Он ждал ее уже двадцать минут. Двадцать две, если быть точным.
По какой-то необъяснимой причине за его столик никто не садился, даже и не спрашивали: «Можно?»
Хотя… Причина вполне объяснима: уж больно странно он выглядел. Он был высок и худ. Мужчина без возраста – то ли тридцать, то ли пятьдесят. Он был тщательно – СЛИШКОМ тщательно одет. Серый костюм, серый плащ, аккуратные, на тон темнее, носки, и черные мягкие ботинки. На стол он положил большую серую шляпу. В руках держал трость. Его тонкий и длинный нос украшали круглые очки. Зачем он их носил? Ведь видел он все. И даже больше.
Посетители кафе обходили его стороной. Большинство не любит подчеркнутую аккуратность. Их пугает совершенство и продуманность облика. Когда ни убавить, ни прибавить. Если так, то людям совершенно нечем заняться с таким вот человеком. Им даже противно сидеть с ним за одним столиком в кафе.
Он был прям, неподвижен и, при этом, совершенно не выглядел суровым или злым. Он просто ждал. Никак. Без эмоций. Просто он изредка вытаскивал из кармана пиджака часы, а потом, совершенно не нервно, опускал их обратно.
- А вот и я! Давно сидишь? Ты меня прости, прости, голубчик! Столько дел, ужас просто, ты не представляешь, до чего я запыхалась! Все время бегом, бегом! Гарсон, воды! Воды-ы-ы, золотце мое!
А тебе, голубчик, чего-нибудь заказать? Лапуля, ну что ты, как всегда – хмурый такой, неприступный - ужас просто! Ну разве так можно? Глянь-ка, всех распугал. Нехорошо это, золотце, я прямо тебя понять не могу! Это же скучно, ску-у-учно: быть таким скучным. Ой, смотри, как здорово у меня выходит: скучно быть скучным! Ха, вот я молодец, ужас просто!
Она была, что называется, в своем репертуаре.
«До чего же нелепая женщина, - он ее совсем не слушал. – Учи ее, учи, а все не впрок…»
Она, тем временем, не могла усидеть на месте. Ее одежды составляли столь причудливую смесь стилей, были в общем так похожи на слоеный пирог, что любой завертелся бы. Какие-то невообразимые лямочки то и дело спадали с плеч, боа съезжало то влево, то вправо, шляпа сползала на глаз, кроме этого, к ее безостановочно лепечущему рту постоянно прилипали пряди вьющихся светлых волос и ей то и дело приходилось освобождать их пальцами правой руки. Левой рукой она, невероятным образом изогнувшись, теребила ремешок туфли. Мало того, что она взгромоздила щиколотку одной ноги на колено другой, так еще и юбку напялила настолько дурацкую, что… Одним словом, гарсон еще долго оборачивался, в надежде выхватить так любимый мужчинами момент: порыв ветра и полы одеяния летят даме на нос.
«Тьфу, позорище! – думал он. – Ну почему мы должны постоянно общаться? А все-таки, без нее скучно…»
- Ну, стало быть, лапуля, у нас опять кризис! – она говорила громко, отпивая жеманными глотками воду, а окружающие оборачивались. Ей вслед всегда все оборачивались. И улыбались.
- Я бы тебе, хороший мой, посоветовала б одно: убирайся. Вот просто у-би-рай-ся восвояси. Все, что мог, ты уже сделал. Нагадил, как всегда! – она поставила точку и при том обворожительно улыбнулась.
- Я первый пришел, - хмуро бросил он.
- А с какой стати?! Почему ты все чаще и чаще заявляешься первым? Ты понимаешь, что ты, золотой мой, нарушаешь правила? Всему свое время, неужели не ясно? – она вдруг рывком расстегнула блузку и деловито почесала левую грудь.
- Котеночек! – мяукнула она, и молоденький гарсон стремглав кинулся к их столику, - Принеси-ка мне шерри, золотой мой, а то вот это дурачок, – она ткнула в очкастого мистера пальцем (лак был здорово облуплен), - натурально сводит меня с ума. Ужас просто что такое!
Она дерзко глянула не него.
- Ну и что, милый, договорились, или как?
Мистер задумчиво повертел в сухих пальцах трость.
- Видишь ли, девочка. Ты, главное, сосредоточься и постарайся дослушать меня до конца. Только очень постарайся. Я пришел к ней первым. И она меня приняла. Она, можно сказать, раскрыла мне свою душу. Конечно, мы не сразу с ней ужились, не без этого. Но ты пойми – мы теперь единое целое. Нам хорошо вместе. И она совсем не хочет со мной расставаться. За годы нашей совместной жизни я научил ее плакать – она теперь это очень любит. Плакать – очень полезно для здоровья. К тому же, она стала очень спокойной, ее не так-то просто расшевелить. Понимаешь – спокойный, сдержанный человек. Это ли не счастье? Это самое настоящее…
- Да что ты несешь, идиот? – она расхохоталась так, что с соседней крыши вспорхнули голуби. – Это я! Я заставляю ее плакать. Она плачет, потому что меня с нею нет, вот и все! Конечно, ты хорошо поработал, лапуля. Теперь она не желает даже на порог меня пускать. Ей, видите ли, ЭТО не нужно. А какого черта?! ЭТО всем нужно, пусть не врет! Спокойствие и сдержанность – счастье?! Да с чего ты это взял, придурок недоделанный?! – она зло пнула его под столом каблуком. Он даже не поморщился.
- Счастье – это…
- Счастье, золотце, - это бежать, лететь, бросаться на шею! Это кричать, зажмурив глаза, в синее небо и в лицо доктору, который принимает роды. Это, покачиваясь, идти на кухню, пить ледяную воду, и не мочь напиться, и слышать голос: «И мне захвати…». Счастье – это писать и рвать письма, и жечь себе руки, которыми некого обнять…
- Счастье – это философия, - он сделал усилие, чтобы прервать ее. – Она любит созерцать окружающее, а потом прятаться в себя. Это я ее научил!
Он гордо выставил вперед подбородок.
- Чушь! Ужас просто, до чего чушная чушь! – Она набрала полный рот воды и прыснула в него. Капли не долетели… - Я одного не пойму – как это тебе, рыбонька, так ловко удается охмурять людей своими нелепыми россказнями? Философия, мудософия… Глу-по-сти! А главное, до чего же ты мне все усложняешь! Только подрастет малютка, только оформится – ты тут как тут! Ну, прямо житья от тебя никакого не стало. Ты пойми, котеночек, я ж не со зла, но ты приходишь не вовремя. Твои сроки еще не подошли, а ты уже – на моем месте! Ну что за ужас?! Вот и она так: вместо того, чтобы меня дожидаться, принимает тебя в свои объятья. Это, прямо скажу, непорядочно. Ты – бесчестный скот, лапочка!
- Может, я и не вовремя. Но тебя же не было….
- …а я занята! Меня на всех не хватает! Я что – резиновая? У меня не шесть рук! – она отчаянно впилась руками в прическу, и шпильки из-под шляпы посыпались золотым дождем. – Я и так, бегаю-бегаю, взопрела вся! Куда ни приду – там уж твои следы! А мне потом строй все заново, лечи, убаюкивай, успокаивай…
- А где Надежда? Это ж ее работа?
- А что – Надежда? Господи, неужели не знаешь: Надежда умирает первой! Она, конечно, жива пока, но одряхлела окончательно. Ее и из дома-то теперь не выманишь, сидит в коляске своей инвалидной, разве что трубку поднять может… Ну и кому помогают ее звонки?
Она вдруг резко уронила голову в ладони и зарыдала. Громко, отчаянно. Посетители смотрели на нее с явным состраданием, а на него – гневно.
- Перестань ломать комедию, - обронил он сухо. – Ну что за характер, ты совершенно неуравновешенна. Надо взять себя в руки…
- А-а-а-а!!! Не умею я брать себя в руки, дурак ты хладнокровный! - Она так же резко – по-другому она двигаться не умела, - выпрямилась. Ее маленький нос был совершенно красным.
- Словом, вот что, - она тихонько хрюкнула. – Я тебя в последний раз, золотой мой, предупреждаю: за буйки не заплывать! Тебе понятна моя метафора? У тебя есть возрастной ценз – вот и работай. Мою клиентуру не трогать, птенчик, иначе я буду жаловаться в надлежащие инстанции. Хотя… - она вдруг улыбнулась застенчиво, слезы все еще покачивались на лохматых ресницах, - я тебе не угрожаю. Это не в моих правилах. Ты – понятливый мальчик, ты сделаешь выводы, правда ведь? Иначе, если ты будешь продолжать, до чего мы докатимся?! До чего они-то дойдут? Ужас просто!
Она махнула рукой по направлению кучки молодых людей, которые пили пиво за соседним столиком.
- В общем, ты пока подумай, а я еще шерри закажу. Гарсон! Голубок мой! Лапка! Повтори-ка, милый, мой заказ, а то я совершенно измоталась с этим остолопом! Как все-таки с некоторыми трудно договориться, ужас просто!..
Так, изо дня в день, Печаль и Любовь делят мою душу.
Ну и работенка у некоторых!
Ужас просто…
Апрель, 2002.