Я часто смотрю на тебя…
Лишь только выдается свободная минута, я достаю твое, клееное - переклеенное
скотчем фото.
На нем, у тебя чуть удивленный взгляд. Здесь, тебе семнадцать.
Сейчас, на два года больше…
Как мне хотелось бы посмотреть: какая ты теперь?
Какая? Какая же ты? Теперь…
Такая же бесшабашная девчонка, к которой я прикипел, всего за год
нашего с тобой знакомства…
Прикипел, до умопомрачения, всех своих восемнадцати не целованных лет.
А может ты, покрутившись, два года без меня, в этой дрянной столичной жизни, изменилась, и стала иной, и мне тебя теперь уже не узнать, ту мою, славную, и нежную девочку…
На этом фото, которым я любуюсь украдкой, чтобы парни с моего взвода, не подковыривали, я вижу в твоих глазах, пугливых, и Бог ты мой, таких доверчивых,
лишь любовь, покорность и верность.
Мне так хотелось, чтобы все это было только для меня!
Но, жизнь подлая и коварная штука…
И мне ли тебе говорить, и Боже тем более упрекать…
От соблазнов мирских – кто застрахован?
Пожалуй, только я. И то по причине, того, что я – солдат!
А значит, я - есть кровь, со мной - война, вокруг - грязь.
Светлые мысли, связаны только с твоей фотографией.
Это единственная живая ниточка, которая связывает меня, с нормальным, не вывернутым наизнанку естеством. Естеством, в котором есть, в котором осталось, место только для тебя, но…. Я убираю в карман твое фото, и в тот же миг все перечеркивается этой дикой страной, не менее дикой войной, и окриком взводного: «Блокировать кишлак! Все дырки…Мать вашу.… Чтобы ни одна сука живая не ушла! Пропустите, три шкуры
на хер спущу с каждого!!!»
Я, да и не только я один матерюсь. Матерюсь страшно, совсем не понимающе, не по человечески.…Потому что, все понимаем: выход из этого тоннеля только один – смерть.
И удача, если эта смерть – чья-то, а не твоя…
И я, заученным движением, как робот, передергиваю затвор, своего опостылевшего, сросшегося с моими руками автомата, и ногой, как супермен распахиваю очередную хлипкую дверь жилища этих беззащитных кочевников, и плюю в их лица свинцом.
Из магазина в тридцать патрон.
А потом еще, и еще дважды по тридцать.
И кому, какое дело, что на одно тело приходится по целому магазину.
Это нормально? Это нормально! Это нормально? Нормально…нормально.
А потом, я сажусь под дувал, прислоняясь, горячим и потным бронежилетом к стене, и пока напарник прикрывает меня, поливая все, что движется из ручного пулемета, держа его на весу, как в боевике про Рэмбо: я, оглядываясь, словно вор, лихорадочно набиваю пустые магазины, высыпав несколько пригоршней патронов из РД. А, десятью минутами раньше, не скрываясь, выкурив свою порцию, бросив опиумную накидку на свой не совсем зашоренный этой коммунистической идеологией мозг, лезу напропалую, туда, где нормальному человеку, не выжить и минуты.
Но нас хватает на большее.…Впрочем, не всех. Кого – то и не хватает…
Но, я пру на пролом: мне до фонаря этот провозглашенный выжившими из ума старцами, интернациональный долг, помощь дружественному афганскому народу, коммунистические тезисы, Маркс с задолбанным Энгельсом в паре, солидарность, и братство.
Я младший сержант десантно-штурмового батальона, сейчас и здесь - Царь и Бог.
И эта беременная афганка, закрывающая руками лицо, для нее, я – чужой мужчина!
А она для меня? А может, это и не плод, может это вовсе не ее тридцатинедельная беременность, выпукло прорисовывается через покрывало, а спрятанная на животе пластиковая взрывчатка?
И я, особенно не напрягаясь, и более того, даже особенно не задумываясь, делаю выпад как на учениях, и тыкаю штык-ножом, предусмотрительно одетым полчаса назад на ствол своего автомата, в ее живот, пружинящий плотью не родившегося возможно будущего воина Аллаха.…
После первого раза, я думал это – пройдет…
Обломился я тогда, в своих ожиданиях. Обломился подчистую.
Кровь, как второй наркотик, затянула мою душонку в свою трясину.
Взяла в плен.
И вот уже я, показываю молодым, только что прибывшим к нам из Союза, на службу
в батальон, скромную связку из двух десятков ушей. Маленькие черненькие высушенные улиточки, нанизанные на капроновый шнурок.
Трофеи моих горных похождений. «Афганские грибочки».
Кому-то от подобных откровений делается дурно.
Зажав рот, чтобы не расплескать съеденный час назад завтрак, выбегают из палатки прочь. Это бывает, и поэтому предсказуемо, но наказуемо, в последствии.
Кто-то как на экскурсии, задает вопросы: как, с какой стороны, чем лучше это сделать.
Это - хороший мальчик! Это – мужчина!
Это – как говорил кто-то в популярном кинофильме - наш клиент, и в следующем рейде, он неумело, но с большим энтузиазмом, оттягивает потное ухо визжащего от страха моджахеда, и, чиркнув по нему, победно трясет им над головой. И капельки крови, как метки Всевышнего за прегрешения, ложатся на его собственное ухо.
Он еще не знает, что это самое, помеченное кровью ухо, отрежет ему через год, такой же пацан-бача, его ровесник, защищающий своих родных, свой кишлак, свою землю.
И это будет началом того конца, который напророчил их Бог – Аллах, в своей священной книге – Коране, тем, кто пришел на эту землю с оружием в руках...
- Назир!
А у этого шурави, на фотографии красивая невеста. Да?
- Покажи.… Да, ты прав! Только глаза какие-то у нее печальные…
- Ахмад! А разве твоя жена, которая носила твоего наследника, была не красавица?
Мир её праху, и её ребенку… Аллах Акбар!
- Мы же с тобой братья, Назир?
- Братья, Ахмад, братья!
- Вот и давай поделим шурави по-братски: одно ухо тебе, другое – мне…
Матвей БЕЛЫЙ © 20/03/2002