Т.Ф., как обычно
1. Начало
Так, но с чего же начать, какими словами?
ВсЈ равно, начни словами: там, на
пристанционном пруду.
Саша Соколов,
Школа для дураков
Самое раннее: не знаю, сколько мне было лет, но, судя по ракурсу - всЈ снизу вверх, как это называется у художников - "лягушачья перспектива" - было мне мало. Раннее утро, всЈ в тумане - не знаю, настоящий ли он или это туман времени, отделяющего "сейчас" от "тогда"; второе вероятнее - автобусная остановка. Автобусы - старые ПАЗики, абсолютно неудобные, хотя и уютные порождения инженерной мысли, еще более неудобные мне сейчас по причине моего большего роста - фрагментарно выступают из темноты, перемешанной с туманом в нечто среднее (как в том самом мультфильме про Јжика). Когда обходишь автобус сзади, проходя мимо выхлопной трубы чувствуешь, как будто кошка потЈрлась о ноги. Я это хорошо помню. Вокруг лесом стоят ноги ожидающих людей, лиц не видно. Ощущения присутствия мамы нет, хотя сейчас я точно знаю - эта сцена относится к одному из тех утр, когда меня везли в детский сад… ЕщЈ одно свидетельство эгоистичной, святой самодостаточности детства.
ВсЈ, больше ничего не помню.
2. Neverstopmusic
And when at last the work is done
Don"t sit down, it"s time to dig another one
On the run, The Durk Side Of The Moon,
Pink Floyd
Началось это давно и, надеюсь, не кончится никогда.
Где-то в глубинах памяти живЈт десткое воспоминание о том как меня, лет десяти, родители разбудили ночью, вытащили, не совсем проснувшегося, из кровати и отвели (онтесли?) в зал, к телевизору. Показывали действительно что-то необычное. Даже сейчас, глядя на экран через призму времени и моего тогдашнего детского восприятия, я всЈ равно могу узнать картинку: Pink Floyd, The Wall. Это одно из самых главных моих детских воспоминаний. Родители ничего не помнят, но ведь не мог же я сам придумать этих детей, едущих по конвееру и падающих в мясорубку? Или я отправил это воспоминение в прошлое при помощи собственной портативной машины времени? Не знаю, ничего не знаю, лучше спросите у цветущего каштана во дворе.
Потом был довольно долгий перерыв, лет пять. Потом была кассета, купленная в киоске рядом с метро "Восток", когда я ждал троллейбус, чтобы вернуться на нЈм домой из школы - RAKS, 45 минут, ужасное качество - The Wall, part one. Засунув плеер в бардачек своего вилосипеда (большой, неудобный рамный "Аист"), стараясь особо не вертеть головой (чтобы не вылетели наушники), тем летом я ездил через лес в соседнюю деревню, туда-обратно, 45 минут музыки с паузой: шуршание пустой пленки, щелчек автореверса. Именно с этого шуршания со щелчком посередине все и началось, наверное.
Вы конечно помните, как все начинается: с шуршания едущих машин и телефонных звуков, с этого обычного аккомпанимента обычной жизни. Мух, конечно же, тоже помните. ВсЈ это: записанные звуки жизни, звуки жизни вокруг, музыка, шуршание пустой пленки, щелчек автореверса, моЈ собственное дыхание, скрип педалей, шорох песка, позвякивание слабо натянутой цепи о щиток - всЈ это постепенно слилось для меня, срослось тогда навсегда. И даже когда музыка выключена, наушники убраны в бардачек, я стою на краю делянки, отвесно светит солнце и тихо шумят сосны - даже тогда всЈ продолжается. И потом - тоже. Всегда. ВсЈ вокруг - составляющие единого музыкального замысла, и эта музыка никогда не закончится, хотя - может быть, может быть - в конце будет бесконечная тишина.
3. Вкусные груши
Груши, лежащие в хрустальной вазе на длинной тонкой ножке, украшенной ярким солнечным бликом - сейчас четыре часа дня, и блик этот скоро исчезнет, скоро наступят жидкие июньские городские сумерки, разбавленные светом уличных фонарей, сигаретным дымом и спитым чаем - так вот, груши похожи на упитанных крыс: болезненно полных, бледных и рыхлых от малоподвижной, сонной, глубоководной жизни в подвале, без света, в почти аболютной темноте; длинные, черные, засохшие хвостики, бледные эллиптические тела… С грушами всегда так, одно сплошное разочарование: живучее воспоминание из детства, даже, может быть, искуственное воспоминание - ведь откуда им там, в детстве, взяться, тем грушам, о которых я помню, тем, которые сейчас нигде не найти? - воспоминание о том, насколько это прекрасно, груша… Мягкая, со сложным и восхитительно своеобразным ароматом мякоть, темнеющая от прикосновений неловких грубых детских пальцев (приходят в голову синяки, оставляемые на женском теле жадным любовником), липкий сладкий сок (ах, как же неудобно вылизывать его между пальцев, широко их растопырив), чем ближе к сердцевине, тем кислее, и в самом центре, вокруг косточек - барбарисовая кислота. Остается только длиный черный хвостик, ссохшийся и слегка загнутый с одной стороны, размочаленный с другой: готовая метла для небольшого домовитого гнома. Впрочем, хвостик сейчас получается точно такой же, как и в детстве. Ах да, иногда ещЈ остается несколько липких коричневых косточек - три, четыре, пять или даже шесть - интересно, сможете ли Вы отличить их от яблочных?
Детство - это в своЈм роде воспоминание о вкусных грушах. Чем дальше мы от него, тем оно перкраснее: плохое забывается быстрее, чем хорошее, и в результате где-то в глубине памяти получается миф о прошлом, о таком прошлом, которого никогда у нас не было, воспоминание о вкусных грушах, которых у нас никогда не было, грушах, растущих только в вечнозелЈных прекрасных садах нашей памяти. Последнее время я всЈ меньше склонен верить своим воспоминания о том прекрасном, что со мной случалось (со мной ли? случалось ли? прекрасное ли?) - ведь если случалось, то почему не случается больше? Видимо потому, что наши воспоминания это своеобразное непроизвольное, неконтролируемое литературное творчество, подспудное создание сборника рассказов о прекрасных грушах; рассказов, которые каждый из нас пишет себе сам, чтобы не было мучительно больно.
4. Полезный навык
Цы Ся сказал:
- О том, кто ежедневно узнает то, чего он не знал,
и ежемесячно восстанавливает то, что изучил, можно сказать -
любит учится.
Конфуций,
Суждения и беседы
Я очень хорошо помню тот день, это было в середине мая, я тогда учился в пятом классе.
Цвели каштаны, близился к концу учебный год, уроки постепенно теряли свою обязательность, предметы отмирали один за одним по мере выполнения плана и выставления четвертных и годовых оценок, по субботам можно было в школу не пойти, а поехать на дачу, короче, всЈ было готово к наступлению летних каникул - ещЈ одна капля, и чаша детского блаженства перельЈтся через край и наступит лето, и сразу станет ясно, что через три месяца в школу, и начнЈшь считать оставшиеся дни. Было самое лучшее время - время накануне счастья, ведь счастья нет, мы все это давно уже знаем - бывает только его ожидание, которое, собственно, и есть счастье, но никто никогда не сознается в этом (разве что самому себе, ночью, без слов, просто молча согласиться, отвернуться к стене, долго смотреть в темноте на призрачный рисунок обоев и незаметно для себя уснуть, перетечь в сон), иначе счастье сдвинется ещЈ на шаг назад, и опять станет накануне, как горизонт, до которого никогда не дойти, и от которого никогда не убежать, горизонт, взявший каждого из нас в кольцо, каждого по отдельности и всех вместе, с самого рождения и до самой смерти, и даже после, почетным караулом. Даже после.
Итак, было счастливое время накануне, цвели каштаны, по городу ездили пронзЈнные солнцем навылет троллейбусы, звенели на блестящих рельсах трамваи, роняя невидные в голубом небе искры, растворявшиеся в воздухе, так и не успев долететь до земли, и в зелЈной траве цвели оранжевые одуванчики, совсем новые.
В тот день мне почему-то захотелось научиться щелкать пальцами. Целый день я потратил на выработку этого навыка - правой рукой, левой, обеими - и оказалось, что это довольно просто. Главное - правильно упереть средний палец в подушечку большого, и тогда всЈ получится. Весь вечер я щЈлкал пальцами, без намЈка на какой-либо ритм, просто щЈлкал и был доволен. Собственно, я и сейчас могу, вот - раз, раз.
Кроме того, что в школе я научился щЈлкать пальцами, меня в то время учили множеству странных вещей: вбивали мне в голову тригонометрические формулы, различные географические названия, заставляли учить наизусть какие-то стихи, пичкали какими-то правилами орфографии и правой руки и т. п. Ничего из этого я сейчас не помню, или почти ничего. А щЈлкать пальцами я научился раз и навсегда. Такой вот это был замечательный день тогда, в середине мая, день, когда я получил навык на всю жизнь, сам не подозревая тогда об этом. О том, что на всю жизнь.
5. Кольцо
Мне было тогда пятнадцать лет.
И мне вдруг очень захотелось иметь кольцо.
Сейчас я могу придумать объяснение (желание получить твЈрдую точку отсчЈта, совершенный объект, что-то, что всегда с тобой, но при этом тобой не является, спасательный круг в мире неуверенности, абсолютной релятивности), но тогда мне самому было удивительно это желание. Казалось, что оно возникло из ничего, просто так - взяло и возникло, такое завершенноЈ в своей простоте и определЈнности, однозначности - "хочу иметь кольцо", всего-то три слова, и смысл однозначен в трактовке - возникло, и стало вроде бы даже чужеродным моей сонной, тЈплой и расплывчатой тогда, душе. Такой вот островок простоты и определЈнности, однозначности, которую не обманешь, с которой никак не поиграть, не заманить еЈ в трясину возможных смыслов; заманить и там оставить, бросить. "Хочу иметь кольцо".
Я долго носил это странное желание в себе, никому не рассказывая о нЈм, тайком примеряя материнские кольца. Постепенно складывался законченный образ "того самого" кольца: оно должно быть серебряным, довольно массивным, с мелкой бессмысленной гравировкой; симметричным, чтобы можно было его вертеть на пальце, информативным (рисунка должно быть много), но бессмысленным - никаких букв, только орнамент, желательно абстрактный. Кольцо зрело в глубине моей души, наливаясь всЈ большей определЈнностью, и становилось ясно, что эти три слова - "хочу иметь кольцо" - значат определЈнное кольцо, только такое и никакое иначе, и совершенно понятно - какое. Таким образом, оно родилось в моей душе, созрело и проклюнулось в реальность.
И вот сейчас, сидя откинувшись на стуле и глядя на эти строчки и машинально крутя на безымянном пальце левой руки серебряное кольцо, я думаю, что и сейчас моЈ самое большое желание - это иметь его, серебряное. И оно, это желание, выполнено.
6. От автора №1
Память это импровизация на заданную тему, и не более. Конечно, что-то (наверное), что-то действительно остаЈтся в памяти. Точнее не так, нет, точнее - всЈ не так, не так надо было начать, совсем не так.
Память, как мне кажется, состоит из двух частей, работающих в тесной связи друг с другом. Первая - это хранилище информации о случившемся. ОбъЈм этой информации невелик, она обрывочна и неполна, и рассматривая только еЈ, картины прошлого не получишь. Вторая часть - это, собственно, то, что позволяет эту картину получить - некая способность заполнять пробелы и придумывать прошлое на основании того, что про него известно. Действуя совместно, эти два инструмента обеспечивают нас воспоминаниями, грЈзами на заданную жизнью тему. Забавно, но творческий процесс и память обладают сходной структурой: набор реперных точек, сцементированных причинно-следственными, ассоциативными и прочими связями: в качестве точек в случае творчества выступают некоторые базовые образы, задумка сюжета, второе - собственно ремесло, способность писать из того, что в голове, текст, который на бумаге.
Наблюдение своих воспоминаний, исследование процесса изменения их содержания с течением времени, сравнение их с достоверными сведениями о прошлом - всЈ это представляет собой инструмент самопознания, сходный с толкованием сновидений и галлюцинаторными опытами.
7. Сегодняшний день становится вчерашним
Открытое окно приносит не только свежий воздух, но и звуки с улицы: чириканье воробьев, голоса детей, шум машин; тем самым освежает вдвойне.
Я хотел бы рассказать о сегодняшнем дне, я очень надеюсь успеть это сделать до того, как он станет вчерашним.
Что-то делают с метромостом, что точно - я не знаю. Металлические щиты, закрывавшие проходящие по мосту пути метро теперь сняты, и, когда поезд замедляет ход перед тем как выехать на мост, я уже жду обещанного зрелища, жду с нетерпением: Москва река, тронутые весенней зеленью берега. И вот поезд выезжает на мост, и я уже готов 100 секунд смотреть.
100 секунд пошли:
сонно блестит оливковая вода, маслянисто облизывая гранит набережной, по параллельному пролЈту моста ходят рабочие в оранжевой униформе, которые что-то делают, один из них просто стоит, опершись на перила и смотрит вниз, на медленно текущую грязную реку, и очень хочется встать с ним рядом, и тоже смотреть вниз, на медленно текущую грязную реку. Поезд медленно движется по мосту, параллельно ему идЈт рабочий, я смотрю на него. На бетонном островке одной из опор моста выросло маленькое кривое деревце, я чувствую, как ему одиноко там, посреди мутной спящей реки, а особенно - зимой, когда река замерзает, и одиночество ещЈ больше усиливается иллюзорной связью с остальным миром. К пирсу пришвартована ржавая баржа, под борт набилось плавучего мусора, воду затянуло плЈнкой. Река неподвижна, неподвижен городской пейзаж, в небе замерли облака: всЈ движение связано с людьми, машины, пешеходы; через реку перелетает ворона, своим движением подсознательно включаясь в людское царство, на середине роняет белую каплю в оливковую воду, из глубины к центру расходящихся кругов всплывает любопытная рыба, и, разочарованная, уходит обратно в глубину. Река в глубоком обмороке медленно несЈт свои воды вон из города. 100 секунд прошли, занавес темноты падает, въехали в тоннель.
Но этот сегодняшний день уже стал вчерашним, уже стал прошлым. А в мире прошлого нет "более прошлого" или "менее прошлого" - временная шкала это не более чем способ упорядочить сведения, разложить их в линию для удобства создания на их базе воспоминаний, пронизывающих их от одного к другому… Тянущиеся от вчера к сегодня ниточки связей на самом деле существуют только в нашей голове, и нигде кроме; они - способ упорядочить еЈ, головы, содержимое, добиться минимального согласия с ним. Так что вчерашний день - тот, что только что был сегодняшним - ничуть не ближе, чем тот, с которого начинаются мои воспоминания; может быть, я знаю про него больше, хотя и это не так уж и очевидно…
8. Школьные годы
И пока есть хоть одна душа, где наше дело живЈт и побеждает, это дело не погибнет.
В. Пелевин,
Омон Ра
Я окончил школу №1253, окончил с отличием.
Наша школа находится на станции метро "Парк культуры", сливаясь с главным выходом со станции в единое целое. Если выйти из вестибюля к Крымскому мосту и обогнуть вестибюль слева, то вы попадЈте во дворик, где моя школа, собственно, и расположена. Можете как-нибудь выйти из метро и посмотреть, убедиться, что я вас не обманываю. Можете спросить про меня у нашего директора, Льва Сергеевича Поздемного, он меня помнит. Передайте ему от меня привет.
В центре нашей школьной игровой площадки расположена вентиляционная шахта метрополитена. Зады школы плавно переходят в станцию "Парк культуры", и не понять, где кончается школа и где начинается станция метро. И это не так уж и удивительно, ведь наша школа готовила кадры для метрополитена, а метрополитен был нашим предприятием-шефом.
ВсЈ мое детство пропитано метрополитеном, и до десятого класса, когда я, тяжело переболев скарлатиной, стал страдать острейшей клаустрофобией, я был твЈрдо уверен, что буду водить поезда по тЈмным тоннелям московского метро, глядя на змеящиеся впереди серебряные рельсы, точно зная, когда угольная темнота разорвЈтся великолепием сияющей станции, и даже знал, что моя линия будет Кольцевая. Вы только вслушайтесь в это название - Кольцевая линия. Все остальные линии могут быть названы "ветка", а она, единственная - нет. Только "линия". Кольцевая всегда пленяла меня именно тем, что у неЈ нет ни конца, ни начала - О. Помню, в младших классах я мог бесконечно долго (ну, не бесконечно, а лишь до тех пор, пока учительница не замечала этого) смотреть на карту метрополитена, висевшую у нас в школе в каждом классе над доской, рядом с портретом Ленина, чьЈ имя наш метрополитен носит - именно так, по крайней мере, я трактовал тогда причину его наличия там; смотреть на неЈ и представлять себе безумных водителей Кольцевой линии, в неистовстве наматывающих круги по бесконечному кольцу: глаза остановились, волосы на лбу слиплись от пота, руки срослись с рычагами: правый - газ, левый - тормоз, это в нашей школе знает даже первоклашка, ведь это один из обязательных вопросов на приЈмном экзамене, наряду со знанием названий всех станций метрополитена.
Вообще, наша школа была насквозь пропитана духом метрополитена; обычным, нормальным, приемлемым было лишь то, что к нему, метрополитену, непосредственно относилось. Прочие, не связанные с метро явления характеризовали в школьных кругах эпитетом "внешний". Школу, и метрополитен, в который она плавно перетекала, окружал, таким образом, "внешний" мир.
Наша школа была не такая, как остальные. Все обычные предметы имели специфику: они подспудно готовили нас к жизни под землЈй, к служению метрополитену. На уроках математики мы рассчитывали, сколько времени займЈт путь со станции "Южная" до "Университет", сколько человек перевезено по кольцу за сутки по часовой стрелке и сколько - против. Все диктанты, все изложения - только на темы метро. На уроках физики мы решали задачи про движение поезда, работу по поднятию пассажиров эскалатором, про сопротивление проводов. Устройство электромотора - очень важная тема. Геология рассматривала проблемы прокладки туннелей и методы борьбы с подземными водами и осыпями грунта. История подземного дела изучалась с третьего класса.
Как я уже говорил, трудно было понять, где кончается школа, и где начинается станция, а уж понять, где кончается станция - это было ещЈ сложнее. Это для вас, людей далЈких от метрополитена, людей поверхности, станция метро это резко очерченный объЈм. На самом деле всЈ не так: вокруг этого объЈма, "внешней станции", как говорят у нас, земля источена различными подсобными помещениями на многие сотни метров. Из нашей школы можно было беспрепятственно попасть (через подвал, например) в эту сеть. Как было забавно, выйдя из неровно окрашенной оливковой краской двери с ничего не значащим для идущих мимо непрерывным потоком пассажиров номером Щ-587 в вестибюль "Парка культуры", спуститься с ними вместе на эскалаторе вниз, к поездам, чувствуя себя носителем тайного знания.
Моим ближайшим школьным другом был парень со странным именем Блез Паскаль. Откуда оно такое взялось, он толком объяснить не мог, и о своЈм великом тЈзке он (да и я, впрочем, тоже) узнал только в десятом классе, на уроке истории подземного дела, и был несказанно этому удивлЈн. Блез был из метросемьи, как у нас говорили: отец водил поезда по Сокольнической ветке, мать продавала жетоны на "Речном вокзале". Впрочем, в нашей школе большинство детей были из подобных семей. Многие, но не я - я был сиротой, меня взяли в школу на воспитание из детского дома. Дело в том, что наша школа совмещала в себе интернат с обычной школой, и когда они, семейные дети, уходили из школы после занятий к домашнему обеду, ласке матерей, собственной комнате, игрушкам, к друзьям, мы, интернатские, смотрели с сумрачной завистью на них, уходящих, через окна нашей школы, ставшей для нас домом.
Блез был невысок ростом, плотен. Его зелЈные глаза глядели пронзительно, и где-то в их глубине поблескивал лЈд, который не таял даже самым жарким летом. На правой руке у Блеза не было указательного пальца - его в третьем классе начисто отрезало электрофуганком на уроке труда. Помню, Блез тогда удивлЈнно посмотрел на свой отрезанный палец, замотал его в носовой платок и быстро, ни с кем не прощаясь, ушел из класса, роняя алые капли. Вернувшись в класс через полчаса, он громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: "похоронил!" и упал в обморок. Потеря крови. Придя в себя в скорой, он не смог вспомнить, где же похоронен его палец. Так что теперь никто не знает, где теперь указательный палец Блеза, с правой его руки.
Поэтому полное имя Блеза в школе было Блез-не-знаю-где-палец, или, короче, просто Палец. Учился Палец средне, однако по профессиональной подготовке - Палец тоже, как и я, хотел стать водителем поездов - был одним из лучших учеников школы. В пятом классе он уже мог проехать Кольцевую вслепую: он не только знал на память расстояния между станциями - столько-то минут с такой-то скоростью, это не очень сложно - но и помнил всю фактуру туннелей - где вверх, где вниз, где налево, где направо - и помнил еЈ так, что мог ориентироваться только по ощущениям своего вестибулярного аппарата, по малейшим ускорениям, в абсолютной темноте - а вот это уже был безусловный талант. Льдистые глаза Пальца, казалось, видели в абсолютной темноте, или, точнее, они знали. Подобный талант к ориентации появился у Пальца как раз после травмы, так что в школе считали (но Блезу об этом говорить побаивались), что он продал за него свой палец.
Самым любимым моим предметом в школе была история подземного дела, а самым любимым преподавателем - читавший еЈ Сергей Андреевич Крот. Сергей Андреевич был высокого роста, сутулый, сносил аккуратную эспаньолку, которую имел привычку забирать в кулак и теребить, когда о чЈм-то думал. Глаза его смотрели на мир сквозь лЈгкие стЈкла старомодного пенсне, и он курил маленькую, просто крошечную, трубку.
"Ну-с, коллеги, приступим" - говорил он, быстро входя в класс и открывая журнал - "что у нас на повестке сегодня?" Любимым его прилагательным было "глубоко", и он использовал его в своей речи по поводу и без повода.
Сергей Андреевич страдал нервным расстройством, довольно широко распространенным среди работников метро - агорафобией, боязнью открытых пространств. Открытое пространство, небо вызывали у него панический ужас. Не было ничего невыносимее, по его мнению, чем авиаперелЈт. Боюсь, что если бы он оказался в самолЈте, то его сердце остановилось бы ровно в тот момент, когда шасси оторвались бы от земли. В связи с этим метрополитен выделил ему персональную двухкомнатную квартиру прямо на станции "Парк культуры", а в классе истории подземного дела не было окон.
Сергей Андреевич не был просто учителем, он был больше. Он ваял молодые души, как скульптор. Его неофициальная роль в школе заключалась в том, чтобы направлять наиболее талантливых - и поэтому наименее управляемых, наиболее подверженных искушениям внешнего мира - учеников под землю, или, как это называлось на учительском жаргоне, "заглублять".
Однажды, остановив меня после своего урока, он пригласил меня в гости. "Приходи сегодня к двум, - сказал он - к двум ночи". Я согласился, конечно, - это была большая честь. Когда я пришел, учитель уже ждал меня, сидя на скамейке рядом со своей дверью. Он задумчиво курил, пуская маленькие аккуратные колечки дыма. Рядом с ним на скамейке стояла чашечка кофе на блюдце.
"Садись" - пригласил он меня. Я сел. Сергей Андреевич выпустил ещЈ одно аккуратное колечко дыма. На станции стоял уютный полумрак - горело минимальное освещение - рельсы тускло поблескивали, змеясь, уходя в обе стороны в угольную черноту тоннелей, стояла непривычная для метро тишина. "Ты хочешь водить поезда, ведь так?" - спросил он, и я утвердительно кивнул. "Собираешься посвятить этому свою жизнь?" - спросил он, и я кивнул ещЈ раз. "А знаешь ли ты, что это значит - посвятить жизнь метрополитену? Всю свою жизнь, до последней еЈ капли? Достаточно ли ты твЈрд, решителен? Ведь ты ещЈ не знаешь толком, что это такое, по 14 часов в сутки вести свой поезд по одному и тому же маршруту, ты ещЈ не видел лица человека, шагнувшего тебе под колЈса, закрыв глаза, как будто прыгающего в холодную черную воду, солдатиком уходя в небытиЈ, не слышал того звука, что получается при ударе тела поездом… А я всЈ это видел, ведь до того как я попал к нам в школу я тоже водил поезда, по Кольцевой. До сих пор помню все повороты, все спуски и подъемы". Учитель выпустил ещЈ одно колечко дыма и о чЈм-то задумался, глядя на горящую в полнакала лампу.
"Что ж, - сказал он, немного подумав, - видимо, ты твЈрдо решил стать настоящим метрополитеновцем. Тогда пора открыть тебе тайну. Только учти, узнавшему еЈ нет пути обратно, во внешний мир. Ты готов? ЕщЈ есть шанс повернуть назад". Учитель глубоко заглянул мне в глаза. Если честно, то я испугался, но - видимо, я был слишком молод, и, наверное, учитель, разговаривая со мной так, хорошо знал, что он делает, недаром его роль в школе была "заглублять" талантливых учеников, он был хорошим психологом - и я выдохнул: "Я готов". "Что ж, ты сделал этот шаг… Тогда слушай и запоминай, больше тебе этого никогда рассказывать не будут, - сказал учитель, затянулся трубочкой и выпустил колечко дыма, - Ты думаешь, что основная роль метрополитена - это перевозка пассажиров? Это далеко не так. Скажи, зачем тогда всЈ это великолепие станций, вся безумная сложность Системы. Разве ты уже не замечал, что метро постоянно разговаривает с тобой? Что ж, тогда знай - наш Московский метрополитен - это огромный ретранслятор шифрованной информации. Расписание поездов, надписи в вагонах, рекламные объявления, порядок ремонта эскалаторов, внезапно проезжающие мимо станции без остановки пустые поезда - всЈ это послания. Шесть вагонов, на каждом - номер, прочитай их - вот тебе целый зашифрованный текст…
При помощи этих посланий ведЈтся координация действий различных организаций, тебе еще рано знать, каких. Сами штаб-квартиры этих организаций тоже размещаются в метро. Ты замечал, что в некоторых вагонах на стекле, которое было бы лобовым, если бы выгон был локомотивом, имеется красная, трафаретом нанесЈнная надпись - "ИГЛА". Задумывался, что это такое? Нет? Это один из шифров… Да просто сидя на станции и читая интервалы приходящих поездов, можно узнать очень многое! Если знать шифр, конечно.
Так вот, мой мальчик, когда ты будешь водить поезда, знай, что от точности выполнения тобой расписания значит точность секретного послания. Ошибешься на две минуты - и неизвестно, что случится: может, погибнут люди, может, даже начнЈтся война. На твоих плечах будет судьба мира, мальчик. Запомни это". Учитель замолк, и долго смотрел на свои ладони, словно пытаясь прочитать в узоре их линий не только своЈ будущее, но и моЈ, и всего человечества.
Потом он резко встал и обернулся ко мне, на лице его играла ласковая улыбка. "А теперь тебе пора идти, уже поздно, тебя давно ждут в школе", - сказал он.
Учитель пожал мне руку, улыбнулся на прощанье ещЈ раз и, скрипнув дверью, скрылся в своей квартире. Я остался один в полумраке станции. Постояв немного, я медленно пошел к эскалатору, подниматься на поверхность. И я понял тогда, что моя жизнь пройдЈт здесь, под землЈй, в мире абсолютного спокойствия, в вечном подкопе под внешний мир, и, когда я умру, меня похоронят на одном из подземных кладбищ, где обычно и хоронят заслуженных работников метрополитена. Кладбища эти расположены точно под внешними - только закапывают на них гораздо глубже. Так, есть Новодевичье, есть Преображенское, есть Ваганьковское; я всегда хотел оказаться после смерти на Новодевичьем.
Новодевичье - одно из самых старых и больших, основанное тогда, когда ещЈ умели строить. Больше всего оно похоже на станцию Маяковская, только, естественно, без путей, и вход в зал без эскалаторов, просто небольшая арка. Так как под землЈй строить большие площади - это не то, что снаружи, каждый кубометр - огромные затраты, более того, по секретной статистике метростата, на каждые 100 кубометров объЈма приходится одна жизнь метростроевца, то приходится экономить. Поэтому на подземных кладбищах хоронят вертикально, ногами вниз. Свежая могила, таким образом, представляет собой дырку в полу, глубиной 2,5 метра и диаметром 60 сантиметров. Так они и гниют, заслуженные работники метрополитена - вытянувшись во фрунт, по стойке смирно, и после смерти отдавая честь. Как запутавшиеся в водорослях утопленники на дне Москвы реки. Могилы на этих кладбищах, вследствие технологической сложности их рытья, выкапываются заранее, и новое кладбище больше всего похоже на пустые пчелиные соты, ждущие мЈда и личинок. "НулЈвку" - то есть пустую могилу - каждый метростроевец получает при уходе на пенсию, и обязан был с этого момента за ней следить, ухаживать. Поскольку кладбища устраиваются в местах с хорошим, плотным, сухим грунтом, хозяева "нулЈвок" используют их, до того как использовать по назначению, как погребки для хранения зимой различной сельскохозяйственной продукции с личного огорода. При заселении могилы всЈ хранящееся внутри из неЈ вынимается, а клиент, наоборот, помещается внутрь. Такой вот обмен.
Я бросил последний взгляд на пустую полутЈмную станцию, включил молчавший эскалатор и поехал в полумраке вверх. Рекламные щиты слепо проплывали мимо. Полумрак станции плавно перетЈк в полумрак школы; мои гулкие шаги в пустых тЈмных коридорах школы звучали не менее удивительно, чем на станции. Добравшись наконец до своей комнаты, уже лЈжа в собственной постели, в темноте, блестя открытыми глазами в лунном свете, я долго думал над словами учителя, а потом незаметно для себя уснул. Я был абсолютно счастлив, и мне снилось, как я точно по графику веду свой поезд по Кольцевой линии, гордый тем, что всЈ вокруг меня - и поезд, и тоннели, и станции, и пассажиры - весь этот механизм работает точно и слаженно, четко передавая нужную информацию. Я чувствовал огромную любовь ко всем этим невидимым людям, которые под видом простых пассажиров читают скрытые послания, анализируют информацию, принимают решения. Я чувствовал себя винтиком, но необходимым винтиком в сложнейшей машине, вершащей судьбы мира. Я пытался узнать этих тайных агентов, всматриваясь в лица стоящих на станциях людей, и, как мне казалось, точно узнавал их, и улыбался им.