Северо-восточный ветер

Елена Карелина.

Северо-восточный ветер.

               
Чувство голода и сексуальное            влечение на тонком плане выглядят одинаково.
 
С.Н. Лазарев

Северо-восточный ветер кружил над городом. Он сметал клубы пыли на сером асфальте безлюдных улиц. Он гнал перед собой бумажки, обертки от конфет, трамвайные билеты и прочий мусор, которым обычно полон  город. Он поднимал миниатюрные смерчи из  опавшей листвы, сухо и жестко шелестящей.
Ветер нес тревогу и ожидание.  Ветер пах морем и грозой.
Редкие прохожие торопились поскорее оказаться в своих домах, под надежной защитой стен. Сегодня, как никогда, они ценили тепло семейного уюта, тепло домашнего очага.
Ветер полоскал трехцветный флаг над мэрией, бился в темные, молчаливые стекла современного бетонного здания, здания Власти. Но ветру нет дела до власти. Она ему – не указ.
Он сам - Власть. Порывистая, сильная, страстная.
Он мечется по тесным улицам города, задевая вычурную лепнину на карнизах старинных особняков, путается в голых ветках деревьев старого парка. Он неистовствует и тоскует. Он плачет и смеется. 
Он неуловим. Он одинок. Он вечен….
Деревья, понимающе шумят  обнажившимися ветвями. Торопливым шепотом они выкрикивают новости  ветру - редкому гостю в их краях. Им нравится его внимание. Им нравится его бесшабашная смелость. Они любовно играют с ним причудливо изломанными, голыми ветками.
Лысая макушка одинокой скалы с глубокой расселиной у самого края,  таинственно темнеет на фоне густой синевы осеннего неба. Скала расположилась, как огромный  палец,  на самом берегу моря. О ее основание, сложенное из громадных валунов, плещутся неугомонные волны.
Скала молчаливо терпит их упорные набеги. Только изредка, когда налетает особенно сильный порыв ветра, она тихо, со свистом, вздыхает. Вздыхает, словно сетует на свое долгое немое ожидание. Ожидание, которому пришел  конец. С появлением северо-восточного ветра.
* * *
По пустынной улице, навстречу ветру, движется девичья фигура. Она  завернута в длинный кожаный плащ. Полы плаща тяжело поднимаются и легкими хлопками обвивают стройные ноги бредущей. Волнистые волосы, почти черные в сгустившемся мраке, развеваются за спиной. Большие карие глаза  щурятся навстречу набегающим порывам ветра.
Она бредет  вдоль улицы, с остановившимся взглядом, обращенным во внутрь. Она слушает  музыку. Музыку северо-восточного ветра. Сегодня он снова обрушил на город свою тоскливую и манящую симфонию.
Неодолимо тоскливую, непреодолимо манящую…. 
Сзади появился тусклый свет фар. Белые конусы света выхватили из призрачной темноты кусок улицы, тротуар. Они вырезали, словно черный, бумажный силуэт, наклоненную против ветра гибкую фигуру.
Свет становится  ярче, резче. Рядом с девушкой тормозит темный автомобиль.
«Вольво», девяносто второго года выпуска. Великолепная машина, сохранившая заморскую элегантность и кичливый комфорт.
Тусклый свет уличного фонаря глубоко отражается в идеально отполированном капоте. Лобовое стекло блестит так, словно его  только что натерли специальным средством. Через почти больничную его чистоту светятся в полумраке сидения роскошного велюрового салона. Сидения, с заманчиво изогнутыми спинками.
Серебристо-синий цвет машины гармонично вливается в палитру осенней ночи. Из  приоткрытого окна доносится музыка. Выразительный женский голос сетует:
Я искала тебя годами долгими,
Искала тебя дворами темными…,
Когда нашла – с ума сошла… 
Стекло опускается с  едва слышным жужжанием. Из душистой темноты, освещенной лишь слабым мерцанием дорого велюра, раздается звучный мужской голос:
- Эй, красавица! Куда идешь? Может Давид подвезет? – легкий, еле заметный акцент….
Девушка останавливается, медленно  и грациозно оборачивается. Ее взгляд равнодушно скользит по совершенным угловатым контурам «Вольво». Однако при звуках голоса – молодого, полного сил, в ее пустых глазах мелькает голубоватая искра. Проблеск интереса.
Она не отвечает, только всматривается в темную  и теплую глубина автомобильного нутра.
Ты – совсем как во сне,
Совсем как во сне
и твой голос звучит…
Девушка прикрыла веки и увидела  отпечатавшийся на сетчатке  темный силуэт мужской головы. Ее окружал узкий ореол мерцающего ртутно-серебристого света. Свет был яркий, несмотря на небольшую ширину ореола. Он переливался  всеми оттенками серого и лунного цветов, кое-где интенсивно пульсировал.
Иногда, в некоторых местах, ореол  внезапно вспучивался, образуя небольшие протуберанцы перламутрового серебра.
Дверца открылась и из машины появилась нога, обтянутая брезентом дорогих джинсов. Черный стильный ботинок  уверенно уперся в асфальт. Его хозяин легко соскользнул с мягкого сидения. Он с показной небрежностью оперся на раскрытую дверцу и с интересом посмотрел девушку.
Она опустила руки под его взглядом. Несдерживаемый больше ничем, плащ распахнулся, открывая  полную грудь, узкую талию,  длинные  ноги. Короткая юбка едва прикрыла стройные бедра.
Я искала тебя годами долгими,
Искала тебя…
Увиденное явно производит впечатление на мужчину. Он выражает его в легком одобрительном свисте, а в голосе звучит уже настоящая заинтересованность:
- Так как, красавица, едем? Нельзя молодым и красивым  гулять по улицам в такую пору. Мало ли, кого можно встретить?! Не все такие хорошие, как Давид….
Девушка молча смотрит на мужчину большими пустыми глазами. В кофейной их черноте мечутся голубоватые всполохи.
- Странная она, - мелькает в голове у него.
Мимолетное чувство тревоги  острой иглой внезапно пронзает сердце. Это чувство неясно, неопределенно, непонятно. Оно не относится ни к чему и в то же время исходит отовсюду.
Что это?
Это - инстинкт. Инстинкт, который хранится  глубоко, в тайных сплетениях черных клубков генов. Инстинкт самосохранения.
Молчащий годами, десятилетиями, иногда – всю жизнь, порой он  пробуждается. Пробуждается, рождая острое чувство опасности. Рождая тревогу и желание умчаться прочь.
Уходи, уходи, уходи….
Порыв ветра налетел, попытался захлопнуть  дверцу. Мужчина, от неожиданности, пошатнулся и оперся спиной о машину.
Девушка сделала шаг вперед и приблизилась почти вплотную к Давиду. Его обдала волна теплого аромата. Аромата свежего девичьего тела.
Он невольно втянул его в себя, сделав длинный, бесконечный вдох.
Длинный, как сама жизнь и бесконечный, как Вселенная.
Его ноздри раздулись, а легкие, кажется, готовы лопнуть.
Пахнет фиалками, снегом,  чем-то еще….
Давида слепит яркий свет солнца, отраженного в снеге. Он мчится вперед, скользя и падая, хватая свободной рукой ледяную ватную белизну. Она мгновенно превращается в воду, стекает прозрачными струйками по его немеющим пальцам.
Давид прижимает холодную, влажную ладонь к горящему лицу, к пылающим щекам. Он летит, не чувствуя под собой ног, спотыкаясь и оступаясь. Он мчится туда, где на непорочном сияющем покрывале стоит Нина.
- Ни-на-а-а-а…
Другая рука бережно прижимает к груди крошечный букет хрупких фиалок.
- Ни-на, - задыхается он, погружаясь в сияние синих глаз, распахнувшихся ему навстречу….
Аромат фиалок смешивается с запахом свежевыпавшего снега….
Давид трясет  головой. Он открывает глаза и наталкивается на внимательный взгляд девушки.
- Так мы едем, или как? – в его голосе звучит вызов.
Она молчаливо склоняет голову. Тогда он обходит машину и приглашающим жестом распахивает дверцу.
* * *
Давид не строил планов на сегодняшний вечер. И остановился он, сейчас, только поддавшись легкому сентиментальному порыву, пожалев одинокую девушку, бредущую навстречу ветру. Теперь же то, что происходило с ним, вызывало у него недоумение. Недоумение и тревогу. Тревогу, которой он не понимал, в которую не мог поверить. Не хотел верить.
Пытаясь разобраться в смятении чувств и ослепленный неожиданными воспоминаниями – или видением? - он тянет время: неторопливо осматривает автомобиль, поправляет дворники, протирает боковое зеркало. Давид прислушивается к себе. Он вслушивается в себя и в тоскующий голос, звучащий из динамиков:
Хочешь, солнце вместо лампы?
Хочешь за окошком Альпы?
Хочешь, я отдам все песни?
За тебя отдам все песни?
Он уже давно, еще с прыщавой юности, не строил никаких иллюзий по поводу своих чар и их воздействия на женщин. Не урод, конечно, но и не красавец. Так, обыкновенный, стандартный еврейский мальчик.
То, что Давид был евреем, он предпочитал скрывать.
Для чего? Он  не знал! Так, на всякий случай.
Он пользовался сходством с жителями горных селений Кавказа, подпускал в речь небольшой, неопределенный акцент и вполне мог сойти за грузина или армянина. Неотесанного, грубоватого кавказца. В крайнем случае, за сладкоголосого араба.
Но только в крайнем случае.   
Девушки млеют от показной грубости. Той грубости, которая оборачивается порывистой страстью. Внезапной и сильной. Они принимают ее за признак мужской силы.
Они просто мечтают, чтобы кто-нибудь схватил их за волосы и утащил в пещеру. Все мечтают об этом, все. Все, кроме Нины.
Его Нины….
Так он может пробудить их интерес вначале. Потом безотказно действует резкий контраст этой первобытной грубости и неожиданной нежности. Деликатной нежности, стыдливой ласки - универсального ключа для  неприступного девичьего сердца. 
Впрочем, это - дела  давно минувших дней. Теперь такие эпизоды ему не нужны. У него есть Нина. Просто сработало - автоматически.
Давид смотрит в лобовое окно. Девушка сидит, смирно сложив руки на коленях. На лице - терпеливое ожидание и безучастность.
Ладно, назвался груздем….
* * *
Давид, со вздохом, садится в машину и захлопывает дверцу. Тонкий, едва уловимый аромат витает в знакомом интерьере салона. Он заполняет тесное пространство, переливается благоуханием. Он кружит голову, путает мысли.
Чем это пахнет? Чем это…пахнет?
Давид запускает мотор и тихо трогает с места. В наступившей тишине сухо шелестит магнитофонная лента. Давид машинально щелкает клавишей. Он отвезет ее домой и – чао, бомбино!
Запах…. Такой приятный и такой порочный. Он бередит душу. Он пробуждает желание….
Давид чувствует, как натягиваются его джинсы. Напрягшейся плоти тесно в жестком плену плотной ткани. Такого он не испытывал со школьных времен. Со времен жарких эротических снов и томительных желаний. С той незабываемой поры, когда невинный жест девочки или неосторожное прикосновение к ее груди вызывали такую же реакцию.
Давид смущенно хмыкает. Восторженное удивление и … гордость охватывает его. Они переплетаются  с вожделением. Переплетаются, придавая ему яркость, остроту, нетерпение.
Эй, Давид, ты, словно перевозбудившийся подросток, не можешь держать себя в руках! А если она заметит?
Он снова косится на девушку. Юная, чуть больше восемнадцати лет на вид. Она сидит, расслабленно откинувшись на сидении. Голова слегка запрокинута. Тонкая, гибкая шея пленяет своею беззащитностью.
Взгляд Давида скользит по  ее изящному профилю, полным, сочным губам. Губы. Они приоткрыты и влажно блестят в полумраке. 
Ему вдруг невыносимо захотелось прикоснуться к ним кончиком пальца, ощутить их податливую нежность. Потом потрогать своими губами, провести по ним языком, почувствовать их вкус….
Давида снова захлестнула волна яростного желания. Желания, от которого гулко заколотилось сердце, и похолодели кончики пальцев.
Трясущимися руками, он достал из пачки сигарету и прикурил. Терпкий дым обжег горло, он закашлялся. Слезы хлынули  неожиданно сильным потоком.
Давид нажал на тормоз и остановился у обочины. В таком состоянии ехать опасно. Опасно даже теперь, когда улицы пустынны и единственный, одинокий их спутник – этот странный северо-восточный ветер.
Бодрящий и обещающий. Усиливающий обоняние и обостряющий чувствительность. Северо-восточный ветер…
Он высунул голову в окно, глотая прохладный воздух. Еще пара затяжек, и Давид  сможет говорить. Говорить о пустяках, о чем угодно, стараясь не думать, стараясь отвлечься:
- Далеко едем?
Вопрос звучит слишком бодро. Слишком – потому что Давид снова чувствует этот запах. Чудесный запах незнакомых духов. Аромат нежности, свежести и вожделения. Так пахнет страсть.
Медленное, неторопливое, ее удовлетворение. Упоение. Он с наслаждение вдыхает  несколько раз.
- Что за запах?
- Нравится? – не глядя на него, спрашивает девушка.
- Да! – отвечает Давид.
Он опять чувствует прилив возбуждения. Такого сильного, что начинают дрожать не только  пальцы на руках. Все его тело  бьет крупная дрожь.
- Езжай к парку, Давид, - тихо роняет девушка.
- Откуда она знает мое имя? – мелькает у него в голове, но через мгновение это становится неважным.
* * *
Давид поворачивается к девушке и видит ее глаза. Прекрасные карие глаза. Глубокие и манящие. Они зовут, соблазняют, обещают, позволяют….
Он придвигается к ней и осторожно отводит легкий воротник блузки. Горячая душная волна обливает его, застилает разум.
Боже, как  сильно хотел он это сделать!
Давид проводит пальцем по атласной коже. Теплой, атласной коже упругой груди. В прозрачном лунном свете она матово блестит.
На ощупь кожа гладкая. Такая гладкая, что кончик пальца, кажется, может оцарапать ее.
Он скользит осторожно  по округлому изгибу нежной  выпуклости. Его пальцы нащупывают твердую ягоду соска.
О, мой Бог Саваоф!
Он наклоняет голову к  изогнувшейся шее и губами ласкает бархатистую кожу. Кончик его языка скользит по трепещущей жилке, замирает на миг, прислушиваясь к быстрым и частым ударам крови.
Тук, тук, тук….
Он вдыхает  свежий аромат девичьей кожи, он наслаждается каждым сладким выдохом ее губ. Он пьет ее дыхание, словно редкое вино, пьянея и переполняясь желанием.
Желанием, желанием….
Давид гладит податливое, гибкое тело. Гладит осторожно, словно хрупкую драгоценность. Он не хочет спугнуть  предчувствие наслаждения, которое зреет в нем. Он не может спугнуть его сейчас, не может.
Но он не может и остановиться. Он уже не может остановиться. Он уже не может оторваться….
О, мой Бог Саваоф!
Тело девушки под его ласками слегка выгибается, спускается ниже на сидении. Она подается навстречу его рукам. Ее губы раскрываются,  из них вырывается нежный, как вздох, легкий стон.
- О-о-о-о-…
- Кто ты, как тебя зовут?  - шепчет Давид.
- Кларисса-а-а….
Кларисса? Кларисса….
Давид перестает  владеть собой. Его накрывает глухая и плотная пелена страсти. Какая-то крошечная часть его личности  еще пытается пробиться сквозь эту пелену.
Кто-то там, в глубине мозга кричит неистово: «Ни-на! Ни-на!» Но он  не слышит. Он  не желает слышать. Он  не принадлежит себе. Уже не принадлежит.
Он все – вожделение. Яростное, стремительное и неуправляемое.
Он  хочет, она тоже… они будут…нас-лаж-дать-ся.
Его ладонь скользит по шелковому кружеву чулка, поднимаясь все выше и выше. Она минует  полное, мягкое колено, слегка задерживается, сжимая его, потом движется дальше. Движется, влекомая нежно-призывным  изгибом бедер.
Их беззащитная белизна,  подчеркнутая глянцевой чернотой  юбки, отчетливо проступает в тускло-желтом свете уличного фонаря, повисшего на столбе. Эта беззащитность и женственность почти ранят его. Возбуждение становится болезненным, однако этот новый компонент его вожделения – боль – обостряет чувственность. Давид теперь намеренно нетороплив. Он тянет время, наслаждаясь своим страданием.
Он тянет время, еще не догадываясь, что его у него уже не осталось. Почти не осталось.
Он засовывает палец под упругую резинку, и, сминая изящное кружево, сдвигает чулок вниз.
* * *
Кларисса внимательно смотрит  на мужчину. Все, что сейчас происходит с ним, в нем, она знает. Это уже было. Все  уже было  не однажды.
Не однажды….
Она знает, что будет дальше. Она знает, что будет потом. Потом….
Знает?
На худой, с натянувшимися жилами шее,  судорожно ходит кадык, руки напряжены так, что кожа на костяшках пальцев натянулась и побелела. Узкая грудь  часто вздымается.  Тяжелое дыхание с тихим свистом рвется сквозь сцепленные зубы.
Кларисса видит маленькое, красивой формы ухо, полузакрытый глаз с тонкой полоской белка между густыми ресницами. Она тоже прикрывает глаза.
Ореол вокруг головы Давида  раздулся. Он запульсировал сильно и часто, в такт дыханию. Цвет обрел  наполненность и яркость пламени. Пламени странного оттенка. Оттенка металлической ртути.
* * *
Он возбужден и настойчив. Он очень настойчив. Его руки нетерпеливо скользят по ее телу. Кларисса поворачивает голову, и  губы Давида погружаются в сладкое томление ее рта.
Тягучий, томный поцелуй. Медовый поцелуй невесты….
Кончик горячего языка девушки нежно исследует его полные, вздрагивающие губы. Но Давид теперь слишком возбужден для нежности. Он перехватывает ее язык и втягивает его в жаркую глубину своего рта. Клариссе становится больно. Но  через эту боль ей передается его нетерпение. Страстное, жадное нетерпение.
Она слегка отстраняется  и отдается во власть  горячих, трепещущих  рук. Они гладят ее бедра, продвигаются выше, выше….
Его пальцы уже ласкают маленькую складку в самом низу живота. Они касаются ее несмело, словно страшась отказа. Потом осторожно погружаются в шелковистые, теплые заросли. Заросли курчавых волос.
Кларисса запрокидывает голову. Она еще ниже сползает  на сидении и разводит колени. Она  облегчает ему доступ к таинственному женскому естеству. Она разрешает ему….
О, мой Бог Саваоф…. О, Господь Израиль!
Давид рвется дальше. Его рука исследует горячее лоно. Нежное, влажное, тесное лоно. Оно исходит призывным соком страсти.
- Еще, - просит Кларисса. – Еще-е-е-е…
Давид отстраняется. Его джинсы, кажется, готовы лопнуть. Их жесткие швы, словно мачете,  вонзились в пылающие, налитые желанием ткани.
Боль  приводит его в чувство. Он откидывается на сидении и переводит дыхание. Силы уходят из него вместе с возбуждением, оставляя досаду и недоумение.
Что со мной?
Кровь прилила к голове, и стучит там частыми глухими ударами. Не хватает воздуха. Он раздувает ноздри и рвет воротник рубашки.
Что со мной?
Прохладные пальцы опускаются ему на лоб. Они стирают проступивший пот, перебирают влажные пряди волос.
Все хорошо, все хорошо…. Все будет хорошо.
- Едем же!
Давид машинально запускает мотор. Машина послушно трогает с места. В открытое окно врывается порыв ветра. Он остужает голову и проясняет мысли. Давид постепенно приходит в себя.
Чем, таки, так хорошо пахнет?
* * *
Он готов вдыхать этот запах непрестанно. Аромат цветущего луга, смешанный с запахом молока и таинственной женской плоти. Давид ощутил его впервые тогда….
Когда? 
Кажется, ему едва исполнилось шестнадцать.
Тогда неясные ночные томления достигли своего апогея. Он просыпался в ночной тишине  от переполнявших его чувств. От их полноты, неопределенности и непривычных ощущений, он готов был рыдать в голос.
Как ее звали?
Он не помнит. Сейчас не помнит.
Они целовались тогда несколько часов. Поцелуи  возбудили их так, что они едва сдержались, чтобы не изорвать друг на друге одежду.
Давид до сих пор вспоминает ее угловатые плечи, крохотные груди и этот запах. Запах невинной, возбужденной девственности….
Как давно это было!
* * *
Давид нажал на тормоз. Машина остановилась на аллее парка, среди тревожно шумящих деревьев. Густая темнота, разорванная кое-где неярким светом фонарей, сползала с осеннего неба. Ущербная луна протягивала свои  призрачные лучи к темным силуэтам деревьев.
Как я здесь оказался?
Он удивленно оглядывается:
- Что за черт? Кто ты? Где мы?
- Это не важно, - отвечает ему она.
Он наклоняется, чтобы рассмотреть ее при тусклом свете луны. Гладкая длинная шея, высокая грудь, округло приподнимающаяся в тени выреза блузки. Он не может оторвать глаз от этой таинственной округлости. Лоб Давида покрывается мелкими каплями пота. Кровь приливает к низу живота.
Вернувшееся желание оглушает своим неистовством. Оно бушует в нем беспредельно и бесконтрольно. Оно поглощает его, оно управляет им. Оно уже не переносимо.
Что со мной? Что она сделала со мною? 
Вожделение настолько сильно, что Давид сейчас готов отдать всю свою жизнь – час за часом - за одну только возможность познать эту странную и невыносимо желанную женщину.
Он готов мчаться за нею на край света. Он готов ползти за нею, ползти и вдыхать  ее влекущий, чарующий аромат. Вдыхать бесконечно.
Она – его богиня. Ей принадлежит сейчас Давид. Принадлежит весь, без остатка. За один ее благосклонный взгляд он готов умереть. Умереть, умереть, умереть!
Он желает ее, как изнемогший от жажды пустынник  желает прильнуть к источнику влаги, источнику жизни и наслаждения.   
Он хочет коснуться ее груди, хочет сжать ее в своих объятиях. Сжать до боли, до  нежного протеста.
Протеста, скорее призывающего, чем отталкивающего.
Он вожделеет ее. Вожделеет так, что все остальное становится мелким и незначительным. Все: любовь, жизнь, смерть. Все – не важно! Важно только одно – она. Обладание ею.
Войти в нее и овладеть ее телом, ее желанным, гибким  и горячим телом.
Овладеть ею так, чтобы она тоже ощутила эту сладкую муку, чтобы молила о продолжении, о бесконечном продлении, о повторении….
О  продлении и повторении….   
Жар накатывает волнами. Раз, еще раз, еще…. Тело загорается и начинает пылать ровным и сильным огнем. Огнем страсти.
Она беспредельна, эта его страсть. Неистова и беспредельна. Он  любит свою странную незнакомку и ненавидит одновременно.
Разве так бывает? Так не должно быть….
Что со мной?
- Меня зовут Кларисса.
- Чудное имя…, - Давид уже едва понимает, что говорит.
Разум  умолкает. Он снова укрывается за пеленой страсти. Непроницаемой пеленой.
Так лучше. Так проще. Пусть  так остается.
Теперь им движет только инстинкт, только тело. Он сам –  это всего лишь тело. Тело жаждущее,  страдающее, намеренное получить желаемое.
Получить. Любой ценой. Пусть самой дорогой….
- Прекрасно! – Кларисса усмехается одними губами.
В ее глазах появляются синие искры. Взгляд холодеет, становится безжизненным. Искры мерцают голубоватым пламенем. Они наблюдают, они ждут.
Все идет прекрасно!
* * *
Его рука поднимается и ложится на идеальную полусферу ее груди. Пальцы сжимаются.
Это  его пальцы? Онемевшие и жадные?
Конечно, это его пальцы! Он чувствует тысячи крошечных иголочек, вонзившихся в них. Он чувствует ими….
Ее грудь….  Какая это грудь! Он не ошибся в своих мечтах о ней. Нежная…. Нежная и упругая одновременно.
Какая гладкая кожа! Она светится в мерцающей полутьме салона. Светится волшебным, жемчужным светом.
Давид с трудом отрывает от нее глаза и смотрит в окно машины. То, что видит он сейчас – это последнее впечатление в его жизни.
Последнее, не связанное с Клариссой.
Холодные лучи, появившейся из-за туч ущербной луны, заливают призрачными светом окружающий их старый парк. Ветер, кажется, стих, затаился. Наступила тишина. Тишина полная ожидания, полная желания. Тишина, полная  надежды.
Давид погружается в беспамятство. Оно нарастает, как снежная лавина. Растет вместе с вожделением. Мучительным, яростным, болезненным. Голова горит. Тело изломанно сладким томлением. Оно стонет каждой своей клеткой.
Давид сгорает в  разрушительном пламени страсти. Сгорает, плавясь, как воск, вокруг свечного фитиля.
Сгорает, стекая прозрачными горячими слезами по  прямой, желтоватой свече. Сгорает, оставляя тонкую обугленную нить – далекое воспоминание о прошлом.
Наконец, исчезает все. Остается только желание, неутоленное и страстное. Желание, как ось, как фитиль для остатка его жизни.
Давида бьет крупная дрожь надвигающегося возбуждения. Он дышит так тяжело и часто, что почти хрипит.
Его руки…. Они живут отдельной жизнью. Только одно связывает их с его телом. Только одно – желание. То желание, что уже свело его с ума, то что уже убило его.
Желание и вожделение.
Каждый нерв его возбужденного, отвердевшего тела живет сейчас только одним – надеждой.
Надеждой достигнуть цели. Надеждой познать эту женщину, насладиться ею.
Его мозг. В нем рождались мысли, слагались стихи, жили воспоминания.
Теперь это – просто железа. Железа, генерирующая гормоны желания.
Железа, заставляющее тело быть инструментом для достижения цели.
Он хочет обладать Клариссой, хочет пережить мучительные и прекрасные мгновения с этой странной и невыразимо притягательной женщиной. Женщиной, пахнущей фиалками.
Как ее зовут? Нина?
Нет!
Но как?
Не важно. Как и то, кто теперь он….
Теперь он – не Давид. Теперь он – одна неистовая, неутоленная страсть.
Страсть, страсть, страсть.
Он погрузился в ее волны и теперь медленно тонет в них. Тонет, тонет….
Дон, дон, дон….
Далеко, в глубине сознания, в той его части, где осталось еще крошечное, светлое пятно его угасающей личности, с легким звоном лопаются последние звенья. Звенья религии, нравственности, морали. Того, что делало его человеком.
* * *
Давид медленно облизывает  палец. Он обводит его влажным концом  напрягшийся  сосок. Кларисса подается навстречу томящей ласке. Она запрокидывает лицо. Ослепленное страстью, оно возбуждает его еще сильнее.
Давид кладет руку  на мягкое колено. Тонкий шелк чулка кончается жестким кружевом на середине бедра. Короткая юбка едва прикрывает его фестончатый край.
Рука торопится вверх по гладкой прохладной коже.
Знакомый путь.
Он готов проходить его, возвращаясь, снова и снова.
Давид окунает пальцы в теплую влагу и подносит их к своему лицу. Дурманящий запах.
Заветный, пряный аромат возбужденного женского тела. Ее тела. Он готов вдыхать его бесконечно.
Кларисса разворачивается на сидении так, что затылком упирается в закрытое окно. Она поднимает ногу и забрасывает ее на приборную панель, упираясь в стекло носком туфли. Другая, согнутая в колене, устраивается на сидении.
Давид зарывается  в жаркую спутанность курчавых волос. Тепло. Очень тепло. Горячая плоть раздвигается. Давид осторожно проникает все глубже и глубже во влажную тайну женского тела.
Голова его медленно кружится. Кружится вместе с  миром. С миром и огромной луной, парящей в космической тишине. В черной космической бездне.
Кто я? Где я? Что со мной? 
* * *
Мужчина низко наклонился над Клариссой. Его нежные пальцы, ищущие губы, все дрожащее в нетерпении тело возбуждают ее. Возбуждают и доставляют наслаждение. Наслаждение. Ни с чем не сравнимое наслаждение. Сладостное наслаждение плоти.
Еще, еще, еще….
Кларисса тает в умелых руках мужчины. Она плавится вместе с ним, растворяется, исчезает, улетает, превращаясь в этот призрачный лунный свет.
Горячий ком разрастается у нее в груди. Бушующее живое пламя  испепеляет ее. Оно поднимается выше, достигает головы и взрывается разноцветным фейерверком. Снопом ярких звезд она взлетает к ночному небу.
В закрытых глазах Клариссы переливающаяся ртутью оболочка мужчины накрыла ее собственную, перламутрово-жемчужную. Мгновение они качались вместе, не сливаясь. Потом между ними появилась тонкая полоска голубого тумана. Она запоздала всего на мгновение, но до ее появления, Кларисса успела ощутить этот взрыв. Настоящий взрыв удовлетворения.
Он настиг ее, и тело затопил экстаз. Кларисса выгнулась упругой дугой. Она застонала, выталкивая хриплые стоны вместе с круглыми, мягкими пузырями воздуха.
О-о-о-о…
Мужчина  вздрогнул всем своим худым крепким телом. Он так же, как она, сгорал в пламени страсти. Взрыв накрыл и его. Накрыл легкой отдачей. Но даже этого слабого отголоска полученного ею наслаждения, было достаточно, чтобы все закончилось. Быстро закончилось.
Она не могла этого допустить!
Это  неправильно, неправильно…. Каждый должен получить свое.
Продираясь через  пелену, застилающую сознание, она заторопилась. Кларисса видела, что осталось мало времени.
Голос мужчины просел и охрип, наполнился нетерпением. Приговаривая что-то на незнакомом и жестком, как фольга языке, он трогал сухими горячими губами  ее грудь, скользил языком вокруг налитых желанием сосков и судорожно сжимал тонкими сильными  пальцами  бедра.
Клариссе было больно, но эта боль являлась  частью всего происходящего. Частью ее, частью желания, частью страсти.
Еще немного и он тоже взорвется. Взорвется и уйдет.
Она коротко глянула  на него. Его глаза крепко закрыты, а лицо выражает мучительное ожидание.
Скорее, скорее.
* * *
Кларисса  сдернула с заднего сидения плед. Она распахнула дверцу машины и сползла с сидения. Взмах - и плед расстелен на куче сухих листьев.
Мужчина выбирается за ней из душного нутра салона на четвереньках. Не поднимаясь с колен, он пополз следом, не отрывая обезумевшего взгляда от Клариссы.
Он настиг ее и застыл перед пледом в напряженной позе изготовившегося к прыжку зверя.
Давид не упустит добычу. Эта женщина будет его.
Кларисса медленно, наслаждаясь последними мгновениями острых и ярких чувств, опускается на землю. Она раздвигает ноги, согнутые в коленях, и призывно скользит кончиками ногтей по шелковой внутренней поверхности бедер.  Заточенные их края оставляют едва заметный розовый след на безупречной, белой коже.
Давид не спускает глаз с этих нежно-розовых полос.
- Иди сюда! – зовет она.
Мужчина приближается. Его широко распахнутые глаза неподвижны. Они не отрываются от  нее. Они слепы для мира, в котором нет ее.
- Освободись! – это уже не слова, а мысленное приказание.
Она должна быть уверена в их полном единении.
Освободись!
Он услышал.
Его непослушные руки торопливо теребят ремень и освобождают напряженную плоть. Восставшую плоть. Наполненную горячей, стучащей кровью. Кровью и страстью.
Плоть, прекрасную, в своей силе. Плоть, прекрасную, в своем мужском великолепии.
Он наклоняется и скользит языком вслед за пальцами Клариссы.
Вверх, вверх, вверх, вверх….
Она откидывается с облегчением и снова зовет мысленно:
- Иди ко мне…. Сейчас….
Их оболочки соприкасаются, потом сливаются. Теперь навсегда. Навсегда.
Жемчужная - Клариссы и ртутно-металлическая Давида.
* * *
Сначала среди перламутровых переливов  появляются серебристые нити. Их становится все больше, больше. Они утолщаются, переплетаются,  свиваются в клубки, канаты….
Кларисса прислушивается к себе. Наслаждение снова – в который уже раз? – зарождается в ней. Оно накатывается волнами, поднимает и сбрасывает ее с немыслимой высоты.
Еще, еще, еще….
Вместе с наслаждением, она чувствует это,  в ней растет что-то большое, голубое, бесформенное. То, что поглощает эти волны. Поглощает с жадностью, с вожделением, с… аппетитом.
Оно питается страстью и растет, увеличиваясь, толчками. В такт тем, что сотрясают ее тело. Растет, заполняя собою всю Клариссу, растворяя ее в себе.
Теперь сознание  девушки полностью поглощено этой голубой субстанцией. Теперь она руководит ею, чужая, огромная.
Но Клариссе совсем не хочется избавляться от нее. Она ценит ее и… любит. Да, любит! Потому что эта голубая слизь  помогает ей пережить такие мгновения, какие Кларисса не переживала  никогда.
Она управляет ее телом, выгибает его навстречу мужчине, который неистовствует внутри нее. Заставляет биться, трепетать и сливаться с ним, улетая к звездам.
Еще, еще, еще….
Взлет – падение, вверх – вниз. Потом - снова взрыв. Еще более мощный, чем тот, первый. Ослепительная вспышка, которая формирует новую оболочку. Их общую оболочку темно-синего цвета. Цвета штормящего моря. Цвета северо-восточного ветра. Взрыв, напоминающий рождение новой звезды.
Да, да, а-а-а-а….
* * *
Спящий бомж открыл глаза и прислушался. Ветер стих и в наступившей тишине он ясно различил посторонние звуки.
Что это?
Тихие стоны, полные несдерживаемой страсти….
Неужели?
Он хихикнул, обрадованный возможностью развлечься. Глотнув пару раз из бутылки мутного самогона, провел рукавом по заскорузлой щетине. Предвкушая редкое зрелище, он тихо, на четвереньках, двинулся в сторону звуков.
Хорошее зелье варит Татьяна! Просто ядерное! Интересно, что она добавляет в него? Не иначе, как крысиного яду!
Бомж тихо хихикнул про себя, обнажив полоску черных, побитых кариесом зубов. Он остановился и прислушался. Ритмичный шорох и яростное мужское рычание. Рычание изнемогающего зверя.
Похоже, представление будет высшего класса!
Он снова двинулся вперед. В голове слегка шумело. Горячая волна двинулась от пустого желудка к рукам, ногам. Они сразу согрелись, обрели гибкость и закололи миллионами приятных комариных укусов.
Ай да Татьяна, ай да сукина дочь! Хорош самогон, да  и она сама баба в соку. В соку и в теле.
Он снова хмыкнул, представив большую мягкую грудь Татьяны, колышущуюся под жестким ситцем халата. Ягодка!
Эти звуки, навстречу которым он полз, заглушили постоянное чувство голода и пробудили в нем воспоминание о желаниях. Тех желаниях, которые он испытывал, когда еще был человеком.
Обычным нормальным человеком. Не выдающимся, нет! Простым инженером с постоянной, хотя и малоинтересной работой, с зарплатой, маленькой, но ежемесячной, с семьей….
В этом месте мысли его споткнулись. Он приостановился и потер грязной рукой отчего-то заслезившиеся глаза. Песок с  ладони попал на веки и больно оцарапал чувствительную  ткань.
Слезы полились еще обильнее. Ссутулившись, он сидел, некоторое время, часто помаргивая, пока не прекратилась резь в глазах. Потом  снова встал на четвереньки и двинулся дальше, стараясь издавать меньше шума.
Уже близко. Совсем рядом. Кажется, здесь. 
Он приблизился к кустам, из-за которых раздавался тихий ритмичный шорох и мужские стоны.
Кино!
За такой сеанс он должен бы был заплатить столько денег, сколько стоят три бутылки ядреного крепкого напитка, воняющего сивухой и бьющего по мозгам.
Напитка, ударяющего в голову с такой силой, что сразу становятся нереальными окружающие предметы, уходит прочь терзающая боль от несправедливости жизни и приходит облегчение. 
Облегчение и  прощение дочери, выписавшей отца сразу же после приватизации квартиры на ее имя. Фактически, выбросившей его на улицу. Фактически, превратившей его в того, кем он был сейчас.
Бомжем. Недочеловеком. Червяком, живущем в подвалах и проводящем все дни на свалке в поисках выброшенных продуктов. Продуктов, которые ни за что бы не стали есть такие, как она.
Ну, да хрен с ней!
Бомж раздвинул кусты. Его глазам открылась небольшая полянка среди огромных, толщиной в два обхвата, дубов. Этим дубы считались очень старыми. Говорили, что они встречали более двухсот весен.   
Мэр объявил их ценностью и достопримечательностью их небольшого курортного городка, стоящего на берегу Черного моря. Городка, в котором не было ничего интересного, кроме бескрайнего морского простора. Независимой, живущей отдельной жизнью сине-зеленой глади. Глади, призывающей изредка, для развлечения, этот ужасный северо-восточный ветер, выбивающий честных бомжей из колеи и навевающий смертную тоску….
Три  вековых дуба располагались в углах достаточно большого правильного треугольника, образуя своими  слегка наклоненными к центру треугольника вершинами,  подобие пирамиды. Опавшие листья громоздились кучей посреди крошечной полянки.
Бомж спрятался за дрожащий ствол осины и вгляделся в шевелящийся, живой сумрак. На  куче листьев что-то смутно белело. Он присмотрелся, затаив дыхание.
Так и есть! Он не ошибся! 
Под сенью покорно шелестящих ветвей сплелись тела. Мужчина, молодой  мужчина, уже не сдерживающий  яростных криков, двигался мощными, резкими рывками. Его худое, крепкое тело было напряжено до предела. Он приподнялся на вытянутых руках, выгнулся назад, запрокинув голову. Последний, мощный рывок и - конвульсивная дрожь пронзила его.
Дрожь оргазмического наслаждения, судороги утоленной страсти.
Шея мужчины вытянулась. На ней обозначились мышцы, жилы, острым углом далеко вперед выпятился кадык. Он задергался, словно мужчина пытался что-то проглотить … или выплюнуть. Затем напряжение ушло, голова повисла на  заломившейся шее, челюсть отвалилась.
Из открытого рта готов был вырваться последний вопль, последний крик. Крик  утоленной страсти.
Судорога вновь пробежала по напряженному телу, сотрясая его. Потом голова бессильно свесилась на бок, и мужчина медленно опал на лежащую под ним девушку.
Во кино! Как в жизни!
Возбужденный увиденным, бомж нащупал упавшую бутылку и прижался губами к голышку.
Он ни на мгновение не отводил глаз от лежащих. До него не сразу дошла горькая правда: на его глазах что-то произошло. Только что. Сейчас. Что-то случилось….
Но что? Что?
Огненная жидкость опалила горло, заставила задохнуться. Задохнуться и закашляться, уткнувшись лицом в рукав истрепанного ватного пальто, найденного в мусорном ящике.
Бомж корчился в судорогах, стараясь не издавать лишних звуков. Он готов был задохнуться, только  не быть услышанным. Продолжая глухо кашлять, он подался назад и пополз, стараясь ненароком не глянуть в сторону  треугольной поляны. Поляны, где еще мгновение назад, развертывался захватывающий спектакль страсти.
Еще мгновение назад….
Отползая, он тащил за собою бутылку, уцепившись за нее, как за спасательный круг.
Как за единственную реальность. Реальность, в ставшем, вдруг, призрачном мире.
Удалившись на достаточное, по его мнению, расстояние, он вскочил и бросился прочь от этого места.
Он бежал до тех пор, пока  комок горькой и вязкой слизи не залепил ему горло. Залепил, преградив доступ дыханию. Тогда он остановился, схватился свободной рукой за дерево, и долго с наслаждением кашлял, ловя прохладный воздух широко раскрытым ртом.
Откашлявшись, он снова поднес бутылку ко рту и долго сосал жгучую жидкость. Сосал до тех пор, пора вместо нее не стал всасывать  в глотку язык. Отшвырнув, ставшую не нужной пустую емкость, он  повалился  под дерево, на слой сухой опавшей листвы и впал в состояние то ли сна, то ли странного бреда.
Полусна, полубреда.
Как будто он был сильно пьян.
Пьян! Он желал этого сейчас больше всего на свете. Он хотел провалиться в вонючую бездонную тьму беспамятства и навсегда забыть….Забыть! 
Но он-то знал, что сейчас его сознание было ясным, как никогда.
Как никогда….
* * *
Он снова увидел запрокинутое в экстазе лицо мужчины с горбатым носом и далеко выпятившейся кадык на его напряженной шее. Он увидел открытый рот, готовый издать последний торжествующий крик. Крик победителя.
Только вместо него  изо  рта мужчины полилась туманная струя. Густая струя тумана  цвета металлической ртути. Струя  рябила, волновалась, переливалась нежным, серебристым перламутром  и всасывалась прямо в приоткрытые губы лежащей навзничь девушки.
Тело мужчины походило теперь на надувную резиновую куклу, из которой постепенно выпускали воздух. Он медленно опадал, слабея и заваливаясь на бок. Наконец, голова его бессильно запрокинулась, тело несколько раз дернулось и затихло. 
Девушка брезгливо сдвинула с себя неподвижное тело и начала подниматься. Оправляя короткую кожаную юбку, она переступила через то, что недавно было тем, кто страстно и умело владел ею. Владел, доставляя неземное наслаждение. Заставлял извиваться и стонать, бесстыдно раскрываться навстречу и умолять о продлении.  О бесконечном, сладком продлении пленяющего, невыразимого удовольствия.
Теперь девушка осторожными движениями ладоней счищала с коленей приставшие листья. Она тщательно оглаживала черную кожу юбки, когда ее мимолетный взгляд скользнул в сторону редких кустов. Заметив застывшую фигуру, с бутылкой у губ, она выпрямилась. В ее темных глазах вспыхнуло голубое пламя. Синие молнии, как ядовитые стрелы, вылетели из них и вонзились в голову бомжа, причиняя невыносимую боль.
Глаза его выкатились из орбит и налились кровью. Мозг вздулся и запульсировал. В нем больно забилась кровь, словно это небольшое количество серого вещества перестало помещался в черепе.
Голова стала увеличиваться. Затрещали, расходясь по черепным швам, кости. Кожа потрескалась, и тонкие струйки крови поползли из зазмеившихся трещин.
Волосы, намокая, слиплись и сбились в теплый, грязный ком….   
Бомж заверещал, как раненая свинья. Он  зацарапал землю руками, вырывая прошлогоднюю сухую траву. Под ногти сразу набилась земля, причиняя нестерпимую боль. Боль  привела его в чувство, вернула к реальности.
Тогда он открыл глаза и вскочил, в панике оглядываясь кругом.
Тишина. Тихо и темно.
Вокруг наступила та непроницаемая темнота, которая, обычно, предшествует рассвету. Глухая и слепая тьма. 
Не было слышно ни шороха машин, ни пения птиц. Только поднимающийся предрассветный ветер тихо шумел в вершинах деревьев.
Северо-восточный ветер….
Бомж поднялся и побрел куда-то, не сознавая: ни куда он идет, ни что ему нужно. Однако цель у него была. Цель ясная и точная. Но он пока не знал о ее существовании.

* * *
Кларисса заглушила мотор и остановилась у подножия скалы. Она ловко начала карабкаться вверх по крутой, едва заметной тропинке. Тропинка змеилась среди чахлых кустиков скальной растительности. Ближе к вершине, исчезли  и они.  Кларисса продолжала карабкаться вверх, цепляясь руками за камни. 
Наконец - вершина, плоская и ровная, как стол. По этой ровной поверхности змеилась глубокая, шириной почти в полметра трещина. Она была столь глубока, что скорее походила на расселину. Расселину с уступчатыми, слоистыми стенами.
Дна видно не было. Оно терялось в густом мраке, который не могли рассеять даже прямые лучи яркого летнего солнца. Лучи натыкались лишь на выступ шершавого камня,  под прямым углом, выпирающего из  скалы. Камень закрывал доступ человеческому взгляду. Любопытный мог лишь догадываться, что скрывалось в сырой темноте глубокой  расселины.
Только ветер, северо-восточный ветер, мог иногда своим шаловливым порывом обогнуть камень и забросить струю прохладного своего дыхания в душноватый сумрак.
Кларисса забралась на скалу и стала, расставив ноги на краю расселины. Она откинула голову  и раскинула руки. Упругие струи  влажного морского воздуха натыкались на ее грудь и,  послушно разделяясь на части, стекали по телу, горяча кожу и волнуя кровь.  Волнистые каштановые волосы блестящим шелком трепетали за плечами. Кларисса прислушалась к ласке ветра и засмеялась.
Ее громкий торжествующий смех  был подхвачен им  и унесен  вдаль, за крыши домов.
Ветер,  разгулявшийся здесь, сильными порывами, взметал ее волосы и пытался сорвать тяжелый плащ. Но Кларисса нравилось это единоборство. Она только крепче уперлась ногами в скалу и стояла, наклонясь навстречу освежающему потоку воздуха.
Она ощущала невероятное чувство наполненности. Наполненности и какого-то желания одновременно. Смутного желания. Слабого отзвука того  чувства, которое еще недавно сотрясало ее.
Она опустилась на колени и оперлась руками о противоположный конец расселины. Ее глаза были закрыты.
Оно всегда хотело, чтобы ее глаза были закрыты….
Ее шеи коснулись нежные пальцы. Ласкающие движения их, мимолетные касания сосков на напрягшейся груди, разбудили утихнувшую, было, страсть. Снова проснулось желание.
Она подавалась навстречу чутким рукам, подставляла им самые чувствительные места.  Ласки довели ее желание до предела. Она застонала. Из  полуоткрытых, влажных губ толчками стала выплескиваться  серебристая струя, напоминающая расплавленную ртуть.
Еще, еще, еще. О, Боже, Боже …. Я… умру… сейчас… от… наслаждения!
Из под закрытых ресниц хлынули слезы. Слезы облегчения и удовлетворения. Но  Кларисса не открыла глаз. Просто раскинулась на спине, отдавшись бушующему оргазму.
Она наслаждалась каждым его мгновение, каждым приливом расплавляющего жара, судорожно сжимая и разводя колени, подставляя прохладным порывам северо-восточного ветра истекающую сладострастием плоть.
Ветер слизывал своим упругим языком жемчужную влагу и затихал на мгновение, словно пробуя на вкус пряную силу страсти.
Наконец тело утихло. Оно успокоилось и опустело. Опустело, словно чаша, из которой была вылита  наполняющая ее драгоценная жидкость.
Стеная, Кларисса отползла от расселины. Она легла на спину, глубоко вдыхая соленый, пахнущий морем воздух. Теперь ее распахнутые глаза смотрели в бездонную черноту неба, усыпанную блестящими головками звезд.
Бездонная чернота, бездонная пустота. Такая, в какой пребывала она сейчас. Такая, какой была сейчас она сама ….
Кларисса удовлетворенно улыбнулась, завернулась в полу плаща и погрузилась в глубокий безмятежный сон.
* * *
Из расселины появились два извивающихся щупальца с присосками на концах. На плоской подошве  присосок выступили капли жирно блестевшей мутной слизи. Они с тихим чмоканьем прилепились к краям расселины и напряглись в усилии поднять  тяжесть.
Раз, другой.
Волнообразные движения   участились. Над трещиной приподнялись два круглых  блестящих глаза. Они раскачивались на тонких нитках мускулов, прикрепленных к голой блестящей голове, напоминающей голову осьминога. Глаза уставились на Клариссу.
Под их  неподвижным, оценивающим взглядом она беспокойно пошевелилась, но не проснулась. Существо еще некоторое время смотрело на спящую девушку, посылая невидимые волны внушения, потом тихо отлепилось от краев  и скользнуло вниз.
Оно было сыто. Оно было  довольно. Оно теперь могло спокойно дожидаться следующего северо-восточного ветра, который разбудит его. Этого запаса животворящей энергии ему хватит надолго. Тем более что впереди его ждет новое лакомство. Лакомство, которое подарит ему свежие ощущения  и разнообразит вкус.
* * *
Кларисса проснулась и поежилась. На востоке загорался рассвет. Северо-восточный ветер утих и теперь здесь, на скале, царствовал легкий холодный бриз  осеннего моря.
- Как я здесь оказалась? – удивилась про себя Кларисса. – Опять, наверное, бродила ночью!
Она заметила слизь на краю расселины. Подошла, мазнула пальцем, понюхала. Хорошо пахнет! Растерла  между пальцами, понюхала еще раз. Какой интересный запах! Необычный и приятный. Очень приятный. Кажется, пахнет цветами и чем-то еще….
Он  вытерла испачканные пальцы о край юбки. Потом потянулась и потерла руками затекшую шею. Осторожно, цепляясь за выступающие по обеим сторонам едва заметной тропинки камни,  спустилась со скалы и отправилась домой.
Ее дом стоял почти на самом берегу моря, прилепившись к подножию скалы, похожей на одинокий палец.
Незамеченной, она скользнула  в душистое тепло спальни, разделась и улеглась в кровать.
- Интересно, почему в дни, когда дует ветер  мне так хорошо? – подумала она сквозь надвигающийся сон.
Северо-восточный ветер, ветер, веееетеееер…. 
* * *
К основанию скалы, со стороны противоположной дому Клариссы, приблизился бомж в потрепанном пальто. Его грязное, давно небритое лицо искажала кривая ухмылка идиота. Пустые черные глаза глядели прямо перед собой. Из уголка приоткрытого рта стекала тонкая струйка  слюны, размывая светлую дорожку на грязном подбородке.
Бомж остановился и прислушался. В его голове зазвучали команды. Некоторое время он постоял, словно раздумывая об услышанном, потом кивнул согласно головой и двинулся вверх по скале.
Призрачный рассвет уже осветил непроглядно-черное небо. Свет проникал из-за моря и подсвечивал ставшие темно-серыми облака, очерчивая неясно силуэты предметов или растворяя их в призрачной дымке.
Порывы ветра усилились. Теперь ветер налетал сильно и редко, остужая влажную кожу карабкающегося на скалу мужчины.
Он сильно запыхался. Широко раскрытый рот, которым он хватал воздух, пересох. Мужчина приостановился и сбросил поношенное пальто. Оно плюхнулось комом грязного тряпья, покатилось, вздуваясь и переваливаясь, подхваченное ветром. Мужчина проследил за ним некоторое время безучастным взглядом, потом отвернулся и продолжил свой путь.
Наконец – вершина. Плоское крошечное пространство с расселиной. Бомж двинулся  по нему в направлении щели. Не дойдя нескольких шагов до ее края, он рухнул на колени. Раскинув руки, жадно дыша полной грудью,  запрокинул голову. В лицо ему глянуло слепое небо.
Низкие темно-серые, предрассветные тучи рваными клочьями закрывали его до горизонта, и только  вдали нежно розовела полоска надвигающегося утра.
Лицо мужчина просветлело. Ушла идиотская ухмылка, закрылись тонкими веками пустые глаза. Теперь его лицо было восторженным и счастливым. Он  видел своими закрытыми глазами далекое прошлое, когда после томительного рабочего дня, заполненного важными и пустыми хлопотами, он возвращался домой.
Он ступал в знакомое нутро квартиры из тусклого полумрака холодного подъезда. Навстречу ему бойко топали крошечные ножки  маленькой дочурки и торопились легкие шаги жены.
Он подхватывал на руки хрупкое, почти невесомое тельце, зарывался носом в пушистые завитки детских волос и изо всей силы прижимал к себе, другой рукой,  мягкое женское тело.
Его откинутое назад тело напряглось, несколько раз судорожно дернулось, словно сотрясаемое внутренними толчками, потом переломилось пополам и рухнуло вперед.
Лицо мужчины оказалось прямо над расселиной. Он уперся руками в противоположный ее край, чтобы  встать. Ноги заскребли по скале, пытаясь оттолкнуться носками старых развалившихся туфель о твердый камень.
Он отшатнулся, попытался отклонить лицо от чего-то, что неумолимо и безжалостно привело его сюда и швырнуло на землю.
Отклониться, увернуться….  Напрасно. Все напрасно. От судьбы – не уйти….
Тело мужчины несколько раз дернулось, потом затихло. Только редкие  вздрагивания рук и ног говорили о том, что он еще жив.
* * *
Из-за моря появился край багрового солнца. Оно поднималось над неспокойной свинцово-серой водой медленно и величаво, прогоняя тени ночи и высвечивая неясные страхи.
В кровати дома, приткнувшегося неподалеку у подножия скалы, заметалась девушка. Она откинула во сне с лица тяжелую копну шелковистых волос и радостно улыбнулась.
Тело мужчины, лежащее неподвижно на краю расселины, неожиданно ожило. Оно приподнялось, тяжело, на колени, затем встало на ноги. Нетвердо ступая, приблизилось к краю плоской площадки.
Далеко внизу шумело море, разбиваясь в пену о прибрежные, острые камни. Мужчина стоял, слепо глядя на восходящее солнце. По его лицу медленно стекали потоки голубой прозрачной слизи. Комья ее  залепили  глаза, и  только чувствительная кожа лица чутко  ловила тепло нарождающегося дня.
«Как на папин день рожденья испекли мы каравай….»
Он поворачивается вокруг собственной оси, а ему навстречу плывут знакомые лица: нежная улыбка жены, восторженное лицо дочурки.
Каравай, каравай! Чего хочешь – выбирай!»
Легкая улыбка снова скользнула по  губам мужчины. На мгновение оно стало похожим на лицо мальчишки, получившего долгожданный подарок. Словно шелуха сползли с него  циничное выражение и рабская обреченность человека, проводящего жизнь на помойке. Человека, единственной, доступной радостью которого, и смыслом жизни остается бутылка вонючей сивухи, сваренная сердобольной Татьяной. Человека, уже утратившего человеческий облик, да и само право называться человеком….
Каравай, каравай! Чего хочешь – выбирай!
Он улыбнулся и шагнул вперед, навстречу неожиданному порыву северо-восточного ветра. Порыву ветра и глухому шуму моря, бьющегося об острые камни.      


05.03.2002