Сторонний наблюдатель часть 1

Андрей Хомич
СТОРОННИЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ

РОМАН


Предисловие к публикации на ПРОЗА.РУ

Этот роман был написан мной в 1996 году. Начинается он повествованием от условного лица, некоего «издателя», к которому якобы попали дневники двух людей – молодого человека и девушки. Последняя, и все, что с ней связано – чистейшей воды вымысел, собирательный образ. Реального прототипа героиня книги не имеет. Сам роман построен из этих двух «дневников»; события, в них связаны общим сюжетом. 
В книге описываются курортные приключения молодежной компании и  мысли, поступки, наблюдения героев. Прошу заранее извинить за то, что здесь вы вряд ли найдете слишком уж захватывающий сюжет, ибо книга не претендует на звание приключенческого романа. «Сторонний наблюдатель» - роман-размышление на тему любовной игры и любви на самом деле. Прошу не пугаться господ джентльменов! Эта вещь впервую очередь предназначена именно для мужского круга читателей. Впрочем, в романе есть и забавные эпизоды, которые, надеюсь, развеселят вас во время чтения.
Спасибо, что взяли эту книгу в руки!
С уважением и благодарностью,
Андрей Хомич   
ПРЕДИСЛОВИЕ.


Авторское предисловие в книге -  это примерно, как последнее  слово  обвиняемого  в  суде:  обоим  нужно оправдать свои  цели, а  если  нет, - то  раскаяться.  Впрочем, главное  обвинение  я  уж, надеюсь,  предупредил общим эпиграфом.
Еще вы можете сказать, что Сторонний Наблюдатель - слишком  частный  случай, и  нечего обращать  на него внимание. - Ой-ли!. Не попадались  ли вы сами. А если выпутывались, то и  слава Богу! - Хвала  вам и почет!  Я, впрочем, прошу  не  рассматривать  эту  книгу, как пособие  для  молодого  донжуана, хотя в ней и много подлинных  историй.  «Сторонний наблюдатель», господа хорошие, это  зеркало, хотя и кривое, - кто что в нем увидит, - то у него и выделяется.  Пусть  он постоит, посмотрит… Каждый из нас в какой-то степени - сторонний наблюдатель...

...я вступил в эту жизнь, пережив  ее  уже мысленно, 
и мне стало  скучно  и  гадко, как тому,  кто читает
                дурное подражание давно ему известной книге.

М. Ю. Лермонтов  «Фаталист»


ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.

Я собираюсь представить читателю записи одной моей знакомой. Возможно, читая  ее  дневники, вы  обвините меня в некотором вероломстве, ибо в них иногда встречаются подробности весьма  личного  свойства.  Но во-первых, дама эта  не  так давно уехала  в  Нью-Йорк, возвращаться не собирается, и потому  ей  безразлично мнение  посторонних.  Во-вторых, я, памятуя о возможности такого упрека, написал  ей  письмо,  в  котором просил  позволения  опубликовать  те  дневники - ее и другого  лица, которые  она мне оставила, зная о том, что мне эти вещи интересны. Недавно она прислала  ответ, в  котором  соглашается  на публикацию, и только просит  переменить  несколько  имен, чтобы  лишить ее бывших знакомых удовольствия посплетничать.
С тем человеком, о котором она пишет, мне связаться не удалось, и  я  печатаю его тетради, не заручившись его согласием, надеясь, что он  после публикации как-нибудь даст о себе знать.


                . . .
               
                18 ноября 1995г.
Было семь часов вечера.  Я шла по Садовой. Большие пушистые  хлопья снега медленно летели в желтом свете фонарей. На земле снег таял, и люди шлепали по жидкой кашице.  Я возвращалась  из  фирмы поздно, потому что Владислав,  собака, опять  принимал  каких-то  важных клиентов.  Они  заперлись в кабинете, а я, видите ли, должна строить из себя горничную, и носить  им кофе и бутерброды. Ничего! Завтра  будет извиняться, что вызвал меня по селектору. Ладно... Злиться в письменном виде это нехорошо.
Я примчалась домой. Ужин стоял на печке.  На столе записка от мамы:  « У меня вечерники, буду в десять.» Поужинала сама. Стала  звонить Галке - длинные гудки: умотала  куда-то.  Включила  телевизор и свалилась на диван.  Потом  открыла свой дневник и начала листать.  Дневник мой переделан  из тетрадки  по  философии. Не потому, что бумаги жалко,  а чтоб кому не надо не заглядывали - для конспирации. Тетрадка все равно только  на  треть  была  исписана. Пролистала десятка два страниц, стала читать первую запись:

ДНЕВНИК
Инны  Бровской,
студентки  3-го   курса
факультета   журналистики.


                11 ноября 1995 г.
Меня зовут Инна. Через какой-нибудь год я окончу университета, а потом должна буду писать всякие статейки в газетки и журнальчики. Их теперь - пруд пруди. Моя мама, Людмила Павловна, много сделала  для  этого.  Она  в  университете  преподаватель, только  на  философском  факультете. Но она старой закалки, поэтому сделала не то, что вы подумали, а в хорошем смысле.
Вот как появился мой  дневник. Есть  у нас  такая преподавательница, весьма уважаемая тетка, - преподавательница истории литературы. Позавчера была ее лекция.  Она  довольно  самозабвенно  рассказывала о дневниках великих людей, а закончила такой идеей: «Попробуйте  дома  вести  свой  дневник, это очень хорошо дисциплинирует, а  мысли ваши приведет в надлежащий порядок. Считайте это моим  вам  заданием, хотя проверять я, конечно, не буду». Мне эта идея показалась забавной, и я решила: " Почему бы нет? "

                12 ноября 1995 г.

Я - барышня дисциплинированная, и значит, надо что-то написать. Тем более, что  Дима  явится  только через час. Диму мне подсунула Галка, но я ей  за  это еще отплачу! В принципе он  ничего,  но  это  не  для меня... Владислав... - в этом что-то есть, определенно что-то есть... Ах, извиняюсь! - Я  никого  вам  не представила! Вот, кстати, удобный случай. Итак:
Владислав (Сергеевич). Отчество в скобках,  потому что ему лишь тридцать два  года.  Мужчина  начинает стареть,  только  когда перестает следить за модой на галстуки. Вернейшая примета, но  касается  только директоров и близко к ним расположенных граждан: потому что Дима, например, говорит, что галстук его душит, и в джемпере - куда лучше. Согласна! Под машиной в джемпере ползать действительно лучше!
А Владислав - красавчик, хотя и нахальный. Нет, не нахальный, просто резкий. Но ему  по  другому нельзя: директорам так полагается, чтобы на шею не сели. Правда, когда он обращается ко мне, голос  его  снижается на пол тона. Я ему нравлюсь, но он этого не показывает по двум причинам: во-первых, - из  ложной гордости, во-вторых, - из субординации, если я правильно  пользуюсь словом «субординация».
А еще у Владислава Сергеевича  есть  замечательная манера: разговаривая с кем-нибудь из  подчиненных, он любит стоять в пол-оборота к нему. Руками он касается края стола  или  делает вид, что  перебирает  бумаги.  Зато в самый решительный момент своей речи  он  вдруг поворачивается лицом к собеседнику, отчего  полы  его расстегнутого  шелкового пиджака взметаются, как  пиратское знамя, а модный галстук становится виден полностью. Все  почему-то  боятся этого, хоть это только трюк. Короче говоря, Владислав - сам по  себе  лучшая реклама его рекламного агентства.
В это агентство я попала месяца два назад, дело было так. Галка когда-то встречалась с парнем с  пятого курса ее ДГТУ, Шуриком,  потом он ей надоел, и она его бросила. Я возвращалась с вечеринки (одни девчонки, без всякого Димы), ловила машину. Останавливается кто-то, и  сам  мне открывает дверцу. Смотрю - Шурик!  Пока он  меня  вез, хвастался, что он теперь зам. директора в рекламном агентстве. Я еще, помню, спросила:
« А, если не секрет, как диплом ДГТУ связан с рекламой?» На это он пожал  плечами и отвечал: « Ну, Инночка, кто сейчас по специальности работает!» Я спросила, нет ли там места для будущей журналистки, которая сумеет отличить  пишущую машинку от холодильника?  Шурик похлопотал, кажется, не без умысла, (фиг он чего получит!), и через неделю я вышла на работу.  Прошу прощения - звонят в дверь.

                13 ноября 1995 г.

Вчера мне Дима учинил сцену. Он вошел, снял куртку, кроссовки, и начал  объяснять, что  не  появлялся два дня, потому что они с папой чинили машину.  Я неосторожно пожала плечами, чему уже и сама  не  рада. Дима насупился и замолчал. Минуту какие-то мысли  варились у него в голове, затем он сказал:
- А тебе что, все равно? Я еще проверю!..
- Что ты собрался проверять? - возмутилась я.
- Почему, например, тебя нельзя встречать с работы?
- Я уже говорила, - отвечала я сдержанно, но он начинал меня злить, - нас всего три девочки, и нас  отвозят на машине.
- Ну не каждый же день.
- А почему бы и нет, если людям по пути?
- Я знаю, чем это заканчивается!
- Послушай, я что, обязана отчитываться.!
- А!.. С этого и начинала бы!
Когда у нас доходит до такой стадии, я молча ухожу на кухню, закрываю стеклянную дверь, и делаю вид, что его не замечаю. Тоже сделала  и  на  этот  раз.  Дима остыл и  начал  приближаться ко мне, положил мне руки на плечи.
- Отстань! У меня уже нет настроения.
- Так, значит...- пробурчал он, вышел в коридор, влез в свои кроссовки, надел лихорадочно куртку. Шапку надевал уже медленнее, надеясь, что я передумаю.  Потом вышел, но дверью хлопать не решился - скатертью дорога!  Через час он позвонил по телефону:
- Инна, ты еще сердишься?
Я чуть-чуть повредничала, чтоб знал, потом помирилась: нам послезавтра идти вместе к одной моей знакомой.

                16 ноября 1995 г.

Я сегодня думала: может зря я с ним так  поступаю, он в общем, не плохой парень, только какой-то  серый, что ли? Он-то не виноват, это я разозлилась, наверное оттого, что он меня угадал... А что делать. Одних хороших качеств мало. Я же не должна себя с ним  заживо хоронить!
Ладно, я сегодня много писать не буду, потому  что мы с Галкой пробегали всю первую  половину дня по базарам и по Садовой по магазинам. Я тратила  свою зарплату, а она - все надбавки  к стипендии, которые  им выплачивают за отсутствие троек и за инфляцию.
. . .

                20 ноября 1995 г.

Вчера вечером был интересный эпизод. 
Я вернулась часов около восьми. Мама была на кухне. Я разделась, прошла туда. Сели ужинать.  Радио на кухне что-то бурчало  о  выборах.  Мы  уже  допивали  кофе, вдруг - звонок в дверь. « Инночка, открой,» - сказала мама, и встала, чтобы  убрать посуду  и снять фартук.  Я пошла к двери. На пороге стоял  молодой человек лет двадцати пяти на вид. Он уже успел снять шапку, и ладонью поправил чуть примявшиеся волосы. Увидев  меня, он на секунду смутился, но  тут  же  овладел собой, и улыбнувшись, видимо  привычной для него улыбкой, сказал:
- Здравствуйте, Людмилу Павловну можно видеть?
- Пожалуйста, заходите.
Он поблагодарил, вошел. Из кухни выглянула мама:
- А!  Это вы.  Раздевайтесь и проходите на кухню.
- Слушаюсь! - ответил наш гость, как видно, стесняясь, и таким способом подавляя неловкость.
Я еще наблюдала за ним, пока он раздевался. Он был  высокого роста, широк в плечах, хотя  чуть  полноват.  Он снял свое мягкое нейлоновое пальто, и оказался  не таким полным, как мне сперва  показалось. Темно-синий его пиджак сидел на нем  довольно непринужденно, изобличая привычку его носить. На лице  молодой  человек удерживал приветливую улыбку, которая, как мне  показалось, может легко переходить у него  в скептическую усмешку. Мне это в нем понравилось, но вообще он не в моем вкусе: у него лицо какое-то более нежное, что ли, чем следовало бы.
Мама зашла в свою комнату, вернулась  оттуда  с какими-то тетрадями. Ее студенты у нас - явление  довольно обычное, так что я начала терять ко всему этому интерес. Мама и ее гость  прошли на кухню  и  закрыли за собой дверь. Я отправилась звонить Галке.
Через пол часа дверь кухни открылась. Мама  и  этот ее гость вышли в коридор. Из своей комнаты я услышала обрывок разговора:
- Андрюша, вы извините, я не все успела прочитать. Сами понимаете: сессия, время напряженное.
- Оставьте, Людмила Павловна это пока  у  себя.  Я не спешу. Мне любопытно ваше мнение.
Я выглянула в коридор. Гость наш  застегивал  пальто. Выражение его лица было весьма прохладным.
- В общем, в этом что-то есть... - говорила мама.
- Возможно... вам виднее... - отвечал он.
- За кого пойдете голосовать? - Спросила мама под конец.
- Вряд ли,.. думаю, вовсе не пойду. Как это говорится? - " В Россию можно только верить..."
- Напрасно, Андрюша, напрасно... Впрочем,  желаю вам удачи.
- До свидания, Людмила  Павловна, - он  поклонился (именно поклонился)  и вышел за дверь. Тетради его остались лежать  на  тумбочке у телефона.
- Мама, кто это был? - спросила я позже.
- Студент мой бывший, бумаги свои просил посмотреть.
- А что за бумаги?
- Так, записи кое-какие.
- Понятно. Будет кто звонить - я к Галке пошла.
. . .

              Москва...как много в этом звуке
                Для сердца русского слилось!
                Как много в нем отозвалось!
                __________________________________
                Пушкин " Евгений Онегин ".

                3 декабря 1995 г.

Я ничего не писала, потому что Владислав брал меня с собой в Москву. Мы там  пробыли  пять дней - ездили с отчетностью  в  центральный офис.  Владислав  говорил, что  берет меня, чтобы я входила в курс дела, но я этому не особенно верила.  Впрочем, во  все эти дни после  девяти он в мой  номер не заглядывал, так  что вечерами я была предоставлена самой себе, за исключением, правда, одного дня, когда мы до  часу  задержались на каком-то банкете.
Днем мы носились по делам, а вечером я валялась на кровати и читала « Унесенные ветром.» Я, кстати, слышала от кого-то, что бывают книги  мужские и женские, как туфли или шляпы. Очень возможно! Вот « Три мушкетера», например, - книга мужская, или «Евгений Онегин».  А «Унесенные ветром» - явно женская. - Ну и хорошо! Я не возражаю.
Из Москвы я вернулась в боевом настроении. Вот где настоящая жизнь! Дела масштабнее, люди  современнее - так и напичканы мало знакомыми терминами из экономики и таких новых дисциплин, о которых  я  только  там  и узнала. С Владиславом я этим мнением в обратной дороге поделилась. Он что-то  пробурчал  в  ответ  насчет компьютерных курсов. Надо будет напомнить и пойти!
Привезла  пару  журнальчиков, и сразу почти бросилась звонить Галке. Завтра она зайдет - полистаем, посмотрим, что шить к Новому году. А сегодня  предстоит Димин визит, и надо  будет отвечать  на  его подозрительные вопросы.
Когда же это кончится!

                7 декабря 1995 г.

Сегодня  на работе я порядочно  разозлилась. Но  если разобраться, то в сущности, какие у меня права злиться?! Хорошо, хоть  хватило  ума  не подать виду, а то Шурик первый бы надо мной смеялся, потому  что  я ему успела уже намекнуть, что он очень чудесный, но у меня другие планы.
Было  почти шесть часов. Я сидела за моим столом и копалась в ящиках, разыскивая один старый счет. Дверь в кабинет Владислава была открыта.  Шурик туда  вошел уже в куртке, поскольку рабочий  день подходил к концу. Он, надо понимать, ждал, когда тот закончит, чтоб вместе  ехать.  Они о чем-то говорили негромко, да я, впрочем, и не слушала. Под конец до меня  долетел обрывок фразы, которая меня заинтересовала:
- ...а тебе когда идти? - спрашивал Шурик.
- Вечером завтра. Не знаешь, какие духи лучше купить?
- Она любит.
- Откуда я знаю, давай у Инны спросим.
- Не надо... Ладно, найду, у кого спросить! Поехали.
- Поехали, одевайся.
Они вышли через минуту в приемную, Владислав надевал на ходу шапку. Видно было, что настроение  у него приподнятое. Я сидела довольно сумрачная, Шурик  меня спросил: « Едешь с нами? « Я отвечала, что  мне  надо печатать.» Примерные барышни пошли,» - прокомментировал Шурик. Владислав заглянул ко мне в бумаги, сказал, что это подождет, взял меня под мышки  и извлек из-за стола. - Ничего не оставалось, как засмеяться.
Я оделась, они отвезли меня домой, а сами наверняка умотали куда-нибудь.  Домой я поднялась в довольно скверном  расположении духа.  Мамы  опять не было, но это  меня  даже  обрадовало: что бы я стала отвечать, если бы она заметила мое настроение?
Я  ела  бутерброд, потому  что мне лень было греть ужин, но тут позвонила Галка, и я так с бутербродом и подошла к телефону в прихожей, сказала в трубку: «бу-бу-бу», - «подожди, я прожую», а сама подвинула ногой скамеечку и села.
- Ты слушаешь. - спросила Галка.
- Я вся внимание.
- Видела Диму, жаловался, что ваши к нему чувства его не устраивают.
- А ты ему что?
- Что!  Говорила, что за девушкой надо ухаживать, что нервы - плохой  советчик, что  надо  для этого  найти хорошую работу, и не ходить с кислой рожей.
- Ты моя умница!
- А у тебя как дела? - спросила Галка.
Я ей рассказала  про этот  случай,  и передала все слово в слово.
- Так чему ж ты, дурочка, удивляешься? Он же молодой, здоровый  мужик. К тому же, если ты точно рассказала, то это даже хорошо.
- Почему это? -спросила я сердито, обидевшись на "дурочку".
- Да потому, что раз твой  Владислав не хотел спрашивать тебя про духи, значит у него к тебе интерес.
- Может, просто не хотел лишних сплетен.
- Милая моя!  Мужчина  никогда не упустит случая  похвастаться, если, конечно, нет причины  скрывать. Это им для самоутверждения необходимо, как галстук!
- Он не мужчина, он директор, -сказала я уже веселее.
- Следуя этой логике, ты не девушка, а машинописное бюро!
- Все, убедила.  Будет  нужна  помощь психиатра, буду обращаться  к тебе, - сказала я и откусила бутерброд.
После этого мы принялись обсуждать фасоны  из моих новых  журналов  и  выкройки. Через минуту взгляд мой опустился ниже, и я, к моему удивлению, заметила тетради, оставленные маминым гостем. Они лежали с тех пор нетронутыми, в том положении, в каком  он  их оставил.  Я продолжала слушать Галку и отвечала на ее вопросы. Пальцы мои машинально  перебирали листы тетрадей. Я перевернула их лицом вверх. На обложке верней из них (я забыла сказать, что всего их было две) выведена  была  надпись:  «Сторонний  наблюдатель».  Надпись показалась  мне любопытной, и  я открыла тетрадку. Я, впрочем, не особо об этом думала, поскольку Галка заговорила о пуговицах, что  их понадобится десятка полтора, и я ей отвечала что-то в том  же духе.  Две  первых страницы были заняты всякими рисуночками, любопытными, но вместе - бессмысленными:  распахнутое окно, за которым виднеется звездное небо, и в которое с порывом ветра устремился  край занавески,  довольно симпатичная собака в будке,  различные  физиономии, с усами и без усов, короче: то, что рисует рука,  когда мысли заняты или отсутствуют. На  третьей  странице я прочитала:
«У меня часто возникает странное для современного человека желание  начать делать записи дневникового характера.  Пытаясь разобраться в причинах, побуждающих и сдерживающих,  прихожу  к  выводу, что  останавливало  главным  образом  то, что до почти физического отвращения  не терплю  никаких банальностей, а к их числу отношу и дневники...»
«Вот как!» - подумала я и перелистала  пару  страниц.

- Ты меня слушаешь. - спросила Галка.
- Да, слушаю, продолжай...
«...Счастье состоит из материального благосостояния, семейного благополучия,  покоя душевного  и и беспокойства духовного.  Впрочем, кто  гонится за  счастьем, как таковым, уж  верно  с  ним  не  встретится, потому что гонится, а значит – всегда сзади..."
Я попрощалась с Галкой,  сказав, что завтра жду ее к себе,  пошла в свою комнату, легла на диван.  Мысль этого маминого гостя о счастье невольно не выходила у меня из головы, поскольку совпала с моим  собственным настроением. Я зажгла лампу, стала перелистывать тетрадь дальше.
Несколько следующих страниц  содержали аналогичные записи. Некоторые мысли мне показались заслуживающими внимания, хотя все вместе представляли собой такую же белиберду, как и сочетание картинок на первых страницах. Записи были настолько разного характера, что я с трудом представляю, как их можно  было  бы  уложить в систему. Здесь были  и «теория распознавания вранья», и, естественно, мысли о любви,  два небольших, но миленьких рассказа,  и набросок  статьи  об  искусстве.  Разумеется, что  все это  так или иначе  перемежалось         стихотворениями  разной  длины и разного  содержания, более-менее  приемлемыми.  Мне  особенно  понравилось такое четверостишие:

         " Кому нужны твои стихи,
                Кроме последней самой дуры -
                Они тогда лишь не плохи,
                Когда за них дают купюры! ”


Меня, однако, удивило, что в стихах  почти не было исправлений - хороший признак. Только незначительные поправки, да куплеты наш гость иногда переставлял местами. Я пролистала еще несколько страниц, вдруг вверху одной обнаружила четкий выдавленный след от скрепки. Вернулась к началу - на второй странице  такой же след, а все страницы между этими  двумя  были  слегка примяты. Я встала, вышла в прихожую, и точно! На тумбочке нашла скрепку. Выходит, что и маме не предназначалось то, что я у него прочитала. Что же тогда?
Две  страницы  вперед - чистые, потом опять рисунки,  и вот  на  следующей вверху крупно,  другим цветом, была сделана надпись: «Сторонний  наблюдатель».  Ниже - другая: «Гришка». Под  надписью стояла дата: «21 августа», а дальше следовали такие строки:


« Я поджидал прихода Парусинова и попутно занимался тем, что укладывал вещи - все, что  может понадобиться на море и в дороге. Чемодан, к моему ужасу, никак не желал закрываться..."


Я  пролистала  еще  пару  страниц,  убедилась, что это связное  повествование, вернулась  и стала читать с начала...



. . .

                ГРИШКА.
                _______________________

                ...Кого твой стих боготворил?
                И, други, никого, ей-богу!
                Любви безумную тревогу
                Я безотрадно испытал.
                ............................
                Пушкин " Евгений Онегин ".


                21 августа 1993 г.

Я поджидал прихода Парусинова, и попутно занимался тем, что укладывал вещи - все, что может понадобиться на море и в дороге. Чемодан, к моему ужасу, никак  не желал закрываться, ибо к тому моменту  вместил в себя массу лишних предметов. Меж по-особому сложенных брюк и рубашек тот, кому любопытно полазить по моему чемодану, обнаружит щедро напиханные батарейки к мегафону и фонарик, рюмочки, тщательно завернутые в бумагу, карандаши, запасную чистую тетрадь, и даже плоскогубцы.  Короче, все те предметы, с помощью которых мы обеспечиваем свое нескучное пребывание в «Радуге».
Ага! Я уж, смотрю, проговорился.  Делать  нечего - придется  объяснять. «Радуга» - это студенческий  лагерь в Дивноморске, в пятнадцати минутах езды  от Геленджика. Он один из  старейших  в  поселке, и потому занимает самое выгодное положение на его карте.  Легкая рощица накрывает своими кронами интимные деревянные домики, и благодатную тень можно найти здесь даже в самый солнечный полдень. Тут же за калиточкой – пляж, и тут же неподалеку все стратегические точки, как то: торговые и питейные.
Поезд вздрагивает на стыках,  но  я люблю писать в поезде. Я сейчас один, ибо приятели мои  курят в тамбуре или сидят  в  соседнем  купе  с  Викой и этой ее Таней. Пока они  отсутствуют, я должен  набросать  их портреты, потому как каждая такая поездка  являет собой какое-нибудь курортное приключение, и нужно представить действующих  в нем  лиц. К тому же, я  им  на этот раз дал слово все записывать, чтобы было  потом, что вспомнить на свалке!
Весь наш коллектив так или иначе  сложился  именно там, в «Радуге», и не первый  уже  год  мы  приезжаем вместе.  Некоторые по  разным причинам от нас отделились. Те же, кто остались, представляют собой  весьма разношерстную компанию, как по роду занятий, так и по чертам характера.  Все они заявляют, что  общая  наша черта - тяга к романтике, но на самом деле  их  тянет только к женщинам. Двое из них едут  в  моем  купе, а двое уже прибыли днем раньше - но о них после.  Итак: Парусинов.
Парусинов – лейтенант милиции. Ему бы пора быть  уже и старшим, но он лейтенант, потому что  любит спорить с начальством. По крайней мере, он так  говорит. Я, в принципе, этому верю: характер его действительно кипучий. Гимнастическая его фигура, рост, лицо, и  весь облик в точности соответствуют роду его занятий.  Все это могло бы стать  предметом ночных грез любой молоденькой девочки, если бы  Парусинов  больше  внимания уделял им самим, и меньше -тайному смыслу в их взглядах и действиях, коий он  любит  изыскивать. Усы  его аккуратно подстрижены, и смотрят вниз - признак внутренней собранности. Когда же он улыбается, то усы его начинают топорщиться, и в  лице  появляется  какой-то хищный, но вместе с тем веселый оттенок. Весь его вид в таких случаях говорит: « идите  сюда, голубчик, и я съем вас с вашими мыслями». Он так  смотрит  даже  на девушек, полагая, очевидно, что последние  влюбятся, уже благодаря гипнотическому  взгляду  его  умышленно прищуренных глаз. Если он так  же  действует на  тех, кого должен допрашивать по долгу службы,  то я не хотел бы быть на их месте.
Разговаривая с ним, не  следует  касаться  спорных предметов, ибо он бросится  защищать  свое  мнение, о каком бы пустяке ни шла речь, и не зависимо  от справедливости такового мнения.  Причем  он  изберет  для этого самый длинный путь,  и  к  концу его реплики вы забудете ее начало. Впрочем, если Парусинову нет причины входить в роль, он довольно приятен, ибо недурно образован. Особенно, если  не  обращать  внимания  на массу понятий из восточной мудрости,  которой он приверженец, и которыми он вас будет забрасывать.
Теперь  второй  портрет - аспирант Банин.  Но этот портрет будет короче, поскольку Банин - человек замкнутый, и по этой причине  вынужден  играть в компании роль статиста. По этой же  причине  об  истинных  его мыслях и тайных чертах характера можно только догадываться. Я даже думаю, что если Банин  вдруг  женится, мы все прознаем об этом только постфактум. Он, однако, не молчалив, и когда выпьет, способен быть искренен, особенно если разговор так или иначе касается до вопросов любви и дружбы.
Еще я упомянул, что в соседнем  купе  едет  Вика - существо загадочное, но она мне как женщина не  интересна, и я ее разгадывать не собираюсь. Банин  когда-то имел  на  нее  претензию, но  кажется, между  ними ничего  не  было.  О том же, кто такая Таня, я еще не имею понятия, поскольку лишь помог им занести  вещи в поезд. Знаю только, что она Таня,  что она Викина подружка, и что та  тащит  ее  за  собою в первый  раз.  Правду сказать, и то, что Вика оказалась  в  соседнем купе, - случайность.  Заранее вместе ехать не договаривались. Случайность, впрочем, не  такая  уж  удивительная, но, признаться, я с любопытством  отношусь к случайностям...
Пойду теперь к ним,  ловеласы  мои  наверняка  уже там. Тетрадка моя никуда не убежит!

                22 августа.

Я проснулся раньше всех, даже раньше Банина, который первым плюнул на все вчера вечером, и залез спать на свою полку.  До Новороссийска нам ехать еще  никак не меньше двух часов, никого пока будить не буду...
Когда я пришел вчера в соседнее купе, ловеласы были уже там  и натужно беседовали с барышнями.  Натужность эта объяснялась  несколько  неприятной  манерой Тани  обращаться в общем разговоре только к Вике. Манера эта пока вполне извинительна, решил я, поскольку барышня не провела  еще и получаса в обществе  своих новых знакомых. Я стал наблюдать за ней, в основном - от скуки, потому что  не  люблю  вымученных  бесед, а специально что-нибудь выдаивать из себя  мне не хотелось. Ей  только двадцать два года,  а она уже старательно изображает взрослую серьезную женщину - что за охота! Мне всегда казалось, что наоборот - значительно лучше. С такими повадками в тридцать лет она будет выглядеть на сорок. Надо  думать,  она  хорошо в себе уверена, если позволяет такую роскошь!  Взгляд же ее, хотя и содержал какую-то затаенную искру, но ясно говорил, что надо оставить всякую попытку  влезть в эту душу. Я так и поступил, стал рассматривать ее ноги, и решил, что «больно много чести»...
А  если  серьезно, то она, кажется, из тех женщин, которые все жизненные стадии  проходят с тщательной продуманностью и размеренностью,  пока не встретят  своего «принца»,  представляющегося мне большим и грубым, и которые  на остальных  смотрят, как  на  естественное  препятствие.  Иногда они позволяют себе какие-нибудь милые выходки, чтобы развлечься в ходе ожидания, которые также учтены и прощаются их системой.
Чаще всего их предприятие удается полностью, потому что случайные чувства в них  не  развиваются,  ибо подавляются  необходимостью.  Некоторым из них судьба чинит  препятствия, и они  выходят замуж  за «то, что осталось». Тогда они начинают убеждать себя и других, что все в порядке, что так и должно,  и что это,  как раз и есть  цель их долгого путешествия. Впрочем, лет через пять все приходит в норму, и  так  оно и становится, потому что:
Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она.
Милые женщины! Не сердитесь, и  не  кричите,  если эта моя характеристика покажется вам чересчур обидной и мрачной, я ведь  только  предостерегаю, и совсем не отрицаю, что  помимо этого в такой  душе  может  быть много хороших свойств!..
Скоро эти рассуждения  мне наскучили,  мне захотелось уйти. Я нашел  пустячный предлог, и вывел за собой Парусинова. Банин остался в обществе своей бывшей дамы и ее интересной компаньонки.
- Ну как тебе  эта  Таня? - спросил  Парусинов, едва мы отошли на достаточное расстояние.
- Ничего  особенного, - пожал я плечами, - вообще-то, Геночка, я уже вышел из этого возраста, и не примеряю каждую женщину на роль любовницы. Я стал разборчивей.
Парусинов проглотил шпильку: ему двадцать семь лет, и он на три года старше меня.
- Она симпатичная, конечно, но мне, честно,  не  нравится, - продолжал  я, - может  потому, что  она  нас так уж рассматривала, что если бы ей  в нас что-то не понравилось, она бы и разговаривать не стала,  наверное...
- Андрюша, а вот тут ты не прав, - он дождался  паузы в  моем  монологе, - Это  женщина  такая,  что  стоит только  растормошить...  У нее ж глаза  блестят,  как у  голодного   волка,  только   она   это   старается скрыть.
Парусинов, кажется сел на своего любимого  конька.  Он вообще любит завысить в беседе свои  психологические возможности.  Предчувствую, что этим дело не кончится!..
Потом наш разговор  принял  иное  направление, и к предыдущему предмету более не возвращался. Так бывает часто. Начав спорить о чем-то конкретном, и не находя возможности убедить друг друга,  спорщики  отдаляются от  темы, и  всплывают  уже  где-то в области высокой философии, о чем, возможно, и вовсе не стоит спорить.
Если бы зерно истины так легко рождалось в простом человеческом споре! Тогда мир был бы виден  нам пронзительно резким, контрастным,  подобно лунному  ландшафту, который не искажается за отсутствием  воздуха.  А ведь может статься, что это искажение, эта  невидимая, но существующая преграда и обращает  наше внимание на единство и красоту мира, а  наши  помыслы - на поиск истины. Потому что  истина есть ничто иное, как поле, которое сопротивляется тем сильнее, чем  глубже в него пытается проникнуть невежда, или  человек, лишенный нравственного на то права!
Скоро подъезжаем к Новороссийску, а  там автобусом до Геленджика, или, если повезет, - сразу  до  Дивноморска. Утро такое чистое!  Поедем по хорошо  изученной, почти горной дороге. Автобус вынырнет из-за очередного поворота, и  справа  далеко  внизу  откроется взгляду море. В нем будут отражаться замершие облака, и живописно расставленные на его поверхности  корабли будут тоже неподвижны. Давно знакомая  картина, и, черт возьми, она не  утратила  из-за  этого  своих достоинств! С этого вот момента душа наполняется  какими-то смутными ожиданиями, а сердце - чем-то, похожим на надежду. С этого вот момента  начинается  ежегодная цепь морских приключений, потрескиваний ночных костров в сочетании с переборами струн гитары, ароматы женских духов будут переплетаться с ароматами  закатного моря, и хмельные впечатления будут опять  заполнять наши романтически настроенные головы!

                25 августа.

Я уже три дня в Дивноморске.  Писать, по  понятным причинам не хотелось - были дела поинтересней, и сейчас, пока  приятели мои ушли  на ужин, я  оккупировал веранду нашего домика, и пишу, сидя на покачивающемся стуле.  Шкодливый ветерок треплет листы моей тетради, и проходящие  мимо  веранды  девушки время от времени бросают на меня праздно-любопытные взгляды.  Все-таки пишущий  с  сосредоточенным  лицом  человек - явление здесь несколько не уместное.  Они, эти  девушки, пока еще ходят мимо веранды в купальниках или  непривлекательных  халатах, часто с полотенцами  на  головах, в виде тюрбанов, или - на плечах, наподобие башлыков, и пока выглядят не так привлекательно,  как им подобает выглядеть. Но пройдет  время  ужина, и  вся  «Радуга» превратится в тайный  косметический  салон.  Хождения девушек от домиков к умывальникам  и гладилке  станут интенсивнее, и с наступлением  темноты, то бишь к началу дискотеки, население «Радуги», особенно  женская его часть, преобразится, и предстанет во  всей  своей красе.
  К тем портретам, которые я успел  набросать, теперь следует добавить еще два, ибо эти два джентльмена выехали «на разведку» раньше, и здесь мы вновь встретились. Оба они сейчас в столовой, и значит  подглядеть написанное не смогут.
Леша, наш  «полковой  оркестр», состоит  в  сложном родстве с Парусиновым, которое  даже они  сами не берутся описывать, и потому для краткости величают себя братьями. У Леши есть черные усы и гитара.  Набор лирических песен, который он из нее извлекает, способен выжать слезу  даже  из  камня.  Благодаря  этому  его свойству, Леша сделался  необходимой  фигурой в нашем коллективе, и сделался бы наверное и центральной, если бы его внешность отставного героя  соответствовала его характеру. Леша тайный меланхолик, и  как  всякий меланхолик, приписывает свои неудачи с женщинами  нечестности друзей. Впрочем, он от этого сделался очень благоразумным, и научился также маскировать  подозрительность с помощью  показного  рвения  к дружбе, а к женщинам у него выработался философский  подход типа: «виноград-то зелен». Когда я его понял, то перестал удивляться, и теперь, общаясь с ним, только вношу поправки на учет его странностей. Леша тоже аспирант, и они с Баниным лучшие друзья. Оба они горячо  проповедуют идеи дружбы, и возможно, это лучше цинизма.  Кто         знает!  Может лучшие стороны души способны развиться, хотя бы из почвы притворства. Во всяком случае, общение с ними отнюдь не тягостно,  ибо круг их интересов выходит за рамки монеты, бабы и бутылки.
Вот Виталик, - им полная противоположность.  Мы с ним познакомились год назад: он занимал четвертую кровать в нашем домике. Виталику девятнадцать лет, но  выглядит он старше, благодаря его габаритам.  Он и широк в плечах, и высок, и при желании  может быть  серьезен.  Ему с ровесниками  скучно, и  он  тянется к нам.  Это тотчас видно по его улыбке. О! Она у него  совершенно особенная, и пока еще  выражает  искреннее  веселье и жажду активной жизни, рассказами о которой мы его завоевывали. Вместе с тем, в глазах его в такой  момент читается  напряженная  работа  мысли - он  проверяет, взвешивает, наблюдает, желая знать, стоит  ли  мотать на ус. Проверяет, чтобы не быть  одураченным - вечная боязнь молодости. Виталик моложе каждого из нас минимум лет на пять, но разнице этой  значения  никто  не придает: между собой мы одинаково дружелюбны.  Он мне симпатичен, потому что находится еще в состоянии восторга, и я брошу в эту свежую почву те зерна, которые посчитаю нужным...
Это, впрочем, впечатления прошлого года, сейчас же он ходит по лагерю, являя собой саму солидность. Второй приезд в «Радугу» делает его в собственных глазах         корифеем и морским волком.
Так,  пока  довольно: ужин  закончится, и за  мной зайдет Леша.  Я просил его.  Пойдем  к нему  переодеваться, выпьем апельсиновой  настойки. Леша поселился в другой  части лагеря, в четырехэтажном корпусе. Там немножко  комфортней, чем в домиках, но дальше от моря.
Там в комнате у него есть сосед - личность  весьма примечательная. Зовут  его Гришей.  Он  москвич.  Лет ему нет и полных  восемнадцати, но на двадцать он тянет. У Гришки  неплохие рост и  телосложение,  волосы оттенка  светло-русого, что в сочетании с правильными чертами  лица, придает его внешности легкий налет нерешительности и своеобразный юношеский шарм. Порывистость, и одновременно, мягкость  интонаций его речи дополняют  производимое впечатление... И  выходит, что я невольно  набросал еще и третий портрет.


                ( Тот же день, около четырех утра.)

Половина  вещей  моих,  так  сказать, парадное обмундирование, находилось в Лешиной  комнате (потому что там есть  шифоньер).  Мы брились, одевались в вечернее, совершали  над  собой  всяческие  парфюмерные действа,  и  поочередно  следили  за  кипятильником в литровой  банке.  Потом готовили кофе  и  разлили  по привезенным  мною   рюмочкам  апельсиновую  настойку.  Гришка при сем  присутствовал,  и волей-неволей  пришлось налить и ему.  В комнате  полумрак. Гришка пьет с деланной непринужденностью,  желая  видимо показать, что ремесло  это ему  не в диковинку.  Любезный и услужливый  Леша орудует с очередными порциями, и будучи в  обычной  своей манере,  комментирует  свои действия словами, и заводит речь о прелестях «Радуги»  и нашего коллектива.  Видно,  что  Гришке речи эти нравятся, ибо из них вытекают для него  самые  соблазнительные  последствия.  Гришка  юн,  и  те  похождения прошлых лет, которые  описывает Леша, не могут не зажечь в Гришкиных  глазах жадный огонь.  Я в душе улыбаюсь: Лешина  болтовня  не  то,  чтобы  вымысел,  но действительность так  приукрашена его фантазией и энтузиазмом, что  пристрастный  слушатель  поневоле  бы усомнился. Но Гришка верит. Ему это выгодно, и он хочет верить,  ибо  речи  эти сопровождаются обещаниями найти ему девочку в кратчайший срок, и он улыбается и краснеет, как деревенская девка перед смотринами. Лешины речи и моя настойка  делают  свое  дело,  Гришка слегка расслабляется внутренне, и на лице его начинают появляться признаки геройской решимости.
Придя днем к ним в номер,  я видел Гришку читающим какой-то  ковбойский  роман, судя по обложке. На ней, на этой   обложке, красовались  лошади на заднем плане и физиономия ковбоя,  весьма суровая  и воинственная. Гришкин  взгляд замер  где-то выше  страницы.  Сам он на кровати, рука подложена под  голову,  и  те картины прерий,  которые  он  рисовал себе на потолке комнаты, вызывали на его лице едва различимую  мечтательную улыбку...
По этому  признаку я отличил в нем человека  увлекающегося.  Но что за напасть!  Неужто русскому  молодому человеку  нечем более увлечься, как прелестями детективов и ковбойских романов! С них совершенно нельзя начинать, ибо они портят вкус, подобно тому, как съеденное первым острое и пряное блюдо лишает способности  ощущать  тонкие ароматы следующих блюд.  Опасная привычка - увлечение!  Пусть даже  серьезной книгой. Блажен, кто понимает их истинное назначение!  Но что делать тому, кто окунувшись в их кипучий вымысел, поднимает затем голову,  и видит вокруг  унылую и вялую действительность. Поневоле начнешь подгонять свою жизнь  под  книжную,  а  когда  из  этого  ничего  не выйдет, - приходит скука и разочарование.
Я незаметно задержал взгляд на Гришкином лице: мне стало любопытно: что я еще смогу на нем  прочесть? Не знаю, создан  ли  я  так, с течением ли  времени развил в себе это свойство, но я люблю читать человеческие лица.  По мимолетным и едва заметным их движениям пытаюсь угадать, какие струны души в этот момент звучат в  человеке,  и какие,  вообще,  в этой душе есть струны. Я постепенно привык ловить  значение  каждого взгляда, каждого  шага,  жеста.  Что-то  демоническое есть в таком увлечении!.. Однако, как бы там ни было, а я наблюдал на Гришкином лице  интересные  движения:
Губы его слегка  сжимались в линию  и подбородок чуть выдвигался вперед - верный показатель решимости к чему-то в данный момент,  а если это постоянная черта, -признак мужества и суровости человека, - вероятно, как у тех книжных ковбоев,  о которых читал Гришка. Впрочем, движения  эти  позволили  мне  заподозрить в нем скорее некоторое упрямство - свойство, на мой взгляд, весьма жалкое, более говорящее об отсутствии гибкости ума,  нежели о  твердости  духа...  Пробежав  глазами предыдущую страницу,  я прихожу к выводу,  что зря на него набросился  -  пусть человек читает... хоть что-нибудь! Итак, я напоминаю, что мы были в их номере, и заняты были апельсиновой настойкой.
- Как, кстати, Андрюша, твоя медсестричка? -задал вопрос Леша,  вероятно  желая  снабдить  свои  рассказы конкретным и свежим примером.
- А что за медсестричка? - оживился Гришка.
- Лицо  женского пола,  средний медицинский персонал, занимающееся отпуском процедур больному,  - не  удержался и сострил Леша.
- Да видишь ли,  - отвечал я после того,  как  Гришка отхохотал положенное время, - когда мы только собирались ехать, мне идея одна пришла…
- Говорили,  как помню, что женщины - сплошная морока.
- Тысячами всякие увертки надо придумывать,  дабы снискать их благосклонность...
- А результат не всегда удачный.
- Я тогда порядком разгорячился,  и вот что предложил в итоге...
- Мы даже фразу отработали, - вставил Леша.
- Так вот, - продолжал я, откинувшись на стуле, - я подхожу к какой-нибудь барышне посимпатичней, и принимая решительный вид, говорю  примерно  следующее: "Милая  девушка! Простите мне мою решительность,  я так утомлен кокетством или холодностью всех здешних барышень. Вы мне нравитесь, и я хочу вам предложить свою любовь на время смены.  Я не тороплю с ответом,  я к вам еще подойду позже." - Конечно, немножко нахально, но в этом суть эксперимента.
- А то, понимаешь, - стал  пояснять Леша, - все  друг другу вначале глазки строят, ходят вокруг да около, а так необычно,  значит  должно сработать. Они ведь любят все необычное.
- И эту медсестричку  вы использовали  для  опытов? - улыбаясь спросил Гришка.
- Точно, - подтвердил я. - Только это еще вопрос: кто  кого использовал...
- И как успехи?
- А никак, - с некоторой досадой  ответил я, ибо Леша поднял для примера не самую удачную тему, - Вначале - по плану: подошел, сказал, вызвал даже некоторое смущение...
- Ну еще бы! - Такой кавалер  подходит с предложениями, - прокомментировал Леша.
- Вы мне здесь, батюшка, не язвите, я сам могу не хуже вашего! 
(Последние две реплики  были абсолютно беззлобными, и сопровождались  добрейшими  приятельскими  улыбками.)
- Полежали на пляже, ели мороженое в кафе, потом я ее пытался увести на природу, да только ей это скучно...  В общем, я от нее отстал, и кажется, не жалею.
- Вот,  траться на них после этого! - резюмировал Леша, - Ну ничего, ничего, это просто она такая, - неудачный объект.
- Да нет, - отвечал я, задумавшись, - не только. Если дело повел решительно, то его так и нужно продолжать,  иначе она в тебе разочаруется.  Успокаиваться  нельзя. На них,  на женщин, надо выливать всю свою энергию и силу, держать в постоянной очарованности, тогда  только и  можно  на что-то рассчитывать.  Расслабиться можете, когда она к этому состоянию  привыкнет, и для нее это будет новой загадкой.
- Вот,  слушай философа!  - сказал Леша, поднимаясь и ставя пустую чашку на стол.
     - Да,  правда, пойдемте, - отозвался Гришка, - дискотека уже двадцать минут, как началась.
В этот момент его лицо выражало некоторое  снисхождение, вероятно  вызванное  моим  рассказом.  Меня  это взбесило. Вот люди!  Чья-то  неудача  радует  их  как собственная победа. На фоне чужих ошибок легче прощаются, или, вернее, забываются собственные. Все мы такие, и что толку с этим бороться!

Дискотека  в «Радуге» - вещь  весьма  заурядная, в смысле  сравнения с другими  подобными  мероприятиями где угодно, и вместе с тем, обладает совершенно  особыми свойствами. Здесь это почти культовый обряд, ибо на нее возлагаются  все мыслимые и немыслимые надежды на удачное знакомство, как мужским составом «Радуги», так и женской ее частию...  А что удивительного! Ведь придумали же для этого даже специальный  термин -«курортный роман». Это очень удобно, потому что можно не думать о совести!
Да, господа!  Любовные  приключения  стоят здесь в одной шеренге с морем и солнцем, и что греха таить, в конце этой шеренги  часто без спросу появляется пузатая и крепкая водочная бутылка. Сперва, несколько лет назад, эту водочную  бутылку начальство  лагеря всеми силами пыталось выводить за руку из строя, но она всякий раз возникала то с того, то с иного фланга, и под конец так примелькалась,  что ее  попросту  перестали замечать. Здесь  теперь чаще скрывают охоту к любви и интригам, чем к пузатой и  крепкой  бутылке.  И  даже женщины, которых так хочется называть милыми женщинами, когда о них пишешь, не брезгуют этой забавой.
Мы заперли номер, спустились  по лестнице, и почти тотчас же очутились в объятиях уже начавшейся  дискотеки. Здесь все близко, все под рукой. Мои танцевальные способности находятся в  сильной  зависимости  от настроения, а оно в этот вечер было неважным.  Не то, чтобы грустным, а скорее скептическим. Как следствие, за все время танцев я не пригласил ни одной  девушки, мигрировал из кружка в кружок,  и больше времени уделял болтовне то с одним,  то с другим приятелем,  чем женским взглядам.
Женский взгляд  на дискотеке - вещь очень занимательная, если за ним следить и точно угадывать его значение. Диапазон  этот  огромен,  даже  если  говорить о взглядах только  благоприятных.  Выражать  они  могут все, что угодно,  от общей удовлетворенности осмотром вас с ног до головы, до тайного сожаления, что она не с вами,  или до откровенного призыва или даже вызова, если угодно. Но взгляды милых девушек  оставляли меня равнодушным, и сказать по совести, их было в этот вечер не так уж много.  Нет, конечно же я желал бы провести остаток вечера с какой-нибудь хорошенькой искательницей курортной любви,  но в голове,  как заноза, засела неприятная мысль о том, что ежели приглашенная мною девица, паче чаяния, не воспримет это, как подарок судьбы,  и откажется идти куда-нибудь после  танцев, я  буду  попросту  смешон.  А ведь было когда-то время, когда  отставка, данная  дамой,  не  считалась  чем-то удивительным!  Но, согласитесь, что в двадцать
четыре года  вряд ли не будешь считать  себя знатоком женской сущности, и потому отставку - позором. Я лучше не подойду вовсе к даме,  и десять раз  принесу  в жертву счастливую возможность знакомства,  чем соглашусь с позором отказа!

Одним словом, к моему домику после дискотеки я возвращался один,  медленно,  в раздумье.  Обыкновенно в это время,  то есть к половине двенадцатого, к домику стекается вся наша компания,  и начинается подготовка либо к ночному застолью прямо в домике, либо к легкому походу куда-нибудь на природу, и преимущественно с той же  целью.  Из  темноты  поочередно выныривает то один, то другой «рыцарь Дивноморского Ордена», как мы в шутку стали называть себя внутри коллектива.  Выныривают, часто ведя  под  руку  какое-нибудь  небесное создание, отловленное  на  танцах,  и  эта ежедневная выставка "жертв" дискотеки  вызывает у нас  восторг и
тихий ажиотаж.
Мы сидели внутри за столом, я и Банин. Перед нами была початая бутылка кофейного ликера,  две рюмки и виноград в кульке. Вошли Леша и Парусинов.
- Так,  так! Вот они чем тут занимаются! - сказал великолепный Леша.
Я не отвечая поднялся за двумя требуемыми рюмками, желая за хозяйственной суетой скрыть  свое  пасмурное настроение.
- А где Виталик? - решил поинтересоваться я.
- Кажется,  подцепил девочку какую-то.  Ту, светленькую, что он все время прицеливался.
- Ну он сюда-то хоть придет?
- Теперь уж, наверное, только утром, - съязвил  Парусинов.
- Вот! Так нам, старым волкам и надо...
- Ладно, Виталик -Виталиком, а вы пить намереваетесь, или я за вас должен всю бутылку выпивать!?  - очнулся Банин. Леша и Парусинов  бряцнули  рюмками, и подняли  их в нашу сторону в знак приветствия.
- Знаешь, какой Леша подвиг сегодня совершил? - завел речь Парусинов.
- Нет, что еще за подвиг? - проснулось мое внимание.
- Гришку  с девочкой познакомил,  - улыбнулся самодовольно Леша,  и отправил в рот  рюмку  ликера и виноградину.
- И кто же она?
- Таня наша.
- Таня?!  - удивился обычно спокойный Банин,  - она ж на пять лет старше его!
- На дискотеке подвел его к ней в  кружок, - продолжал Парусинов,- представил по полной форме,  а я ж наблюдаю. У Гришки рожа сияет,  глаза блестят, гордый, как лев. Потом гулять пошли, должно быть, по берегу.
- Упустил ты,  Геночка,  свое счастье,  - подвел итог  Банин.
- А причем тут я?! - возмутился Парусинов.
- Ты ее еще в поезде расхваливал.
- Я ее, уважаемый, вовсе не расхваливал, это вот Доктор заспорил, чем-то она ему не понравилась.
- Было дело, - подтвердил я.
Доктор - это  старинное  мое  прозвание,  кем-то, когда-то данное,  и удивительно  прижившееся - ничего не имею против.  Во время этого разговора я заметил в голосе и выражении лица  Парусинова некоторое раздражение. Мне это показалось  подозрительным. «Собака на сене» - мысленно повесил я ему ярлык...В  дверь постучали и вошла наша соседка по домику рядом:
- Леша, ну мы идем?
- Сейчас, уже собираемся.
- Хорошо, мы у себя ждем.
Дверь закрылась.  Мы  с Парусиновым делано переглянулись.
- Так, так,  раскалывайся, что это у тебя за дела с 51-м домиком!
- Узнали, что я на гитаре играю, просили продемонстрировать. - Я предложил прогуляться вечером – только и всего.
- Владимир Иваныч! - обратился я торжественно к Банину, - Налей наградную герою... И давайте  одеваться, а то неудобно, ждут ведь.
Я повесил через плечо мегафон, руководствуясь тем, что всякий, казалось бы бессмысленный  предмет, здесь в «Радуге»  приобретает огромное значение,  хоть и не знаешь, когда и зачем  он  понадобится.  Предусмотрительный Парусинов прихватил виноград,  бутылку, в которой еще изрядно оставалось,  и сунул в карман  стаканчики, складывающиеся один в один, на манер матрешки. Леша пошел стучаться в соседний домик.

Через несколько минут,  после обычных  шушуканий и выглядываний из-за занавесок, из домика номер 51  потихоньку  стали  выплескиваться  обитательницы. После взаимных  представлений,  неопределенных  фраз, и реплик, ни к кому не обращенных и ничего не выражающих, что в таких случаях, как раз и есть - обряд знакомства, мы пустились в наше маленькое путешествие.
Тут надобно заметить, что нет такого забора, в котором не нашлось бы дырки. Это наблюдение - почти философское, и мы недавно  об этом спорили.  От дороги, ведущей к остальным лагерям, пансионатам и проч. растянувшимся  вдоль берега, «Радуга» отгорожена забором из металлической сетки, кое-где, разумеется, покосившимся или разодранным.  И вот к такой дырке  мы и направились. Мудрец-Парусинов, помнится, так  рассуждал на этот счет,  что  благоразумный  человек никогда не пойдет в ворота, по освещенной аллее.  Это может сделать какой-нибудь влюбленный, ведя свое сокровище под ручку и  очерчивая  свободной рукой изящные дуги, кои означать должны связь между ними и звездами, которые, к слову, здесь удивительно ярки.  Нет!  Благоразумный человек, особенно желающий очаровать свою  новую  избранницу, конечно же направится к дырке! Они, правда, обязательно по пути к плохо освещенному  забору  несколько раз пригнутся под ветвями,  что тут же придаст таинственности, зацепятся за  какой-нибудь  куст  или гвоздь, наступят  в  лужу или яму.  Но зато,  проходя сквозь все эти тернии, легко найдешь повод подать девочке  руку, и  пользуясь  темнотой, уже не выпускать ее, и гладить прохладные и нежные пальцы. Или, наоборот, взять ее  руку крепко, и ощутить  нежный  трепет женской руки, который будет ей и вам наградой за кусты, гвозди и ветки.  Это тайное и вынужденное рукопожатие облегчит  вам  всю  дальнейшую работу,  ибо для прикосновения к даме нужен предлог,  и  сразу  станет ясно, чего  ожидать  в дальнейшем.  Если не выдернула она руки,  если преодолев дырку в заборе, пошла рядом с вами,  стараясь показать, будто не замечает, что ее рука в вашей, если колыхнется и дрогнет в этот момент ваше сердце, будьте уверены, - дрогнуло и у нее - это чувствуется! И тогда она ваша! Чаруйте ее - все в вашей власти,  ибо  в  тот  момент в душу к ней,  или в подсознание, - как хотите - закралась любовь,  и  уже  ваше дело - зажечь ее,  и пусть пылает, или не суметь этого, и видеть потом ее унылое невнимание и  мысли о чем-то своем,  в  которых уже не будет места для вас,  как ни старайтесь и не лезьте из кожи вон!
Парусинов, хотя шутил, но он молодец! В нем есть сочетание романтики  и циничного  расчета - сочетание интересное, хотя и варварское.  Я ему,  однако, заметил, что все это справедливо,  но кроме двух случаев, а именно: когда вы ее боитесь, и когда ей, по большому счету,  нет до вас никакого дела... На это ему, конечно, нечего было возразить.
Спутниц наших было три. Темнота  не позволила  мне рассмотреть как следует их лица и фигуры, но что в их внешности не было  ничего  выдающегося,  заметить  не составило труда.  Впрочем,  голос и выражение горящих глаз одной из низ привлекли мое внимание,  я достроил по этим малочисленным признакам,  точное значение которых трудно заключить в тиски  словесных  выражений, остальное в ее внешности и характере, и остался доволен выводом.
Мы выбрались наконец на дорогу, точно какие-нибудь разбойники, и наверное представляя со стороны смешное зрелище, и решили направиться в третий,  если считать от нашего,  лагерь. Лагерь этот именуется «Стрела», и сочетает в себе комфорт бетона и таинственный уют лабиринтов из подстриженных кустов, кипарисов и цветников. В «Стреле» есть  очень полезные лавочки и беседки, и пирс с дощатыми лежаками, уходящий в море, и ночью кажущийся началом бесконечности.
Звезды ярко блестели над нашими макушками. Со стороны центрального пляжа из кафе «Русь» доносились отдаленные звуки  музыки.  Во все время пути я старался держаться поближе к Свете - обладательнице выразительных глаз, но ни на что определенное не решился, ибо в начале знакомства «компания - на  компанию»  разговор всегда общий,  даже на ходу.  Подойдя к «Стреле»,  нам предстояло преодолеть еще один забор,  или,  точнее, - щель между створками ворот, связанных цепью, и потому прикрытых не плотно.  Почти перед самыми  воротами  я наконец поймал нить разговора, и обратился  с рассказом  уже  собственно к Свете.  Речь,  кажется,  шла о местных достопримечательностях.  В этот момент мы уже протискивались в описанную щель. Я, естественно, пропустил ее вперед,  но тут Парусинов,  который был уже по ту сторону, со сей возможной галантностью подал ей  руку, и продолжил,  только вдвое красочней и энергичнее, прерванный мною на секунду рассказ.
Я несколько опешил, не зная, чему мне приписать его действия - невнимательности или коварству,  но попробовал успокоить  себя тем,  что права у нас пока равные, и глупо на него дуться.  Вопреки ожиданию, настроение мое   нимало   не  ухудшилось,  а  красноречие только усилилось.  Всю дорогу к пирсу  я  веселил  и развлекал публику.  Что  удивительного!  -  Парусинов объявил мне войну,  и я вступил в нее безоговорочно и с радостью.  Эти мелкие и никому со стороны не заметные войны веселят,  будоражат нам кровь,  и совсем не портят дружбы, ибо изначально предполагаются, как интереснейшее развлечение...  И потом, кто здесь вообще говорит о дружбе!?  - Это слишком мифическое понятие, и только вопрос временного удобства  или  терпения...  Отбивать женщину легче гораздо, чем удерживать: отбивая, играешь белыми, заставляешь соперника обороняться, и  женщины  - сами лучшие в том союзники,  потому как любят искать в своем кавалере недостатки, которые вам видны еще лучше, поскольку у вас холодная голова!  И лишь насытившись  играми этими сполна, разбив с десяток сердец, начинаешь понимать  их пустой абсурд, и уже испытываешь блаженство не победы, а власти, которой можешь казнить и миловать,  вступать в борьбу или не вступать.  Я не знаю,  успокоение ли это или смена идеалов, и не очень  уверен,  опыт  тому  виною  или, увы, возраст.
Дойдя до края пирса, мы сдвинули поудобнее несколько деревянных скамеечек, и расположились  на них, используя одну,  как импровизированный стол.  Парусинов засел в самом  отдаленном и выгодном углу,  пропустив вперед Свету, и полностью отгородив ее от  остальных.  Любой взгляд, который я мог бы направить в ее сторону, таким образом, должен был наткнуться по пути  на бдительный взгляд Парусинова. Я мысленно отметил очередное очко в его пользу.  Леша,  повозившись с гитарой, заиграл и запел какую-то душевную песню. Покуда он ее исполнял, прочие присутствующие потихоньку потягивали из своих стаканчиков,  которые Парусинов картинно наполнил, дабы самому не  померкнуть  в  лучах  Лешиной славы. Он  вообще любит из всякого пустяка состряпать целое значительное действо! Я его в этом случае понимаю: надо  же успокоить свежевыбранную даму,  что она теперь с самым деятельным,  а значит, и с самым главным из нас.  Я знаю,  женщины это любят! Видимо, этим можно хвастаться или гордиться... Смешно!
Об чем шел между ними разговор, мне не было слышно, но это можно  было  угадать,  ибо Парусинов то и дело наклонялся к  ее  уху,  что-то шептал вдохновенно,  и взглядом и жестом поминутно направлял ее взор  на  те или иные красоты побережья.
- Смотрите, вон где-то горит костер, - сказала негромко, и ни к кому не обращаясь, Света.
Я решил, что пора разрушить эту их идиллию, вызванную мерным плеском моря, звездами и Лешиными песнопениями. Привстав с лавочки, я приложил мегафон к губам, и включив на полную громкость, строгим голосом произнес: «Немедленно погасить костер! Вы мешаете ориентировке кораблей на маяк!  Повторяю...» Все засмеялись, и хотя вблизи не было и в помине никакого маяка, костер, тем  не  менее,  сразу же погасили,  что вызвало второй взрыв хохота. Мегафон стал переходить из рук в руки, и в атмосфере  Дивноморска еще несколько времени носились  самые  несусветные фразы.  Общество наше развеселилось, и даже характер Лешиных песен изменился с лирического на залихватский.
Через какое-то время все, что можно было спеть, не слишком утруждая память, было спето, и все, что можно было выпить - выпито. Мы отправились в дальнейшее путешествие по  ночному берегу и ночному поселку.  Волею случая вся компания построилась парами.  Я же, не желая осквернять себя вынужденным обществом дамы третьего сорта, и пользуясь мегафоном, как символом власти, пошел слева  и  чуть спереди от импровизированной колонны. Подобно  горошинам,  которые   встряхнули   на блюдце, и которые после этого образуют правильную фигуру на его дне, строй наш упорядочился, и место подле дамы с надменным лицом и дурацкой короткой и кучерявой прической занял Банин.  Я  мысленно  благодарил его за это, ибо до того заметил претензию с ее стороны. Думаю,  она также ему признательна:  гордость  ее теперь удовлетворена полностью.
Некоторая досада, вызванная преступными действиями Парусинова в  мой  адрес,  вылилась  у  меня в шутки,  анекдоты, допустимые колкости,  за которые еще нельзя
требовать удовлетворения,  выражаясь языком дуэльным. Я полушутя командовал строем, тревожил ночную  тишину репликами, усиленными мегафоном,  и буйствовал подобным образом, вплоть до возвращения в домик уже в четвертом часу ночи.

                26 августа.

На утро я проснулся поздно,  и позавтракав, отправился осматривать  пляж  и голые ножки курортниц,  не взяв с собой ничего  из  купальных  вещей.  Я  прошел вдоль пляжа и двинулся к базару.  Базар в Дивноморске маленький и совсем не шумный.  Было часов двенадцать.  Солнце светило  жарко.  Асфальт  и лица курортников - все казалось расплавленным.  Отдыхающие лениво шли по аллее, выбрасывая  колени,  оттого что резиновые шлепанцы совершенно изменяли их городскую походку.
Подле  каждого ларька или  магазинчика  оживление.  Кавказцы расставили свои мангалы в шахматном  порядке по каждую сторону  улицы.  Местные  подростки  сомнительной наружности и в драных спортивных штанах, сидя на ящиках, продают орехи и фрукты. Женщины, подходя к ларькам, сдвигают очки на лоб,  или шляпы на затылок, и прищурясь,  наклоняются к витринам,  или встают  на цыпочки, сообразно тому,  как устроена последняя. При этом они одной рукой продолжают держать своего  спутника, чтобы он не обижался, будь он хоть мужем. Время от времени они переводят на него быстрые  взгляды  от витрины. Им  ничего  не нужно,  но пройти мимо они не могут. мужчины стоят с выражением деловитости на  лицах, смотрят в другую сторону и старательно выпячивают свои голые животы.  Молодежь, разумеется - парная, делает то же самое,  с той лишь разницей, что девушки ходят и двигаются быстрее,  а животы их молодых людей втянуты.
Если в такой момент, блестя эмалью, в сторону пляжа медленно  проезжает «мерседес», то все они  делают вид, что решительно  ничего не случилось. Однако, так легко дело заканчивается  не всегда:  если «мерседес» останавливается, и оттуда шумно вылезает  армянин или цыган с волосатой  грудью  и тяжелой золотой цепью на шее, на которой висит крест, с ладонь размером, также золотой, если  вылезает  такой армянин, - настроение у отдыхающих надолго портится...
От перекрестка я свернул направо, и не спускаясь к базару, пошел через мост  над  приветливым  ручьем  с громким именем - река Мезыбь. Находясь на нем, видно, как ручей переходит в бухточку,  где стоят водные велосипеды, и которая уже - море.
День, как я сказал, был жаркий,  я гулял без определенной цели, и вошел в ворота  базы  отдыха  Черноморского Флота.  В воротах вертушка, на будке вахтера табличка с грозной  аббревиатурой «КПП» - «контрольно-пропускной пункт»,  прибитая здесь  каким-то  военным остряком для  отпугивания «чужих» отдыхающих,  или по указу дурака-начальника - для порядку и важности. Кажется, порядок  вообще с успехом заменяет у нас здравый смысл! Я двинулся сквозь их строгий парк в сторону моря,  и выбрал себе намерение обойти все лагеря и пляжи  поселка,  как я говорил себе - для «разведки».  Пляжи были полны народом, солнце было жарким, состояние лени поселилось во мне. Мыслей никаких не было, я не заметил,  как прошел базу военных,  и следующую за ней -  «Голубую  даль».  От новой высотной гостиницы, которая завершает собой здешнюю цивилизацию,  я свернул по  узенькой  дорожке.  Дорожка  эта спускалась и поднималась по склонам, и неприметно вела гуляющего в гору. Вот уже и весь поселок скрылся за кустарником и деревьями. Я совсем сошел с дороги и углубился в  лесок. Солнце приветливо проникало сквозь негустые ветки, сухие сосновые иглы приятно  смягчали  шаги  мои.  Еще немного  вперед,  и  можно выйти к обрыву.  Обрыв этот высоченный,  лес вплотную примыкает к  пропасти, точно часть его срезана чьей-то могущественной рукой.  Оттуда, уже как на ладони,  виден весь  поселок,  ибо обрыв этот поворачивает,  нижней своей частью образуя бухты - то большие, то маленькие. Хочется бежать туда вприпрыжку, чтобы  успеть  вмешаться  и слиться в эту веселую жизнь в нужный момент, а все стоишь неподвижно почти на краю обрыва,  смотришь на это бесконечное море...
          Человек так странно устроен! Мысли его почти никогда не текут куда-либо без внешней на то причины. Что, казалось бы, диковинного в горном лесу. - А поди ж ты!  Остывшие наши чувства  возрастают  здесь  необычайно, предъявляя рассудку  свои  законные  права,  и  может быть, утешая растрепанные мысли...  Вот он,  поселок.  Кажется, что лес этот уже для того только брошен сюда рукою Создателя, чтобы подманив к себе гуляющего путника, обернуть взор его на суету, оставленную им внизу. Страшно и грустно, когда во время веселого и шумного праздника  взгляд  твой вдруг останавливается на чем-то неподвижном,  олицетворяющем собой полный  покой, и по контрасту, невольно напоминающем о неизбежности конца...- Но как объяснить то  чувство, которое возникает, когда находясь в царстве величия, абсолютной гармонии и покоя,  которое есть природа, смотришь их этого  царства на суетящуюся у тебя под ногами человеческую жизнь!  Бог,  видно,  так устроил мир, что ничто не  может быть в нем случайным - все имеет высший свой смысл!  И даже то, когда мы в пылу обид  или безмерной самоуверенности оспариваем  Его существование, есть лишь почва для будущего прозрения...
Спускаясь назад  той же  тропинкой, я  чуть не наткнулся на пожилую супружескую пару,  показавшуюся на моем пути,  и которую я не сразу заметил,  увлеченный мыслями. Оба были одеты по-спортивному.  Женщина держала в руках сосновые шишки.  Они на меня  посмотрели сперва настороженно,  но потом спохватились и сделали равнодушные выражения лиц. Мужчина спросил о времени, вероятно только  чтобы отвлечь мое внимание от их испуга. Я отвечал им, как можно более  приветливо, всем своим видом стараясь показать, что не имею дурных намерений,  и  подвинулся с тропинки, чтоб  им  пройти.  «Вот, - прошептал я, оборачиваясь им вслед, - точно нарочно, пример,  если не счастья,  то  хоть  утешения.  Пример, достойный пера Булгакова.  Но возможно ли...-думал я, - Имея привычку к бурной жизни, находя радости лишь  в постоянном кипении крови и движении мысли, можно ли вот так гулять со старушкой-женой по тихому лесу, наслаждаться  воздухом и собирать сосновые шишки, и не оставят ли эти беспокойные привычки  во всей жизни своего неизгладимого следа...»
          Назад я пошел по берегу, наблюдая за содержимым купальников и легких курортных платьиц,  вернулся в лагерь и подошел к столовой.  Приближалось время обеда, и следовало позаботиться о своем пропитании.  Население «Радуги» тут собирается всегда  заранее  -  пообщаться и  поглазеть.  Это у них нечто вроде строевого смотра. Подле нее я,  к немалому моему удивлению, заметил Ларского.  Он только что приехал,  но успел уже справиться обо мне в домике.  Вот романтическая фамилия! А  между  тем,  Ларский  бизнесмен,  и бизнесмен серьезный. Он привез из Турции товаров,  отослал  домой, а из Новороссийска завернул на несколько деньков сюда. В университете он считался  отличником,  и  был также членом комсомольского оперотряда,  чем,  помню, очень гордился. Теперь он исправился и верует в Бога.  Любимая  его страсть - окружать  себя  ореолом значительности, и надо заметить,  у него для этого появляется все  больше  оснований,  хотя он и любит пожаловаться, как тяжко ему приходится, пока он пробивается к деньгам и славе.  Сейчас он слегка растолстел, лицо сытое, усы  очень ухоженные,  а глаза очень умные.  Он переметнулся на философский факультет, и что-то пишет о Бердяеве.  Ларский  вообще  всегда  что-то пишет. Я помню, он много писал стихов, очень хороших и отполированных, а в армии мы еженедельно обменивались письмами на восемь страниц.  Ларский  женат,  но  приехал один, тут  же объяснив отсутствие жены кучей домашних сложностей. В чем они, эти сложности состояли, я тщательно старался не слушать. На широкой груди Ларского теперь появилась золотая цепь среднего  калибра.  Ее очень хорошо  видно,  ибо воротник его модной рубашки старательно расстегнут.
Мы пошли  по  аллее  медленно.  Разговор с умным и образованным Ларским всегда доставляет мне удовольствие серьезной схватки.  Мы сели на лавочку и болтали.  Собственно, болтал больше он.  Он, надо понимать, намеревается строить  из себя простачка,  или человека, снизошедшего  до моего уровня. « Почему нам,  увы, не девятнадцать лет,»- вот основная мысль его речи.
- Знаете,  Пал Палыч, - отвечал  я, -  я  полагаю,  что дружба, о которой вы говорите, не есть функция времени.
- Отчего же?
- Оттого, что время и опыт должны изменять только род занятий и направление мыслей...
- Но никак не привязанности, - закивал  умной  головой Ларский. Он уже понял, что попался, и я его больше не буду мучить.
- Я вас прошу пожаловать в мой домик,  у меня для такого случая есть бутылка вина,  местного, очень хорошего.
Он встал, не меняя  направления  взгляда, и  делая вид, что  рассматривает морской горизонт.  Я взял его за руку: «Пойдемте!»  Ларский очнулся, и мы двинулись к домику.  По дороге он успел сбросить маску старика, и на веранду взошел в веселом расположении духа.  Банин был в домике и присоединился к нам после извлечения мною описанной бутылки. Разговор, как можно догадаться, состоял весь из воспоминаний.
- А где же Парусинов. Он здесь? – задал  вопрос Ларский.
Банин отвечал, что неутомимый Парусинов с утра отправился в соседний с нашим поселок под названием  Джанхот. самом  этом  поселке нет ничего примечательного, но вьющаяся над обрывом горная дорога к нему прекрасна. Дорога эта начинается там, где я сегодня гулял, и запросто мы  могли  встретиться.  Дорога  длинная,  и возвращения Парусинова следовало ждать только часам к пяти.
- Так он, что, один пошел? - спросил я.
- Почему один, с ним еще Таня с Гришкой и Вика, - отвечал  Банин.
- А-а-а!  Вон оно,  в чем дело! растянуто заметил я, -  Понимаю, откуда ветер дует...
- Парусинов,  кажется,  в своем  репертуаре, -  сказал Ларский,- а кто все эти лица, о которых вы говорите?
- После,  Пал Палыч, после расскажу подробней, здесь, по-моему, намечается неплохой водевиль!..
- У вас все интриги! - усмехнулся он, и допил стакан.
- Хотя, позвольте!. У него ж теперь Света появилась! - продолжал я пытать Банина.
- Не знаю,  как она там у него появилась,  только она со своими присными на пляже лежит.
- А ты был там?
- Ну так только. Один же я не пойду, а вы все куда-то разбежались.
- А поскольку мы опять сбежались, -  подвел  я  итог, - переодеваемся и идем на пляж.
До того места,  где по мнению Банина, лежала Света с присными,  мы  так и не добрались,  поскольку сразу же, как вышли на пляж,  были остановлены двумя знакомыми нам москвичками. С ними два дня назад познакомились Леша и Парусинов, и они были с нами на нашей любимой поляне, куда мы, согласно традиции, хотя бы раз за смену ходим на всю ночь «на шашлыки».  Однако достойные наши  рыцари никак не могли их поделить,  и по этой причине знакомство заморозилось на  неопределенной стадии.  Девицы оказались вполне,  и даже весьма, компанейскими, и мы втроем присоединились  к  ним,  и расположили наши  полотенца,  так,  чтобы удобно было играть в карты.
Одну из них звали  Любасик,  и имя это точно к ней подходило, поскольку была она баба крупная, с довольно неправильным лицом.  Вероятно, осознавая наличие у себя недостатков во внешности,  она выработала покладистый характер,  что в какой-то  степени  скрашивало первое дурное о ней впечатление.  Вторая - Катя. Она, напротив, обладала наружностью очень приятной - аккуратными, почти белыми  волосами, чрезвычайно аппетитным телом и шкодливым взглядом. Пока играли, дамы успели спросить,  будет  ли  в «Радуге» дискотека,  ибо сами жили в поселке на квартире. Я по широте душевной просил их приходить,  но обратил,  однако,  внимание, что  вопрос,  оказывается, был  вовсе  не ко мне, а к Банину. Тогда я стал наблюдать,  и решил,  что Катя к нему явно благоволит. Вот новость! Что между ними может быть  общего.  Меня  она,  впрочем,  тоже одарила прозрачным взглядом,  и я успокоился,  решив, что это ее  маскировочный  прием.  Посмотрим... позже  проверим...
Тут я увидел стоящего у ворот «Радуги» Парусинова. Он мне активно сигнализировал. Тогда я поспешил проститься и отойти.  Ларский и Банин остались доигрывать партию. Мы прогуливались вдоль пляжа.  Парусинов принялся с  жаром  рассказывать о том,  что делали и что чувствовали  участники  сегодняшнего   путешествия  в Джанхот. Усы его топорщились.  Азартные искры прыгали в глазах. Он был доволен и исполнен решимости!
- Я, когда обед собрался варить, - говорил он, - Гришку послал воды в котелок набрать,  так он, легче серны с горы спустился,  поднялся опять,  уже с водой,  всего через какие-нибудь три минуты! Так уж ему не хотелось меня с Таней оставлять,  хотя и Вика была рядом. Опасаться - опасается,  а придраться не к  чему!  Потом, пока шли,  я их обеих то подсажу куда-нибудь, то руку подам, то еще что.  Гришка то отстанет, то вперед забежит, то молчит, то отвечает невпопад.
- А Таня ж как?
- А что, Таня? Делала вид, что не замечает, держала нейтралитет,  и больше старалась говорить с Викой, чем с ним и со мной.
- В принципе, хороший признак.
- Еще бы!
- Да! Вика тебе добрую службу сослужила!
- Она,  кажется,  так ничего и не поняла.  Тем более, что ей и дела до того не было...
- И тем более, что тебя знает, как облупленного!
- Андрюша!  А что я должен делать, если вижу, что она сама ко мне тянется?
- Или очень хочешь видеть... Как потом насчет «кровавых мальчиков»? - усмехнулся я.
- Это совсем другое!.. И потом, здесь же - море! - Парусинов начал потихоньку беситься,  ибо,  хоть я и не мог доказать ничего положительно,  но, кажется, верно определил его настроение. Видя это, и не желая дальше его злить, я перевел беседу в иное русло:
- Я одного не пойму,  как ты теперь с ними двумя  будешь управляться?  - начал я издалека. Расчет мой был прост: «Зачем эта канитель с отбиваниями?  -  Превосходный случай, и я сейчас без лишних хлопот выменяю у него Свету на какие-нибудь тайные услуги и поддержку.  Он теперь будет  преисполнен  гордости, а значит, - и барского великодушия. А мне не будет скучно!»
- С кем, с двумя? - не сразу понял Парусинов.
- Со Светой.
        Парусинов сделал неопределенный жест.
- Могу подсказать хороший выход...- сказал я с  улыбкой.
- Да, пожалуйста! Только она ж, наверное, от меня теперь не отстанет?
Я чуть не захохотал,  но это в мой  замысел  вовсе не входило, и отвечал:
- Есть у меня на то основания:  я ее  горящий  взгляд вчера старался поймать, и она его так старательно отводила, что, думаю, получится! Только ты, если согласишься, не препятствуй потом...  все равно это бесполезно!
Тут мы  наконец  расхохотались, и стали изобретать план, то есть - самую  интересную  часть дела, потому что в теории все смешно и легко.
- Слушай, а может я чем смогу помочь?
- А как ты сможешь помочь?
- Что, если Любасика попросить на дискотеке все время Гришку приглашать, чтобы  он не успевал к Тане подойти?
- А как, позволь, она там окажется?
- Я пригласил.
- Что ж ты делаешь, как я буду с тремя теперь?! - разразился самодовольным смехом Парусинов.
- Откуда я знаю,  - пожал я плечами, - дамы  спросили, будет ли дискотека - я ответил, только и всего!
- Ну ладно, тем более, что Банину Катя приглянулась.
- С чего ты взял?
- У них еще на поляне что-то начало наклевываться.
- Вот оно что... А я вообразил, что они только сейчас на пляже...
- Хорошо, - прервал Парусинов,- тогда еще надо Любасику сказать,  что ко мне жена приехала,  чтоб обезопаситься.
- Кого на роль жены?
- Зачем?  Скажем,  что  в  домике осталась,  или Вику  привлечем.
- Правильно, а там по обстановке сориентируемся.
- Пойдем,  Доктор,  в  поселок,  оценим  ассортимент. Деньги у меня с собой,  - произнес Парусинов, подводя итог.






                "...Женщина  без  тела.  Это хуже, чем
                мужчина  без  головы."
                ..........................................
                А. Беляев " Голова профессора Доуэля."


В девять часов вечера,  нарядившись должным  образом, я по настоянию Парусинова вышел к воротам «Радуги» и уселся на скамейку.  Сделано это было для того, чтобы  предупредить неожиданное появление  Любасика и Кати. Я сидел так,  что мне была видна дорога к воротам, в то время как сам я мог  оставаться  незамеченным. Вскоре  они  показались.  Я  встал и сделал вид, будто иду из лагеря.
- Молодой человек, а вы куда это? - спросила Катя, не подозревая, что играет мне на руку.
- Да,  собственно,  думал в поселок сходить,  правда, сам не знаю,  зачем.  А вы на дискотеку?  Ну пойдемте вместе.
По дороге  я принялся объяснять,  что к Парусинову приехала жена, и потому появляться у домика не стоит.  Неожиданно мне  явилась идея приплести к нашим козням Виталика, и таким образом объяснить  Любасику  боевую задачу, не  впутывая  сюда  Парусинова.  Мы подошли к танцплощадке, где к нам присоединился Банин.  Я  воспользовался моментом, и отвел Любасика в сторону:
- У нас к тебе просьба.
- ?
- Надо одного джентльмена нейтрализовать, Гришку.
- Зачем?
- Понимаешь,  он все время с Таней будет танцевать, а на нее наш Виталик глаз положил, надо помочь другу.
- А Гришка не друг? - с укором спросила она.
- Это уже другое дело.  Виталик - человек наш, вот мы для него и стараемся.  И потом,  никто  тут  в  казаков-разбойников не  играет,  стрелять  в Гришку из-за угла никто не будет.
- А что я должна делать?
- Ничего сложного: пару раз пригласишь его, а Виталик пусть этим воспользуется, и с Таней танцует.
- В общем, достаточно безобидно, - согласилась Любасик.
- Тогда позвольте пока пригласить вас, сударыня!
Мы вошли в гущу толпы и танцевали. Я искал глазами наших «рыцарей».  Последние были неподалеку.  Банин и Катя танцевали, Гришка стоял подле скамейки, на которую уселась  Таня,  и  что-то рассказывал,  глаза его блестели, она слушала его  невнимательно.  Обстановка меня устраивала, ибо Парусинов и Леша были рядом, и о чем-то перешептывались.  Несколько портил дело  Виталик, который,  не будучи предупрежден,  и ни о чем не догадываясь, танцевал со своей блондинкой.
- Что ж ваш Виталик разбрасывается?  - спросила Любасик.
- Это он для отвода глаз, - нашелся я.
- А она симпатичная, лучше Тани.
- Любовь зла, - отвечал я так,  чтобы пресечь дальнейшие расспросы. 
Вообще, я особого энтузиазма в ней не заметил, и  не был уверен,  что затея удастся.  Какое мне дело! Пусть у Парусинова голова болит!  Танец окончился, и Любасик отошла вместе с Катей в сторону. На какое-то время я потерял ее из виду. Коллектив наш образовал свой небольшой круг,  мы плясали довольно весело.  Парусинов выделывал кренделя, и ничем не выдал своей заинтересованности в Тане, танцующей строго  по  диаметру  от него.  Медленная мелодия вновь заиграла... Гришка тотчас пригласил Таню. Любасик, впрочем, отсутствовала, так что шут с ним, пусть танцует! К следующему,  и как  оказалось,  последнему танцу она вернулась,  да только бесполезно! Гришка не отходил от Тани ни на шаг,  и опекал ее, как наседка.  Можно  подумать,  это гарантирует!  Бедный Гришка! Я, однако, должен заметить,  что меня это мало занимало, я больше  думал о Свете, как  мне с ней  себя  вести?  Здесь вопрос тонкий,  важно не испортить, иначе Парусинову будет бальзам на раны.  А Гришка - что! Он уже и так обречен: Парусинов  или другой - какая разница!  Все зависит от Тани,  а от Гришки  не зависит ничего!
Я вспомнил,  что Парусинов во время прогулки,  как он рассказывал, спросил Таню: «Зачем он тебе?»- С его стороны это был неосторожный вопрос, но она отвечала, что он, Гришка, дескать, ничего не требует, а ей, как и любой другой,  хочется, чтобы кто-то был рядом. Задай тот же вопрос кто-нибудь еще, -Таня, наверное, ответила бы иначе, но цинизм заразителен, и люди боятся признаваться в хороших своих чувствах,  думая очевидно, что над ними станут смеяться...
Ведущий пожелал в микрофон спокойной ночи, и танцы завершились. Парусинов подошел ко мне и сделал вопросительный жест: «Ну что?»
- Ну ты ж видишь!
- Ладно.  Давай сейчас подговорим всех костер жечь, а там еще что-нибудь придумаем.
- Я не против, только надо переодеться.
- Давай. Мы пока в домике будем.
           Я разыскал Банина, Любасика и Катю:
- Поступило предложение идти жечь костер, пойдемте со мной в Лешин номер, подкрепим силы, да и я заодно переоденусь.
Никто не возражал,  и мы отправились.  Мне захотелось  затянуть  наше  пребывание в номере, и я специально долго  возился с кипятильником, грел  воду  для кофе. Банин в это время курил на балконе, Любасик сидела смирно,  Катя ерзала на стуле и отпускала шуточки. Банин вернулся с балкона и сменил меня в должности официанта - разлил настойку по рюмочкам.  При всем этом мне надо было переодеться в спортивный костюм. Я решил прибегнуть к когда-то придуманному мной  способу, который,  как индикатор, показывает характер присутствующей при этом дамы,  степень ее раскованности, или заинтересованность в вас. Поскольку под одеждой у меня находились вполне пристойные спортивные трусы, в которых днем  ходит  полпляжа,  я  стал хладнокровно расстегивать брюки, словно я один в комнате.  Не поленитесь когда-нибудь  попробовать,  удовольствие  выше среднего! Лицо Любасика сделалось напряженным, ей хотелось отвести  взгляд,  и  она едва сдержала себя от этого. Катя продолжала болтать ехидно,  смотря сквозь меня, и не меняя интонации. Признаюсь, меня задело ее безразличие, и я в душе еще раз позавидовал  Банину и разозлился. Что  делать?  -  Меня страшно бесят дамы, которые в присутствии своего избранника  делают  вид, что никого  больше не может существовать,  и вместе с тем, украдкой задирают кого-то еще стреляющими взглядами.
Я переоделся и поднял тост за «Радугу».  Мы выпили и вскоре поднялись уходить. От корпусов до собственно «Радуги» надо идти метров сто  по  совершенно  темной дороге, которая только изредка освещается фарами проезжающей машины, да огонек чьей-нибудь сигареты мелькает где-то  впереди.  Над  вами  нависают отчетливые звезды, а по правую руку раскинулся виноградник и далекие огни  соседнего  поселка за ним.  Только что мы вышли, как Катя сказала:  «Давайте возьмемся под руки и будем сбивать прохожих!» Я шел справа от всех, слева от меня Катя,  затем, естественно, Банин, и дальше всех в  шеренге - Любасик.  Катя,  как можно видеть, оказалась между мной и Баниным. За много лет я привык отыскивать в словах людей второй,  третий,  и так далее, затаенные смыслы,  а потому воспринял это Катино предложение, как  капитуляцию  и  попытку  сближения.  Набравшись от этой  мысли  храбрости, я осторожно погладил ее руку, которую она не выдернула. Я продолжил это занятие,   желая  таким  способом  показать,  что страсть, которая ждет ее дальше, может быть очень огненной. Банин ничего этого не видел,  поскольку в такой темноте вообще ничего толком нельзя было увидеть.  Все это меня,  впрочем,  мало веселило: Ну, победа...
Ну, забилось сердце учащеннее... Чего я тут не видел?  Много мне  от этого радости?  - Только головная боль: что потом наплести Банину, и какой демагогией его успокаивать? Любая  победа  есть  одновременно - начало разочарования. Чем дольше к ней стремиться, чем сильнее ее желать,  тем оно тоже сильнее.  Из какой тогда заботы я хлопочу? - Чтобы опровергать правила? - Увы, я часто замечал, что это напрасные надежды. Из слабого правила итак масса исключений,  а сильные - сильно сопротивляются. Но ведь и у сильного правила есть исключения! Просто их мало.  Может быть оно  одно.  Оно сияет где-то высоко и недостижимо. а как к нему дотянуться, я не знаю...  А может быть,  его  нет  вовсе, ведь все исключения, наверное, только следствия больших правил...
Так из чего я хлопочу?  - Неужели от скуки, или из пристрастия к приключениям,  просто по привычке? Или, может быть,  чтобы отвлечься?.. Или я не совсем потерял надежду?..
Как быть? Мы часто боимся признать, что постоянные легкие страсти не демонстрация силы и  достоинств,  а лихорадочный поиск. Мы несемся стремглав по жизненной дороге, оставляя по бокам ее судьбы и  характеры,  мы пробегаем по ней,  как мимо витрин магазина,  где нет чего-то нужного нам,  с мыслью:  «Нет, не то... Опять не то...»  Но ведь ты есть где-то,  Любимая!  Тебя не может не быть! Отзовись!.. Ведь ты тоже - исключение!
О, Боже!  Какой бред! Я, кажется, делаюсь лириком.  Интересно: наивность - это порок, или все-таки добродетель?..
Мы направились к нашему домику, и не найдя никого, решили искать всю компанию уже на берегу. Мы вышли на пляж соседнего лагеря,  и там нас окликнули. Это были наши. Парусинов и Леша колдовали над костром.  К тому моменту они сдвинули поближе к нему два толстых бревна, чтобы сидеть на них.  Мы сели  тихонько, где было свободно, не мешая, и не тревожа романтики какими-нибудь бурными репликами.  Все были здесь. Кто на бревнах, кто на накрытых одеялами крупных камнях, так что костер был почти в середине фигуры, образованной этими дикарскими сиденьями. Слева от меня находились Па-русинов и Вика. Она, очевидно, уже в роли жены, иначе он ее с собой не посадил бы. Парусинов просто так ничего не делает! Вика оказалась плохой актрисой: очень хитро поглядывала  в  сторону  отвергнутых Любасика и Кати, которые уселись возле меня -  Любасик,  Катя,  и потом - Банин. Мы вчетвером накрыли плечи одним одеялом, и потому сидели тесно. На другом бревне напротив расположились Леша со своею дамой и со своею гитарой, Света и ее неприятная подруга,  и Гришка  с  Таней  - чуть обособленно.  Гришка обнимал ее поверх наброшенного одеяла.  Таня чуть склонила голову на его грудь, вытянула ноги.  В  общем,  они  представляли довольно идиллическую картинку,  если бы не слишком ровный Танин взгляд,  который  человеку  мало-мальски наблюдательному не позволил бы такую иллюзию.
К морю  тянул легкий вечерний бриз,  Брызги тихо и мерно разбивались о камешки,  превращаясь в белую пену. Время  от времени откуда-то,  со стороны Новороссийска выносился узкий луч пограничного прожектора, и беседовал с лунной дорожкой и звездами.  Где-то у горизонта был приклеен огонек далекого корабля. Парусинов принес две мокрые бутылки шампанского, которые он до того опустил в воду и обложил камнями, чтобы их не унесло или не разбило. Шампанское для дам. Джентльмены будут пить водку!
- Дамы и господа!  - изрек Парусинов, очевидно, взявший на себя миссию метрдотеля,  -  Посмотрите,  сколь прекрасно: морская  пена и пена шампанского под синим крылом ночи! Если бы это вино уже не было шампанским, я бы назвал его «Морской пеной».
- Остается надеяться,  что на вкус  оно  какое-нибудь другое, - прокомментировал я, и все засмеялись.
- Не порть иллюзию, негодяй! - оскалился Парусинов, - я тут,  понимаешь,  стараюсь, публику развлекаю, а он ехидничает!
- Самое  лучшее на свете развлечение, - сказал я торжественно, - это  карусель!  (Все насторожились, ожидая от меня какой-нибудь пакости).
- Почему?..
- ... Только не простая, а цепочная.
- ?
- Потому что только там можно безнаказанно дать пинка постороннему человеку, он отлетит метра на три, и будет смеяться от радости.
- Что с него взять!  Сыграй, Леша, что-нибудь заунывное, - сказал смеясь Парусинов,  уходя таким способом от обычной нашей с ним тренировочной перепалки.
- Да ну,  зачем же заунывное?! - Света восприняла это буквально, -  Леша,  спой  ту песню,  что ты на пирсе пел, помнишь?
Леша крутнул  усы и колки гитары,  делая вид,  что настраивает ее, но на самом деле, настраивая публику, и заиграл. У него неплохой голос, и хотя в жизни Леша - человек сдержанный, в песне он постепенно раскрепощается, и  становится  похож  на этакого подвыпившего поручика какого-нибудь героического  полка, воспетого Окуджавой. Я всегда говорил ему,  что это замечательное его оружие, и стоит научиться носить эту маску.
Парусинов держал  на  палочке  над костром кусочки мяса. Время от времени он наполнял чей-нибудь стакан, поскольку стаканов было мало, и пили потому по очереди.
Рядом со мной сидела Любасик, волей-неволей, - довольно тесно,  благодаря накрывавшему нас одеялу. Мне это было даже выгодно,  ибо Света сидела напротив,  и старательно отводила взгляд от моего прямого и  нескромного взгляда. Она так свежо и нежно поднимала глаза, выдерживала его какую-нибудь  секунду, вспыхивала и опускала голову,  что, право, приводила меня в искреннее умиление!  Сидящая рядом Любасик так не вписывалась в эту игру глаз, что поневоле в ряды противника, то есть - к Свете,  должно было прийти сомнение и азарт игрушечной  ревности!  Подать себя как загадку, как нечто недостижимое, геройское, и главное, - чужое, и женщина  влюбится в вас,  я в этом уверен!  Женский характер -  ни  что  иное,  как  цепь  противоречивых чувств и мыслей, и надо только слегка подтолкнуть чаши весов,  на которых покоятся эти понятия, чтобы вся система вышла из равновесия.
Я, однако, понимал, что никакого более решительного шага сделать сегодня не удастся, и надо прекращать этот обмен быстрыми взглядами,  иначе ей это надоест, и интерес ее сменится раздражением.  Тогда я  оставил ее в  приятном недоумении и стал рассматривать публику. Леша продолжал петь. Кое-кто помогал ему тихо, не претендуя на соло, и не портя песни. Парусинов вертел бутылку шампанского и  иногда  подносил  ее  ко  рту, пользуясь тем,  что стаканов хватает не всем. Из этих его действий вовсе не вытекало, что Парусинов горький пьяница. Характер  его,  воспитанный долгим и упорным приписыванием себе тех или иных  достоинств, позволял ему пить как много,  так и мало.  Количество выпитого полностью находится во власти его желаний, или подчинено его замыслам. Но почти всегда он утверждает, что не пьет,  а только делает вид,  и нет никакой положительной возможности  проверить достоверность этих его слов.
Малое количество стаканов позволяло требовать, по возможности, скорейшего их опустошения.  Парусинов  и Вика представляли  своеобразный «пункт боепитания», и циркулирующие стаканы исходили от них вновь наполненными. Я тоже передавал по кругу шампанское и водку. В руках моих оказалось два стакана, и я без задней мысли передал более полный Гришке. Это оказалось согласно с  намерениями  Парусинова,  ибо  он  одобрил  мои действия еле  заметным  кивком  головы  и  загадочной улыбкой. Тогда я  вспомнил о его замыслах и стал  наблюдать за Гришкой. Последний, к счастью для Парусинова, ничего не заметил.  Стакан в его  руке  напоминал меч, боевое знамя или факел,  а сам он был живым воплощением всего того героического,  которым скульпторы наделяют свои творения.  Вместе с тем, во взгляде его угадывалась  какая-то  неуверенность и смешная  серьезность, если  эти  слова совместимы.  Между ними уже что-то не так, и он это, кажется, чувствует. Что ей за охота рушить его иллюзии? Можно подумать, без нее потом не найдется, кому это сделать! А Гришка чувствует, но боится об этом думать,  надеясь на хороший  конец.  Мы все,  как  ни  грустно,  часто  выдаем желаемое за действительность, отвергая все неудобные факты. Именно поэтому наш мир ест большею частью - мир иллюзий и грез. Мир этот так тесно переплетается с реальностью, что уже связан с нею неразрывно,  и потому очень ошибается тот, кто отказывается видеть их великую гармонию, и старательно сбрасывает с себя и других розовые очки красивых заблуждений!
Трещал костер,  Парусинов подливал в стаканы, Леша все играл, да играл, а волны легонько набегали на берег, шурудя самыми маленькими его камешками. Я же нашел себе интереснейшее занятие:
Как вы помните, мы сидели вчетвером под одним одеялом, довольно тесно. Я запустил под это одеяло руку, и очень осторожно продвинул ее так,  чтобы можно было обнять Катю за талию.  Любасик восприняла эту манипуляцию, как  направленную  в  свой  адрес.  Я от этого только выигрывал, ибо она подвинулась еще теснее, как бы вписываясь  ко мне под мышку.  Мне наконец удалось захватить Катину талию,  и я несколько мгновений гладил ее,  пытаясь проникнуть сзади под кофту и ощутить ее аппетитное тело. Однако, как я теперь понимаю, рука Банина тоже не сидела на месте, и активно блуждала там же,  только несколькими сантиметрами выше.  Ввиду того, что  ни  в какой конспирации Банин не нуждался, рука его поминутно меняла свое местоположение,  и наконец наткнулась на мою.  Я,  давясь от смеха,  хотел пожать эту благородную  руку,  но  она,  такая сякая, энергично и решительно отпихнула меня,  видимо не желая никаких  дипломатических  компромиссов.  Действия эти проходили  в  узком  пространстве между спинами и одеялом, и ни на моем лице,  ни  на  лице  Банина  не дрогнул ни один мускул. Никто ничего не заметил. Катя тоже никак себя не проявила.
Из этого я сделал заключение,  что меня заманивали в сети только из любопытства и спортивного  азарта, а раз так,  то значит и сам Банин был в преступном сговоре, с тем только,  чтобы надо мной  посмеяться.  Ну черт с тобой, посмейся! Я не люблю этих штучек по отношению к себе, поскольку сам большой охотник до всяческих интриг. А впрочем, кто ж любит?!
Вскоре все собрались уходить.  Пока  шли к лагерю, цепочка наша растянулась,  Банин и Катя от нас отделились. Мы  с Любасиком уселись на пляже «Радуги» у самой воды, смотрели на волны. Я бросал камешки.
- Расскажи мне,  кто у вас  кому нравится? - спросила она.
- То есть? - не понял я.
- Вот Катя, например, кому нравится?
Я поразился  детской  постановке вопроса,  и не сразу нашел, что ответить:
- О! В первую очередь мне, хотя ей это и не нужно.
Любасик еле заметно  ухмыльнулась,  что  окончательно подтвердило мои последние опасения.  Я начал злиться, понимая, что после дурацкой истории с Катей полностью нахожусь во власти Любасиковой деликатности, если таковая имеется.
- А я кому нравлюсь? - не унималась она.
        - А!  Вас Парусинов с Лешей никак не  поделят,  -  по возможности тактично старался ответить я.
- Что-то они странно делят...
- А  вы помогли бы,  - отвечал я машинально:  мне эта беседа  вовсе  не  была  интересна, и я плел, что попало, -  принято, что женщины должны быть пассивными, но это же не осада крепости - пойдите навстречу...
- Вы,  мужчины, тоже хороши...- сказала задумчиво Любасик.
- Да бросьте! Мы если и выглядим грубыми и ветреными, так только из боязни показаться смешными. Не все, конечно, но надо ж уметь различать,  отделять, так сказать, зерна от плевел.
- Может это у нас только хитрость: девушкам неприлично навязываться.
- В ней я сегодня успел уже убедиться, - усмехнулся я без всякой злости.
- А ты серьезно в Катю влюбился?
- За кого вы меня принимаете?!  - Научился уже  понимать, где можно, а где лучше не стоит.
- Опыт, говорите?..
- Не только.  Нет, конечно, и  у меня  бывают  порывы страсти... - сказал я и стал бросать камешки энергичнее. Любасик посмотрела мне в глаза, ожидая продолжения.
- В какой-нибудь черноморской, или другой какой, красавице я обнаружу никем не замеченную  искру небесной прелести, которая,  по  большей части,  плод моего же воображения. В первые дни,  даже часы,  знакомства  я все хитрости забываю, и простодушно выливаю на бедное создание все краски и страсти.  Ей не поднять  такого груза, а я остаюсь опустошенным, потому что отдал всю любовь сразу,  пулеметной очередью.  Ей смех, а мне - наука! А результат всегда один - несколько строк стихов, или другой галиматьи!
- А еще говорят, что все мужчины черствые!
- Глупости говорят! Да может они и правы: оно спокойнее! Пускай  за  мной  побегают.  На словах все хотят красивой любви - так старались бы!  Но где там!.. Вот простой пример:  мы  -  двое взрослых здоровых людей, сидим, лицемерим друг перед другом, вместо того, чтобы пойти,  лечь в мягкую постель, и заняться этой самой любовью!
Я, кажется, слишком переупражнялся в риторике! Любасик на меня посмотрела вопросительно,  но  я  отвел взгляд, и ей пришлось воспринять это, как часть монолога. Ну и ладно!  Пускай молодежь занимается  вторым сортом. Слуга покорный!
К счастью, мы заметили прогуливающихся у пляжа Катю и  Банина,  встали  и направились к ним.  Это дало возможность выбраться из подобного разговора.  Поднимаясь,  Любасик  сказала:  «А  я  вот в любовь верю!» И дальше уже шла молча,  находясь, надо понимать, под впечатлением моей речи.  Мне,  однако,  приятно, что я еще могу быть искренним!  Пройдя закалку  безответной или неискренней любовью,  я,  ранее тайно желая выйти из этой печи холодным и бесстрастным, теперь, к великой моей  радости,  остаюсь все тем же поэтом-рыцарем красивой любви...  Хотя иногда не понимаю,  что здесь хорошего, и хотя почти ото всех скрываю это,  как порок  или, точнее, - болезнь...
Девицы вскоре  запросились  домой.  Банин вызвался провожать, я же направился к домику. Вот в такое время на веранде можно застать всех свободных от женской ласки «рыцарей». Кто-нибудь обязательно живописно облокотится о перила.  Растущий рядом  фонарь  освещает присутствующих, отделяя  веранду  от  общей  темноты.  Разговор, как правило,  тихий,  почти шепот, но время от времени  тишину нарушает старательно сдерживаемый взрыв хохота. Это - ночные «разборы полетов». Делимся впечатлениями, рассказываем  о подвигах,  и все с нетерпением ждем,  кто же вернется последним,  ибо этот счастливец наверняка расскажет самую интересную историю.
На этот  раз  я застал на веранде почти всю компанию, исключая Виталика и Банина.  На широких ее перилах стояли стаканы,  как стражи, заботливо охраняющие общее веселое настроение. Леша извлекал из гитары какие-то звуки.  Дверь в соседний домик была открыта, в окнах горел свет.  Из него вышла Лешина барышня, неся дымящийся чайник. Парусинов был занят тем, что пытался отвлечь внимание Гришки от Тани в пользу стаканчика с водкой.  Ему это удалось после какой-то ура-патриотической фразы,  взывающей к Гришкиному самолюбию.  Гришка еще в том возрасте,  когда полагают, что достоинство мужчины находится в прямой зависимости от  количества, кое он в состоянии выпить. Годам к сорока к некоторым такое заблуждение  возвращается,  но  уже  в форме воспоминаний.
Соседки наши вскоре ушли.  Наконец и Вика с  Таней собрались уходить. Парусинов обнял Вику и зашептал ей что-то энергично.
- Ты идешь? - спросила ее Таня.
- Ну  куда  вы  торопитесь?  Еще  не  все  шампанское выпито!
Возникла пауза, во время которой Парусинов подошел к Гришке и принялся с усердием доказывать ему что-то, относящееся к разговору,  начавшемуся еще в  мое  отсутствие. Тот  кивал и поддакивал не очень внимательно. Движения  его  были  порывисты,  взгляд  чересчур пристальным, на  щеках бледность меняла румянец. Вика взяла Таню под руку,  они отошли и о чем-то переговаривались. После этого Таня вернулась в исходное положение, то бишь подошла  и вновь позволила обнять себя Гришке. Объятие это уже не было  робким и романтическим, а имело особый  ухарский  оттенок,  свойственный только пьяным,  но не желающим это признавать. Гришка еще порывался  что-то  отвечать,  но  Таня настойчиво взяла его за руку,  они попрощались и пошли в сторону выхода из лагеря.  Кажется, здесь о чем-то успели договориться!
Вскоре на  веранде остались только я,  Парусинов и Вика. Мы уселись  прямо на ступеньки и уплетали виноград. Точно! Они ждут Таню. Иначе Вика ушла бы вместе с ними.  Парусинов, которого распирал восторг от проделанных действий, не стал себя сдерживать и принялся в красках рассказывать  о  полной  победе  над  Гришкой, которая никому со стороны не могла быть видна, и потому вся затея  выглядела  особенно  захватывающей.  Великий труд!  Вике  это  безумно нравилось - она все больше молчала и только слушала, и ответы ее содержались в бегающем взгляде, стреляющем искорками азарта.  Здесь эта ее постоянная манера оказалась весьма кстати: Парусинову нужен был только слушатель! Каждое успешное действие рисовалось им в  необыкновенно  ярких красках, каждая   удачная  случайность  приписывалась умыслу, ошибка или неудача - случаю.
- Долго  ее  что-то нет, - сказал под конец своей речи Парусинов, посмотрев на часы, - пойдем ее разыщем.
- Может она спать пошла? - предположила Вика.
- Тем более. Разве можно спать в такую ночь!
Парусинов настойчиво звал и меня,  но ни на романтику, ни на его шампанское я не польстился, и остался на веранде в компании со своей тетрадкой.





                Мне это будет пыткой,
                Но все равно, - душа таить устала
                Свою тоску...
                ____________________________________
                Байрон " Манфред ".




                27 августа.

  ...Сейчас далеко за полночь.  Я на веранде.  Растущий рядом с домиком фонарь, хотя и с трудом, но позволяет мне записать то,  что произошло за день,  а произошло многое...
Утром Парусинов был найден мной крепко спящим, хотя и близился полдень. Он несколько секунд карабкался из сонного  мира в мир реальный,  потом вскочил,  довольно бодро для человека,  не спавшего ночь, порываясь сразу же узнать, который теперь час.
- Хорошо,  что разбудил,  сейчас расскажу массу интересных вещей, - начал он.
- Где ж вас нелегкое носило,  что ты никак проснуться не можешь?
Парусинов махнул рукой,  как бы давая понять,  что всему мол свое время, и дойдет дело и до этого.
- Ты в курсе,  какое вчера продолжение было,  пока мы на веранде ждали?
- Нет, откуда ж? - отвечал я.
 Поток энергии  и  эмоций  пытался вырваться из его сонного организма, и оттого фразы его были слегка замедленны, как  если бы из замороженной бутылки с трудом вытряхивали ее содержимое.
- Гришка  еще  перед домиком держался неважно.  Потом они ушли,  дошли до ворот, и там он и свалился! Буровил что-то нечленораздельное.  Вокруг темнота, никого рядом нет,  Таня его в корпус только что не  на  себе тащила.
- А судя по тому,  что кроме ее самой рассказать тебе об этом было некому, можно вас поздравить.
- Да,  потому что иначе она бы о нем порочащих сведений не разглашала.
- Не стыдно? - спросил я с ухмылкой.
- Кто ему виноват! Я ему воронку в горло не вставлял, сам пил по доброй воле.
 На такой аргумент возразить мне было нечего. Парусинов умеет выбирать аргументы!  Я махнул на все  это рукой.
- Дальше я не спрашиваю.  Понятно, что компенсацию ты ей устроил первого сорта.
- А то!  Пришли к ним в комнату - Таня злая,  как три дракона, хотя и расстроенная. Вика ее спросила, она эту историю рассказала.  Мы довольно вовремя явились, пока она не опомнилась, напоили шампанским, потащили гулять.
- Но ведь вы об этом и договаривались, как я понял?
- Да, но так - еще  лучше!  Никаких  угрызений,  одна сплошная решимость.
- Молчал бы уж об угрызениях...- сказал я, и добавил: - впрочем,  я тут не советчик,  поступай, как знаешь! Только историю эту лучше бы замять - попробуй  с  ним мирно объясниться.
- Об этом мы подумаем, - сказал Парусинов: объяснения - не его амплуа.  Ему нужны чистые победы: он по натуре - завоеватель.
Я взял  все  купальные  атрибуты  и  отправился на пляж. Прохаживаясь и выбирая, к кому бы пристроиться, я увидел Свету с компаньонками.  «Ага!  - решил я.  - Вот здесь мы и остановимся.  Хватит с нее  подготовительных процессов!»  Я поздоровался и расстелил рядом мое полотенце.  Вскоре появился Ларский.  Я ему замахал, он увидел и тоже присоединился. Играли в карты - чем еще,  скажите,  заняться на пляже?  Потом Ларский утащил мой матрац и пошел с ним в воду. Через две игры Света повернулась к подружке и спросила, пойдет ли та купаться.  Подружка состроила отрицательную гримасу, но я Свету поддержал,  мы пошли вдвоем. В эту минуту я пожалел, что отдал Ларскому матрац, на котором он теперь гарцевал между берегом и буйком,  и который мог бы сильно помочь нам со Светой.  Мы поплыли догонять. Он,  правда,  долго куражился,  не отдавал, и я начал делать страшные знаки глазами. Наконец, когда я не на шутку взбесился,  матрац был возвращен, и Ларский с гордой и ехидной улыбкой уплыл к берегу.
Мы повисли на матраце по обе стороны, лицом друг к другу. Было  и весело и приятно.  Я мог легко поцеловать ее, но не стал, боясь, что она могла видеть, как за минуту  до  того  я делал Ларскому страшные глаза,  требуя матрац,  как   стратегический   плацдарм.   Те две-три секунды, когда желание с обеих сторон пересиливало осторожность,  были потеряны, и пришлось отложить эту  акцию теперь уж наверное до вечера.  Хотя я ясно чувствовал,  что победил, и сопротивления уже не будет. К чему тогда спешить?
Мы выбрались на  берег,  легли  на  теплые  камни.
Чувство даже не победы,  а скорее,  какого-то мирного облегчения поселилось внутри меня...  Чувство это было, однако,  сейчас же испорчено появлением Парусинова, который подошел деловой походкой и  присел рядом.  Я опасался, как Светино сердечко выдержит это испытание, и посмотрел на Парусинова  с  некоторой досадой.  К чести его, он мгновенно понял значение взгляда и не сделал ничего, противного моим интересам.
- Павлова приехала, слышал?
- Да? и где она?
- Вон лежит, и с ней эта девочка.
Я знал,  что она должна была приехать не  одна,  с подругой. Банин ее видел, говорит - симпатичная. Приезд Павловой меня обрадовал. Она командирша в женской части нашего общества и психолог по диплому,  а я это люблю. Внешне она напоминает игрушечного ежика и имеет слабость влезать в чужие отношения. От этого у них с Парусиновым странное взаимное чувство, которое можно выразить такими противоречивыми понятиями, как тяга, зависть,  раздражение,  злорадство  и   симпатия. Плескаться в нем им очень нравится.
Парусинов ушел,  сказав  при этом: " Ну, не буду вам мешать". Подведя тем самым черту в отношениях со Светой. Света вскоре тоже ушла, уступив настояниям тиранки-подруги.
Я решил,  что одному скучно и пошел здороваться  с Павловой, после  чего был представлен Полине,  подруге...
... Я посмотрел на нее.  В этот момент какое-то неизъяснимое чувство начало возникать  в  глубине  моей души и...

МИР НАЧАЛ МЕДЛЕННО ПЕРЕВОРАЧИВАТЬСЯ...


Я тогда еще не мог дать объяснения и названия этому чувству, это был какой-то внутренний трепет, который только нежился в своей колыбели...









                Ах, он любил, как в наши лета
                Уже не любят, как одна
                Безумная душа поэта
                Еще любить осуждена...
                _________________________
                Пушкин "Евгений Онегин".

Для призраков закрыл я вежды,
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда...
____________
там же

                ...И лишь одно из всех созданий праха,
                Одно из всех...- но после...
                _____________________
                Байрон " Манфред ".


                10 сентября 1994 г.

... Больше года прошло с того времени, сейчас сентябрь, на улице сыро.  Полина на целый  месяц  уехала переводить иностранцам экскурсии.  Скучно. Настольная лампа помогает мне, освещая стол и тетради. Собирался читать Ницше,  но не хочется,  листаю мои записи.  те события отложились в памяти ярко  и  точно,  и  время обогатило воспоминания,  убрав ненужные мелочи и прибавив новые мысли.  Как ни распорядится на  наш  счет судьба, я  буду помнить,  как впервые осторожно обнял ее у ночного костра в тот день,  как гуляли ночью  по берегу и  соседним лагерям,  как купались,  загорали вместе, как путешествуя по горной дороге  над  морем, она порезалась о камень,  и я целовал ее рану, не заботясь о том, видит ли это кто-нибудь, как вернувшись домой, я несколько дней не решался ей позвонить, чтобы все, что было на море,  здесь не оказалось  только сном.
Интересно: если эта тетрадка попадет к кому-нибудь в руки,  посчитают меня идиотом?  Наверное посчитают.
Или, в лучшем случае,  пожмут плечами… Что  делать!  Любовь нужна мне,  как знамя - не для того, чтобы этим знаменем размахивать, а чтобы под этим знаменем к чему-то стремиться.  А иначе я не могу.  Иначе я просто не знаю,  ради чего? А она этого не понимает и смеется, и  может  назвать  десяток более важных целей.  А спорить с ней бесполезно,  потому что она решительная и гордая,  но я ее люблю...  А выше любви есть только Бог! Но на тесный путь  спасения  я  еще  не  решаюсь вступить. Я пока малодушно надеюсь на земное счастье.
Ладно: чтение подождет - дописать ту  историю тоже надо. развлеку себя заодно воспоминаниями...
...

Я полежал с барышнями на пляже какое-то время, обсудил  привезенные ими новости и удалился,  чтобы собраться с мыслями.  По дороге мне встретился  Парусинов, он  шел  со  стороны  центрального  пляжа и грыз мороженое. Я его остановил,  усадил на скамейку возле танцплощадки и объяснил суть дела.  Парусинов, хотя и негодяй, но советчик хороший -  выслушав,  он  взялся мне помогать,  причем,  я  видел,  что  это серьезно.  Ведь, как говорит Дюма, в жизни не все плохое, а есть и хорошее.
Парусинов принялся рассказывать,  как Леша  первым встретил барышень  у  ворот  «Радуги» и помог отнести вещи на квартиру,  которую они сняли у кастелянши нашего же  лагеря.  Там  очень уютный дворик с кухней и беседкой, в которой она позволяет  устраивать  ночные чаепития, лишь бы было тихо.  Это очень хорошо! Мне и Парусинову будет теперь где проявить  свои кулинарные достоинства. Здесь  считается особой роскошью есть не в столовой.
Наконец он вернулся к излюбленной его теме,  но не просто так, а издалека:
- Что-то Леши не видно.
- В домике, наверное, где ему еще быть?
- Кстати,  он мне успел рассказать, как Гришка к Тане на пляже разбираться подходил.
- ?
- Говорит, отвел Павлову с Полиной на пляж - там Таня была. Через  несколько  минут  появился  Гришка, осмотрелся, увидел, подошел.  Они  отошли в сторону - так, что Леше не было слышно,  но говорит, что разговор их был очень коротким.  Гришка - унылый, растерянный - пытался, видимо, ее куда-то звать - она отказалась, потому,  что тотчас же вернулась, а Гришка ушел порывистой походкой.
- Леша молодец, ему в разведке служить!
- Это точно!
Остаток дня я старался ухаживать  за  Полиной,  но так, чтобы не показаться навязчивым, и в то же время, чтобы это заметили остальные,  и не лезли. Парусинов, как я уже сказал, был на моей стороне. Вечером я, он, Леша и Банин зашли к барышням - звать их на  дискотеку. Девушки вышли. Мы с Полиной пошли рядом (по моей, правда, инициативе).  Танцы уже начались.  мы все нахально втиснулись  в кружок к нашим соседкам из 51-го домика. Это было не этично,  но мне было  все  равно!  Светы я  среди них не увидел,  зато взгляды остальных были удивленными.  Парусинов подтолкнул меня, чтобы я не мялся и приглашал Полину.
- Смотрите, сударыня, - сказал я ей, когда мы танцевали, - попробуйте угадать,  о ком я говорю: молодой человек, к костюму которого не хватает дуэльного пистолета - это Гришка.  О нем вам уже наверняка рассказывали.
Полина кивнула,  чтобы не перекрикивать музыку, безошибочно показала глазами Гришку.  Он  только  что появился и ожидал окончания медленного танца.  На нем белая рубашка, вправленная в узкие брюки, воротник ее поднят стойкой,  на груди - широко расстегнута.  Поза нервная, а взгляд ищущий и возбужденный...  Мне сразу представилась картина:  вот-вот забрезжит рассвет над зимней опушкой,  на снег небрежно и порывисто брошены плащи, неподалеку запряженные лошади,  ноздри которых дышат паром,  здесь же секунданты.  И вот Парусинов в надменной позе и с коварной улыбкой наводит на Гришку пистолет... Я улыбнулся, но мне было его жалко - жалко, как человеку,  который наблюдает тяжелый припадок чьей-то болезни,  и ни чем не может облегчить страданий несчастного.
Только что заиграла быстрая мелодия,  как  Гришка, прохаживающийся неподалеку, повернулся и направился к нашему кругу.  Он довольно бесцеремонно,  но  как  бы случайно, отодвинул плечом Парусинова, пробурчав что-то, типа:  «Я смотрю, вам без меня не плохо!» И включился в  ритм танца.  Мы с Парусиновым переглянулись, сделав изящный разворот,  он переместился ближе к Тане. На лице его появились признаки серьезности и внимательности к происходящему. Снова заиграл медленный.  Гришка через диаметр круга ринулся к Тане, но Парусинов был ближе.  Со всей возможной галантностью он повернулся к Тане и уронил голову на грудь в знак приглашения. Гришка   опоздал   на   какую-то    секунду, повернулся, как под ударом ветра, невежливо отодвинул кого-то и бросился вон.  Все это выглядело  бы  очень комично, если бы не было столь грустно.  Я в какой-то степени успокоился лишь тогда, когда увидел, что Таня явно благодарна  Парусинову  за  защиту  от Гришкиных притязаний - такие роли всякому удаются!
После дискотеки, согласно установившемуся порядку, отправились на берег жечь костер.  На этот раз народу было не много, только лица заинтересованные: я, Полина, Парусинов, Таня и Павлова. Настойчиво звали и Лешу, но он категорически отказался,  сославшись на самочувствие, и откупился тем,  что дал гитару. Петь на этот раз будет Павлова.  Голос у нее чистый, но женщина и гитара - вещи, на мой взгляд, не совместимые.
Еще пока шли,  я почувствовал, что она мне мешает.  Проявлялось это в том,  что шла она  все  время  так, чтобы не дать мне идти с Полиной рядом.  Павлова, конечно, хорошо ко мне относится,  но считает меня  за конченым ловеласом и спасает от меня Полину.  Это хорошо! Мое теперь дело -  опровергнуть  эти  опасения.  Противоречивая моя  натура,  ранее  ввергавшая меня в пучину безнравственности,  теперь с  удвоенной  силой возжаждала нежности!
На берегу я руководил  костром.  Настроение  общее было тихим,  умиротворенным.  Парусинов  положил свою уставшую от интриг голову на Танины колени,  и слушал с закрытыми глазами колыбельную песню про зеленую карету.  Павлова  сидела  рядом с Полиной,  хоть и была ближе всех  к  огню:  делалось это для того,  чтобы не дать мне самому туда усесться,  или, что тоже возможно, чтобы  вызвать  у  меня желание запретного плода.  Мало ли,  что у нее на уме!  Все эти  психологические штучки я уж наизусть знаю!  Главное - держать инициативу в руках, и не быть при этом предсказуемым! Руководствуясь этим незыблемым правилом,  я не стал дожидаться, пока Павловой надоест  вредничать,  и  разжег такой большой  костер,  что волей-неволей ей пришлось встать и пересесть. Тогда я как-то невзначай занял ее место - с таким видом,  что я, дескать, устал поддерживать огонь и могу немного передохнуть.
Вся наглость моя куда-то исчезла, и я еще не сразу решился осторожно обнять Полину. Мне нечего было сказать, и  это объятие было вопросом и предложением одновременно и... О, чудо! - Она не сбросила моей руки, не пошевелила  плечом,  как  будто  знала, что должно произойти, и значит, - не возражала!  В  любой  другой ситуации чувство победы наверное заглушило бы остальные мои чувства, и бравада, вызванная успехом была бы яркой и злой. Но сейчас я ощутил такой волшебный восторг и трепет  сжимающегося  сердца,  которое  боится дрожать от радости,  чтобы этой радости не исчезнуть!  Прилив сдерживаемой нежности охватил меня,  и  я  тихонько гладил ее плечи...
Назад к лагерю шли по пляжу,  слушая  шум  волн  и легкий шорох  камней под ногами,  почти не освещенных ленивой луной. Павлова первая поднялась по лестнице в их комнату.  Я  и Полина остановились у нижних ступеней... Мы стояли лицом друг к другу,  очень близко. Я положил ей руки на плечи, она неожиданно первая поцеловала меня очень тихо и нежно и пошла к себе. Я негромко пожелал  ей  спокойной ночи,  и купаясь в тихом своем восторге пошел к поджидавшему меня Парусинову - было темно, и он не мог видеть этой сцены...
...
Утром общество тем же составом отправилось в Голубую бухту.  Там можно добиться особого загара, потому что часть  солнечных  лучей  отражается  от огромной, почти белой скалы.  Парусинов шел пружинистой  походкой, бодро размахивая котелком, в котором намеревался сварить туземный обед из консервов и  пакетного супа.  В бухте мы провели большую часть дня, и уставшие вернулись в лагерь только часам к пяти. Барышни остались у себя отдыхать.
Я отправился  к  Ларскому,  чтобы  рассказать  обо всем. Подойдя к корпусу, где у него был номер, увидел его самого - Ларский спускался мне навстречу. Чутье у него, что ли?!  Впрочем,  очень возможно...  Я помню, когда-то давно, в пике нашей с ним дружбы,  мы  добились абсолютного  взаимопонимания.  Содержание еще не высказанной мысли угадывалось по первому слову фразы.  Правда, благодаря  этому  свойству,  мы скоро взаимно наскучили, и может потому,  что взаимно открыли  слабости друг друга.
Мы пошли медленным шагом в сторону базара: Ларскому приспичило фруктов.  Он покупал виноград с чрезвычайно важным видом,  после чего двинулись в  обратную сторону. Сойдя с дороги, вошли в крошечный скверик, в центре которого стоит памятник, поставленный здесь по случаю какого-то военного события, - не помню, какого.  Мы выбрали лавочку  позади  этого  памятника.  случай сделал нас зрителями весьма любопытной сцены.
Мы разговаривали.  Ларский слушал мои  рассказы  о Парусинове, Тане  и  Гришке.  Вдруг с аллеи в скверик свернули две дамочки.  Ими оказались Любасик и  Катя.  Обе были в темных очках,  Катя держала кулек с покупками. Они нас не видели, ибо уселись на скамейку спиной к нам. «Не иначе, как курить,»- решил я, и точно:
Катя извлекла сигареты, обе барышни закурили. Женщины почему-то для этого всегда садятся на скамейку, и курят либо воровато, либо слишком демонстративно. Между Любасиком и Катей начался какой-то разговор.
- Подходить будем? - спросил Ларский.
- Шут с ними, посидим.
Мы остались на месте,  и очень хорошо сделали, ибо тотчас же перед ними остановилась машина.  Машина эта выглядела очень помпезно:  стекла ее были зеркальные, на решетке   капота  вызывающе  сверкала  трехлучовая звезда «мерседеса».  (Здесь автор не уверен,  в какой род ставить  слово «мерседес»?  - Вроде бы - женский, но черт его знает! Может это уже неологизм? Кто в нашем языке теперь что разберет!) Из открывшихся дверей вылезли двое. Третий, что был за рулем, остался в машине. Оба  вылезших  господина  имели много общего во внешности, хотя один был  кавказцем.  На  обоих  были умопомрачительные кроссовки с вываленными наружу языками, как у овчарки от жары. Между цветными шортами и кроссовками помещались волосатые,  причудливой формы, ноги. Русский был вовсе без рубашки, на кавказце имелась светлая расстегнутая шведка. Русский был выстрижен ежиком.  Цепи,  висящие на их шеях, могли не согнуть к земле только что Портоса. Возраст обоих господ приближался к сорока.
Ларский посмотрел мне в глаза со значением,  потеребив при этом свою цепочку,  прищурился и хитро  ухмыльнулся. Я пожал плечами.
Господа эти подошли к Любасику и Кате. Один присел перед ними на корточки и положил обе руки Любасику на колени. Второй остался стоять,  с тем,  что бы раскурить извлеченную из кармана сигарету.  Тот,  что присел, поминутно менял позу,  переводил взгляд от одной дамы к другой,  очевидно в чем- то их убеждая. Он горячо жестикулировал,  поднимал кверху  обе  ладони  и оборачивался к  машине.  Любасик сидела прямо и отворачивалась, Катя откинулась на спинку скамейки -  через несколько мгновений до нас донесся ее смех. Тогда тот господин,  который сидел на корточках,  пересел к Кате, обняв ее за плечи.  То же сделал кавказец с Любасиком. Дым от Катиной сигареты  поднимался порциями вертикально вверх...
Вскоре все четверо встали, и одни - держась за руку, другие - в обнимку, подошли к машине. Однако, самое интересное было впереди,  ибо со стороны лагеря к этому месту приближались Леша и Банин. я тотчас узнал Лешу по его порывистой  походке.  Банин его толкнул в плечо, оба кивком головы сухо поздоровались с дамами, и с самым чопорным видом проследовали дальше... Машина со всеми пассажирами уехала...
- Вот,  не угодно ли:  мораль, - повторил  я  Ларскому фразу из «Собачьего сердца».
- Это, кажется, «Собачье  сердце»? - спросил  эрудит-Ларский.
- О, да!
Тут мы переглянулись и захохотали,  довольные случайной остротой.
- А ведь мне точно известно, что еще вчера она верила в любовь.
- Ничего удивительного: естественный порядок вещей...
- Я вас прошу,  однако,  нашим рыцарям ничего об этом не говорить:  интересно,  что они сами расскажут. Они нас, кажется, не видели.
На этот раз пожал плечами Ларский.  Мы вернулись в лагерь.
В восьмом часу я взошел на веранду к Павловой. Полина и прочие были там.  Готовился ужин.  Вика что-то укладывала на сковородку.  Вскоре и все «рыцари» туда подтянулись и ужин получился общим.  Банин имел  сумрачный вид.  Леша рассказывал, как они из благородных побуждений помогли Кате и Любасику с отъездом  -  донесли вещи до автобуса.
- Адреса взяли? - сдерживая улыбку спросил я.
- Нет,  они не предложили, а мы не настаивали... Да и что за любовь - «по почте»?
- Пожалуй...
Беседа за ужином затянулась,  до дискотеки оставалось совсем немного времени. Тут я вспомнил, что надо переодеться и идти для этого в Лешин  номер. Компанию мне, однако, никто не составил, и я просил, чтобы меня хотя бы подождали.  Уходя я видел, как Полина поднималась к себе наверх: днем она обожгла в бухте плечи и пошла пока прилечь.
- Ключ над дверью! - крикнул мне вдогонку Леша.
Взбежав по лестнице и подойдя к номеру, я  обнаружил, что ключа над дверью нет.  Я толкнул дверь - она оказалась не запертой. Я вошел. В комнате был Гришка.  Я как-то  совершенно  забыл о нем и почувствовал себя неловко - в строгом соответствии с поговоркой о  кошке, чующей, чье мясо она съела. Гришка, по всей видимости, ни на какую дискотеку не собирался, потому что одет был по-домашнему.  Он был занят тем, что складывал вещи в чемодан.  Во всем его облике чувствовалась подавленность.
- Ты что,  уезжаешь? - спросил я,  думая,  как  начать разговор, и нужно ли вообще его начинать,  или не обращать на него внимания?  Гришка молчал,  делая  вид, что не слышит. Тогда я повторил свой вопрос.
- Вам-то что?! - неожиданно резко ответил он.
- Чего ты такой агрессивный?
Гришка опять замолчал: злость и оскорбленные чувства боролись в нем с приличиями. Я достал из Лешиного чемодана бутылку с коньяком (да простит мне  Леша это самоуправство) и налил в стаканчик немного, подал его Гришке со словами:
- Кто ж виноват...
Он мотнул  головой  отрицательно,  отказываясь  от угощения, и я выпил коньяк сам,  больше не настаивая, чтобы он не вообразил, что я перед ним заискиваю. Заискивание будет,  на его взгляд,  признанием вины. То обстоятельство, что я, в какой-то степени, участвовал в заговоре против него,  породило во мне противоречивое чувство: хотелось его утешить, но чувство победителя брало верх. Я колебался.
- Ну вот ты скажи!  - наконец взорвался Гришка, - что, Парусинов ваш  не видел,  что у меня…  что я... - он замялся и опустил взгляд в пол.
- Трудный вопрос.  Понимаешь, он ведь тоже может сказать, что ты влез и у него Таню увел.  Он же  на  нее еще в поезде посматривал, - я фальшивил, но что я мог ему объяснить?!
- Да! А он не мог подойти и честно сказать?
- И что бы из этого вышло?  Как будто  эти  вещи  так решаются! Все равно к тому же пришли бы.
- Почему это?
- Да очень просто:  ты за своей любовью уже ничего не способен видеть и делаешь ошибку  за  ошибкой,  а  он этим пользуется.
- Что ж ваш честный Парусинов ими пользуется?
- Не в нем дело - все такие! И ты бы на его месте так же делал.  А чувства твои его не трогают - это ж твои чувства, а не его.
Гришка на эту фразу ответил  скорбной  философской улыбкой, и  тем  ограничился.  но я уже вошел в раж и продолжал:
- Жизнь часто ставит в такие рамки, где даже порядочные люди начинают делать друг другу пакости. А оправдание совесть  всегда  найдет,  можешь  быть спокоен!  Особенно с женщинами.  Так что не  вините,  милейший, Парусинова - он только собрал то, что ты посеял. Послушай моего совета:  восприми это не как  неудавшуюся любовь, тем  более,  она ведь первая,  как я понимаю?  Восприми, как положительный опыт.  Таких Тань у  тебя до свадьбы будет, поверь мне, еще десяток, не меньше.  И только тогда какая-нибудь последующая  станет  последней, когда  на  опыте  прошлых ошибок ты научишься управлять чувствами и отношениями,  управлять даже  в хорошем смысле.  Все знают, что женщина слаба. Но кто понимает, что слабость эта не только в теле,  а  и  в духе, и в чувствах тоже!  Что требовать от нее бескорыстия чувств, когда сами чувства ее придуманы, и то, только с тем, чтобы подогнать мужчину под свой идеал?  А какой он у нее - она и сама часто этого не знает...  Но она слаба,  и значит, идеал для нее тот, кто лишен слабостей. форма значения не  имеет  -  хоть  учитель бальных танцев,  лишь бы это была сила духа.  Так что не воображай,  что я призываю к мужланству и хочу все очернить. И любовь и идеал существуют, но у сильных - свои, лучшие,  а у слабых, соответственно, - что осталось... А  жизненный опыт для того и придуман,  чтобы им пользоваться.  В молодости это трудно понять - мешает упрямство и желание скорой победы.  Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь, что тебя, такого хорошего, неудачи  минут стороной,  потому что ты найдешь себе настоящую любимую, хорошую, не такую, как все. А потом с удивлением,  болью и обидой ты находишь в ней признаки мелочности,  жестокости и легкомыслия. Но ты только придумываешь эти красивые и страшные названия, потому что,  на самом деле,  все это есть только слабость!
За это время я успел одеться и застегивал последние пуговицы. Я налил  себе  еще коньяку,  чтобы промочить горло после утомительной лекции,  выпил  и  вышел  за дверь. Гришка остался размышлять над моей речью,  которую он,  по-моему, не слушал, или делал вид.(Кто бы мне сейчас самому прочел такую лекцию!..)

Во дворике у кастелянши и в беседке,  конечно, уже никого не  было.  Я поднялся по лестнице,  постучал и вошел в комнату.  Полина была одна.  Я сел на край ее кровати. Она жаловалась, что обгорела, и я очень нежно смазывал ее кожу каким-то  спасительным  лосьоном.  Наконец мне  удалось убедить ее встать и идти на дискотеку, потому что лежать  и  болеть  еще  скучней  и обиднее. Она перестала капризничать и мы пошли.
Дискотека уже подходила к концу,  и навстречу  нам по аллее шли Парусинов, Павлова и Вика. Парусинов был неестественно беспечен и весел.  Тани с ними не было.  Мы их  остановили и узнав,  что они возвращались пить чай в беседку,  пошли дальше. Гуляли по уютным аллеям соседнего лагеря,  останавливались  на пирсе и дышали морем и бризом, сидели на скрытой деревьями скамейке, и Полина нежно ругала мою небритость...
После вернулись в беседку. ночное заседание было в финальной своей фазе.  Вика споласкивала чашки. Парусинов беседовал с Павловой о налоговой  политике. Они нам предложили чаю,  мы выпили,  и вскоре дамы поднялись наверх.  На утро назначили путешествие в Джанхот по дивной дороге над морем.
Я и Парусинов пошли к себе.  Едва мы вышли за  калитку, я спросил его,  где Таня.  В одном, по крайней мере, он заслуживает уважения: даже свое поражение он может воспринять  и  подать  с насмешкой,  как победу своего ума и предвидения.  И либо расчет  и  авантюрность его   натуры  отучили  душу  его  от  страстных чувств, либо сила той же души  удерживала  чувства  в тайных ее глубинах. Хотя за последнее не ручаюсь: он, кажется полагает,  что чувства - нечто  унизительное.  Парусинов рассказывал вот что:
- Мы тебя ждали-ждали,  и пошли на  дискотеку.  Через какое-то время явился Гришка. Таня сказала: «Подожди, я сейчас», - и пошла к нему.  Я,  конечно,  не стал препятствовать -  что я мальчик!  Они стояли в сторонке, когда я опять повернулся,  обоих уже не было.  Вот  и вся история...
- В высшей степени удивительно:  я ведь буквально  за пол часа до того с ним беседу проводил, причем он был вялый, даже не отвечал почти.  Но ничего такого я ему не проповедовал. Это серьезно.
- Да ты тут не виноват, кто ж тебя обвиняет? я думаю, это Павлова подыграла:  Вика ей похвасталась,  что мы тут творили, а та все Тане передала. Таня теперь раскаялась и побежала!  Как будто не сама она выбирала и не сама отставку ему дала... Какой, Андрюша, вывод?
- Не говори гоп,  пока  не  перепрыгнешь, - ухмыльнулся я.
- Н-да...  Я  ж  чего и сидел у них так долго:  хотел проверить, когда она вернется. Во сколько мы ушли?
- В пол третьего.
- Гришке пора бы и баиньки,  у  него  утром  поезд!.. Ладно, это я так... А вывод, Андрюша, вот какой: Павлова мои заигрывания игнорирует,  но страшно  злится, если видит меня в женском обществе - собака на сене!  Я не стал возражать: пусть успокоит свою гордость.
...
Утром Гришкина кровать была пуста,  и ни  его,  ни чемодана не было. Леша говорит, что сквозь сон выдел, как Гришка  тихо собирался,  но потом Леша опять  заснул... Мы  позавтракали  и отправились на прогулку в Джанхот, как и хотели.
.......



Вечер. Настольная лампа помогает мне, освещая стол и тетради.  История эта почти написана,  потому что я рассказывал в  ней  только  о том,  что происходило в Дивноморске в конце августа.  Но события выплеснулись из этих  рамок,  и  я обязан доложить об этом,  иначе тот, к кому попадут мои тетрадки,  еще, чего доброго, воскликнет, натренированный: «Не правда! Так не бывает!»... Что ж! А ведь он прав, только мне его правота кажется не нужной.
Гришка уехал в спешке и оставил в номере свой  паспорт. Это  дало возможность Леше,  который затеял всю эту котовасию,  начать с ним переписку, а мне узнать, что было  дальше.  Они переписывались примерно до мая или июня.  За это время Таня один раз приезжала к нему в Москву (не знаю: к нему, или по делу, но приезжала).  Он тоже порывался к ней съездить, правда, родители не пустили. В  самом начале лета Гришка ушел в армию,  и за некоторое время до того перестал писать Тане.  Потом перестал писать и Леше... Таню я с тех пор не видел: она  нашла  себе работу где-то в  Астрахани, и о ней мне только рассказывает Полина,  и то - по редким письмам.  Впрочем, на днях я ее может  увижу,  потому что Вика выходит замуж за какого-то приличного и спокойного парня. Надо бы сходить их поздравить!
.......

P.S. Возможно,  вам  также  захочется узнать,  что стало со Светой?  - Не знаю! В жизни чаще встречаются люди, которым  судьба уготовила вторые роли,  и которые, увы принимают это как должное... а, право, жаль, жаль!
..................