Электричка «Приволжье».
Девушка-проводник с малюсеньким кассовым аппаратом в руках подходит ко мне и вежливо просит доплатить «за комфортность». Поднимаю глаза и делаю вид, что не понимаю, о чём идёт речь. Ещё пара минут уходит на объяснения, затем девушка добавляет, что если я не хочу платить, то могу перейти в обычный вагон. Я незаметно поглядываю на часы – мне осталось ехать минут десять-пятнадцать, неохотно поднимаюсь с мягкого ворсистого диванчика и выхожу в тамбур. Там полно таких же, как и я, полузайцев. Настроение преотличное. Халява придаёт жизни смысл и наполняет её радостью и ожиданием новой удачи.
Когда мне было семь лет, я, конечно, не торчала в тамбуре за десять минут до прибытия электрички на станцию. Вагон пустел, и только два-три уставших пассажира терпеливо ждали, когда же придёт их время - время выскочить из электрички и радостно заспешить по перрону.
Я сбрасывала сандалии на пол, залезала на скамейку босыми ногами и просовывала голову в открытое окно. Ветер безжалостно щипал глаза, вытирая мелкие слезинки, белые банты трепыхались, как испуганные бабочки-капустницы, а я пялилась на столбы и деревья и размышляла о том, что же всё-таки случится с электричкой, если кончатся рельсы. Упадёт? Взорвётся? Остановится? Провода бежали мимо дружным строем: вверх-вниз, вверх-вниз…вверх-вниз… Неожиданно в окне проплывали знакомые буквы, электричка замедляла ход, я слетала со скамейки, путалась в застёжках лёгких сандалий и бежала к тамбуру вслед за мамой и сестрой.
…Мам, а почему там написано «Остановка первого вагона», а он вон куда уехал?…
От станции до бабушкиного дома всего лишь семь километров…
Иду пешком. Солнце, солнце, солнце! Хорошо-то как! А мимо меня, поднимая густые клубы пыли, проползает единственный на всё село автобус, под завязку набитый вёдрами с вишней и толстыми улыбчивыми тётками.
Здесь каждый дом мне знаком…
Вот в этом когда-то жил мой дядя, а в этом – подружка Любка. Мы ловили с ней жгуче-красных жучков-«солдатиков» и прыгали через забор. Я тогда попала пяткой на маленькие жёлтые грабли и целую неделю ходила с повязкой на ноге. А мне купили новые синие сандалии, и я горевала, что не могу в них влезть из-за этого проклятого бинта.
А вот бывший дом моей бабушки, папиной мамы. Его давно уже продали, бабушка уехала жить к нам, потом она умерла, а этот дом всё стоит… Бабушка жила в нём одна, сама построила баню, повесила мне качели, устроила внутренний дворик, увитый диким виноградом, который я всё время пыталась попробовать. Она шила наряды для моих кукол, брала меня с собой в Сызрань, покупала игрушки, пекла хрустящий «хворост», но мне всё равно было у неё скучно. Слишком уж она опекала меня. Тщательно продуманному и организованному бабушкой досугу я предпочитала бессмысленное, на её взгляд, лазанье по сараям и далёкие одиночные походы за село.
У другой бабушки, маминой мамы, мне разрешалось буквально всё. За мной мало следили, и я была этим очень довольна. Мне всячески потакали, но я не злоупотребляла этой всеобщей любовью.
В раннем детстве, укладываясь спать, я долго таращила глаза на ковёр, висящий на стене над кроватью. Три медведя. Мишки! Настоящие! Я аккуратно отщипывала от спинки одного из мишек немного чёрного блестящего ворса и отправляла в рот, констатировала «селисьть» («шерсть») и начинала разговаривать с медведями. Однажды бабушка неосторожно обронила: «Спи а-ты. Наплевать на них». Я принялась яростно плевать на своих мишек.
Во дворе я очень любила играть с цыплятами. Мне так нравился их жёлтенький нежный пушок, что я спешила скорее схватить цыплёнка и обнять его. Задушевно. В прямом смысле слова. Потому что в лучшем случае цыплёнка отбирали в полуобморочном состоянии.
Помогала загонять корову во двор. Ругалась, если корова не слушалась, повторяя за бабушкой: «У-у-у, кабан! ****юга!» Когда бабушка услышала это, она запретила мне так выражаться и за компанию перестала сама.
Во всех моих походах за село неизменно участвовал Булька. Я обожала его за то, что он всегда помнил меня и не лаял, когда я приезжала к бабушке после долгого отсутствия. Я считала Бульку красавцем среди собак. У него были умные белые бровки на чёрной мордочке, белые лапки и чёрная спинка. Я уважала его ещё и за то, что он был к тому же старше меня на пару лет.
Ещё я очень дружила с маминым младшим братом, моим дядей – он был старше меня всего на каких-то тринадцать лет. Сашка называл меня малайкой, а я очень обижалась, канючила и требовала покатать меня на мотоцикле или включить «малиновки заслышав голосок…». Мы играли с ним в догонялки, но Сашка играл нечестно – добегал до печки и запрыгивал на неё, а я оставалась внизу реветь.
Дед ловил рыбу огромным сетчатым кругом и засаливал её в диком количестве. Добрая половина этой рыбы поедалась мной. До сих пор моим любимым зрелищем остаются бесконечные ряды связок мелкой сушёной рыбёшки.
В сенях стояла старая расшатанная кровать, на которой я валялась в жару, когда на улицу было невозможно выйти. Я читала журналы «Юность», и к десяти годам хорошо знала, кто такие Индира Ганди и Иван Чонкин. Ещё я слушала Сашкин магнитофон и подпевала:«мир победит-победит войну…».
Куча разноразмерных сарайчиков вокруг дома полностью соответствовала моим представлениям о рае на земле. Я выискивала среди них секретные места, укромные уголки, где и просиживала часами, жуя сушёную рыбу. Изредка моё одиночество нарушала жалобным мявом какая-нибудь кошка, почуявшая возможность поживиться.
Первого мая у бабушки в доме собирались чуть ли не все родственники. Больше всего я ждала приезда тёти Вали, потому что она работала на шоколадной фабрике. Тётя Валя дарила нам конфеты в пакетиках, коробочках и больших коробках, и даже если преподносила какой-нибудь сервиз, то обязательно наполняла конфетами сахарницу. С надеждой я лезла и в чайничек, но там уже ничего не находила…
...Я иду и вглядываюсь в лица людей. Бывшие мамины и папины одноклассники, мои незнакомые друзья раннего-раннего детства - они не узнают меня, для них я остаюсь инкогнито, но вот пристально смотрят на меня какие-то старушки, которые вечером будут спрашивать у моей бабушки «Нюр, к тебе что ли внучка приехала? Я и смотрю – вроде на Олега похожа»...
Лежу на полу на душной перине, окунув руки и ноги в прохладу пола. Голова моя падает куда-то вниз, но я знаю, что это просто пол слегка наклонен. Слушаю далёкие поезда. Бабушка что-то говорит, а я рассеянно поддакиваю. Даже не слушая, я могу определить тему разговора. Обычно перед сном она рассказывает, что у них в селе произошло, кто умер и тому подобное. В детстве мне было страшно засыпать после таких рассказов, а потом я научилась не слушать…
Но слух вдруг включился. «…Помнишь, девчоночка жила с вами по соседству? Вы с ней играли-то. Они потом уехали, кажись, в Дагестан, отец у ней нерусский какой-то, а баушка здесь осталась. Убили её, девчонку-то. Парень, говорят, любил её, замуж звал, а она ни в какую. Ну он и сказал, мол, не моя, так ничья не будешь. Гранату что ль кинул, не знай, чево. Откуда взял, не знай. Девчоночка соседская видала, говорит, зашла та на мостик, а парень улыбнулся да и кинул, она даже оглянуться вроде успела, да уж поздно было. Баушка её пластом лежит, девчонка-то была умница, красавица, я карточку видала…»
Мои мысли уплывают куда-то назад. Где-то я это уже видела. Но где?
Вспоминается сон. Давнишнее видение, полузабытое. Сохранилось лишь потому, что удивило.
…Удивило, потому что я впервые была во сне не собой. Я была Заремой, я ощущала себя ею и одновременно видела со стороны. Длинные чёрные косы, тонкие прозрачные пальцы, глубокие как ночь глаза. Вот я иду по улице, вокруг ряды покосившихся домиков. Речка. Я вхожу на добротный маленький мостик и вдруг слышу какой-то шорох. Оглянувшись, я вижу, что прямо на меня катит тяжело нагруженная арба. Я отскакиваю, и арба вдруг останавливается. Краем глаза я вижу, как парень, стоящий поодаль, криво усмехается. Неожиданно раздаётся грохот, и на глаза падает белая пелена. От неё невозможно убежать, и это страшнее всего. А я хочу видеть, я хочу убежать, но почему-то не могу пошевелиться. Всё вокруг белое, и нет больше ничего. Даже меня…меня нет…это страшно…
Я пытаюсь собрать мысли воедино. У меня есть два куска головоломки, не хватает только третьего. Но какой он, третий? Кто эта Зарема?
Закрываю глаза. И вмиг понимаю, что эта головоломка давно собрана. Двадцать лет назад.
… Яркий свет. Я выхожу на старое, исчерченное всеми дождями крыльцо и сажусь на нижнюю ступеньку. На соседней завалинке сидит дед-волшебник с серебряной бородой и ласково улыбается мне. Я называю его «деда Ларя». Он и до сих пор живёт, но только в моих воспоминаниях.
Меня окликают. Девочка с толстыми чёрными косичками в жёлтеньком платьице зовёт меня собирать пушистые солнечные одуванчики. Их нежные молочные стебельки липнут к рукам, и мы оборачиваем букетики носовыми платками…
Это мои первые проблески сознания, первые проблески зрения…
…Мам, а я раньше жила? А то мне кажется, что не жила. Ну, я вот помню деда Ларю и ту девочку, с которой мы одуванчики собирали, а до этого ведь ничего не помню, совсем ничего. Мне кажется, что я до этого просто лежала на кровати в тёмной комнате… (спросила в пять лет)
Головоломка собрана…двадцать лет назад…
Значит, той девочки больше нет. Той, с которой я была знакома и незнакома всю свою жизнь. Той, вместе с которой мы плакали над умершими одуванчиками…
Здесь, на этой маленькой станции, затерялось моё прошлое, моё детство. Я чувствую, как тоненькие нити связывают меня с каждым человеком, как эти нити ловко сплетаются в огромное полотно…
Зарема, я знала заранее, но не могла сказать тебе, предупредить. Потому что мы многое забываем в этой жизни, от многого отказываемся, считая это ненужным. Прости меня, прости! Я почти не знала тебя, не помнила.
…А я хочу видеть, я хочу убежать, но почему-то не могу пошевелиться. Всё вокруг белое, и нет больше ничего. Даже меня…меня нет…это страшно…