Сквозь стекло Вася видел плетень, только стекло уж очень грязное было и поэтому мешало Васе рассматривать розовые в цветочек трусы сестры, нагнувшейся над плетнем и вертевшей жопой перед Коляном. Да к тому же уже темно было и маманя плотно укутала пятнадцатилетнего сынка в одеяло и уложила за печку у грязного вонючего окна, которое так его теперь волновало. Перед Коляном бабы часто задницами вертели, ведь у Коляна был самый большой мотоцикл в деревне и еще кой чё, но Вася был уверен, что женщины мужиков любят не за это. Вася писал стихи, часто читал их перед классом и в клубе. В классе чаще, так как на месте тутошнего клуба отстроили школу, а ближайший был только лишь в Федякино. К тому же Константиновских в Федякино не очень любили и часто били, Васю в особенности. За стихи, а более за «манеру исполнения», это слово Василий вычитал в книжке о Москвине и оче6нь им гордился, не словом, конечно, а этой вот «манерой исполнения». Вася очень любил Вертинского. У мамани он спёр пудру и карандашами подводил глаза. Из простыни смастерил костюм и по часу проводил перед зеркалом эротично (так считал сам Вася, а не я) «декламируя» ( это слово Василий тоже вычитал из книжки, но уже о Ермоловой) стиши, сочиненные бессонными ночами на сеновале или подглядывая за дивчинами и парубками у реки в камышах. Особое вдохновение на Василия находило, конечно, на речке, по крайней мере, Василий это так называл.
Вот и сейчас лежал он весь вдохновенный и судорожно натягивал на нос одеяло, дабы маманя не заметила этого вот наития. Вася схватил первую попавшуюся книжку. Пытаясь отвлечься от василька, торчащего из задницы сестры, он начал читать вслух : «А! «Страдания юного Вертера»! Это хорошо!» Вслух читать он любил, тут же представлял себя на сцене Федякинского клуба, в лучах разбитого софита, на фоне бледно розового занавеса, точь - в - точь как трусики сестрички, в гриме и костюме. Читал он медленно, напевно, чуть присвистывая, краснея, правда под мамашиным «Балетом» этого заметно не было; пуча глаза, пытаясь выдавить скорбную слезу аля- Вертинский, этому Вася научился ровно год назад. Он очень гордился своими актерскими способностями и даже подумывал о поступлении в Театральную академию или Литературный институт Шинявского, но маманя была против.
Васянтий поднатужился, чуток покраснел, и из его глаз брызнули слёзы. Он вскочил с кровати и вытащил из угла мешок. Запихнув в него ломоть хлеба и шмат сала, который два дня бережно хранил он под подушкой, рукописи, чистое бельё и кусок хозяйственного мыла, Вася почесался и выудил из-за печки три рубля, их он заработал роя огороды у дьячихи. Еще немного порылся, но не сообразив ничего, тихонько вышел в сени. Мамаша храпела, поросенок в сенях жрал что-то непонятное, может свое говно, Вася не понял, но рассматривать не стал, а вышел во двор. Сеструха уже томно стонала за сараем, Колян хрипел (точь-в-точь сторож Михеич, подумал Вася, когда тот попал под телегу и ему переехало ободом хер. Теперь за деньги Михеич показывал на станции проезжающим раздувшуюся точно кабачок культяпку). Василий вздохнул и зашагал широко и легко в сторону железной дороги. Воздух был чист, у избы Авдотьи как обычно воняло коровьим дерьмом, но Василий даже не обратил внимания шел и все тут. Вслух Вася читал стихи Есенина и немного напевал под нос романсы Вертинского. Шел он так долго, пока кто-то не кинул в него ком грязи, тогда он замолчал. На станции он купил билет до Москвы и сайку. У кассы толпился народ, на табуретке мужик в кожаном френче орал политические стихи, краснощекая бабища, подперев грудью грязный прилавок, внимательно слушала. «Чем стоять, да глазами лупить. Лучше там, за углом…в комсомол вступить…» - верещал кожаный товарищ.
Василий немного смутился, сам не зная чего и отошел в сторону. Для Васи это была первая встреча с настоящим поэтом, равнозначная потери девственности, которой Вася, по сути еще не лишался, только пробовал иногда. Но тут подошел рязанский поезд, резким гудком прервавший размышления юного поэта. Вася нерешительно помахал родным березкам рукой, точь-в-точь сестра, прощавшаяся с Коляном, и шагнул в тамбур. Вагон был полон, у Васи был лишь входной, но немного обнаглев он сел на краешек сиденья рядом с бабой, в руках которая держала корзину с жирным гусем. Минут двадцать гусь щипал Васю за худосочную ляжку, потом его согнала баба и оставшийся путь он проехал стоя. Девушка в голубом ситцевом платьишке немного подвинулась и предложила ему место. Вася обрадовался. Так он впервые узнал, что способен вызывать в дамах чувства, да и не только в дамах. В деревне его мало кто любил, мало кто из девок обращал на него внимания. Бабам он нравился, любили бабы в нем некую изысканность и томность, которой им не хватало, о которой они мечтали. Ведь Вася их не колошматил, да если бы захотел, то не смог, не ругался матом, а стихи читал и рыдал на пышной груди. А вот теперь ехал Василий в Москву, ехал от родных полей и роздолей, от родной Оки, от родной мещеры, от родной матери. Но пыжится и краснеть он тут не стал, так как плакать - то ему не очень хотелось, наоборот, радовался Вася. Представлял он себя уже на книжной полке, в кожаном переплете копеек эдак за пятьдесят. Или же на афише, чуть ниже заглавия и имени режиссера, но повыше основного состава труппы, красными буквами, рядом с самим Мейерхольдом! Вася замечтался и сам не заметил, как пассажиры засуетились, из тамбура повалил дым и запахло жирными сайками. Немного побродив по казанскому вокзалу, он прямиком направился в ближайшую книжную лавку. Точнее, лавка была не ближайшая, а та в которую Василии давно мечтал попасть. Располагалась она на Большой Никитской. Волоча по мостовой мешок, Василий вспотел и покрылся испариной, точно тяговая лошадь. На Тверском бульваре он присел немного отдохнуть на лавочке. Вокруг было столько молоденьких дам в кружевных шляпках и юбочках, кокетливо открывающих бледные щиколотки, что на него чуть не снизошло вдохновение, но так как он был в короткой курточке и это было неприлично ему пришлось встать. В «Лавке Имажинистов» было пусто, если не считать кудрявого молодого человека в помятой рубахе и галстуке, небрежно заправленным в брюки. Молодой человек поднял на Васю мутный взгляд и потуже затянул на поясе тесемку, поддерживающую коричневые штаны:
- Здрассе, чем могу помочь.
Василий ободрился и уже более уверенно шагнул навстречу кудрявому, но тут же отшатнулся. В нос тяжело пахнуло спиртом и еще черт знает чем. Вася зажал нос картузом и протянул продавцу руку:
- Здравствуйте, Я Василий Размахайкин, народный поэт от сохи, из деревни приехал только что. Есенина ищу. Правда он здесь работает?
Речь свою Василий готовил долго, особенно он гордился поэтической находкой с «народным от сохи». Прячась в камышах у реки, представлял он Есенина, великого могучего поэта, пешком дошедшего из Рязани в Петербург, и тихонько повизгивал от удовольствия, звонко шлепая ладонью по ляжке. Молодой человек улыбнулся и удивленно приподнял левую бровь, почему левую Вася не понял, но послушно повторил за продавцом, но уже правой, так как где лево, а где право Вася не различал. Кудрявый встал и, облокотившись о прилавок, внимательно посмотрел на Васю:
- Звать то тебя как?
Василий растеряно повторил:
- Размахайкин я, Василий, из деревни.
Молодой человек отошел от прилавка и, насвистывая под нос веселый водевильчик, сдул пыль с книги и как бы между тем заметил:
- А Есенин то тебе зачем?
Уж чего- чего, а подобного вопроса он не ожидал, а соответственно к нему и не готовился. Вообще, Василий соображал немного туговато, но в деревне этого мало кто замечал, так как ответы на вопросы Вася заготавливал заранее. И вот теперь растерянный и сконфуженный стоял он перед улыбающимся пьяным продавцом.
- Ну, как это, ведь поэт я. Есенин, того, тоже поэт и земляк мой и ночевать мне негде,- выпалил Василий, удивляясь свой наглости, хотя уже и не очень после случая в поезде, когда он нагло уселся рядом с девкой в ситцевом платье.
Кудрявый засмеялся и, весело выпрыгнув из-за прилавка, обнял Василия. Вася лишь жалобно запищал.
- Константиновский что ли?! Из Константинова?! С Оки?! Земляк что ли?!
Вася тупо пучил глаза, но не бойся читатель, от удивленья, а не для того что бы заплакать от умиленья. Кудрявый, не размыкая объятий, продолжал:
- Я Есенин! Я! Сергун! Неужто не признал? Ты с какого двора! Ух, земляк!
Но Вася по - прежнему таращил глаза, но уже все более и более краснея. Скажешь, мой читатель, что вот сейчас- то уж Васютка мой заплачет, и будешь прав. В один миг этот, провонявший спиртягой и пивом, в подвязанных драной тесемкой подштанниках, в вонючем галстуке, продавец развеял все Васины представления о Великом Поэте Всея Руси, о златокудром леле, певце соломенной Рязани! Слезы брызнули из глаз Василия, точно ему залепили хорошую оплеуху. То-то, не мечтай, Вася! Есенин растерялся и выпустил Васю из горячих объятий:
- Размахайкин, ты что, что ты плачешь, Размахайкин? Ну-ну, утри слезы, чай не баба рязанская. Давай, Размахайкин, выпьем что ль с тобой. Я ща только лавочку прикрою.
Вася смотрел на Есенина и не верил. Постепенно ощущение неприязни и брезгливости отступило на задний план, ведь поэт живой перед глазами. Особенно Васе понравились глаза голубые есенинские. «А ведь, ничего, ведь ежели и на меня посмотреть, то я тоже не особливо хорош, а стихи у меня есть и не хуже есенинских,» - думал Вася, наблюдая за тем, как Сергей Александрович небрежно перебирал книги, пытаясь отыскать шляпу и ключи. Шляпу он отыскал под Васиной задницей, ключи тоже. Шляпа стала похожа на кусок киевской котлеты, поэтому Сергей отбросил ее в сторону, ключи вроде были ничего, поэтому Есенин положил их в карман, конечно, предварительно закрыв ими дверь. По дороге в кабак Василий радостно вертел головой по сторонам и считал ободранных кошаков, так как думать о том, что идет рядом с самим Есениным не мог. Есенин же шагал широко и весело, расспрашивая Василия о многочисленной родне. Но Вася от чего-то никого не знал, видимо, потому, что жил в дальнем конце села, в двух километрах от избы Есениных, да и вообще был скромный и застенчивый мальчик (бабы деревенские не в счет, это они его соблазняли, а не он их), а выбирался только в школу, да в Федякинский клуб. Ничего путного не добившись от Васи, Есенин замолчал и заговорил лишь только в «Стойле пегаса» с половым, или официантом, как их теперь называют:
- Ты, голубчик, как всегда, водочки, там, пивка, семги принеси, да не забудь балычка немного. На счет Мариенгофа! А молодому человеку, - тут он обратился к Васе, - Ну-с, молодой человек, а Вы что у нас будете?
Вася, конечно, растерялся немного, так как кроме самогона на дне рожденье у дьячихи ничего не пил, да и то по - ошибке хлебнул не из той бутылки.
- И мне водки!- неожиданно для себя брякнул Вася, брякнул неожиданно так как к вопросу был не готов, а ежели Вася не готов к вопросу, то уж вы знаете, что бывает. Так бы он конечно попросил компоту или молока, но что ж поделать, слово, как говорится не воробей.
Есенин легко потрепал Васю за щеку и заказал графин водки. Тем временем к столику Есенина подходили разнообразные люди. Все они Васе казались поэтами и писателями, вообще людьми искусства, несмотря на то, что почти все были вдрызг пьяные. А один здоровый, потный, в ярко- желтой кофте и с морковкой вместо галстука чуть не облевал Васе штаны.
- Это Маяковский,- тихонько шепнул Сергей на ухо Василию,- знаешь, брат, Маяковского?
Вася лишь повертел головой и засунул в рот пучок укропа. Водку еще не принесли.
- Ну и хорошо, это хорошо. Дрянь, а не поэт. Рожа краской питана! Обокрал Уитмена!- последние слова Есенин произнес как можно громче, так что Маяковский обернулся и грозно помахал огромным кулачищем.
- Ага! И тебе привет!
Серега был уже пьян, учитывая то, что своей водки выпил лишь стопку, да и ту разлил. Его угощали, угощали и Ваську, как новомодного поэта, так Есенин рекомендовал всем «народного от сохи». Вася окосел быстро, несмотря на здоровый деревенский организм. Немножко поблевав под столом он залез на него и громко начал декламировать стихи, пуча глаза, наливаясь краской, точно редиска, на лоб налип клок волос. Какая-то размалеванная ****ь и пухлый очкастый мужик в цилиндре подхватили Васю и на руках перенесли на эстраду. Вася читал долго и громко, очень громко. На юное чудо сбежались поглазеть проститутки с Тверской и просто народ возвращающийся с мейерхольдовского «Горя от ума», благо недалеко было. Есенин стоял у сцены и громко вопил:
- Наш! Наш! Константиновский!
При этом Сергун дал в морду какому-то мужику и крепко поцеловал Васю в лоб.
Больше ничего Вася не помнил. Проснулся он в канаве, завернутый в облеваное пальто. Златокудрого Леля рядом не было. Васе не было стыдно за кабацкий вечер, единственное, что занимало его сейчас, так это боль во всех членах, как говорится в сентиментальных французских романах. Он поднатужился и вспомнил, как вчера пытался дать оплеуху Маяковскому, а вместо того сам получил по шее и свалился под стол. Во рту творилися такие страсти, что он зажмурился, немного попыхтел, покраснел и расплакался. Вася встал, но тут же свалился в лужу и закрыл глаза. «Неужели, - подумал Васька,- это все мне приснилось: и Москва, и Есенин, и этот вонючий здоровяк с морковкой в звднице?» Кто-то тихонько толкнул его. Василий повернулся на спину, но глаз раскрыть так и не смог.
- Вы, господин Размахайкин, из села Константинова?- послышалось отуда - то сверху. Он поднатужился и поднял одно веко. Вокруг него толпились фотографы, мужики с блокнотами и один во фраке с тростью и перстнем размером с куриное яйцо.
- Вы, господин Размахайкин, талантливый поэт из провинции?- повторил мужик с куриным перстнем.
Вася постепенно приходил в себя:
- Ну, я,- вяло прохрипел он и по есенински улыбнулся левой бровью.
- Поздравляю, господин Размахайкин, Вы проснулись знаменитым.
Так Вася проснулся знаменитым…