Те, кто хорошо знаком с моей биографией (спасибо Пьеру Менару) наверняка знают как много времени я провел в библиотеке на вашей 42-ой авеню (старое здание из кирпича, украшенное цельными плитками серого гранита и до 3-го этажа увитое плющом).
Сейчас там всегда полно народу – они хотят увидеть где работали Борхес, Роб-Грийе, Кено, Ламберти, Кальвино и прочие. В свое время там было глухо и гулко, и пусто. В воздухе веял запах пыльной вечности, а я – в свои 23 – с жадностью вдыхал его, смутно надеясь, что когда-то той же пылью дышали Аполлинер, Пруст, Достоевский. Я нарочно шумно двигал стулом и подшмыгивал носом, чтобы подчеркнуть свою значимость в этом полусветлом - полутемном абсолютно пустом и вопрошающем в немом укоре зале.
Неясный свет давали лампы дневного света, подвешенные где-то высоко у меня над головой, но то противное жужжание, которое они издавали, доставало меня и с этих неведомых высот.
Библиотекари редко появлялись в зале, было не принято, они оставались за своими столами и неслышно переговаривались между собой, когда не были заняты с книгами. Мое одиночество лишь изредка нарушали другие посетители, осторожные и безмолвные. Они осторожно и молча входили, осторожно брали книги и садились, осторожно уходили, не проронив ни слова, ни звука. Я никогда их не замечал. Когда я с трудом отрывал взгляд от Борхеса и оборачивался на редкий звук, скрип двери и легкое движение воздуха, я заставал лишь тень, быстро растворяющуюся в дверном проеме и ничего более. А когда я бросался к их столам, чтобы запомнить оставленный ими запах, или почувствовать частичку их тепла, я ловил лишь аромат захлопнутой книги и ровную кожу стула, не продавленную ничьей основой.
Сначала это, разумеется меня пугало, но потом я привык и… похоже даже освоился в этой необычной полупустоте и полутьме. Я даже называл их своей пустотой и своей тьмой. Я настолько стал ко всему равнодушен, приобщаясь к вечному знанию, что вскоре перестал откликаться и на звук, и на скрип и на самый мелкий шорох.
За внешнюю тишину пришлось платить, – и я стал разговаривать с самим собой. Меня это ничуть не забавляло, ведь я все реже бывал в вашем, то есть нашем «внешнем» мире – под мертвым солнцем и на холодной земле – предпочитая этому всегда одинаково нормальную прохладу и полутьму моей библиотеки. В то же время я не хотел, чтобы мой и без того непослушный язык стал мне совсем неподвластным, поэтому я все чаще беседовал с собой то о Борхесе, то о Голдинге, то о Миллере. Иногда я даже в лицах изображал ссору Генри с Джун, например, или Генри с Анаис, или ссору Генри со всем миром. Более того, я всегда верил разыгрывающейся драме, этой постановке, этому театру одного актера, где актером, сценаристом и режиссером был я сам. Всегда стоя аплодировал в финале, один раз даже дарил цветы (я их нашел под одним из столов почти не увядшими) и себе же кланялся, и принимал поздравления за удачную премьеру, и корил себя за творческие неудачи.
Воистину, это была библиотека моих грез, моих снов, где я мог все что угодно найти в книгах, а найдя – мог взобраться на стол и воспеть свою радость от этой находки, а мог с этого стола упасть и лежать час-два, неважно, изредка поцеловывая ковровую дорожку, по которой (о Боже!) когда-то ходил Дилан Томас.
Увы, у меня не было такого окна (окон в зале вообще не было) как у Оливейры, не было такого запаха как у Гренуя, чтобы я мог принять (или вообще отбросить эту возможность) последнее, самое гениальное решение, самую талантливую находку режиссера. Просто мои зрители уже физически не смогли бы оценить тот блеск актерской игры, который бы я продемонстрировал, - я знал это. Я знал, что если брошусь головой на стену – то разобьюсь. Стены. Вокруг меня всегда молча стояли 4 сильных старших брата, и рядом с ними я чувствовал себя младшей сестренкой под их защитой. Они меня всегда спасали, сжимаясь с четырех сторон, они были для меня как клетка. Только в отличии от клетки мне никогда не было в них тесно. Полагаю, это было что-то вроде ремней безопасности, удерживающих меня все-таки в вашем, антропогенном мире Я так думаю, что именно благодаря им я и не сошел тогда с ума… и ничего с собой такого не сделал.
Моим сводным сыном там был стол, мой стол, за который я всегда предпочитал садиться. Он стоял в стороне, скорее даже в углу зала. Я присмотрел его еще в свой первый раз в библиотеке: низкий, на толстых ножках, с широкой столешницей и очень гладкой поверхностью. Этот стол выгодно отличался от своих тонконогих высоченных собратьев. И пусть за ним было удобно сидеть только сильно вжавшись в спинку стула и вытянув ноги, меня эта поза вполне устраивала, поскольку только находясь в ней я мог сосредоточиться. Света там тоже, пожалуй, не хватало, но полумрак настраивал на какой-то таинственный эзотерический лад, а зрение мне позволяло читать и в глубоких сумерках.
Наверняка кого-то другого кроме меня раздражала бы и гигантская картина, висевшая прямо напротив моего стола. Смотреть на что-то иное и не видеть при этом ее, боюсь, было невозможно. Даже когда я отворачивался на скрип двери, в моих глазах маячили ее белые тона, даже когда я закрывал глаза, сквозь веки проступали ее контуры. Возможно, я сам уделял ей чрезмерно внимания, каюсь, но последние недели я не мыслил жизни без нее. Если раньше я читал, исподлобья разглядывая картину, то теперь мой взгляд лишь изредка падал на испещренный чересчур мелкими черными буковками книжный лист.
Что это была за картина? Сейчас я и сам с трудом припоминаю изображение, которое когда-то днем и ночью стояло у меня перед глазами. Единственное помню хорошо – там была лестница. Да, белая с голубыми и серыми прожилками мраморная лестница на сером фоне, ведущая из левого нижнего угла в правый верхний (вид сбоку). Я откровенно не понимал, чем же она так притягивала меня. Возможно, просто своими внушительными размерами – примерно 6 метров в ширину и 3 в высоту, хотя размеры самого зала были несравненно выше, я даже не берусь их оценивать. Или неизвестный декоратор нашел удачное место ее расположить – в углу, где темно, и где во тьме она белым пятном казалась огромным окном, проемом в некий неведомый мир.
Лишь раз я осмелился встать из-за стола и подойти осмотреть ее поближе. По-моему, это случилось вчера.
Я стоял перед ней – маленький, жалкий – был готов упасть перед ней на колени и молить как огромного грозного идола о всепрощении. Я дотронулся до белой поверхности и сразу отдернул руку, так она была холодна. Холодна как мрамор. И тут я…
Я просто собирался постоять еще недолго около картины и сесть обратно за стол, но меня опередил внезапно зазвучавший голос. Поймите меня правильно, если бы это был просто резкий звук, то у меня, наверное, разорвалось бы сердце, так я был в тот момент к этому не готов. Поразительно, но голос я воспринял так, как будто всю свою жизнь ждал этого момента, долго готовился слушать и слышать.
Сейчас я совершенно точно не помню, что я тогда услышал. Помню только, что именно тогда – в субботу, в 3 часа дня (сейчас для меня время не имеет никакого значения) я впервые ступил на лестницу, сделав первый шаг на первую ступень. Она была удивительно холодной, холод пронизал меня насквозь и вызвал из памяти поразительные картины: все мое прошлое пролетело у меня перед глазами. Помню, я тогда удивился, каким коротким и скучным оно у меня было. Затем я сделал еще один шаг и ступил на вторую ступень – в тот же миг я увидел самого себя на картине – мое настоящее, хронотоп - как отражение в тысяче зеркал.
Несчастная моя память! Эти события изранили ее, и она упорно отказывается ответить мне, сделал ли я тогда третий шаг. Но я сам уверен, я знаю, я сделал! Я осознал это - совсем недавно или очень давно, во сне или наяву - сейчас не имеет значения, я увидел себя идущим по бесконечно огромной винтовой лестнице вокруг столь же чудовищного зиккурата без башен, окон или хотя бы бойниц, ровного серого цвета. Лестница (мраморная у основания на десятки метров в ширину) сужалась там, где я шел , до полуметра голых ступеней простого серого камня. Вокруг – дым облаков, внизу реки, горы, моря, города, люди, жизнь. Высоко вверху – несказанный свет и вечность. Это – Вавилон, великий город и великая судьба человечества. Это – Вавилонская башня, символ человеческой слабости и одновременно вечный вызов небесам. Это – Вавилонская лестница, страшным змеем тянущаяся ввысь, - мой символ.
Там, где-то бесконечно внизу, спускаются люди, разговаривающие на разных языках, не понимающие друг друга – оттого спорящие (даже здесь я слышу их ругань). Когда-то давно они хотели подняться на самый верх (не они строили эту лестницу, они строили лишь башню внутри нее). Их не пустили. Уже отсюда я вижу, что башня скоро закончится, недостроенная, а лестница поднимается дальше тонкой спиралью. Пустят ли меня? Есть ли смысл идти – спросите вы меня. Хм, боюсь, что не пустят, ибо я человек, я смертен и слаб, и все на что я способен – это укладывать мраморные плиты на каменные ступени вечной лестницы, а это не делает ее лучше или хуже. Увы, мы недостойны, «мы проклятая раса». Если я пойду выше, а я пойду выше, и упаду вскоре на ступени, мне не суждено будет остаться в вечности, мое имя изотрется как истерлись в пыль ступени этой лестницы. Моя жизнь может теперь пролететь за секунды, а может тянуться еще годами. Сейчас, когда я ступил на путь великой лестницы, мне не важно – она все равно закончится. Мой путь бесконечно долог и столь же бесконечно бесполезен. Каждый день моей оставшейся жизни мне суждено просыпаться под белым несолнечным светом, льющимся сверху. Этот свет лишает меня надежды… но он и оставляет меня человеком. Я не Сизиф, я не Геракл, я нечто между – я ЧЕЛОВЕК, и силы мои, сколь бесконечно малы, столь бесконечно и велики. Я в погоне за вечным знанием, отбросив вечное незнание, поднимаюсь по спирали, по моей Вавилонской лестнице и ничто уже не остановит меня на моем пути. Меня не страшит даже незнание того, доходят ли ступени до вершины – возможно, их сужение бесконечно, и когда-то я не смогу удержать равновесия и упаду. Я не боюсь, ибо я верю, а моя вера достраивает для меня эти ступени. Я верю, что черное соединено с белым, ад с раем и конечность с бесконечностью. Мой путь – это тонкая связующая нить. И когда он закончится (а когда-то для меня он закончится), и я упаду на ступени или полечу вниз или, только не это, поверну вспять, я уверен, по моим пятам пойдут, как уже ходили с самых ранних времен, сотни моих собратьев, те – кто уже чувствует холод первой ступени великой Вавилонской лестницы!