприятно было выслушивать эти слова. Там же и мама моя была. В какой-то степени они были правы, и мне обижаться на них не было смысла. Пришлось смириться с этим, и взяться по-настоящему за работу.
Мне опять дали лошадей и жатку.
Время подошло уборки хлебов, а хлеба были на удивление. Такой был хороший обильный урожай. Уборку вели от темна до темна, весь световой день.
На уборке работали в основном женщины и ребята. Из ребят были самыми старшими я и мой теска Миша Половников. Нам было по семнадцать лет. А все старшие были на фронте, воевали, защищая нашу Родину.
В деревне появились первые похоронки на Юрасова Митрофана, с 1921 года рождения, Карабаева Андрея, с 1920 года рождения. Был тяжело ранен мой лучший друг, Девятов Иван, который находился в боях под Львовом. От многих вообще ничего не было слышно, ни писем, ни похоронок. Обстановка была очень напряженная. Враг приближался к Москве.
Мы в тылу работали по 14 – 16 часов. Все для фронта. Все для Победы. Был такой призывный лозунг: “Враг будет разбит, Победа будет за нами”.
В сентябре месяце я и Половников Михаил получили призывные повестки, каждую неделю в субботу и воскресенье являться на призывной пункт в поселковый Совет деревни Осиново для прохождения военного обучения призывного возраста, курса бойца Красной Армии. Мы с Михаилом ездили вдвоем.
Всего нас обучалось в группе сорок человек, в основном все с 1923 года рождения. Из военнообязанных были только двое: председатель поселкового Совета Куляндин и тот, кто нас обучал. Фамилию его я не помню, он был из деревни Красново.
Изучали мы в основном практически оружие: винтовку, ручной пулемет Дегтярева, гранаты и противогаз, а также тактику боя в обороне и в наступлении, правила маскировки и рытья окопов для одиночного бойца и групповые.
Проводили боевые стрельбы из винтовки по мишеням, а также делали марш-броски на лыжах до 15 км. Готовили нас, чтобы у нас были необходимые знания, как вести себя в боевой обстановке. Все эти учения и тренировки очень пригодились, когда мы были призваны в Красную Армию.
14 ноября 1941 года я проводил в Армию своего одногодка и теску, Мишу Половникова, увез его на лошади в город Куйбышев в райвоенкомат.
А через месяц мне принесли повестку.
Повестку привез председатель, и от меня пытался ее скрыть. В повестке давалось время три дня на подготовку, но он не хотел, чтобы я об этом знал. Я бы тогда работал до последнего дня.
Но мне об этом сообщила Мария Литвинова, продавец нашего магазина, она вместе с ним была в Осиново и знала, что мне повестка. Когда она мне об этом рассказала, я сам пошел узнать, факт подтвердился, что я действительно призывался в Армию.
Я этого дня давно ждал, так как я написал заявление в райвоенкомат о призыве меня в Армию добровольцем.
Я попросил у председателя колхоза лошадь, чтобы приготовить дров. Запаса у нас не было. В лес ездили постоянно и рубили там березняк на дрова. Иногда летом заготавливали хворост из тальника. Но в основном топили дровами. Другого топлива не было и леса, в основном, вырубались вокруг нашей деревни.
Вечером я поговорил с мамой, чтобы накануне моего отъезда собраться с молодежью и отметить мои проводы. Но в деревне в нашем магазине не оказалось водки, куда-то ехать, уже не было времени.
Мы с мамой пригорюнились, как быть и тут я узнаю, что Антонина Юрасова была в деревне Осиново и брала водку в магазине. Я решил сходить к ней, попросить, чтобы она выручила нас, дала водку в долг.
Тоня брала единственную бутылку для себя и без слов отдала мне. Она понимала, что в таких случаях надо помогать. Возможно, это было последнее внимание мне, уходящему в Армию для сражения с коварным врагом не на жизнь, а на смерть.
Вечером пришли с разъезда проводить меня тети Маша и Поля, а дяди Проня и Костя не смогли прийти, они работали по 12 – 14 часов на железной дороге. Были на военном положении, и отлучаться им было запрещено. Собралась вся молодежь, сели за стол. Мама кое-что приготовила. Распили эту бутылку всей компанией. Посидели, поговорили, исполнили песни и мне в путь – дорогу.
Поехали мы ночью. Со мной поехала мама, а повез меня Василий Юрасов. Ехать надо было через совхоз, там жила сестра мамы, тетя Клава. Мы решили заехать к ним попрощаться, а затем ехать до другой фермы этого же совхоза, там жили бабушка и дядя Алеша.
До дома бабушки мы добрались уже в двенадцать часов ночи. Подняли их с постели. Конечно, эта новость их не обрадовала. Тети Оли дома не было, она в это время была в роддоме, родила сына Николая. Немного посидели, попили чаю, погрелись. Дядя Алеша тоже решил проводить меня до Куйбышева, договорился с управлением, чтобы его отпустили. Пошел на базу, запряг жеребца.
Дядя в то время был депутатом горсовета города Барабинска и авторитетным человеком в совхозе.
Я попрощался со своей любимой бабусей и с сестренкой Таней.
Когда проезжали через центральную ферму, где жила моя знакомая, Катя Емельянова, дядя Алеша, не говоря мне ни слова, решил сделать мне сюрприз, подъехал к дому, где жила она, зашел в дом, поднял ее и сказал, что меня берут в Армию, что я еду в Куйбышев и жду ее на улице. Она, конечно, молнией оделась и выбежала на улицу.
Я не ожидал этой встречи. Мы перебросились несколькими словами, распрощались и договорились писать друг другу письма. Слово свое мы сдержали. Всю войну я писал, и Катя мне охотно отвечала. В 1946 году я с ней встретился в совхозе. У дяди Алеши провели вместе один вечер, на большее я не имел права, у меня была невеста.
14 декабря 1941 года Куйбышевский райвоенкомат меня не призвал в Армию, а оставил до особого распоряжения. Мы возвращались обратно домой, дядя Алеша и мама были очень рады, что меня не взяли. А мне не хотелось возвращаться. Я уже полностью настроился на службу в Армии и простился со своими сестренками, тетями, а также с ребятами и со своей девушкой Тоней, с которой дружил шесть месяцев. Она была сестрой моего тески Миши Половникова, приехала из другой деревни погостить и осталась жить.