Над землей кружил черный снег…
Грязные рваные хлопья опускались на его выгоревшие волосы, ресницы, залетали в глаза.
Он, смотрел, не моргая на эту дьявольскую картину летней зимы.
На эту бесовскую карусель, втягивающую в свой дикий неземной водоворот
все больше и больше черных снежинок.
Казалось, мир расколовшись пополам, вывернулся, показывая свою изнанку.
Куда-то исчезли все яркие краски, уступив место лишь одной, черной - краске войны.
Он, глядя на всю эту вакханалию сверху, видел, как постепенно успокаивается эта
дикая пляска смерти, начавшаяся несколько часов назад.
Но эти несколько часов, разделивших, отделивших его от мира реального, естественного, отбросивших в невозвратность вечности, сейчас казалось, стали возвращаться вспять, наделяя его новыми, до этого неведомыми чувствами.
Наделяя всем тем, что не было присуще всему живому.
Он смотрел, не мигая, и когда очередным порывом теплого ветра, ему в лицо бросало новое полчище черных снежинок, просто отгораживался от них слезами.
Это была его единственная защита и спасение.
Его очищение…
Сейчас, на этой недосягаемой простым смертным высоте, он мог себе это позволить.
Солнце поднялось в зенит, когда он увидал своих…
Сказать, что от их появления у него перехватило дыхание – он не мог.
Он уже ничего не мог.
Он мог только думать, молча, взирая, на окружающие его горы, и все…
Он еще мог, сквозь пелену время от времени, скатывающихся слез очищения,
видеть тех, с кем провел в радости и горе не один год вместе.
К нему, к его телу подошел старшина роты, прапорщик Чалый с новым замполитом, молоденьким и безусым лейтенантом Северцевым.
Он отчетливо слышал их учащенное дыхание, скрип щебенки и битого стекла под ногами.
Но все эти звуки, перекрывала перекличка их сердец, отстукивающих метрономом мотив горя, увиденного воочию их глазами.
Замполит, хлопнул прапорщика по плечу, выдавил: «Иди, иди…не смотри, Григорич,
я сейчас…»
Старшина отвернулся. Северцеву начало выворачивать все внутренности.
«Мальчишка, совсем еще.… А я? Думает, наверное, привык, старшина? Чудак…
Привыкнуть к этому? М-да…»
Он узнал капитана еще издали.
Уж он - то, выдававший ему неделю назад этот непонятно как попавший в упаковку пятьдесят второго размера, бушлат не совсем стандартной армейской расцветки,
не мог ошибиться.
Он подумал тогда - явный брак впихнули.
Может через месяц заменить в Кабуле, на вещскладе?
Но капитан ухватился за него.
Сказал: «… хоть какое-то разнообразие для глаз: да и в этой вечной спешке, не будет путаться с другими на вешалке, в модуле».
Он взглянул через плечо назад.
Лейтенант, с зеленым, перекошенным от судорог лицом, одной рукой держась,
за ремень, второй, тыльной стороной вытирал мокрый рот.
Встретившись взглядом с прапорщиком, виновато-вымученно попытался
улыбнуться, словно извиняясь за свою слабость.
«Эх, сынок, сынок.…Не то тебе еще придется повидать»,- с какой-то горечью
подумал старшина.
«Какие тут эмоции, здесь на этой бетонке, среди хаоса, металлолома, когда-то бывшего
боевыми машинами, среди луж крови, расплескавшихся мозгов, среди этого распрекрасного горного пейзажа, мать их.…То, придет чуть позже, когда остынешь,
и доставив в расположение полка тела, разложив их на влажных от брызг камнях
горного ручья, начнешь готовить тех, кто закончил свой путь здесь, к не такой уж
и дальней, скорбной дороге домой, в Союз.
Это уже позже стало как-то смазываться все, что выкристаллизовалось в самом начале войны.
Какой там к черту ручей, какое там внимание…
Порой лишнего глотка не было для живых, а для мертвых…
Да простят они, что так складывалось порой.
Да простят…
Что поделать, что порой под руками был лишь «дежурный» рулон жесткой
алюминиевой фольги.
Первая обитель, первое пристанище для бренного, покинувшего душу, тела.
Вот так в фольге, да и цинк запаивали.
Напоследок надорвав кусок, приоткрыв лицо.
Если оно было…
Сколько их прошло перед глазами старшины? Тех лиц, тел…
С черепно-лицевыми, с проникающими огнестрельными, рваными, колотыми,
резанными, минновзрывными…
Бог ты мой, теперь и не вспомнишь всей этой медицинской терминологии,
под которую попадали, квалифицировались его сослуживцы, отправленные
в «Черном тюльпане» на Родину.
- Ищите, я сказал. Ищите!
Мать вашу, в три погибели…
Не с собой же они голову капитана унесли…
Искать! - рявкнул он озлобленно, хотя и понимал, что срывать зло на этих чернорабочих
войны, солдатах - последнее дело. Нет, их вины. Как не было ее и в смерти капитана.
- Товарищ прапорщик! Товарищ прапорщик!
Брезент, вот лопнул. На носилках.
«Во, черт. Не выдержал веса тела».
Два солдатика, из молодого пополнения, озабоченно пытались металлической проволокой-кордом от сгоревшей покрышки, заделать почти метровую дырищу прогнивших носилок.
Подойдя ближе, не удержался и здесь.
- Руки у вас подо что заточены? Подо что?
«Сержант! Подсоби ты этим, желторотым.
Терпения на них моего не хватает».
Добавил в сердцах, про себя: « Возятся, как куры на насесте. Часа через три начнет темнеть».
Рядом, за танком, толкающего к обрыву распластанный по закопченной бетонке
«КамАЗ»- когда-то бывший «наливником»*, хлопнул приглушенно взрыв,
рваный сноп неяркого пламени, выплеснуло изодранным веером, эхо зацокало по склонам.
«Довозились, мать их…Мина?»
Подбежал запыхавшийся командир разведчиков.
«Надо сворачиваться! Тахиров перехватил сигналы двух радиостанций.
Наших, - он кивнул на носилки, - те, что были с капитаном....
Суки, даже частоту не удосужились сменить. Шпарят открытым текстом.
Засекли они нас, бетонка как на ладони. Подтягиваются с двух сторон…»
Он ткнул пальцем в карту.
- Здесь и здесь.
И повертев головой по сторонам, прищурившись, кивнул на красную осыпь, спускающуюся длинным зазубренным языком к бетонке.
Оттуда они попрут. Как пить дать, оттуда.
Надо уходить. Не удержим. Два отряда «сабель» по сорок в каждом.
Вклинился замполит: «А они на это и рассчитывали. Знали, что придем. Подготовились».
- Все! Сворачиваемся, замполит, сворачиваемся. Митинг закончен.
Ротный кивнул, высунувшемуся из башенного люка танкисту:
- Вон тот «Урал» под склон, вниз, и занимай позицию для прикрытия отхода.
Где медбрат? Что с подрывом? Кого зацепило? Фамилию узнай, быстро.
- В «таблетке»**, перевязку бойцу делает. Кто-то из разведчиков, кажется Семерякин.
- Виноват, командир. Мой идиот. У меня слов больше нет. Говоришь, говоришь.
Как об стенку горох.
Был бы молодой, необстрелянный – понял бы.
Ну, уж этот-то второй год здесь. Сходил на обочину, поссал, называется.
Пальцы на хер подчистую срезало миной.
Хорошо, что в кроссовках был.
А обул бы сапоги, так ступня и полетела бы с ихнему Аллаху.
- Ты брат, достал меня уже с этими кроссовками. Раз уже подвел под монастырь.
Увидит начштаба, мне порку прилюдно устроит за неуставную обувь.
А я – тебе. Договорились? Вот так.
С собою бери кроссовки в РД*** или прячь где-нибудь, возле полка. Но чтоб обувь на бойцах, перед рейдом, была нормальная. Уставная. Усек?
- Усек, усек, командир.
И уже вроде как для себя, ни к кому не обращаясь: «Каким же надо мудаком быть,
чтоб очевидного не видеть. А? Ведь проверено на ногах солдатских не раз.
Нога в сапоге на мину наступает – ступни нет.
В кроссовке – боец только пальцев лишается».
- Да понимаю я все, понимаю.
Ты нашему майору, штабному попробуй это объяснить…
Он же служака, за каждую букву Устава трясется, перед проверяющими,
инспекциями, перед комполка, да еще мало - ли перед кем.
Того гляди, в штаны наложит…
Ему же надо звезду сорвать на погоны на прощание.
Штабная крыса. Грамотей обдолбанный.
Сколько ему еще здесь осталось?
- Полгода…
*****. Помотает он нервы нашим разведчикам за эти полгода.
Дай же терпенья всем нам…О, Господи!
Ротный крикнул куда-то в сторону: «На обочину не сходить с бетонки.
Все слышали?!
Передать по цепочке. Мины на обочине! На обочине мины!
Один подрыв уже есть.
По машинам!
Броня? Броня? Как слышите?
Коробочкам «тридцать пятой» и «сорок второй»: вам в придачу отделение разведчиков.
Прикрываете отход группы.
Северо-запад, левее тридцать градусов, особое внимание - ориентир красная осыпь.
Остальным: отход, согласно боевому расчету, дистанция полста метров. Контрольная точка сбора – пятнадцатый блокпост.
Ну, старшина – с Богом!
Они уходили…
Они у-хо-ди-ли!!!
А он смотрел на СВОЕ тело, завернутое в фольгу, привязанное к скобам БТРа.
Он не был одинок…
Даже там, за той чертой, он был со своими.
Каждая!!! Каждая машина, отдаляясь, покачиваясь на неровностях бетонки,
объезжая зигзагами, сгоревшие остовы техники, не убранной до конца, бросала
сквозь облачка сизых выхлопов двигателей отблески последних пристанищ
его друзей, покоящихся на тяжелой пыльной броне.
Жесткая, помятая фольга, отсвечивая солнечными зайчиками, переливалась
всевозможными кровавыми бликами заходящего солнца.
Такого же кроваво-красного, как и флаг его Родины, пославшей их сюда.
И вдруг ему так захотелось сейчас, в эту минуту, чтобы хоть кто-нибудь случайно, ненароком бросил взгляд в его сторону. Чтобы хоть кто-то попрощался с ним.
Хотя бы взглядом.
Ну, хоть кто-нибудь…
В какое-то мгновение, ему даже показалось, что среди натужного рева двигателей, уходящей домой колонны, он уловил что-то отдаленно напоминающее:
«Мы вернемся, командир…вернемся…вернемся». Но, прислушавшись, ничего кроме дикого завывания ветра, не услышал.
Он оставался один.
На своем, ему почему-то подумалось, что, ну вот даже этот шест, он стал теперь
считать «своим».
Чья голова, раскачивалась, обдуваемая ветрами до него, на этом пьедестале смерти?
Никто не мог сказать этого.
Лишь немой свидетель, мрачный отполированный веками, с подтеками засохшей крови, жертвенный, священный камень, в гордом величии хранил тайны.
Над землей, кружил черный снег…
Грязные рваные хлопья опускались на его волосы, ресницы, залетали в глаза.
Он, смотрел, не моргая на эту дьявольскую картину зимы.
На эту бесовскую карусель, втягивающую в свой дикий неземной водоворот
все больше и больше черных снежинок.
Казалось, мир расколовшись пополам, вывернулся, показывая свою изнанку.
Над землей, кружил черный снег…
И высохли слезы…
И пришла смерть… пятая, и последняя…
наливник*- автомашина, для перевозки жидких ГСМ
таблетка**- БТР, приспособленный под перевозку раненых
РД*** - рюкзак десантный
Матвей БЕЛЫЙ © 03/2002