1
А там что? Сочная зелёность до серебристого ремешка Оки… Наверно, прямо через этот луг они и двинули…
Косая тень падает от дна верхней лоджии, прикрывая своим углом меня, сидящего на кожзаменительном диване. До колен и до книги - книга уже пополам - тенью. За её границей - чёрные физкультурные штаны и шлёпанцы нагреваются, но тепло - транзитом через меня, - его оттягивает затенённый бетон.
- Это холодно?
На лоджию дверь из холла - нараспашку; обе двери - коробка с двойной дверью, - они распахнуты внутрь помещения. Яков Саква - за перламутровостью стёкол в коричневой пластмассе оправы есть только уходящие в глубину отблески и блики, будто в голову до затылка у него встроен полевой бинокль.
- По-моему, да… Холодновато…
- Может, у вас там…
- Я… этого загорания… Они - что, ушли? Куда - вы - обычно - туда?
- Вон, да, туда…У меня к тебе будет просьба… Если, конечно, возможно…
Он худощавый высокий, с развитыми мышцами, и рубашка с коротким рукавом ещё выставляет напоказ, как провода подсунутые под кожу, вены. Длинная шея скручена из жгутов и канатов; кадык, когда начинает движение, то, как на поплавок - клюёт, - на него невольно переносишь взгляд; и желваки ходят на щеках - ребристые, натренированные… Сел рядом со мной на диван - Яш-ящер.
- Завтра… Степанычу… Как-нибудь… Что, мол, я не смог… Хотел, но… Ы-ы-ы… И не смог…
- Не придёшь?
- А-а-пчхи!..
Я сам подумал: а чего - надо ли - посещать? Но всё-таки первый цикл - тихий туберкулёз, - хоть и за тридевять земель, и отсюда каждое утро пилить… Но, тем не менее, даже приятно, как-то вроде при деле… Погоды стоят хорошие…
- Тем более, Степаныч…
- Гаудиныш, - Саква любил помусолить фамилии иностранных артистов и политических деятелей, коряво звучащие: он читал газеты.
- Весёлый ты… Молодец…
- А за молодца - ответишь…
Стоя уже, улыбнулся, и, избавляясь от улыбки, он посмотрел сначала за дверь, в холл; затем - в противоположную сторону, за перила лоджии… Сильно отглаженные и по-стариковски высокие брюки, с ремнём, стягивающим его худобу уже где-то под рёбрами, пузырят сзади рубашку, складки которой он периодически сгоняет с живота, проезжаясь большими пальцами под ремнём - по клетчатой выцветшести хлопка.
- Так я не понял - купаться?
- Вот думаю… Или сразу…
- В Москву?
- Х-хе! Ну, пока…
Покинул Яшка дверной проём - освободил накладывающиеся полосы и прямоугольники отблесков на тёмные стёкла двойной двери, уходящей в раскрытом состоянии в гулкость, в тёмную прохладность холла. Оттуда такие же дерматиновые казённые кресла - из комплекта - разобраны по комнатам, а диван оказался тут, на воздухе. Четыре комнаты - их двери в один холл, четыре холла на каждом этаже. И я - на четвёртом.
Зелёный - прямо монохроматический. Весной заливается? А август же? Но здесь в Средней полосе зелёность к концу лета, наверно, не иссыхает… Угадывалась излучина - оп, нашло облако, и уже нет зеркалящего, а - сизо-матовое теперь - лезвие… Тот, дальний, берег выше… А куда она течёт? Вправо или влево? Я никогда этого не узнаю - или не запомню…
Я никогда не пройдусь по лугу до берега - я окажусь на этом лугу всего один раз. Ровно через четыре года, тоже в августе - уже одной ногой в московской ординатуре… Занесёт на этот луг - через дорогу от ближайшего - вон, сразу за общагой - лесочка. На лугу мы увидим лошадей, - я никогда не видел их с лоджий: год тут жил и с разных этажей, опершись на перила, - курил, дышал… Конно-спортивное общество?.. А тогда - не так уж и много нас соберётся, съехавшихся с разных углов Калуги, с разных общежитий, в которых проживали от разных больниц - сюда в сосновый бор, откуда с лесного городка у всех всё и начиналось… Это меня - будут провожать, но будет - когда! А сейчас и друзей-то - ещё не произросло… Даже с теми, с кем приехал с "малой родины" и учился там на одном курсе - судьба раньше почему-то не сводила, придерживала… Всё выступало - равномерно новым…
Об одном тебя прошу, - это я себе, глядя в окскую зелёную низину, - Вот ты приехал… Тихий городок… Перед тобой - хотя бы медицина… Ну не порть - этими погружениями с головой… Пообещай себе - никаких предельных сближений… Так будет даже - интересней, разнообразней и, я не знаю, мобильней… Год в этих стенах. Определённая загородность - общага замкнута на себя…. С одной стороны, конечно, времянка - через год всех неизвестно куда ещё - раскидают… Что, согласен, придаёт прыти. Успеть перекусать побольше… пока допущен… Боюсь, бесполезно и бороться - и не нужно… Новизна, мелкие завоевания - совсем без этого действительно будет значить - душить в зародыше… Но - не доводи ты всю эту прелесть до - господи! - самого конца!.. Без вопросов, да: на раннем этапе - тормозить - ни к чему. Но на более позднем - на самом проникновенном! Или - неизбежно замаячит - другая сторона - завязнешь по брюхо… Пока - если где-то они не прячуться - я особо и не вижу, в ком тут - можно забуксовать… Народец, правда - весь, целиком - ещё не подъехал… Общага - целина, не обследована… Обследователями… Такие же голодные… что тоже хорошо… Саква - это, конечно, комедия… Но я гарантирую, влезь - тот же Пётр или Подоля - в какую-нибудь, близкую по духу - сразу и пойдёт с ней - вкруговую… Год в этом улье - год, всего! Возьми и пообещай! А потом - какой смысл не препарировать - себя же - в первую очередь?..
Какую - а? - книгу я читал? Даже и напрягаться не надо, что пробегаюсь - августовским вечером - вновь где-то в её середине… Гомеровская "Одиссея" досталась так же, как оказывается в руках Библия в американских отелях: мы, вселившись в комнату, нашли её в тумбочке - тумбочке почему-то единственной в комнате, расчитанной на троих.
Вот тебе и Гомер… Путешествие всего… с пятой по… по… двенадцатую… Восемь глав… А две трети книги… двадцать четыре же всего главы… Телемах ищет, Пенелопа - со своим ткацким станком, и, особенно смакуя - месть, месть женихам, и даже слугам… Если вот так не прочесть - от корки до корки, то прежние - из каких-то отрывков - впечатления таковы, что девяносто процентов - описания - должны составлять - злоключения… фантастические, на островах… А тут, оказывается - семья, война, сельское хозяйство…
2
- А какая у него палата?
Каждый знает - свою, и в возникшей паузе Степаныч листает перекидной календарь, где на потерявшейся дате записывал, когда нам раздавал - дней так десять назад…
- Восьмая, рядом с моей… - хрипло произносит Морозов.
- Ага-ага-ага-ага… Я сам там - сегодня. Посмотрю. Хорошо…. Угу-угу-угу-угу… Заплёв…Да, определяем как заплёв… Вот тут - только верхушка, а здесь - уже нижняя доля с противоположной стороны.
Молочно светится негатоскоп, до которого сидящий за письменным столом Степаныч дотягивается одной рукой - проезжаясь локтем по бумагам. Сначала он выдёргивает один снимок и пытается подсунуть под зажимы другой: получается с хрустом и не с первой попытки, - рентген-плёнку он держит за нижний край, - снимок гнётся и не цепляется зажимами.
"Эльвира… из детского мира… Нет, из детского мира как раз Надюшка… Голова за ними на улице - не вывихнется… А бывает, что и - не того… на первый взгляд… А день-два-три, туда-сюда - что-то на поверхности и проступит… Да, у - с одного бока страшноватенькой - что-то обязательно да проклюнется - данное свыше… Не всегда во внешности… Понемногу, наверно, у всех - припасено… Но чтобы груз недостатков не завалил - когда они покатятся как с горы, - вот тут - справиться компенсациями… Нет, почти недостижимо… Так что, красавица начинается там, где - если чаши весов и не в её пользу, - то тогда, хотя бы лёгким прикосновением руки… Обвешивать на несколько граммов - это даже соревновательно… Но - если, хоть сядь на весы, - то тут уж…"
Ан, мужчина-любопыт берёт шире - повернулась, повернулась бы голова… Но тут только на автопилотной наблюдательности - за всякими аномальностями габитуса… Эля: сухонькое личико, уже - как две круглые скобки - две морщинки от носика к углам ротика… Она ротик - что так морщит? Сейчас прямо свиснет Степанычу… Зато ниже талии - Эльвирище… И оголённые голени выставлены напоказ - с задатками слоновости: от широких бугрящихся коленей до заплывших щиколоток… Надюня сидит всегда с Элькой рядом, их всего-то две в нашей, на две трети мужской, терапевтической группе, но в общаге они - сами по себе… Элька - точно - на нашем, на четвёртом… А где Надюшка? На пятом или на третьем?.. Она раза в три меньше. У той, у Эльвиры, свисают углы подушки со стула, а Надька помещается на серединке сиденья, и ладошки ещё - свободно лежат на обводах из коричневой лакированной фанеры. Круглолица и вся в веснушках, и, несмотря на довольно крупные глаза, остальное пространство лица - без запорошенности веснушками - казалось бы незаполненным. Так и происходит, когда разговариваешь с ней, стоя - много места занимает открытый лоб, - а он без веснушек… Надюха, она же совсем маленькая, да ещё и сутулится - что совсем нехарактерно для низеньких, и ей видимо неудобно долго держать голову закинутой вверх… А вот Эля, с её фигурой кенгуру и ногами как кислородные баллоны, ходит стройно и легко, с прямой - правда, какой-то окостенелой - спиной и туго поворачивающейся по сторонам шеей…
- Тогда пробегитесь по палатам… Или сначала сделаем перерыв… А соберёмся - ближе туда уже, к концу… Ну, так, так… Так-так-так-так-так… - Степаныч, зав туберкулёзным отделением, имел склонность дребезжать, вроде эха или затухающего колебания, частицами и междометиями.
Его стол - по центру, за спиной - окно. Вдоль боковых стен - стулья: мы с них встаём и выходим в тёмный коридор, а затем на солнечное крыльцо. Корпус - деревянный - одноэтажный флигель, выкрашенный "под гжель": рамы - белые, стены - синие, наличники - голубые. Туберкулёзники обитают во всех оттенках далёкого от грозы неба… Несколько таких корпусов разбросано в маленьком парке. У крыльца и под окнами палат - нестриженные густые кусты - топорщатся сочно и зелено. Сквозь них, из-за них - лезут совсем не городские загогулины резного дерева и лубочная синева досок.
На скамейке, по одну сторону от крылечка, сидят несколько провяленно-сухих страдальцев в просторных пижамах и курят. По другую сторону от крылечка - сегодня нас трое, Якова нет - Вагиф, Мороз и я. Тоже курим - "Явкой" угощает Морозов. Ему кто-то вчера - на вызове "Скорой" - в благодарность, целый блок: и он - от щедрот - преподносит… Мы не сидим, мы стоим - в белых халатах, и все трое - в джинсах, что перекликается с синевой стен и бело-голубизной наличников и рам… Элька с Надькой некурящие - остались в кабинете Степаныча. Или сразу пошли по больным.
- У вас - колец - не носят?.. Вагиф, говоришь, значит, женат?
- Хэ! Атэц заставыл. Сказал, нэ жэнишьса, нэ пущу…
- Во как! Распределение… Она там, дома?
- Приедэт, будэт жит са мной…
- Пока гуляешь?..
- Хэ!
3
"Маё де-е-этство кра-а-а-а… сны-ы-ы-ы-й ко-о-онь…"
И сам - "красный конь" - в алом спортивном костюме. Нет, сейчас он, наверно, без куртки…
- Григорий! Закрой дверь, убью…
Недовольство песней - которую как коня уводит за собой из комнаты психиатр - выражает, не открыв глаза, Пётр. Я как раз через всю комнату смотрю на него. Он укрыт одеялом так, что оно натянуто от подбородка до ступней - саркофагом. После Гришки дверь подтолкнул ещё сквозняк - хлопает рядом с моим ухом: волна воздуха меня умывает.
Умывальня - там, где туалеты: два на холл. Гришка застрянет - бриться, а вода, судя по звуку, скоро закипит в чашке. Ему раньше, потому что дальше. Из Аненок - как называется городок облбольницы - в город и насквозь, на противоположную окраину, в психиатрическую.
Звенит второй будильник - уже мой: на полке, которая прилажена к стене, как раз над моей кроватью. Тоже ехать в город: туберкулёз. И тоже, как и нашему психиатру, с пересадкой.
Расположение мебели необычно: шкаф поставлен как делают девчонки-архитекторши со второго этажа - Григорий подглядел (успев раньше всех им навязаться). Шкаф прижат к стене только одним своим узким боком и, таким образом, отгораживает пространство в виде чулана, куда дверцы шкафа - впритык, - но открываются. А втиснуть три кровати - при таком неэкономичном шкафорасположении - это уже наша находка: кровать Петра стоит вдоль окна, и к ней - под прямым углом - кровать Григория: ноги к ногам. Изголовье Гришкиной койки упирается в непрезентабельный картонный зад шкафа, который сначала уныло выставлялся напоказ, а затем Гриня его завесил ковриком. Моё логово - вдоль стены, и в ногах у меня - уже стол; смотреть поэтому я могу - и в чулан, и на окно (Пётр - как подоконник), а могу, вывернув голову, если дверь приоткрыта, обозреть часть холла и даже - лоджию. Из дверной щели поддувает, и доносит: низким голосом - скороговорку. Старчиков - тоже психиатр (строго говоря, оба - наркологи), им вместе ехать, и каждое утро он забегает. Экстраверт до крайности - и всегда ищет бодрствующих. Значит, засёк - того, который бреется…
Как я и предполагал, забулькал кипятильник, опущенный в Гришкину чашку, и - хочешь не хочешь - сажусь на кровати, выдёргиваю вилку из розетки.
Клацает и во всю ширь открывается дверь: как в раме, в проёме останавливается - Стар. По инерции дошёл и до нас, - но не проходит.
- Эт вы чё? Всё ещё? - играет в серьёзность, а потом - решает удивиться - показывает открытый рот.
У него привычка - в затруднительных моментах указательным пальцем упираться в стальную фиксу - резца. Щекаст с румянцем. Как две семечки от подсолнуха - глазки, но не курносый. А всё равно - боров. Толстоватый - безусловно, - и маловата ему спортивная куртка-рубашка, треугольник с молнией, у ворота - растянут, - молнию не сведёшь. Из под нижнего края, фиолетового, и до фиолетового трико - белёсая сытая складка с волосками - как улыбка живота.
- Красный конь, ты, урод, дверь! - спокойно выговаривает ожившими чёрными усами дремлющий.
- Ха! Красный, ха! Конь! Григорий!
- А, эт ты… - ошибившись, Петру всё равно незачем поднимать веки.
Заревом наплывает за фиолетовым Лёвой - Подоля: всё-таки он в куртке, цельнокрасный… Я и сам, продолжая сидеть на одеяле, ощущаю предосеннесть утра - отчаянно солнечного, но прохладного, в тяге сквозняков, гуляющих по всем холлам и поднимающихся по лестничной шахте в пять этажей.
- Жду, поедешь?
- Внизу…
- Ну, Грирогий, смотри! Чё сказал… - это тоже из дежурных вставок.
Унося себя быстрым, но раскоряченным шагом - раскачка из стороны в сторону вплетена в лыжное скольжение (чтобы не слетали шлёпанцы?). Обитает - в холле по диагонали, за лестничным колодцем.
- О! Выключил, Юрррок! Это - спасибо… Холодков - что? нам - навсегда? Ха-ха… Оставил…
Гришка ныряет за стол - там из тумбочки им извлекается большой полиэтиленовый пакет развесного какао-порошка, и говорит Подоля намеренно громко, пользуясь своей близостью к бутафорски-спящей голове.
- А ты, Пётр… Не идёшь? Или идёшь? Ха-ха… Лежишь…
- Заткнись, урою… Ты можешь помолчать? Конь, красный хрен…
- Ну вот, грубости… Ха-ха! - не внимает оппонент просьбе дрыхнущего.
Усатому идти - рядом, миновать несколько домов, - за которыми сразу поднимаются корпуса "областной". Какой-то терапевтический цикл - следовательно, может спать ещё час.
4
Она прошла через холл с белым пуховым платком на плечах. Домашний серо-голубой халатик, блондинка с короткой стрижкой. Старчиков глазами мне - Та-а-ак…
Уже были перетасканы вихляющиеся общаговские шкафы - из кладовки у кастелянши на первом - сюда, к архитекторшам. Отдыхая, Григорий и Пётр курили на лоджии - хотя Гришка, кажется, только раз с натугой приподнял угол у первого переносимого шкафа... Но излучал - хозяйскую волну, будто всех остальных он нанял. А кто - первый познакомился? Кто - выступил посредником в этой мебельной миссии?
Холодков помогал двум барышням, здесь же в холле, сдвигать в ансамбль для чаепития - длинный низкий столик и, одинаковые, как на всех этажах, дерматиновые кресла-диваны. Им на втором - архитекторши занимали пол-этажа - отводилось два холла, с причитающейся на парные холлы кухней - следовательно, тут возникала своя автономия. И поэтому не наблюдалось оголения нейтральных территорий: кресла и диваны не растаскивались.
Подпирая подоконник, мы с Лёвиком не отвлекали себя ничем другим - только приглядывались к здешним, слегка уставшим, тихо говорящим сиренам: некоторые только сейчас возвращались с работы, - но видимо заходили куда-то после - сумерки вот-вот уже должны были облиться электрической глазурью.
- Частушкина! Ты меня чуть…
- Я? Ох! - высокая, с лицом абсолютно не карикатурным и не уродливым, но без малейших признаков чего-то сверх, девушка гармонировала со своей сухощавой, похожей на тень от пальто, фигурой.
Хочется себя спросить - начни такая налегать на макияж, одень она что-нибудь… Ну, не этот плащ химзащиты… А пусть и его, - но, как они умеют - стянувшись пояском… И даже не залезая на каблуки… Вот если она так - то не обернётся ли всё это претензией и перегибом? Или, может, такое в её практике уже… И не принесло ничего, кроме разочарования? Она, тем не менее - улыбчивости полна - под завязку… И - как это у неё получается? - чтобы салат из слов со смехом…
Снова, из проёма меж холлами - там, где кухня - выпорхнула или, лучше сказать, выскользнула примеченная мною ранее: в меховых тапочках - как два бобрёнка - они, наверно, не сцеплялись сильно с линолеумом, вот она и юморила, двигаясь фигурным катанием. Чуть не налетела на эту - смешивающую всё, что можно издать голосом - Частушкину… Эмоциональная - контрастно к внешности - удивилась, испугалась, хохотнула - и прикрыла намечавшееся дтп, как готовое блюдо салфеткой, пением извинения… А фигуристка в меховых тапках показательно вырулила - с приседанием - и сделала кружок почёта… На "молниях" тренировочный костюм цвета… Да вон, как у стоящего рядом Лёвы.
- Ну? Дела - продвигаются?
В весёлом настроении Подоля, растянув рот шире зубов - так что углы улыбки заштриховались защёчной темнотой - переступил порожек балконной двери. Его, тычком в спину, не заржавело за Пётром - протолкнуть. Гриня - полуобернувшись - замахнулся локтем, и состроил лицом, лишь на секунду - угрозу. Благодушие слишком быстро вернулось на его лик, и заднему показалось - мало: теперь - лёгкий пинок.
- Иди-иди, Григорий! Помогай… Видишь, Игорёк - чашки, молодец… - и вжал голову в плечи, со смешком, прыгающем в усах, на повторный полуоборот Грини, шикающего:
- Пшшшёл отссссю…
Подвижная, скользящая по линолеуму - я услышал - не хило пришепётывала:
- Thяйник неthти?
Но была щедро накапана ей красота - словами удастся только очертить тип: почти пухлощёчка, с коротким, но не курносым носиком, и выразительными - не глазами как таковыми, - а ежиными - зебристо-пегими - иголками ресничек.
- Девушки-то в "Гражданпроектах"…
- А эта ещё… Белая…
Снова появилась блондинка с шалью на плечах. Издалека угадывалась - бирюзовоглазость. В руках - горка блюдец, на них чайные ложечки разных фасонов. По периметру полированного столика чашками уже были взяты в окружение - всякие баночки, пачечки…
- Сахарницу, сахарницу! - и сама же Частушкина, зачем-то смеясь, вскочила с края дивана: ближайшая дверь - её комнаты.
5
- Тебя вообще нельзя допускать…
Причиной были уже несколько кружочков картошки, - как только он взялся за переворачиванье, - вывалившиеся на эмаль между конфорками электрической плиты.
- Ну, знаете…
- Ты, Григорий, ни хрена не умеешь, - поддал Питер, вплетая слова в сигаретный дым, который он пытался пускать колечками, и одно или два - получились.
- А? А? - Гришка покрутил головой, играя недоумённой улыбкой - поиск свидетелей возведённого на него поклёпа; подразумевалось, что его вклад - пусть он и начистил картофелин меньше, чем Пит - был достаточен.
Перед кухней, разделявшей смежные холлы, существовало бездверное сообщение в форме буквы Т: два хода вели в холлы, один - в кухню; тут нас и околачивалось - трое. Я приступил к своим обязанностям, - в которые вмешался только что Гриня, - я имел склонность к аккуратному перемешиванью горы нарезанной картошки. Непросто - пока она не ужарится до закрывания крышкой: мы её больше парили, чем жарили - с маргарином. На большущую, из здешней утвари, сковородку, кто-то подобрал - только такая и подходила - крышку от выварки, из кастелянского чулана. Этот комплект стал ценен и хранился теперь у нас в запаснике: сковорода вмещала ужин на пятерых-шестерых, приготовление которого без крышки слишком растягивалось: а так - воды плеснёшь, закроешь… Но не дать сразу подгореть и, желательно постоянно, ворошить содержимое - в распоряжении имелась только обычная алюминиевая ложка. Надо - главное - не допустить прилипания… Постараешься дотянуться до центра сковороды - влезаешь рукой, которая держит инструмент, в горячие жирные кружочки, а чуть схватились они за дно - и уже ложка гнётся при попытки соскоблить, и опять на тыльную сторону кулака с горы съезжают - нет, некоторые ещё совсем сырые…
- На руки на мои посмотри!
- Видели твои руки, красный конь…
- Пшшшо-о-о… - Гринька топнул, как бы бросившись на Петра, и тот отпрыгнул, - Быстро, говорю… Колись на сигарету!
- Хрен тебе, а не сигарету… Ну, пошли… К-к-красный… к-к-конь…
Увёл Подолю из кухни - наша дверь от кухни ближайшая. Картошку чистили - скандалящие - вдвоём, но подвижный Петя обелил в два раза больше клубней. Сам, можно сказать, и приложил руку - врождённые темпераменты породили несправедливость… Со стороны нашего холла долетело Петровское:
- Ах, это ты, жирная скотина! Не надо! Не надо!
Он влетел в кухню снова, и после него в проёме затормозил - Старчиков, с кулаком наизготовку.
- Юрок, скажи, можно я ему щас - вмажу?!
- Нет, нет, прости меня, толстенький! Я не хотел!
За Лёвой тихо вошёл Холодков - самый из нас высокий и самый атлетический: хирург - с чуть-чуть маловатой ему головой, с тонкими, из множества прямых линий, чертами лица, которые делали базовое, фоновое выражение, что называется, малопроницаемым, а когда оно "проницалось", то там вас встречал буратиночный Пьеро.
- Так что? Ещё не готово? - он направился ко мне и перехватил ложку.
Крутить в сковороде получалось и у него - не хуже: хирург, мануальные навыки. И без потерь поворочав ещё не ломающуюся картофельную нарезку, распределил поравномерней, чтобы закрыть. Но крышка не смогла лечь на края сковороды, Игорь слегка нажал. Старчиков - уже у плиты - склонил голову к зазору, который пытался ликвидировать хирург.
- Жарите, м-м-м-м…
- Иди-иди отсюда, нечего… Мы тут, понимаешь… - отбрил Пит.
- Во гад, - намеренно присмиревший Лев покрутил головой от меня к Холодкову, от Холодкова ко мне.
Теперь он искал поддержку - в праве встроиться в зреющий пищевой хоровод. Но Пит продолжал мысль, гася окурок в струе воды:
- Вот ты? Ты чё сделал? Холодков карто-о-ошку покупал… Мы тут, как пчёлы…
- А чё? Давайте… Я… О! Яиц!
- Тащи-тащи… Хоть какой-то от тебя прок, от жирного…
- Щас как ввввмочу!
Шелест быстро удаляющихся шагов замер.
- Ты лук…
- Больше, чё, нет? - Игорь подошёл к маленькой очищенной бело-сиреневой луковочке.
- И то, у Эльки…
- Только в самом конце, для запаха…
- А где нож?
Бессловесно на входе в кухню возникла фигура вернувшегося Старчикова - с маской какого-то извиняющегося удивления - ещё немного и получился бы затяжной фотографический испуг. Демонстрировалось - одно-единственное яйцо, придерживаемое указательным и большим пальцами. Округлостью, белизной, диаметром, положением в руке - оно перекликалось с луковицей, крутя в пальцах которую, продолжал Холодков оглядывать столы и мойки в поисках ножа.
- Где?
6
- У него бабка в Кондрово… Это за Полотняным Заводом.
Не плескалась ни ветром, ни дождём ночь - ночь только что откупоренной сухой осени - теплынь. Асфальтовая тропинка ныряла в полузасыпанный овраг, срезая угол. От шоссе, идущего из города на железнодорожную станцию, отходил патрубок - меньшей дороги - к пятиэтажкам больничного городка. Пешеходы с обоюдосторонней автобусной, на шоссе, остановки или из ресторанчика - в двух шагах от неё, - когда-то внепланово протоптали кривую впалую в бывший овраг гипотенузу, которая, на моей памяти, была уже укатана асфальтом. Фонари добросовестно отстирывали темноту на опустевшей трассе - так что просвеченности и прозрачности хватало на всю длину прогнувшейся луком тропинки.
В тот кабачок отправлялась большая, в новизне недельного знакомства, компания - в чём застали - и кого застали на втором архитекторском этаже, когда мы к ним - просто так - спустились. Тоже одетые по-домашнему… Я и Любаня - идём, гуляючи, уже ближе к полуночи, назад. Нагнать, обогнать нас - из тех, с кем пили, - никто уже не смог бы. Мы - так вышло - пропустили их вперёд: слышали смех, видели мельканье - в проникающем штрихами и пятнами фонарном свете - насколько удавалось разглядеть сквозь кусты. Мы вообще ушли с Любкой чуть ли не первыми, а прокатившаяся мимо кустов, назад к общаге, хохотавшая толпа - нас просто слегка отвлекла.
- Одни наthы… - сказала Лю, прищурившись в сторону движения.
В наиболее массовой последней порции, и правда, шли, кажется, одни архитекторши… Да нет же - вон они - никуда не делись - Холодков, Лёва, Колюнчик-стоматолог… Но архитекторш и было - в два раза больше - окружили.
Разве что не в шлёпанцах - а, может, даже кто-то и в шлёпанцах. Были, были - среди девчонок - кто в кедах да в тряпочных тапках. В лес - в другую сторону от общаги - пошли бы, одевшись точь-в-точь так же. Я сам - в бугрящемся ежедневном трико, да только набросил джинсовку. Любаня, как она всегда ходила по этажу - в фиолетовом физкультурном костюме. Камуфляж под цвет ночи - нас и не засечёшь за кустами.
До того ещё как переходить туго натянутое шоссе, а затем вступать на перевёрнутое коромысло тропинки - мы отчалили из ресторанчика, обнявшись - шатаясь и разыгрывая из себя пьяных. Чем не повод обняться? Я блеял выборочные строчки из "На пере-е-е-е-еднем Сте-е-е-е-е-енька Ра-а-а-а-а," задрав открытую пасть к небу, а Любка, наоборот, роняла голову от смеха, и подыгрывала мне объятием-опорой - чтобы передвигаться вместе в виде устойчивой буквы Л. Так мы сначала и забрели в чёрную ночную траву, а затем просто-напросто свалились - подвёл уклон возле неокультуренных посадок живой изгороди.
Кое-что, хоть и в зашторенности кустами, разглядывалось - друг в друге. Люба, в перерывах между поцелуйными приступами, улыбалась - не напряжённо, но перманентно - как делала это только что - всё время за столом. Она сидела в дальней от меня части двух сдвинутых столиков, и мы будто играли в пинг-понг - взглядами. Её, не всегда сейчас видимые в тенях от листвы губы, поддерживали беседу со спокойствием теледикторши. Оделённая внешностью, она как-то принижала свою красоту, стараясь втиснуться в рамки - то чуть грубовато-решительной спортсменки, то не сидящей без дела, оптимистической, не позволявшей себе раскисать общественницы… У неё, как я потом слушал, прижав ухо к голой груди, был серьёзный порок сердца - врождённый, который уже поздно оперировать (вернее, не так безопасно - надо было в детстве), - и иногда галопировал ритм. Своей спортивностью - похожестью на спортивность - ускоренными движениями, лёгкостью вскочить, сбегать - она, думаю, защищалась от плохих мыслей.
- А Гришка, этот вообще, каждые. Каждые! Выходные - в Москву, в Москву… Охренел…
В нашем кубике-общажке дверь на ночь запирали старухи: они там и жили, на первом этаже - богадельней - работая уборщицами и вахтёршами… Но так рано сторожевая бабка ещё не должна бы спать, это - если часа в три ввалиться…
По квадратно-винтовой лестнице мы протащились мимо архитекторского этажа - выше, стараясь не пугать разговорами и смехом гулкую шахту. Не включая свет в пустой комнате, повалились на сразу же начинавщуюся за дверью мою койку. От хвоста автострады - еле дотягивающий сюда свет - худо-бедно концентрировался мелом потолка и осаждался на предметы. Решительно спрыгнув с кровати, Любовь сделалась голой - мгновенно. "Молния" на куртке - как патанатомический разрез: от подбородка до симфиза. В памяти даже не нашлось и трусишек - не успел моргнуть? - под слетевшими с неё физкультурными… Она как-то очень точно помещалась в моих объятьях, как в футляр. Но брюки на мне всё же - не разошлись. Издевался я над своим голодом: обсасывал всё подряд - чуть ли не грыз - как пёс доставшийся ему мосол: не еда, но стимуляция пищеварения…
- Да, хоthела бы продолthения…
- Серьёзно? Ты бы хотела, чтобы?..
- Да, thтобы. Я серьёзно.
- Э-э, нет, Любаш… Нэ надо…
- Как хоthеthшь. Мне с thобой и так хороthо.
- Нэ надо… Мы с тобой ещё маленькие…
- Ой, ой, о-ё-ёй…
7
Уже за спиной опал август - с патриархальным циклом туберкулёза и ежедневными переездами: автобус - полмаршрута, троллейбус - полмаршрута, под аккомпанемент до однообразия густого зелёного цвета: сам городок-Калуга - небрито-заросший - дорогу к больничному анклаву провёл через лесную просеку, и в лесу нас бросил… По дальнейшему расписанию - группёшка, в которой я состоял, вступала в череду стандартных терапевтических дисциплин, и жизнь для меня ещё сильнее замкнулась в биоценозе больничных корпусов и тех жилых пятиэтажек, что с магазинами в цоколях. Маячил ещё - загородный ресторанчик на шоссе, не всегда забитый людьми - как бывал каждый кабак в черте города, и куда зайти вечером - не представлялось, - но зато и в карманах не наскребалось на такой шик.
- После-то нашего коллективного похода…
- Он по этажу, с этого началось… Ревел - попрятались…
- Он же - с кем-то ещё - пил… Гинеколог, такой толстый, на пятом… Но не с Холодковым. Или сначала с Холодковым. И Колькой. Но Игорёк уснул - прямо в туалете… Коля, маленький - ждёт - нет. Да, они точно, поддавали втроём… Пошёл за ним, стучится - свет горит. И дверь не заперта. А Игорь там уснул - он же здоровенный - и дверь подпёр… А Колька перепугался - вдруг чего? Дверь - тык-мык, она не идёт. В щель, - а он лежит. Тут, хорошо - Старчиков. Слон! Плечом - как жжахнет! В общем, Холодков обломал унитаз, под корень. Собственно, обломал Лёва - Холодковым…
- Ой, прелесть какая, - у Ирки появилось "вот-вот заплачет" выражение лица, предвещавшее хохот, - Никто не расссссс… Ха-ха-ха….
- За что - в стенгазету? Вы же - свидетели?
- Ну, вроде, да…. Ха-ха-ха…
- Позор Старчикову!.. Он сам - её и снял. Дня не провисела. Не понравилось! А писала - комендантша? А кто, вообще, непосредственно? Наблюдал - кто?
- Часту-у-ушкина... Пошла посмотреть, ушёл он с этажа? А он не вверх пошёл, а вниз. И остановиться не может. А тут - на свою беду - бабка. Самая такая - скандальная… Он плашмя - на неё - хоп, и падает. Как бы встретились - в конце лестницы. Её - с ног - Частушкина сама видела… Такая туша, представь… Крик дикий, мы только в холл повысовывались - Частушкина нам - Уходим, уходим!
- А мне - Петр… А ему - кто? Его же - и не было… Колюнчик… В общем, все всё знают…
Голубизна глаз не выявлялась под уличными фонарями совершенно, глаза прозрачневели, будто и при нормальном дневном свете они у неё - бесцветные. Как из глубины вод - выходили из зоны нерезкости. Их отделяли от моего, словно лупой размазанного зрения - миллиметры и сантиметры… А теперь они - каждый глаз в диаметре по полпяди - похожи на огромные прозрачные икринки, со свернувшимися в них зародышами-головастиками…
Больничный оазис - в фонарях-пальмах; у каждой - только одна пальмовая ветвь, и она светится; показали нам пальмы, во время прогулки, что оазис до утра вымер, а чувствительный первый сентябрьский холод - на обратном пути, заставил брать друг друга за прощупываемые острые локти, стукаться костлявыми боками, и лица наши пару раз - даже смерзлись: отдирали - в четыре руки…
Дружба четвёртого этажа со вторым - с архитекторшами - продолжалась. В тот день - день падения Стара - были взяты вытяжки из подоспевшей интерновской стипендии и вложены в венгерский сухарь, коим изобиловал местный гастроном - с чем и идти полагалось в гости, вниз.
А может, голубизна глаз - вся размазалась по лицу, взбила как шампунем короткую светлую стрижку и даже заползла на не слишком удачно сделанные фарфоровые резцы?
- Неплохо, - Ирина облизнулась.
С высоко поднятыми бровями и наморщенным лбом смотрела затем секунд пять - мимо меня, заторможенно. А! - будто её окликнули - встряхнулась. Улыбка - лукавая, но с вопросом - О чём, ну-ка, напомни, мы сейчас говорили?
- Доо-о-о-обрый ве-е-е-ечер…
- Дыбр… вещщ… - повторила за мной, не меняя гробового выражения лица, но провожая нас взглядом аж по двум изломам лестницы: та, раздавленная Лёвкой, с вахты.
На площадках перед каждым этажом свет горел всю ночь, сливаясь в шахту. Проходя мимо второго, донёсся, как хруст кукурузных хлопьев во рту, смех - или он как треск искрящего провода? - накатывающий на магнитофонную музыку. Свободной комната - наша - не осталась: Подоля ушёл спать ещё до разгара веселья - из-за намеченного раннего вставанья на электричку, а с нашего этажа, с лоджии, дерматиновый диван увели… Но я знал: на третьем - если наклониться через перила, видно - аналогичный сохранился.
- …он же Стомат заканчивал, Третий мед. В общаге, в комнате, все - его, те же, с младших курсов. А комнатухи какие-то квадратные, с перегородками. Наша вобла - их пиво. Мы сначала хотели сесть в ресторане, на "Речном"… У одного парня там - кто-то, но - туган, битком. Зато удалось - ящика два пива, и к ним, на Онежскую. Колька как у себя дома, пошёл показывать, а там есть - что. Там и новое здание - башня, и есть старое двухэтажное. Довоенное. Строили немцы. Ещё фашисты. В форме свастики. Уже это - тебе, как архитектору, а? Но после войны - перестроили. Хвосты - завороты - свастики, достроили до углов. Получился квадрат с крестом внутри и, главное, всё это соединили проходами. Колька мне показал, где туалет. Я вроде запомнил. Пиво же пьём. Вскоре иду сам. Кое-как нашёл. Эт ещё можно, по запаху. Как бы - гуляя просто по коридору. А назад? Думаешь я смог отыскать комнату? Имеется в виду - сразу - не найдёшь… Номер, конечно - не помню. И вот я кружу, куда-то всё время заворачиваю… Я уже снова захотел в туалет. Теперь - туалет не могу найти. И тут - хорошо - раз - встречаю парня из их… с кем пьём… Довёл меня как слепого - до двери. Я, значит, стакан пива - и снова. В поход. Номер - чуть не шепчу, запоминаю. Оглядываюсь, где свернул, куда…
- Что-то мы с тобой много разговариваем…
Свет доходил, огибая стволы сосен, оставленных строителями между домами - от несколько квадратных полнолуний - дрянных ксерокопий луны - бакенами привязанных к ночным вертикальным волнам… Жёстко, встряхивающе, прозвучало - Иркино. Мой быстро артикулирующий рот, на который она всё время смотрела, увлёкся словами - что ж, права, не ради них мы мёрзли в найденном сидячем уединении. Но я - вволю нацеловался - или переводил дух? Может, видя, что большей интимности не развить - без тепла одеял (ведь даже как максимум предполагалось - застрять - на последнем редуте, на растянутом надолго шутливо-чувственном баловстве голых тел), - не поэтому ли я и вернулся к веселению и увлеканию? Что, согласен, лучше спрягалось - с этапом взятия под локоть. Зарок закопал все мысли - о полагающемся выпрашивании - так глубоко, что и литрами венгерского было не размыть… А кабы на острие атаки - поставь я эту пятнадцатиминутную цель, - мы быстро бы выбрали что-нибудь из многочисленных пустых кухонь (где для тепла не выключались электрические плиты) или заглянули бы в "телевизионные комнаты", в которых - шаром покати - ни аппаратуры, ни мебели, ни шпингалетов, а только линолеумные лужайки - поблёскивали, да в одной раскинулся теннисный стол… Быв отрезвляюще одёрнут - думаете, заведённой? распалённой? - женщиной: я только теперь увидел, как она спокойна. У Любки, вспомнил, тоже избыточествовали - настороженность и покорность - в духе, как уж пойдёт? - или будто и той, и этой хотелось какую-то бабочку - не спугнуть?.. И тоже - слегка царапнуло, как и тогда, - да что же они такие уравновешенные? Справедливости ради, - чтобы совсем уж не перечёркивать всплески, - сразу пришла на память сегодняшняя Любаня: да, смеялась, - но смеялась немного нервно: я отплывал прогуляться-развеяться - не с ней, а с Белой (как потом все наши называли Ирку, - Ир среди архитекторш оказалось больше половины).
8
- А где Красный конь? А-ха-ха-ха, - певуче спросил и певуче закатился, остановившийся в дверях нашей комнаты Коля, щупленький стоматолог: точно же в таком как у Григория красном спортивном импортном.
- А-а, эт ты… Уехал, уехал… - пробурчал, наморщив усы, Пётр, - Ты ещё спроси: "А ххде Гыной?"
- А-ха-ха-ха, - Коля закинул голову и в треугольной дырке рта показались два резца, как у перевёрнутой дохлой крысы.
- Где Гной? - повторил он полюбившееся ему прозвище Григория и надолго располовинил лицо улыбкой, держа рядом с ней сигарету меж двух распрямлённо-выгнутых пальцев.
Подростковую грубость "кликухи" выудила из архивов - Перцева с третьего этажа. Она, как Петя, и я, и Старчиков, учились с Подолей вместе в одном институте - общего родного города Астрахани, - но Перцева продудела с ним ещё и всю школьную десятилетку.
А сам Колька - был простоватый деревенско-калужский белобрысик: "Вы - что? - не знаете, где Юхнов?! Ну вы даё-о-оте…" Зато в манерах замедленность и вальяжность пришли к нему, не иначе как приобретением - из шести лет в столичном Стомате.
- Уехал, уехал в Москву…
- Вот гад, да?
Он вшлёпал в комнату. Собой Коко как-то не очень наполнял красный костюмчик, почти детского размера. Тонкая голая шея - продевалась в широкую пазуху воротника, кисти рук - пристёгивались к обшлагам, а красные штанины наползали на пришитые к ним шлёпанцы: его будто вёл невидимый - марионетко-вод.
- Юрик-к-к-к…
Колюнчик остановился - невесом - как кривой столбик пепла, не падающий с его сигареты.
- Я что зашёл…
Большая, как дынная корка, улыбка перевернулась, и острые краешки полумесяца оказались внизу, ниже вроде бы самого лица:
- У кого-нибудь - расписание поездов - с "Калуги-два"?
- У Гришки. Только у Григория…
Коля уставился в окно и выпустил дым из носа.
- Ты тоже, что ли, туда? - Пит бровями схватил морщину, отчего близко посаженные маленькие его глаза скатились в общую ямку под переносицей.
- Уже и сам не знаю…
Станция "Калуга-два" на Киевской железнодорожной ветке - выступала самым удобным посадочным пунктом, если добираться из наших Аненок (название больничного городка по названию предшествовавшей строительству деревни - бедная, всё-таки оставила от себя несколько усадеб вдоль дороги) - и впрыгнуть в вагон московского направления. То самое шоссе - за которым ресторанчик "Теремок", - имело дальний прицел: Киевскую автотрассу, но вело оно сначала к станции: автобус через пять остановок к ней заворачивал.
- Лев сегодня - нет - не заходил… Даже к Гришке.
- Этот ваш Старчиков… Его и сейчас - ещё…
- Во работает! СтаКановец…
- У бочки, небось, жирная свинья…
- С кем-ньть из наркологов…
- Пересадка… У него двойная пересадка. Троллейбус, бар, автобус. Ха!
- А ты чё, бочку видел?
- Пиво? - Коля мастерски умел кривить рот, гримаса могла замереть надолго, нажатием кнопки "Пауза".
На одних с Лёвой проживал метрах - на нашем же, четвёртом этаже. Кто-то третьим у них - числился, но третья койка де факто пустовала. А по выходным да праздникам - и Колькина. "А что тут в выходные делать? Ну, что вы тут делаете? Пьёте?" Чаще скрывался в Юхнове, где можно калорийно попитаться два дня, но он-то общажной свободой был сыт - намаялся, - а те, кто приехали из дальних провинций, под бок Москвы, все, практически, были "домашними". Для нас эта якобы скука пустых стен имела сладость: без отчёта каждый полноправно мог взять и провалиться куда-нибудь - в город, в лес, на другой этаж, в столицу… Пьянило.
- Сам, в больничный? Не заходил? Ну, буфет… Тот же раз…
- Так - что? Бочки не было? Или была?
- Вы про чё - пиво?
9
Голова Якова Саквы просунулась, под звук открываемой двери - смеси скрипа, стука, чмоканья - нашей служанки, докладывающей: Пришли… Снизу, с кровати, я видел кадык, похожий на локоть, а выше - сросшиеся вымытые картофелины - и по цвету такие же, коричневато-загорелые. Слабо выделялись губы - как набор бородавок. Оправа очков, казалось, стягивала и протыкала клубни, чтобы они невзначай не раскатились. Просвечивал потолок - сквозь прикрывающий Саквину голову чепец из щетины.
- Ты опять, что ли, постригся?
- Можно тебя на минутку?
- Чего такое?
Он отступил в пустой холл, и мне пришлось - спрыгнуть с постели - за ним. Через минуту я вернулся, присел на корточки перед кроватью, выдвинул из-под неё чемодан. Яшка занимал у всего общежития - кто даст, - но возвращал без задержек. Через неделю приходил занимать снова. В кошельке, куда он вкладывал протянутое ему, - или откуда он вынимал долг, - всегда виднелось изрядное наполнение.
Яков и Игорь Холодков были моими первыми проводниками по калужской земле:
- Вы - не в общежитие? Где это? - когда нагнал их, выйдя из дверей облздрава.
Всех там записывали по разным деревням - куда следовало отбывать, спустя год интернатуры. С электрички сошёл-то - в то же утро, и прямиком - к неизвестно где расположенному областному отделу. Чемодан - ума хватило - закинул в вокзальную камеру хранения, потому что пока нашёл контору… Теперь два рослых широкоплечих парня - бойким шагом, краткими ответами - исключали возобновление моих плутаний (добираться в какие-то Аненки), а то ведь - всё утро я потерянно обследовал берег Оки, направляемый широкими жестами прохожих. На вид спортивные - воронежцы - что сразу выяснилось (первая же тема для разговора - кто откуда), - они сутки уже как приехали и даже переночевали где-то в Приёмном отделении. Но были оба - сильно несхожи, "не братья": Холодков - с выверенными, как под кистью каллиграфа, чертами лица при маленькой - для мощных плеч - голове, аристократически бледный, будто его только что вызвали на дуэль, а Саква - весь состоял из выростов, узлов, впадин, канатов, был загорел, что вполне шло к его какой-то поселковости в одежде…
Ведомый ими, я прицельно не запоминал главную людную улицу, только после всё думал, - когда на автобусе выехали за город, - что ого-го, где больничка-то, а брёвна сосен мелькали и мелькали - отдельно от густой жабьей зелени. Но это был какой-то другой город со своей аортой-улицей, был незнакомый бор - хотя и похожий, однотипный, как все сосновые… Первое впечатление - как форзац - шрифты да липкое название, которое пока клеится только к пальцам. А встряханёшь память, посыплется другое - основное, многослойное, многостраничное… Но это - если погрузиться, а навскидку - возьмёт выпрыгнет - что-то компактное, как тот первый потерянный ракурс. И - будто город другой. В другом городе - на всю жизнь знакомая многолюдная улица, продолжившаяся лесной дорогой, спутать которую, правда, раз плюнуть. Как уверенность в реалиях сна - да, было, видел, - но взглянуть теми же глазами уже невозможно…
Провожатые ждали приезда ещё одного воронежца, и мне оставалось - приглядываясь, с кем бы новыми объединиться - лишь временно занять зарезервированное место в их комнате. Через пару дней нагрянули астраханцы - без разговоров Пётр с Гришкой утащили меня к себе. А комната Холодкова - с точки зрения незабываемого духа интернатур, ординатур, курсов повышения - не задалась, можно сказать, совсем: третий воронежец вскоре переселился к какой-то бабе в городе; Яшка - с самого начала, и весь год, блюл отстранённость и дромомански не только уезжал куда-то на выходные, но и уходил куда-то каждый день после занятий - и неизвестно зачем. Игорь Холодков ежедневно стал перемещаться по диагонали этажа в наш холл, садился пить чай или более компанейские напитки, но не реже оказывался и за стеной, к которой как раз прижималась его кровать - оседал в комнате Лёвы и Коли, особенно после того, как те взяли напрокат телевизор. (Мы тоже брали, но с нашей стороны здания приём чем-то экранировался, - неизлечимое мелькание сильно раздражало, - мы телек быстренько и вернули.)
10
Синеватый светофильтр шторы и - уже сумрак… Бактерицидная ультрафиолетовая лампа именно так всю ночь светит в перевязочной или операционной. Леопардовые покрывала на двух кроватях и большое зеркало на стене, над сдвинутыми двумя тумбочками. Коробочки с тиснениями названий, пузырьки как прозрачные нецке - с золотистыми ленточками на горлах, - распылительные цилиндры-спреи разной высоты… Вблизи зеркала и тумбочек воздух - словно это запах самого света, синевато-сиреневого - пропитан вечерне-платьевыми фимиамами… Танцуешь, уткнувшись в шею, за ухо, а подбородком трёшься о рубероид платья…
В один из первых коллективных приходов на второй этаж состоялась импровизированная экскурсия по комнатам - словно по дворам. " Как! У вас везде - Иры! В каждой комнате - хоть одна да Ира…" " А есть, и где две Иры!" Поначалу надо было притаскивать стулья из их комнат, чтобы всем разместиться за столом в холле (чёрно-коричневых кресел и дивана порой не хватало), надо было иногда галантно помочь принести какие-нибудь тарелки с недостающими закусками… "Так, здесь у нас живёт… Сюда мы не пойдём… Тут… А кто тут живёт? А, да. Это не из наших…" Им самим хотелось во что-то играть, фестивалить, и танцевали мы много раз - до третьих петухов, в том же холле, раздвинув чаепитную мобильную обстановку - в углы. Или уж - разворачивались в соседнем, совершенно - в пользу холла номер один - освобождённом от мебели; пока не стали приходить старухи-вахтёрши, над головами которых, - они же внизу и жили, и спали, работая в ночь, - мы, видите ли, "учиняем гром с музыкой". Не сказать что всем молодухам пришлись по душе - зачастившие, и половина хозяек быстро откололась, перестав присоединяться к холловой танц-компании. Да и нас уже подтягивалось - особенно за раз - меньше и меньше, а глаза зорких дев быстро просекли симпатии и подкаты, и как им тогда, пролетая в ставках, не охладеть - или просто не отойти в сторону? Уменьшенные составы вполне помещались теперь в чью-нибудь одну кубатурку, но по-прежнему принимающая сторона всегда выглядела многочисленней. И тарелочки помогать приносить - тоже ушло в быстрое прошлое…
Дизайнерская хватка чувствовалась - в умении из общаговской однотипной мебели сколотить уют, - чему способствовала приемственность - стиль житья-бытья наследовался - в отличие от ежегодных заездов новых врачей-интернов. Диаспора архитекторш осела в больничном городке со времён строительства Нью-Аненок, с медленной сменяемостью прижившихся отработчиц (после института - три года, а далее - бесславная очередь на квартиру), но и здесь выделялись свои искусницы. Населяли комнату с леопардовыми покрывалами - Любка и Ирка Белая - самая симпатичная парочка, делящая пьедестал - и не только в моих глазах - ещё со дня перетаскиванья шкафа. Хуже было то, что, если промыть общий взгляд на золотишко двух холлов, на дне корыта оставались всего-то - только та да другая. Как будто и девы этого не чувствовали! Потому-то обе и сошлись, превратив комнату в мишень для голодающих шмелей - вступая куда, казалось, что окунаешься в синий цветок-колокольчик… Просвечивает его чашечка-абажур, давая успокоительное в виде сумерек, а тем временем на тебя, завиваясь, наползают, сковывая движения, толстые лианы - только не цветочных, а вязких вечерних парфюмов… Интерьеры в комнатах других жительниц этажа - отдавали они себе в этом отчёт или нет? - ровно настолько приближались к коммунальщине, насколько невыразительные внешности заставляли своих носительниц адекватно махать на себя рукой и довольствоваться лишь причепуренными трафаретами убранства - не то, что у "мальвин". Не играли на выигрыш - кроме тех двух, - и поэтому всегда были гостеприимны и улыбчивы: бессребреницы (не те, что раздали, а те, у которых никогда и не было).
Я стоял на балконе - длинном, больничном, вдоль всего этажа - и курил с Морозовым. Одногруппник постепенно выкристаллизовывался - как ухарь, привычно появляющийся из-за соседней двери в нашем холле… Октябрь тронул лиственные породы, вкраплённые в сосновый бор - к палубе корпуса сразу подступал лес, - и эти деревья, как зелёные раки, в тине укропа спрятавшиеся, начинали свариваться, оранжеветь, по мере закипания рассола, а укроп - оставался таким же, тёмно-зелёным.
- Съездил, хоть наелся?
- Ххе…
Расплылся Мороз и насмешливо булькнул харкотиной глубоко в горле - на выдохе дыма. Чем усилил свой образ комбинированного сказочного персонажа - ещё, оказывается, и Змей Горыныч. Немелкий парень, с тугоподвижной походкой, всегда в джинсовом костюме (родом он, как и Коля-стоматолог, из калужской, но другой, деревни - только учился не в Московском, а в Смоленском Меде) - сейчас, поверх денима, облачён был в недозастёгнутый белый халат, как в кафтан. Шли ему и стриженные "под горшок" густые желтоватые волосы, логично продолжавшиеся лицом кинематографического Ивана-Царевича. Но стоило царевичу улыбнуться, как на передний план выступал антагонистический образ - Бабы-Яги: полусгнивший длинный верхний резец, без близкого сопровождения других зубов, перебрасывал мой взгляд ему за спину, в поиске горба - вместо несомненной сутулости.
Грудь Ирки Белой своей формы практически не имела, как жидкость - подставь руку, того и гляди, просочится между пальцами, - но распределённая по двум внушительным ёмкостям, укрывала торс парочкой упитанных лещей (но не камбал), - и казалось, потяни зубами розовый сосок-пробку, оставишь девушку инвалидом на время, пока снова не накопится то, что пролилось, - а сколько там, если в литрах? Но не в миллилитрах же… Лес насыщал зрение половиной спектра - от красно-бордового до стабильно зелёного, который как шлагбаум на середине цветовой гаммы не пускал на другую сторону, к синим. То ли потому что жёлтые деревья как лампочки, опущенные под воду, рождали объёмность, то ли потому что добавление целой вереницы тёплых оттенков затрагивало больше струн зрительного восприятия, - но лесной массив, стеной встававший в нескольких метрах от больничного балкона, непрерывно насыщал взгляд тем, обо что внимание уже не стукалось как мячик (как оно, ударяясь, отпрыгивает от однообразия зелени). Глаза просили ненадолго им не мешать, они были заняты… Вид слабозагорелого шевро, - но с полосками от бикини - перерастал в личный Иркин гормональный, приятно-едкий, запах кожи и, вроде бы даже, наперчёность от него - на моих губах… Я веду, веду ими - под ними меняется местность, я - на вулканическом плато, с гладкими застывшими потоками лавы… Лава не застыла… лава, несмотря на то, что даже не тёплая, сама движется… А почему, интересно, у неё грудь всегда холодная, как щёки с мороза?
- Ну там нормально, на "Скорой"? На полную? Или на - пол? Совсем - тя - не видно…
- А какой смысл - на полставки?
- Тогда к себе, на харчи, и не вырвешься… Вырвался?
- Ххе… Зовут, пойдём…
Блондинки, со своей нежной кожей, частенько бывают защищены - замедленными реакциями, но когда у них повспухает, они сами себя могут - поведенчески - и не узнать. Ирка робела по отношению к собственной наготе - пробегала до окна, задёргивала шторы - во время наших дневных сессий (как-то закосила на больничный) - и нырь сразу под одеяло… В движениях и ласках чувствовалась осторожность наладчицы, знающей устройство - коварное, - которое может и прищемить палец. Никаких словесных предложений не поступало - какие в своё время исходили от Любы, для перевода пододеяльных голых обниманий в финишный этап. Ирка прекрасно понимала - и без переводчика говорила - на языке раздетости. Напрямую же - ни о чём не просила, - в пантомиме, имеется в виду. Даже отчётливо придерживала коней. Более чем ясно давала понять, что препятствий никаких не будет, - но при всём при этом, в некоторых наших сплетениях, зажималась и как бы подыгрывала - будто подслушала мою августовскую установку на "недоведение до конца" при полной иллюзии распутства… Не забудешь моменты, когда и сама бралась, как за ручку лодочного мотора, но тут уже я, преодолевая туман в голове, отстранял её пересохшую, как вобла, ладонь, за чем никогда не следовало - то-то и оно - никаких междометий или вопросительных взглядов. Раз так надо, то тебе видней - говорила немота слабо-голубых, льдисто-голубых, глаз: два циферблата женских ручных часиков, тикающих ресницами…
"Теремок" с шоссе - вглубь от автобусной остановки - двумя стрельчатыми кровлями повторял треугольность больших ёлок, за которыми сам прятался. Но остроугольность ёлок бесцветно чернела на фоне фиолетового оттенка в чёрном, а высокие стропила крыши серо-жёлто выступали, подсвеченные снизу окнами.
- Так, посчитаем, - не усидев перед подошедшей официанткой, заказывал Пит (или уже будто поднялся говорить тост?), - Пять бутылок водки нам хватит? - обращался одинаково и к столу, и к крахмальному фартучку, - Да, ещё две шоколадки. Какие? Большие…
- Маленькие, самые маленькие, ты чо? - лязг хохота прокатывался по краям двух сдвинутых столов.
- Ну, и ещё - фрукты. Что там у вас есть?
- Яблоки. Сколько?
- Сколько-сколько… Каждому! - и хохот словно создавал стенки по периметру длинного стола, превращая его в коробку, полную смеха.
Утром я невозмутимо поднялся на четвёртый. Пётр парился в куртке, с сумкой на плече.
- А, гулящий наш…
- Ты чо, поехал к бабке?
- Красный конь, долго тебя ждать?
Григорий перемещался по комнате, что-то собирал в дорогу - сам при параде, в "тройке".
- А-а, Юрок! Ты рановато вчера, рановато со своей Белой… Как там - наш Мороз - выдавал! Не заста-а-ал…
- Концерт! - в холле ждать было прохладней, но Пётр с порога вернулся подхватить тему, - Ты чё - хохма! Фонендоскоп - на шее - туда-сюда… Вошёл - прямо влетел… Халат - развевается… Кружит по залу… Пьяный - гот-т-товый… А "Скорая" - его где-то на дороге - ждёт… Давай, всем - и нам - зачем нам? - омнопон предлагать… Красный конь, ты скоро?
- Хе-хе-хе… Представляю, как он приезжает на вызова… Ангел смерти… Хе-хе…
- Ну давай, куралесь дальше!
- Да вы уж…
Скорым шагом они потопали, разбрасывая эхо голосов по пустым сотам - холлов, кухонь, умывален.
Любаня, само собой, ночью и знать о себе не давала в своей комнате - с леопардовыми покрывалами, - она просидела до утра с Холодковым у соседок, которые тоже ходили в "Теремок". Поначалу банда догуливала, потом - кто-то ушёл к себе, а те, чья комната приютила, - бедняжки уснули, не раздеваясь. Игорёк мне позже в скужных деталях живописал, что помнил: с Любовью, при свете настольной лампы, пил чай вперемешку с откуда-то взявшимся шампанским. Потом ему сказали, что - это он - и принёс его из ресторанчика.
Я как-то пропустил мимо ушей, что Подоля и Пит утром укатят. Григорий - вполне мог, даже должен был: в столице он совсем спелся - с аспиранткой пединститута, и стал зависать в общаге, в той что рядом с церковью, на Юго-Западе. А Пётр - в Кондрово? Вдруг? Но это у него в характере - импульсивность - вскочил, поехал…
За умыванием дошло, от чего уворачивалась Иринка - да я бы и просто по утреннему режиму - побрился… А хлеб бойцы съели, значит, так и так - в магазин… Я покружил по окрестным пустотам и вновь спустился вниз. Ира голубела глазами, улыбалась и сунула мне в рот кусочек печенья. Метражная леопардовость без морщинки лежала и на второй кровати.
- Мои, представляешь, уехали… Может, попить? Какие-то копейки остались…
- А почему бы и нет? - и прищурилась.
Поскольку спустился я - в туфлях и в куртке, то сразу пошёл в поход дальше - на Иркины деньги покупать венгерского сухонького.
Одутловатость его лица и одутловатость застёгнутой на все пуговицы - и на запястьях - джинсовой куртки - сливались… После того, как постучал, он не пытался толкнуть дверь, а молча стоял за ней, пока мы переглядывались - только после моего отклика осторожно отворил и вошёл.
- Спищщщ-ки… Изззззини-те…
Улыбка вокруг баба-ягового зуба - на лице сошедшего с фотографии Сергея Есенина - тлела теплом и виноватостью. Прикурив сигарету, которую с прихода он держал в пальцах, подогнутых, будто из его рук только что вынули черенок лопаты, Мороз сделал тугой незначительный поклон и повернулся сутулой спиной к нам. Голова - как заход солнца в море - виднелась только жёлтой макушкой, лежащей на воротнике джинсовой куртки. Стакан я ему во время пыханья сигаретой над спичкой - предложил, но он, посерьёзнев, закашлялся, словно буквами из дыма.
Дверь восстановила свою незапертую белую закрытость, а моя рука - положение на Иркином колене. Ирина сидела нога на ногу, коленка - при покачивании - становилась то тупее, то острее… То тупее, то острее… Потом я наткнулся на другие рифы - лифчик был водружён, но и руки мои была сыты, даже перегружены ночным осязанием.
- "Мурфатлар"… "Мурфатлар"… - гласила этикетка.
- Сказка…
С нарезанным сыром на тарелке. Она и вошла, держа её как пистолет, на уровне лица - прокладывала ею дорогу со второго этажа сквозь тернистую пустоту лестницы и холлов, до этого стола, прижатого к спинке моей кровати…
11
Ноябрьские праздники, да с захватом выходных, накануне выдули из общежития чуть ли не полностью население - первый легальный срок, когда уехать получилось и по далёким домашним адресам. Ностальгический зов - испытывался, но его накрывала волна многолетнего желания - отчалить на простор, и лучше - поближе к столицам… В нашей кубовидной пятиэтажке появилась узнаваемость голосов или смеха - на расстоянии, когда достаточно было только уловить тембр: анализировались образцы - от немногих, кто всё-таки завалялся на полках. Угадывалось мгновенно - в гулкой лестничной тишине, в которой звук - только тронь - срывался как выстрел с курка.
Саква стабильно занял тридцатник, заговорщически шепнув:
- Макумбва Мугабе, - чем напомнил мне, что эти же деньги отдал мне всего неделю назад.
Наша комната осталась со сторожем - со мной, - а Саквина-Холодковская, как и большинство - законсервировались. Застрял - их сосед через стену, Старчиков, но Кольки - и след простыл… У нас в холле появлялся - ещё только Морозов, который набрал столько скоропомощных дежурств, что, приходя, сразу запирался - спать. Его медленный топот - гляну за дверь: он - или туда, или сюда идёт - в джинсовом костюме, под куртку которого поддет толстый свитер turtle-neck, а в руке - чемоданчик-"дипломат"… Второй этаж тоже сильно поредел, но сплотился - отмечаловку затеяли общую, силами нескольких резидентш, да ошивавшегося постоянно у них Лёвки. В основном же тот пил с толстопузым гинекологом. "Я предпочитаю не выскребать… Завожу корнцанг…" - и выставляет два пальца в виде рачьей клешни, - "Нащупываю, хоп… И вынимаю яйцо целиком…" Это я как-то подслушал их разговор за бутылкой. " А вот, например, у меня… лежит алкаш, - вносил свою лепту нарколог, - Уже - всё, деградация, распад личости, схизис…"
Пришлось почувствовать себя рыбёшкой в аквариуме, из которого всех, таких же рыб, распродали или куда-то пересадили, но аквариум остался по размеру для прежнего числа, и теперь я в нём плавал - блуждая. Ещё более разряжённой атмосферу - сделал для меня выезд в центр города, где обязана была состояться демонстрация - людность, какая-никакая… Под туманящим аэрозольным дождиком утром сел я в автобус и вышел на конечной - у рынка, на центральной улице. Прошёлся - пустынней, чем ночью, и базар заперт. Через год-два, только уже живя тут, я узнал - поучаствовал - оказывается, демонстрации проходят совсем в другом месте, около обкома партии (это у Оки, где я искал облздрав). Дождь собирался в капли… Я тупо проследил, как одинокий троллейбус, скрипя и покачиваясь по-утиному, дополз до светофора, а потом, завизжал, как собака, которой дали пенделя - газанул по свободной улице. Отстояв своё на развороте, подошёл и автобус - тот, на котором я сюда приехал, - он и увёз меня назад, в Аненки…
Пить - в эти дни - не лезло. Не хотелось и кого-то веселить.
- Ну, смотри, как хочешь… - Ирка, по собственной инициативе поднявшаяся ко мне на четвёртый, пригласила в люди - косенькая.
Похахатывая, рассказала, как к ним за стол периодически прибегает Лёвчик, участвующий в нескольких параллельных - то есть, видимо, во всех общаговских - пьянках, собравших те единицы, что прикипели на праздники к этим стенам. Он - я уже будто видел его перед собой - извинялся, больше гримасами чем словами, и убегал из-за стола, где одиночному мужику куража нет; но возвращался, под архитекторские улыбки - делая открыторотое удивление, с подпоркой - указательным пальцем - к железной фиксе, - "Эх-а, это вы чё тут? Вы-пи-ва-ете? Чё сказал…" - его, под хохот, конечно, сажали снова…
Потом она пришла ещё раз, ближе к стемнению… В окне - пока, правда, ещё дневал - запад, но меня - из-за дождливой погоды - неподъёмно клонило в сон. Никогда не любил запираться, а дверь же - у самого изголовья… Сначала её рванул Лёва, затормозив на пороге. Вывернул я к нему голову - да, доза безотказно дегустируемого сделала физию Старчикова тёмно-розовой и лоснящейся - вздутой как флегмона. Рот и брови добросовестно выражали удивление - до моего "Чё те?" и сонного опускания головы - назад, в подушку. Его "Извини… " - погналось за ним, как и быстрое удаляющееся - его же - шарканье… Ирка, та постучалась, и, не раздумывая, предстала передо мной - сидящей на корточках у кровати. Она долго водила губами по каким-то интересующим её изолиниям на моём, лежащем на боку, лице, а сумеречно-голубые глаза всё время поворачивались, цепко держась за мой, тоже следящий за ней, взгляд. Ирку неприголубленную - распрямившуюся, слегка шатнувшуюся - выдуло, тихо как платок, брошенный на ветер… Дверь вежливо клацнула, оставив меня гораздо более разбуженным, чем от Львиного грохота… "Ну вот, на данный момент… Её - не в чем упрекнуть. Меня - не в чем упрекнуть… Не любезно, но - самое время - шаг назад… Даже не уложил…"
12
- А ты сам, значит… туда, в столицу…
- И придёт с подружкой, учти! Хе-хе… Она же, а? Как? Нормальная?
- Водку, небось, не пьют?.. Пятница - уже зав… Какая ещё подружка? Пётр, а?
- Давай, ты наш… боевой… Сам, сам, Юрик-к-к… Нет, я побуду… Вот он, билетик… - Пётр протяжно, с повышением тона, свистнул: кондровский автобус завёл турбины.
- Штаны она - тебе! - делала, - Григорий был прав.
Вообще-то она - ему - сначала: ушивала медицинские халаты. Но наверно через кассу, за плату - коль в ателье. А у меня лежали джинсы, присланные из дома - на размер больше. Только он заговорил, что есть мастерица-ушивальщица, я ему эти джинсы - в зубы, и через неделю она их сварганила. Пришли, он с ней, вместе, среди буднего дня; я - за шифоньером - джинсы одел: не придерёшься, будто мерку снимала. "Сколько должен?" "Да ничего не должны." "Ну, давайте, все мы, вот так, как-нибудь посидим… Или куда-нибудь сходим…" "Не знаю… Если получится…" Гришка поначалу что-то имел - на её счёт: приближал. Зайти лишний раз к ней работу - там, где его пересадка с автобуса на тролик - иначе, на кой чёрт я ему сдался со своими джинсами? А тут - и в Аненки привёз, и в комнату завёл. С Петром, со мной: "Это Пётр, это Юра…" Может, думал, что нас нет? Или наоборот - перепродавал? - когда за невысоким пиком приваживанья - последовал сползающий откат, когда - и охотничьи разговоры стихли, и уж до шур-мур на нашей территории - явно не, - мы бы учуяли… По контингенту-то совпадала - свой человек, общежитский, вольноопределяющийся, но недалёкость швеи, по всей видимости, быстро начала угнетать психиатра. Даже в наших глазах, малость перевешивало - каждые выходные ждала аспиранточка в первопрестольной…
- А на посошок?
- А как в автобусе… - но всё-таки выпил - налитые полстакана: уже ремень сумки продавливал плечо застёгнутой куртки у Петра.
За окном сумерки только собирались настать; предсказав их, в комнате - красное вино основательно почернело. Добавлял мглы и дым - курили охотно: я знал, где продаётся финский "Бонд" - в магазинчике-военторге без вывески; и вино - оттуда, оно тоже сильно привлекло моё внимание: у поноски аж что-то треснуло, где крепится ручка, пришлось придерживать снизу… Уход Петьки - будто остались без радио, а он щедро балагурил - впрок - ведь на деревню к бабушке, в изоляцию… Но захотел бы - остался… Вагиф не злоупотреблял акцентированной речью, - посмеивался, поддакивал, и зубы его - светились: цельно, с плавными гранями, как ломающаяся, уже схватившаяся простокваша. Рядом с ним сидела, на Григорьевой кровати, маленькая блонда - эта зубами напоминала соседа-Морозова. Почти ни разу и не улыбнулась за вечер - что по-своему мудро… Кто её знает - кто? Вроде бы москвичка - заехавшая к швее в гости на выходные. В подавленном настроении, но со светлым прелестным круглым личиком - печальный цветок, когда с закрытым ртом.
Портниха тоже - не лучилась весёлостью, потягивала вино, курила, слушала, и взялась о чём-то длинно рассказывать, только когда язык у неё впечатляюще пошёл заплетаться. К тому сроку и мой взгляд - запутался в коричневых кудряшках её "химки", над туманящимся обмякшим лицом, а ценность кудрявой мансарды, требовала только одного - не портить то, над чем возвышалась: над прямо-таки залежами - обезжиренности, изгибности и голенастости. Григорий - на что и клюнул в ателье, на что - при первом свидании - и я: когда вышел из-за шкафа в примеренных джинсах, а мастерица, сбросив куртку, стояла между Гриней и Петькой. Тогда низ её выделяли вельветовые брючки, а талию шахматного ферзя - шерстяная облегайка, с ферзевым же воротничком-жабо. Сейчас - не сказать, что в напусках, - но свитер висел просторно, да и прямая юбка до сапог - сильно вредила очертаниям. Фигурка бы всё равно - и в такой дудке - заиграла, но главного повода встать из-за стола - танцеваний - не организовывалось: сидели без музыки. Сумерничали - именно до светящихся - зубов Вагифа, а поднимались с сидений - только выходить. Когда они обе оказались за дверью, кавказский акцент резюмировал: "Да мнэ какая разныца… Мнэ лищщ бы куда… Какую берош?" Жена его - всё ещё не приехала… Резона требовательно выбирать - и у меня тоже - не нашлось, пустили на самотёк… Зарок есть зарок - придётся выкручиваться, обыгрывать, сводить к… кто его знает, к чему…
Продолжаем четвертовать вечер - теперь со светом. Вино делает своё нарко-дело, и неразбериха диалогов выглядит - как верх словесных попаданий и галантных подковырок… Дверь - шшшах! И нежданный-негаданный застывает на входе.
- Во-он чё вы делаете… - Старчиков грозит указательным пальцем, но не поднимая руки - грозит где-то у своей ляжки.
- Ой! Какая красивая! Вагиф, - руку жмёт улыбающемуся горцу, а сам присаживается, тут же около, на кровать, вплотную к малышке; та слегка отодвигается.
- Ну, рассказывай, - он ей, а она только смотрит, отстраняясь дальше, - Чо й т она?
Переводит на меня взгляд, следом - на портниху, и опять - по кругу:
- Юрок, я чё хотел сказать… Ну, как вы тут? Чё спросил…
Встаёт, меняет выражение лица с весёло-недоумённого на озабоченное и уходит, со шлейфом быстрого шлёпочного топота за притворённой дверью.
- Кто это? - выдавливает, перед глотком вина, швея.
Малышка - чемпионка по курению - чадила одну за одной… Силилась улыбаться, но, глядя на неё повеселевшую, становилось ещё грустней. Она даже принималась плакать - непонятно от чего - и, окончательно спьянясь, раза три убегала мотаться по этажам. Вагиф находил её и возвращал. Наконец не привёл, пара - канула.
Ещё раз влетел Лёва - теперь он дверь открыл всем телом и в темноте задел плечом шкаф, перегораживающий начало комнаты. Свет - после того, как мы остались с портнихой вдвоём - кем-то оказался выключен, и моим словам стало не обязательно целиться в собеседницу. Свет и в холле тоже не горел, так что гость, услышав моё "Лёвка, ты?", отозвался кратким "Извини!", и на шкафе ещё не перестало что-то трястись, как с грохотом дверь влипла назад в проём.
После вторжения нас перенесло на кровать, где я, расторможенный, полез прикладываться к швее губами, подсовывать руки под её свитер - на что мне было указано как на ошибку. Позволив состояться нескольким мускулистым поцелуям, она в одежде легла на Петькину койку, предварительно спросив "Где твоя?" Пошёл и отверженный - по тому же пути: лёг восвояси и ровно задышал, имитируя сон. Но тут - смирная-смирная! - стала задавать доносящиеся из темноты вопросы на отвлечённые темы, - ответы на них бурчались раз от разу короче, - пока девушка вдруг не попросила - лечь! с ней. "Только не вздумай раздеваться…" "Да я уж здесь - как-нибудь…" "Ну мне холодно!" "Так на одеяле ж - лежишь…" Позволив себя поупрашивать, согреватель перебрался - к снявшей сапоги. Вроде бы нехотя, обнялись… Но раздел я её только до колготок, - а уж она наверно подумала, сейчас начнётся - сексуальный таран… Я, тем временем, увлёкся забавным феноменом: сжимал по очереди - то каждую грудь по отдельности, то - обе вместе, чтобы лучше сравнивать: обнаружил едва ли не хрящевую плотность - потрогайте кончик носа и представьте его - размером с кулак. Внутри прощупывались и особо плотные тяжи - будто держишь в руках две фиброзные опухоли - казалось, что они даже похрустывают, сопротивляясь… Помнится, прослушивая одну сорокалетнюю, - а тоны сердца, не отведя левую грудь, всесторонне не услышишь, - удивило тогда то же самое - на ощупь. Грудная железа у избранных сделана из особого природного материала - что не есть болезнь, а, наоборот, достижение, талант… Но там-то, в палате - как развернёшься?..
Полураздетая дышала громко носом - и занервничала, когда я взял тайм-аут, завершив пробы дивной консистенции её мамм. Рубашки на мне давно не сохранилось, так обследуемая, давай дальше - взялась расстёгивать ею же доведённые до ума джинсы… "Ну, хватит… Поиграли… " Недовольно пофыркав, гостья всё-таки угомонилась, и мы даже задремали - вот так, топлес, в объятиях друг друга… Но зато сколько иронии вылилось на меня утром! И тем не менее, когда уже покидали комнату, в источаемое пренебрежение невзначай вплелось: "Ты когда приходишь - с работы?" Может, подумала, что спьяну она слишком долго ломалась и заслужила, что с ней обошлись с издёвкой?
Я тоже накинул куртку, решил проводить - в туго прорезавшееся из-под пасмурного неба утро. Но не дальше автобуса. Грустную подружку-москвичку раздосадованная белошвейка ждать или искать, судя по всему, не собиралась… Уводящая от общежития тропинка чётко простреливалась из окна комнаты с леопардовыми покрывалами. Или из комнаты Частушкиной. Я поймал себя на том, что мне совсем не хотелось, чтобы Ирка Белая засекла… С другой стороны, может быть, наоборот - пусть?.. Рано утром выводит Юрик из общаги какую-то мадемуазель, - а за неделю до этого отказывался от всех предложений… Занавеска, как мне показалось, колыхнулась. Или мне всё-таки показалось…
13
- А осталось оно там?
- При мне - особо никто не брал…
- Так чё сидим? Банки - у нас?
- Время-то уже - скока?
- Лёвка! Ты брал - где они?.. Тут только четыре…
- Полоскать - все?
Пётр зашёл в больничный буфет сразу после работы - часа три назад, а вскинулись мы - на циферблатах близилось к закрытию.
Оконные шторы раздвинуты у нас - шире подоконника, - и фиксированы прижатой к стене, вдоль окна, Петькиной кроватью. Хоть и заклеили, но потягивало - вот он и привёз от бабки перину. Постель возвысилась, полностью спрятав за собой калориферную батарею, которая толком всё равно и не грела: архитекторши нам объяснили, что тут ошибка в проекте - такие батареи рассчитаны на большее давление, а больничная котельная… Григорий купил в Москве - мы втроём сложились, и не дорого вышло, но попробуй достань в Калуге - электрообогреватель. Ночью он загораживал холодок из холла - выигрывала моя придверная кровать: новый друг тепло смотрел на меня - оранжевыми иероглифами тэнов.
Стеклянное полотно - зеркало, и в нём - мозаика из жёлтого с чёрным, лоскуты российского монархического флага. Стемнело - забыли когда, будто мы проснулись и собрались идти - среди ночи, а время сейчас - семи нет.
- Да чё там одеваться! Так пойдём!
- Чё ж я те? В этих?
Сколько мы нашли, все трёхлитровые банки уже омыты под краном - после прежнего раза, кто ж их трогал? - и закрыты пластмассовыми крышками. Стекло цокает в сумках, куда банки помещены - по размеру сумок: в большой - их три, и они трясутся весьма свободно; в другую - еле втиснулось две, но тоже - щёлкают; есть и авоська - с одной-единственной, молчуньей… Уже морозы, и даже до буфета - в пяти минутах ходьбы, срезая меж домами - "гонцы" всё-таки нахлобучивают шапки, застёгивают пальтишки… Штаны только - те же, ежедневные бытовые трико, да сапоги всем нам - Старчикову, Холодкову, мне - лень затягивать "молниями": идём как в коротких ботфортах. Попискивает, похрумкивает снег… Чёрные подтёки леса - в прорехах ближайшего ряда пятиэтажек - герметизируют тишиной весь больничный городок…
- А-ха-ха-ха-ха… Эйфория - ещё до... Первая стадия, спроси у Григория, - лёгкий парок вьётся от губ Старчикова к высоко расположенному лицу Игорька, глядящему только вперёд, с рыцарским выражением, или даже с выражением самого забрала.
Высокий темп ходьбы - меня сутулит, Лёвку - раскачивает как пингвина, и только Холодков, шутя, прибавляет - как страус.
Буфет невелик, какие-то двое покупателей… На улице, под фонарями попадается пока ещё народец, посетивший больницу и ожидающий заворота сюда автобуса - вместо того, чтобы сразу идти на шоссе (совет для здоровых завсегдатаев, а не для заторможенных, дезориентированных родственников, предпочитающих коченеть здесь, под дверью буфета). Мы глазами сразу на витрину - есть! За ней, за витриной - и за буфетчицей - тускнеет окно в зал столовки, зал уже тёмен. У единственного окна на улицу - узкий, искусственного мрамора, подоконник, но трёхлитровые банки со снятыми крышками устраиваются на нём в ряд вполне устойчиво. Буфет требует сдавать бутылки - это не магазин, тут своя отчётность - и два ящика сразу идут в работу. Тётка без лишних слов протягивает нам открывалку - мы сами уже контролируем весь процесс, а его самым новаторским звеном, и самым зрелищным, является вставление бутылок горлышками вниз - они надёжно застревают - в горловины банок. Только надо вовремя заменять бутылки и следить за уровнем, чтобы не полезла пена, а пока ждём отстоя, часть бутылок переливается - непосредственно в нас… Перемещение добытчиков назад, к очагу - проходит уже не в темпе "успеть", а в заботливой смене друг друга у ручек большой сумки - её несут вдвоём, врастяжку, - и в предупреждениях об опасности на скользких местах, - мы теперь идём не по дорожке, что под уклон, а по газону. Есть уже и прикидки - кого бы затащить на пиво? Или сразу завернуть - на второй?
Что-что, а вобла у астраханцев не переводилась. Вернее, это была не всегда вобла, а разная вяленая солёная рыба - лещи, сапа, судаки, и - высушенная на летнем солнце - она приобретала плотность древесины (такую поставлял к столу Старчиков, которому слали из рыбного подастраханья - непокупное). Очищенный безголовый экземпляр умеренных размеров, бывало, торчал как ложка в бульоннице с пивом, размокая. Кстати, кое-кто - я, например - предпочитал пить сразу из трёхлитровки - лишнее же переливание, - а выпить меньше трёх литров считалось вообще - грех…
- Давай-давай, проходи… - Пётр провёл к столу Белую.
Наша комната, лабиринтно заставленная мебелью, позволяла сидеть только на одной кровати - на Гришкиной… С периной, Петькина - да кроме, он наложил ещё каких-то тюфяков - простиралась на уровне стола (лёжа, разве?), а моя стояла далеко, у двери, наполовину загороженная шкафом. Поэтому, когда отодвигали столик от стены - к Гринькиной кровати, - а по выходным (посиделки-то по выходным) кровать стабильно скучала по Подоле, - имевшихся у нас двух стульев не хватало, чтобы закрыть три свободных ребра столешницы. Приходилось - и проходились - по соседним комнатам. Но - где закрыто, где - к вечеру самим нужны… У Старчикова стулья от стены были неотодвигаемы, так как иначе сразу разваливались на деревяшки. Приволакивал иногда Холодков, но чаще гости предпочитали ужиматься "на Гноевой" - или запрыгивать на Петровскую. Так что Гришкина вмещала - сколько усядутся, и за толпящимися бульонницами и стаканами - прямо по их верхнему краю - слипались, как на коллективной фотографии, лица и плечи: панцирная сетка прогибалась почти до пола. Остальной периметр, можно сказать, пустовал, но зато здесь, цвета речной волны, пластик постепенно запруживался рыбьей шелухой, головами, хребтами - мусор отпихивали от себя теснящиеся на кровати.
- Ну, рассказывай, - трафаретно поприветствовал Старчиков.
- Лё-ва, - улыбнулась ему Ира, проскользнув мимо меня взглядом: я оказался сидящим напротив.
Пётр - как будто председательствовал, а Белая и я - по левую-и-правую руки: вот и заняты три стольные стороны. Сжатые в ряд на просевшей кровати - во всяком случае, кое-кто из них - вкушали неудобства не без приятности. Крайний, Лёва, с несвободного бока обволакивался крупным телом Лены, компанейской архитекторши - курносой, с длинными светло-русыми волосами и сигаретой, как мостиком от улыбки к чашке. За Леной - Любаня, сидя в самой яме, старалась отодвигаться со стаканом к стене, потому что здесь - ближе к посуде и рыбе - подбородок её уже прятался под стол. Холодков, облокачиваясь на локоть, держал бульонницу как пиалу, и - то удалялся вплотную к чертам Любы, то, как кран, возвращался, нависая над столом, и затем переносил вырванную из воблы щепку назад, ко рту обхаживаемой.
- Так ты наливаешь?
Я сидел с трёхлитровой банкой и детсадовским жестом потянул - к себе.
- Мой!
- Вот гад, да? - Лев поискал сочувствия у Белой.
Около Петьки тоже стояла целая банка, но ему и ближе было слетать в зашкафную прихожую, где стояли, так и не вынутые из сумок, тройные литры.
- А Григорий что? - весело спросила Лена, - Где вообще?
- Что Григорий? Григорий! - Пётр ощетинил усы, - Сказали, что хорошо ещё, что всё ему - не спалили!
Лёва завертелся, отворачивая края пледа - личного, Гришкиного, который тот привёз из дома - на нём весь ряд и сидел.
- Во! - мне не было видно, но он - потянувшимся узреть - демонстрировал.
Ленка загнула шею вниз, Ирка привстала, заглядывая за край стола. Дыру, размером с тарелку, очищенную от выгоревшей середины и прикрытую подвёрнутой полосой, делающей плед меньше, я знал в лицо: сам и подшивал.
- А что - нет, что ли? - я оторвал рот от наклонённой банки, - Плед - плохо… попал посерёдке. Шов. Но одеяло! Скромненько, сбочку, будто выкусили кусок.
- Игорь - он как грыжу зашил.
- Во, кто любит спину?
- Странный ты… А икру?
- Парррдон… застревает… в зубах…
- Так и не выяснили, кто?
- Лёва, признавайся! А кто ж? Ты!
- Ла-а-а-адно рассказывать!
- А кто мог додуматься? Мы с Юркой? Мы - не бросили бы - обогреватель на кровать!
- Тот раз на бабушку упал! Изверг!
Прокатился общий смех, и выражение лица Стара, ненадолго ставшее серьёзным, покрасневше-возмущённым, перешло к атакующему удивлению:
- А может, это они! А? - и показал пальцем на соседку-Ленку, сам отстранясь почти до спинки кровати.
- Ха-ха-ха… Да, я… Да, мы… Конечно, а кто же ещё?
- Ирки только не было, а все были…
- Я не понимаю, почему вы не пошли, как мы с Любой, плясать - как нормальные люди - в холл? Чо вы здесь сидели?
Я вспомнил, что из открытой двери в нашу комнату, - где свет был погашен, а на моей койке, чтобы лучше доносилось в холл, стоял архитекторский магнитофон - звучали итальянцы, и на просторах холла, тоже тёмного, но всё-таки сумеречного из-за заносов света от кухни и от умывален, выкаблучивались: Любаня, Холод и я. И как - потянуло дымком… Источник его, в том числе и повылазевшие из комнаты, сначала искали у балконной двери… потом у закутка мусоропровода…
- Когда он размокнет? - Пётр снова поставил очищенное тело бершика - как туристского топорика топорище - в свою банку с пивом - уже полбанки - и вытер усы.
- А как быть со студентами, с образованием? - Ирка возразила ему на что-то, видимо ранее обсуждавшееся.
- Мы все институты закроем и учредим один, большой, на двести мест…
- Двести?! - Ирка аж поперхнулась над бульонницей, рассмеялась, а я тупо сравнивал подсиненную белизну фарфора её зубов с фарфором чашки, цвет которой был близок к цвету заношенной майки или несвежей наволочки…
- А вthё оthтальное у Григория - проthтыни - тоthе thвоё?
- Она ничего не заподозрила? В смысле, не ходила - потом - по комнатам? - Игорь углубил вопрос, потому что сам присутствовал при обмене белья у кастелянши.
- Вот тут, Люба, пришлось понервничать… Нет, ну это - уже привет, там общая куча… Хорошо, что пошли гуртом…
- А этот, Лёва, гад, только туда-сюда и бегал… Хоть бы иголку взял! Ему! Надо было отдать, ушитый пододеяльник… Как Мексиканский залив.
- Чё ты там?! - они обменялись с Петром нестыкующимися вставками - в уже разделившихся беседах, и Стар продолжил повествовать, перед тем задрав голову и выпустив струю дыма в потолок, - Так вот… Тихий, из пригорода мальчик, дружил с ребятами из общежития… Правильно, второй курс… Заночуешь, чтобы не ехать… Спокойный, нетронутый…
- Ты? - Белая на секунду отвлеклась, крутанув головой в противоположную от Петьки сторону.
- Принеси ещё баллон! Из него пусть и разливает…
Холодков угрожающе снял со стола и поставил недопитую банку на пол, Пит вынужден был, после такого ультиматума, услужить Льву - быстрым темпом смотался в чулан. Игорю привставать из-за стола, да с низкой кровати, надоело - он и в автобусах упирался коленями во впередирасположенное сиденье, старался в транспорте не садиться, - и сейчас задевал: то за ближайшую ножку, - чуть не расплёскав из зашатавшихся посуд, - то меня чуть не свалил со стула, когда через пару минут поплёлся по своим надобностям…
- И тут пришёл он…
- Кто?
- Ну скажи, ну чему может научить человек по фамилии Ошибкин?
- А-а, я его знаю… - Пит подвернул нижнюю губу, и усы опустились по краям, стало похоже, будто он во рту зажал мышь.
- И начался разврат… - Старчиков на секунду уставился в воздух, что-то разглядывая в памяти.
- Э! Сергеев! Дай куснуть. Размяк? Тут - всё… - я ничего не нашёл в горке шелухи.
- Вон там! - он показал мне на тумбочку.
- А кто Thергеев?
- Петькина фамилия Сергеев. Чё, не знала?
- И я - не знала… Какой разврат? - курносый профиль Ленки приоткрыл ротик.
- Ну вы, встаньте, дайте пройти…
- А-а, тебе туда…
- Я вспомнил этого Ошибкина, Лёв… Пит, слышь, он на лекции пил пиво фонендоскопом. Тоже вот такая банка, на шее фонендоскоп, одна дужка упирается в щёку, а другая во рту…
- И обязательно ещё кто-нибудь - бултых - кто сидит рядом… А разврат, Лена, да-а-а… Ошибкин старше, после армии… Из села… и жил, понятное дело, в общаге… Э-эх, и кого только не приводил, страшно вспомнить… Я уже сам - поселился - переселился…
- Через Лёву, с той стороны… Пропусти, пропусти девчат… Игорька там не спугните…
- Пиво пить, фонендоскопом, надо у этой просить… Как её, главный нефролог области! И она будто сама на себя шьёт, как на куклу, стежки все наружу… Юбка, это вообще… А фонендоскоп? Как ветеринарный… Он у неё на шее, а трубки - сама явно сляпала - длинные, аж до полу… Когда эту балду железную - ну, которой слушают - кладёт в карман, то трубки, петлёй - до колена…
- А ты видел её почерк?
- Холодков! Пока не залез… Пит, где, говоришь, вобла?
- За! За тумбочкой! Только это… Оставьте там, штук…
Коричневый язык пива висит из наклонённой трёхлитровки в чью-то бульонницу, Холодков что-то выдирает зубами из головы рыбы, хохочет Старчиков, тускло поблёскивая своей нержавейкой… Странный у него нос - будто пинцетом сжали в точках между крыльями - так и остались ямочки-вдавления… Клювик…
Резко поднимается - напротив отсидела, отголубела глазами - Ирка Белая и резвой походкой - почти убегает - из комнаты. И не закрыв даже за собой дверь. Пётр срывается - вдогонку. Сбоку, от Любы, до меня долетает:
- У неё thеthяth такое быва-а-ает…
- Может, в туа?
Вскоре вновь в комнате появляется Пит и от шкафа зовёт Стара. Оба враз оказываются в глубине холла, - дверь сегодня никто почему-то за собой не удосуживается…
- Ййигарь, - говорю я, - наливай из своей, у меня - всё… О! Стар-лей-перелей, разжиться сигаретой - можно, друг?
- Вот и пиву конец, - Ленка, хохотнув, тоже выдёргивает из Лёвкиной пачки сигаретку.
- Моthет, к нам пойдём - thяй пить?
- А в той кто живёт? В бывшей…
- Новые… Одна Оля, другая… - поворачивается к Любане, но та заладила:
- Ну, мы поthли, а вы приходите…
- Подожди, дай докурить…
Пётр естественно не вернулся домой, и Лев поэтому ночевал - в нашей. Утром - Стар валялся ещё в коконе Гришкиного одеяла, и я тоже - только продрал глаза, - как вошёл - раньше всех поднявшийся хирург.
- Ну?.. Вы жрать чё-ньть собираетесь… Буфет - по воскресеньям? А? - сел за стол и из откуда-то взявшегося полиэтиленовом пакета с какими-то объедками, покопавшись в нём, как в мусорнике, выудил корку хлеба.
- Я не понимаю, как можно… Воблу всю, шоль, сожрали?
- Пётр сказал, больше не брать…
- Я не понимаю, как можно в Лёвкиной комнате, в этом гадюжнике…
- Но, ты! Чё там?
Из моего угла - шкаф ту часть мизансцены загораживал - я мог только представить лицо Льва по модуляциям голоса; Холодков даже не обернулся к нему назад - к Гришкиной койке.
Пепельниц в комнате Лёвы и Коли водилась уйма: и все - круглые жестянки из-под леденцов. Ещё стряхивали в пивные пробки или целлофановые пакетики от сигаретных пачек, но это - одноразовые варианты. Ссыпалось потом - в оцинкованное ведро, стоявшее под столом - туда, в контейнер. Запах не выветривался, тем более сейчас, зимой, при законопаченных окнах, - и в случае невозможности покинуть помещение хотелось быстренько закурить, чтобы свежим дымом перебить пепельный. А всё потому - что у них работал телевизор. Распахнёшь дверь: дымный туман, и сквозь него, как луна - круглоугольный экран старенького прокатного телека. Сколько умещалось - вытягивались на трёх койках, ногами к экрану, некоторые сидели на неотодвигаемых от стены, с двух сторон стола, стульях, и кто-нибудь из вновь пришедших присаживался - только на вакантные края кроватей. И все до единого чадили - с индивидуальными жестяными блюдечками: у одних - рядом на столе, у других - в руке или, придерживаемые, на коленях… А если лёжа, то и на животе, - оно оседает и поднимается с дыханием… Спьяну, конечно - сопи в такую подушку, нюхай…
- А я ему сказал, чтобы на моей - ни-ни… И на Колькиной…
14
Впереди где-то недалеко маячил Новый год, морозы совсем замуровали нас в Аненках, и даже те, кто регулярно посещали столицу или родню в калужских деревнях, предпочитали теперь - чем мёрзнуть на перронах или автобусных станциях, - перекантоваться в общежитии, в берлоге. Ни одна суббота не обходилась без того, чтобы не вкусить пивка с архитекторшами (со второго), но - в какой-нибудь из комнат на четвёртом. Потому что тут водилась рыба. Или, с меньшей грязью - на втором этаже, - но тогда чопорно пригубить чаю, рано или поздно евангельски превращающегося в сухое вино. Из въехавших в текущем году только двух архитекторш-отработчиц, одна - бочкообразная и лупоглазая - и ни капельки не острее умом своей напарницы, - сразу рассекла невнимание к своей персоне - со стороны нас, стойких гостей второго этажа, - и оперативно пропала в городе. Другая, Ольга, имела здоровенный катушечный магнитофон и попыталась возродить танцы в холле, - где можно было - на её вкус - развернуться. Уж очень она любила махи ногами и рискованные фуэте, после не чуждого ей смешиванья - всего подряд. Танцы оказались пройденным этапом, серьёзной поддержки у помудревших соседок по холлу - новенькая не нашла, но в пределах лично отведённой ей кубатуры мы некоторое время ещё отрывались - до состоявшегося в декабре удара рынды, с которым в "балерину" запустил когти Старчиков. В лице и фигурке этой Оли чётко выделялась привлекательная вытянутость - небо и земля в сравнении с той, жирненькой, оставившей в распоряжение подруги всю жилплощадь. "Фух ты, слава богу, - вздохнули гражданпроектчицы, - А то он нас совсем затерроризировал…" Как Лёва набирался до бровей, так у него возникал бзик - делать обходы: он лазил по этажам, стучался и заходил во все знакомые комнаты, садился сразу же на кровати или стулья, - но иногда стоя, - начинал доверительно, по-психиатрски, расспрашивать… И как только улыбки на лицах слушательниц спадали - где быстро, где медленно - он обход в этой палате заканчивал и пулей вылетал за дверь, дальше…
Самые феи - разругались: Белая отселилась к Частушкиной, а Любка переехала к курносой Лене. Теперь якорной стала комната Любы-Лены, куда подтягивалось уже не более двух-трёх соседок на посиделки, а из "верхних" - то есть из нас - только Игорёк остался по-настоящему верен этажу номер два. Прижился у них, но тоже ведь - исключительно потому что в перекрестье прицела попала ему - Люба; не осознавал он тогда, что в руках держит лишь монокуляр снайпера - без какого-либо средства поражения… Пётр завёл дружбу с интернессами с третьего, я зачастил на чаи в пару келей на пятом… Новая волна прочёсывания выявила - пропущенных, - но одарённых лицами или статями; правда, и натолкнулась - на не сразу дошедшую до моего разумения их погашенность - от каких-то прежних любовных разломов, с сосредоточенностью всё ещё - на скрытых прежних переживаниях… Таких растрясти было - ого-го… Незамужние, в двадцать четыре года, они ехали по распределению - с рюкзачками недавних драм и пребывали в естественном, после крахов, состоянии нечувствительности, невосприимчивости, рефрактерности… Балагурили - вяло, от вина не веселели, пускались в демагогию, от которой тупел - уже я…
Субботний "о-аш" гулял в головах у всех, кого ни встретишь, и даже Частушкина, давно отошедшая от объединений, - как я чуть позже увидел, - не брезговала венгерским, за ужином: " Да я просто им запиваю…" Натолкнулся на неё в холле архитекторш, направляясь в крайнюю комнату, откуда доносились голоса.
- Как там Ирка? - задал, походя, вопрос в её - как веер - улыбку.
- Ой, ей щас так неважно, - веселушке будто стрельнуло в зуб, и улыбка неестественно-быстро перевернулась в выражение встревоженности.
Слегка изменив галс, я врезался в Частушкинскую дверь и сразу присел к Белой на кровать, она подтянула одеяло к подбородку и что-то, еле ворочая языком, неохотно ответила. Бестактней спросить, "Где же ты так надралась", было трудно… Не сразу, но вскоре - у неё расширились глаза, она схватилась за рот, и выпрыгнув из-под одеяла, одетая в пижаму, убежала за дверь. Вернулась быстрой шаткой походкой и легонько затряслась, укрывшись - теперь до самых глаз. Я что-то увещевательное пробормотал и погладил по ближайшему плечу… Вдруг она села и, раскачивая не только головой, но и подпрыгивая на пружинах кровати, прекрасно выговорила: "Ну ты и негодяй! Ну ты и негодяй!" И шлёпнулась назад, затылком на подушку.
Как заведённый я начал что-то высокопарно плести, - строя сложные предложения, понятные вряд ли даже самому трезвому из присутствующих - не обращающей, казалось, на нас внимание и продолжавшей себе готовить ужин, недалеко, за столом - Частушке. Атака на подсознание - сработала, Белая снова села в кровати, и так же совершенно ясно, как и приветственную инсинуацию, выговорила - считай то же самое, только слегка перефразировав: "Ты прелесть! Ты просто прелесть!" Расстояние между нашими лицами поехало сокращаться, а Иркины глазищи - закрываться: она будто стала засыпать… Приблизился перекошенный рисунок губ - ярко-ярко розовых после упражнений над унитазом. Рисунок напоминал заштрихованный цветом скрипичный ключ, лежащий на боку - вот он, теряя чёткость, уплыл под нижний край моего зрения… Так, стоя на палубе, видишь, как что-то затягивается под днище…
Освещение создавалось одной только настольной лампой. Стол начинался рядом за спинкой кровати; Частушкина, хотя и сидела на три четверти к нам спиной, иногда останавливала жевание, улыбалась набитой щекой и, слегка повернувшись, подмаргивала, поймав мой взгляд. На языке у меня тоже стали появляться - вкусовые ощущения: торт Иркиного лица ползал по мне, и я пытался слизнуть с него не отлипающий бело-розовый крем… Глаза же - косили на ритмично двигавшиеся - в метре от меня - желваки, на, то и дело, выпадающую, норовящую коснуться тарелки, прядь волос, которую Частушкина, не поднимая головы, периодически закладывала назад за ухо…
15
В вестибюле, на ступеньках я остановился. Повернулась и она - та, швея… Ей уже наливали - вон - и придерживает отяжелевшие веки, и головой выписывает знакомую восьмёрку, когда говорит. Искренняя, глубоко въевшаяся, невесёлость, - я помнил, - не исчезала у неё и после изрядного количества выпитого. В двух шагах притормозил - ждать - спутник, невысокого росточка, шоферского вида.
- А вот чё ты тогда не стал?.. Не стал же? А?
С маху - на мои светские улыбочки и удивления, что, мол, надо же так, нос к носу… Не представлял, к кому они вдвоём - чего ради? - подняться же собирались - в час заката продуктовых магазинов - к Вагифу? Или гостья ещё кого-то - тут знала? Не ко мне же… А после её обезоруживающего выпада - лишних имён я всё-таки поостерёгся вставлять, только ещё раз посмотрел на сопровождающего, - выглядел он и взрослее нашего, и мужиковатей… Не из контингента населяющих… И в больнице, - если бы встречал, то вспомнил…
Старчиков выжидательно забуксовал на ступеньках пониже, постепенно спускаясь к самой двери. Переминался с ноги на ногу, в коротком чёрном пальто, делающем его пузатым. Мне оставалось что-то промямлить и скоренько откланяться, - больше я никогда уже портниху не видел.
Лампочка над дверью освещала - теперь на морозе - ещё десяток ступеней. Мы заспешили по ним, и - по утоптанному на асфальтовой дорожке снегу - далее.
- Ну, как она? Осталась тогда довольна?
- Нет, - прямота вопросов меня сегодня подкупала, до обозлённости.
Не сразу вспомнил, что Лёва - даже дважды - залетал к нам в комнату… Пьяный-пьяный, а… больше месяца прошло…
-Не-ет?! - чёрный мешок приостановился и крутанул ко мне своё удивлённое лицо - лицо толстой совы, с приоткрытым клювом, но с ма-а-енькими глазками.
- Недовольна?
После секундной паузы он погрозил пальцем снегу на земле, - слегка согнув руку в локте - при этом весело поглядел в мою сторону.
- Мужчина! - подтвердила тёплая, вздутая его пятерня.
16
Уже второй раз пустела общага - теперь к Новому году. Меньше всех могли добавить к красным числам - архитекторши: работали же, - не то что наш брат, интерн. Заведующие отделениями, - вечно загруженные, под чьё сменяемое руководство мы попадали каждый новый месяц, - с лёгкостью отпускали на плюс-минус несколько дней к праздникам. И снова появилась та особая гулкость в здании общажки, доносящая чей-то сразу узнаваемый голос с другого этажа, - но теперь к автографу прилагался вопрос - куда это он, или она? не сюда ли? - наша комната из игры пока не выбыла…
Отмечать - безальтернативно светило - только на втором, оттуда мало кто смотался (Любаню - кстати, как и на ноябрьские - близость родного Брянска опять вырвала из рядов). Водочно-винные закупки, как принято, вменялись мужественной половине, и, сбросившись, мы - и крепясь - сделали припасы, - поскольку магазины в кануны оголялись тогда сильно, - так что позволили себе тронуть "подвалы" только тридцать первого, но с утра. Повод нашли пародийный - вздумали пойти, якобы, в баню - в общежитский душ на первом, кастелянском. День попал женский, но душ пустовал - не только по причине обоегополого ауканья на пяти этажах, - а потому ещё, что вода текла чуть тёплая. "Попарились…" - съязвили сами себе, недораздевшись, и в сомнении, продолжать ли… Но мы уже притащили с собой стулья… Салатный кафель, душевые стойла, окно, замазанное мелом, и Пётр, Игорь, Лёва, я - голыми задницами на прохладных сиденьях - жмёмся… Грелись, растираясь мочалками под вялыми струями, да потом - полотенцами. И пить ведь набрали - сухого венгерского… Оно, конечно, - если распариться, - приятно бы оттеняло…
Фарсовое начало переросло вечером в череду тостов, которые произносились с серьёзными лицами - нами, четвёркой, - эстафетно не выходили мы из поминочной задумчивости. Одетые все - в костюмы, односложно и сухо отвечали на весёлые задирания ничего не понимающих проектировщиц. В холле как обычно сдвинутые журнальные столики - поднимали тарелки не выше сидений, окружавших их диванов и кресел, - приходилось низко складываться, орудуя вилкой, а колени у всех выступали в качестве подлокотников. Зато когда вдумчиво импровизировался тост, то спины в пиджаках выпрямлялись - из-за стола-то не встать, - но этого хватало, чтобы мы обращались только друг к другу, давая словам летать поверх женских голов, втянутых в плечи или нависших над едой… По мере надоедания - нам самим - спектакля, - но при зрительском теперь азарте в зале, - и по ходу разрастания беседы с ближайшими застольницами - исчерпалось наконец наигранно-траурное красноречие, и рюмки уже поднимались рукой не с высоко задранным локтем, а банально - щепотью… К моменту самого кричания "Ура!" память начала давать сбои, делая возвращение к моментам получасовой давности - как к чему-то из прошлой недели. Время стало передвигаться рывками, удивляя, например, тем - куда делись столы? почему темно?.. Быстро проковылял Пётр, с чемоданом-магнитофоном, никак не подключались колонки, - никому в голову не приходило зажечь свет, сгрудились в темноте, в углу, где розетка… Возрождение нужности - и застолья, и танцев в беспросветном холле - напомнило о сдруживании наших этажей в конце августа… Шибающая концентрация в крови создала иллюзию - сентября, и мне, будто снова, как тогда предложили - "Пошли-пошли, я познакомился, надо дотащить шкаф..." - будто выдернули из сна будильником - тррррр!
Под утро, обняв Ирку Белую и ещё одну из "кульманщиц", я повёл - нас троих - гулять по пустым ярусам общего дома… На пятом - взбрело в голову выкручивать лампочки и бросать их в пролёт лестницы. Ожидаемым грохотом - не отбомбардировались, и тогда изобрели - хлопать изо всей силы - металлической дверцей распределительного щитка. Так оно лучше - звучало, - не слабее выстрелов, и снизу, с первого этажа, наконец выбежала старуха-вахтёрша - та же, обозлённая на весь наш заезд (подмятая осенью Старчиковым). По-детски пугаясь, мы спрятались, чтобы нас ведьма не разглядела снизу, - да она и не поднялась выше полумарша, только выпустила в зенит полноценный салют ругани.
А ещё позже я забрал из гуляльного холла забыто-недоразлитую бутылку шампанского и удалился в "двоюродные пенаты", - подсвеченные слабым утренним окном - пустующие. Пит, возможно, опять приударил за Иркой… В промежутках, когда отпускала дремота, я протягивал руку к ножке кровати, стараясь не опрокинуть сосуд, и прихлёбывал из толстого горлышка, - тоже осторожничая, - как бы не по зубам…
17
- Безобразие, надо на них жаловаться… Это уже не первый случай…
- На-а-адо… А это, я не нашёл… - протянул повелительнице окраинного филиала бланк с адресом.
- Как же так - не нашли дом?..
- Ну, нет там… Там железная дорога, вдоль…
- Да-да…
- Но там другие номера, и никто…
- На той стороне…
- Там вообще никаких домов!
- Есть, есть… Подальше… Ц-ц-ц… Ладно, зайду завтра сама…
Загрипповала Калуга, а у меня - вмастило - как раз пришёл по расписанию поликлинический, самый растянутый, цикл, да ещё попал я на другой конец города, средь незнакомых домов плутать… Январский мороз развязывал бантик на ушанке через час-другой пеших долгих поисков и кратких посещений сморкающихся, но, что ни говори, нудятина оставалась в рамках специальности, пусть даже карточкам с адресами окраинного микрорайона - не было ни конца ни края. А вот искать номера и названия улиц, - где и улиц-то никаких нет, а есть какие-то хуторки по две-три усадьбы во дворах… хотя тоже, вроде бы, город… Уже и таксист пожимает плечами - в ответ на подсунутые ему под нос каракули и говорит: "Я туда не поеду…" Такси работали на поликлинику определённое количество часов, а шофёры - народ капризный, - не перерабатывали, и мне приходилось вылезать и идти, завязая в снегу, в морозную - казалось, преждевременную, потому что много ещё не успел - темноту, в которой пытался прочесть что-то на углах деревянных домов, самих-то едва различимых в свете далёких станционных фонарей… Трудности, по большому счёту - плёвые, но доканывали мелочи: не у кого спросить, к окнам - через забор лезть? А на окрики "К лесу задом, ко мне передом!" избушки не реагировали… Возвращаешься, а таксист уже уехал - его время кончилось. Бредёшь до автобусной остановки, которая где-то тут должна быть… Да и вирус оказался не прочь поживиться мясом своего врага…
Как-то промёрзнув, я утром проснулся в жару. Свет характерно скрёб роговицы… Пётр уже широко раздёрнул - раскидал по углам - шторы: иначе ему не застелить постель… Зимой он занавесками пользовался своеобразно - на ночь сдвигал их, отгораживаясь ими от стекла, и подтыкал под перину… или под подоконник… что почти - один уровень… Я - от рези в глазах - накрылся с головой, и это смягчило падение, - да и зацепило-то вскользь. Сонный Подоля уронил на меня с полки пластмассовый флакон с жидкостью после бритья. Посмеялись все втроём, показывая на стеклянный штоф с одеколоном, стоявший рядом. Через полчаса комната опустела, и я снова затемнил окно, а в Гришкиной коллекции лекарств набрал старого доброго аспирина.
За интернов областное здравоохранение всё-таки держалось - кем-то надо было ежегодно затыкать дыры в районных больницах - текучка… И столица - бездонная - рядом… За полгода я насмотрелся на все формы игнорирования посещений - от недельных запоев до абсолютно трезвых ежемесячных исчезновений, лишь с краткими визитами к началу циклов, чтобы попасть в ведомость… Да если и не попадёшь - ты хоть умри, а в составе группы будешь числиться до лета. Иначе какую фамилию они направят в деревню? Диплом у тебя здесь никто отобрать не может, и, следовательно, дисциплина держалась - только по инерции, то есть на той, что была вымуштрована ещё институтом (оттуда-то - могли вышибить). Оставаться паинькой - в интернатурском народе тоже имело вес и вполне здравые побуждения - чем-то же надо было заниматься, чтобы не растерять навыки? Коль потом, так или иначе - врачевать, врачевать…
Через неделю, положенные по закону - навалились: послегриппозная слабость и апатия, которые и подтолкнули меня к эксперименту. А что будет, если послать всю эту поликлинику - до самого её конца, до апреля? Подвиги следопыта не прельщали, и то, что для человека, знающего участок, выглядело прогулкой по двору - для меня, южанина, обернулось, в первую очередь, отвращением к жертвенному промерзанию. Саква неоднократно передавал начальнице филиала с "выселок", что я болею, и приблизительно месяц зарплату мне ещё платили. Но поскольку поздравительных открыток - больничных листов - от прогульщика не поступало, в марте я уже мужественно стал перебиваться с хлеба на квас. Купил, так сказать, себе право практически не выползать из тёплой общаги до весны - не календарной, а той, что в ручьях.
18
- Чо будешь сидеть? Хоть поешь по-нормальному… Давай-давай-давай…
И на этот раз я согласился, - Пит ещё с осени звал съездить с ним в деревню. Дело даже было не в еде, на прокорм денег хватало, но вот трещавший морозами февраль казался не лучшим сезоном для экскурсий, - мерещились опять какие-то испытания… С другой стороны, изо дня в день в четырёх стенах, переходя от медицинской литературы к художественной и назад, - да находясь вне всякой обязаловки, - это ли не повод?
- Полотняный Завод… Наталья Гончарова…
- А-а-а…
Красно-кирпичная зазубрина средь снежной сглаженности - поднялось, как в книжке-раскладке, здание старинной фабрики - за окнами автобуса…
Бабка - полненькая, бодренькая, даже суетящаяся, обвязанная фартуками поверх меховой телогрейки - всё бегала куда-то на мороз (в погреб во дворе?) Изба русской печкой топилась так, что мы сидели в майках, - о зиме вспоминалось только в сенях, куда с Петькой выходили курить. Варёная картошка, сало, самогон, солёные огурцы и капуста - влезали с идеальной простотой отдельных продуктов, а не блюд. И предоставлялись - в неограниченном количестве. Нам не пьянелось, и только когда я утонул в перине, темнота час ещё вращала голову, не давая уснуть… Поздним утром - сухой морозный воздух и до прищура солнце - вышли с Петром прогуляться по деревне. За крыльцом желтели прорези мочой в снеге - наши вечерние упрощения. На улице, рядом с соседним домом, будто просто присел, прижавшись животом к снегу - дикий кабан… На самом деле, крупный боров, которого два мужика опаливали паяльной лампой. Вот он и почернел. А казалось, сейчас вскочит… Церковь в Кондрово нестандартно расположилась, - тогда функционировала как клуб, но раскрашенный в бело-голубое, по-церковному. Обычно же - на каком-нибудь возвышенном месте, доминантой, как храм на Нерли, например… А тут - в овраге, почти на самом дне, на склоне. А в желобочке, на самом-самом дне - вилась замёрзшая речушка… Перед прогулкой я объелся горячим тестом пышек, которые бабулька подала к чаю - в догон к утреннему стакану первача… После прогулки повторилось меню вчерашнего ужина, и в автобусе внимание перекочёвывало с заоконных видов в сумерках - к напряжению живота… Я незаметно расстегнул ремень и пуговицы на брюках.
- Полотняный Завод…
- Тот же?…
- Станция… Можно, вишь, поездом… Дизелем.
19
Оттанцевавшая толпа перед эстрадой, в ресторанной акварельно-плывущей темноте, среди фар-подсветок, - и ближайшие столики, как будто инвалиды в креслах на колёсиках участвующие в танцах, - дошли до единения, считай, гуляющей свадьбы: еле-еле знающие друг друга, но пришли как-никак вместе… родня - невесты или жениха?.. "Пу-у-уссссь па-а-ё-ё-от… У нь-о-о День ржжжде-е-е-е…" - кто-то Холодкова вытолкал к инструментам. Музыканты к полуночи трезвость потеряли, дойдя до великой доброты - разрешали то поиграть на гитаре, то, вот, спеть… И песня состоялась, особенно если учесть, что слуха у Игорька не было ни на грош. Когда доходило, что начинали подпевать во время попоек, то он тут же умолкал, едва услышав себя - что-то, чувствовал, было не так… А с микрофоном и под аккорды - прекрасный полупрофессиональный вокал, лучше и не надо… Даже кто-то из сидящих в зале вклинился в финальные аплодисменты - выкрикнул во всё горло: "Налейте ему!" Тут как раз вмешалась новая мелодия, и опять я пригласил Любку. Мы так и стояли друг около друга - на фланге площадки, около чёрной колоды бас-колонки.
Нас собралось не так уж и много - экспромтный получился День рож, и ещё чудом пролезли в субботний аншлаг - под завязку - "Теремка". К марту морозы поубавили минус, и по выходным общага снова стала делать выдох - народ опять вылетал на волю, а у Игоря всплыла дата: то ли уже прошедший, то ли предстоящий - День, и трое нас, самых невыездных (Лёвик - третий), потянулись приглашать кого-нибудь из "архитектуры".
Тропинка, срезающая поворот от шоссе к больнице, прогибалась как подвесной мостик, но более полого, чем рядом находящийся берег оврага. На нём, в свете тех же фонарей - многочисленных из-за опасного перекрещивания дорог - горнолыжным трамплином ниспадала ледовая полоса. Парочка - я с Игоревой Любовью - оторвались вперёд, но по асфальту, и когда почему-то мы обернулись, то увидели, как фигурка Холодкова, подхватившая полы дублёнки, скользнула вниз. Ледовая дорожка быстро усадила, а затем и уложила именинника, и закрутила… Маленькие тёмные силуэты Лёвы, Лёвкиной "балерины" - и ещё, кажется, Лены - сразу повернули от ледяного спуска, в обход, к тропке… Не решились...
- Он тебе уделяет внимание…
- Я его воthпринимаю как брата… Ниthё не могу th thобой поделать…
Блестят белые царапинки на полировке глаз, и наоборот - матово, с бархатистым контуром - высвечиваются пятна лица: губами на ощупь кожа, действительно, будто пушиста, будто - под слоем пыли… Эти пятна в неполной, но глубокой темноте комнаты - как ни крути Любку, а узнаваемого лица не создают, и воображение рисует что-то ещё красивей… Нет, красивее вряд ли получится, но - немножко другое - чьё? Чьё-то незнакомое…
Мы - начинкой пирога - то и дело, вытекаем из-под одеяла вслед за пригорелыми нашими головами… Усиливал аналогию стоящий недалеко от края кровати обогреватель - скалясь оранжевыми тэнами, - но апельсинового света - как от фотографически замершего костра - они на выпечку в темноте комнаты почти не бросали… Если что и виделось, то только в слабом голубом отсвете, прошедшем километр или два от шоссе, перед тем, как оно пряталось в лес…
В сентябре - сначала она - намекала… Потом и я, провокационно - себя искушая или её? - интересовался: А как, мол, дальше? Есть намерение продвигаться? Сам же - ведь она легко подхватила тему, - и заюлил, обжигаясь о выставленное себе табу… Теперь я просто играл с ней как мальчик, который водит за верёвочку грузовичок…
Рука иногда натыкалась на шум - на ритмичную вибрацию, которая висела медальоном между грудей… Фантазия карикатурно рисовала средневековую механику в грудной клетке, но потом перемещала свою фантазийную работу на противоположное - не на заглядыванье внутрь, а на компактирование красоты. Будто мозг хотел забрать её, архивом, с собой. Любовь носила прекрасное тело как эстетичный скафандр, превращавший девушку то ли в очень фигуристого червя, то ли в шепелявую чайку. Казалось, она с лёгкостью могла уйти жить в любую другую среду обитания, если отсюда погонят - уползёт или взлетит… Хотелось дотягиваться одной рукой до её щиколоток, а другой - обнимать за плечи; и в ответ на недостижимость размаха мозг галлюцинативно реагировал - сжимал красавицу до размеров разбиваемой чашки - в горстку прелестных осколков. Глаза закрывать не надо было - в темноте с оранжевой змейкой в углу зрения и подсыхающими каплями света, "габаритами" всяческих выступов, - Любка, Кэрроловская Алиса, уменьшалась, не имея нужды уменьшать и одежду - её на ней бы и не нашлось…
Перейдя от "Терема" до "кубика", мы внутри не заметили второго этажа. Нас сразу, как лифтом, подняло на четвёртый. Люба, стартовавшая в шубе, темп раздевания сохранила прежний - спринтерский. Или даже клоунский - когда при пистонном выстреле мгновенно с клоуна слетает куртка, отстёгиваются подтяжки, падают брюки… Стоило только выстрелить выключателем...
20
- Чё она там говорит?
- Да тебя уже все забыли…
- Это радует… В бухгалтерию - не знаешь - подавала?
- Элька? Или кто-то же носил… Кажется, Надюшка - она - ведомости… Ч-чёрт… А я рассчитывал…
- Ну-у, ты чо! Щас я - пас! Сам на бобах.
Саква куда-то уходил с неизменным портфелем - на вечер глядя. Столкнулись с ним около лестницы. В холл наискосок, во фланелевой рубашке навыпуск, прокладывал я путь - только не к ним, с Холодковым, в комнату, а в Лёвкину продымлённую - теле-кают-компанию.
- Пит, эта, снизу… Как её, Мякинькова? Приходила, звала на суп.
- Оп-ля, - званый спрыгнул с кровати, одновременно задавливая окурок в жестянке от леденцов.
21
- Видали такую? - Григорий протянул мне, тут же и Пётр вытянул губы: у него усы, должно быть, при этом лезли в ноздри.
- Не хала-бала… Во тут метро "Спортивная"… А за рекой уже и города нет…
- Мороз разрешил карту Москвы - вырвать… На вызове - подарили… Все столицы и планы городов…
- Красный конь московский!
- Усатая тварь! Старые названия улиц - класс…
- Какой год? Ого, Восемьсот девяностый… А наша-то - маленькая… По сравнению с Парижем… деревня…
- Ты посмотри, какой Лондон! Вся страница закрашена… Раз в десять больше…
- Слышь-те? У нас эта… была книга, "Одиссея". Которую мы тут… Трофейная…
- Я её отдал. Она же - снизу, архитекторш.
- Их? С чего вдруг?
- Ленка - увидела…
- Ленка? Любкина - из комнаты?
- Говорит, какие молодцы… В прошлом году - они сами - кому-то из интернов. И им не вернули.
- Эт, знаешь, Юрок, давно уж… Я щас - тоже вспомнил… До Нового года…
22
- Мя-я-якинькова… Мя-я-якинькова…
- Сергеев, тебе ещё подложить? А Юрию?
- Мя-я-якинькова… Конечно.
Блёкло звучащая фамилия Сергеев явно не крыла, и в ход тогда пошла - обработка имени.
- Пётр-осётр, ха-ха! Вот так, Пётр-осётр! А вот и Перцева! Обедать? Не хочешь? А тогда - ужинать?
- Ха-ха! Что это вы тут - по-е-да-ете?
Перцева сняла пальто, сапоги - в углу - и подошла, подплыла… Слегка закатывая глаза, она рисанулась безразличием к обществу, но её лицо - будто "вот-вот лопнет" накаченный воздушный шарик - уже начинала бороздить улыбка. Полногрудая, полнозадая - натяжением одежд - кое-как втискивалась Перцева в лекала женственности, но, как и на лице, на первое место у неё выходила - распёртость… Такие крайности как красота и уродство не баловали обеих, населявших - при том, что Мякинькова носила свою фамилию наизнанку: жилистая, узловатая, суетливая; на щеках, когда она смеялась, полукольца морщин убегали далеко, как от камешков, брошенных на воду… Так и хотелось фамилии им поменять - перевесить таблички.
- Григорий - со своей мадам - ушли?
- Ха! Гной её всё-таки привёз? - воздушный шарик Перцевского лица испугался, что лопнет - от пинка мимики.
- Гной! Ха! Перцева - одноклассница ж! - Пётр взял в охапку и повибрировал пухлыми её плечами.
- Там Гноя бьют! Так - в самом деле - в школе у нас орали… В угловую? А ключи - у них? - Перцева чуть не боднула головой стену, за которой жили ещё две интернессы - обе, как на подбор, не худее её, и у них водился ключ - кем-то им оставленный - от какой-то пустовавшей…
- Одну ночь переночуют.
- Просто показать Калугу?
- Ребёнок, между прочим, от какого-то брака…
- Она и не москвичка. Га-араздо дальше Калуги.
- Там-то она - дитёнка и прячет… Думаете, серьёзно?
- Юрик, а ты мог бы увлечься - какой-нибудь мамашкой?
- Жертвоприношение?
23
Этаж - пятый. На всех этажах, от третьего до пятого, в холлах - то горит свет, то темно, поэтому узнать холл - и сразу сказать, какой этаж, с какой стороны здания - так, с разбегу… Секции одинаково пусты, и только, если ещё светло или кто-то зажёг лампочку, то можно взглядом найти трёхзначный номер на двери ближайших апартаментов, где первая цифра нумерует этаж. Если же выйдешь из комнаты, налитой доверху светом - и гоп - в холл, где только от кухни да умывален натекает ровно столько, чтобы не налететь на угол или, как из под земли, возникшую фигуру, то...
Пётр прикрыл за нами дверь:
- Нас тут не поняли.
- Во куда… На балкон…То-то я смотрю у них дует…
Двойная дверь - недозакрытая - струила холодный, но совсем не морозный воздух, в котором чувствовались порывы ветра, подтверждаемые вскидываниями сушащейся на воле тряпки - без ветра бы в ночи и незаметной. Мы сунулись с сигаретами за дверь, но потом подали назад, дверь оставив нараспашку, только стряхивали пепел - наружу, на бетон лоджии.
- Нет, и эта, здоровая, одетая как унтершафюрер, мордаха .. И рыхлая, в очках… Но обе…
- Ага! Хитрый! Если не реагируют, давай, искать минусы?
- Низко?
- А-а-а э-э-э-эта кто тут ста-аи-и-ит?
- О! Маленький! Колюньчик!
- Ну, хватит, Пётр! Скока раз я те гавари-и-ил… Чо вы тут? Раскури-и-и-ились! Па-а-а-ашли к Зойке!
Он, как остановился на полпути к одной из дверей - вынырнул со стороны лестницы, но издали узнал нас: в двух тенях у ночного окна, - так и продолжал беседу, через приличный метраж глубоких сумерек, не подгребая.
- Да ну, неудобно… Чо там - отмечаете?
- Паш-ш-шли, паш-ш-шли…
Судя по голосу, - а лицо, даже когда он всё-таки подошёл ближе, было почти не разглядеть, - Коля видимо лишь ненадолго отлучался из компании: руководил, не обнося себя.
- Кто там у неё? Постышева? И всё?
- И По-о-остышева… И… - ласковым матом он извратил её фамилию.
24
- Чё ещё чистить? Мякинькова!
- Юра, хоть ты, можешь называть меня по имени?
- Э-э, не-ет… Когда ещё такую - помусолишь… Терпи… Мя-якинькова…
На кухню третьего этажа медленной библиотекарской походкой - руки в карманы фланелевого халата - вошла Перцева: подбородком вперёд; подтянув вверх брови, заглянула под крышку коллективной кастрюли.
- Чем будешь кормить, мать? Ха-ха-ха-ха…
Пётр как раз вымыл руки после картофеле-очистки и стряхивал остатки воды - брызгами на пол. Перцева, опустив крышку, ещё оставалась стоять к нему задом, - а Петька искал, обо что бы оставшуюся влажность вытереть, - и прижал растопыренные пятерни к её фланелевому оковалку.
- Ах, это возмутительно! - она раззявила рот на вдохе, но при этом слегка нагнулась, чем как бы предоставила свой тыл в распоряжение охальника - так и замерла.
- Ой, нет! Это я зря! - заскулил Пит, а Мякинькова со смехом облизала мешальную ложку.
- Как ты посмел! - бычиха развернулась и, наклонив голову, шагнула, навстречу тореадору.
Тот отскочил от неё, меняя тему:
- Вот вы… Что ты, что Подоля… Вот-вот, из одной школы… Ни он - ничего делать не умеет… И ты тоже, только жрать подавай… А-а-а!
25
- Ну что? Опять пойдёшь выслушивать гадости от унтершафюрерши?
- Ну её… Хотя она… И другая, в очках… Только - чё ж они такие… невменяемые?
- Ладно-ладно, погнали…
- Ты тут безусловно… А чё сидеть с этими Мякинькими, Перцами? У тех, наверху, хоть рожи - посмотреть… Тазья только - в двери не пролезают… Потому - и злые? Пётр! Толстые, вроде, должны быть добрыми…
- Да про тебя, наверно, им уже наговорили…
- Думаешь?
26
- Юрчик, вот ш-ш-што… Пош-ш-шли пить… - маленький стоматолог был опять косоват: сказал и закрыл глаза.
В красном спортивном костюме, с сигаретой меж двух пальцев, он сидел на моей кровати.
- А ты что смотришь, Григорий! Пётр, и ты! Нечего!
Гришка и Петя, лёжа на своих койках, вывернули на него взгляды. Подоля, удивлённо лыбясь, возмутился:
- Ни фига се, пришёл!
- Ну, ладно тебе, Григорий, - быстро отвернул лицо - от него ко мне - Коко и добавил, - Гыной… Юрчик, ну их! Пошли к Зойке… Постышева… По секрету… Хотела тебя видеть…
- О-хо-хо! Юрик, давай! - гоготнул в потолок Сергеев, - Пятый этаж добивай! И она - то, что надо - не толстая! Не то, что те!
- Вы пьёте? - я и не собирался (не на что было) идти в магазин, - Поздно ж - уже - покупать…
- Всё-ё е-есть… Па-а-ашли…
27
Зоя тоже - находилась на пути - к стоматологическому промыслу, и Колькино увлечение - Зоей - со второй половины интер-года уже выглядело этакими "крошками со стола": во-первых, он не мог не знать её по Московскому Стомату, тем более, здесь, в Калуге, они отирались в одной поликлинике; во-вторых, за первые полгода Колёк не был замечен - в стенах "кубика" - ни в малейших атаках на противоположный пол - только и делал, что уезжал в свой Юхнов; в-третьих, Зоя до боли - до пульпитной боли - была нехороша наружне. Покладистый характер - отчаянно напрашивался при таком раскладе: он и стал - приманкой - залежавшейся - для Колька.
Если у Зои миниатюрный её ротик полностью закрывался - анфас - висящим до подбородка носярой, то курносенькая Постышева прекрасно владела бегемотской улыбкой и словом "Дура-а-ак!", если удавалось слабовтыкающуюся её - рассмешить. Ещё с прошлого приглашения, когда Колёк затащил меня и Петра к ним на остатки водки к чаю, я почувствовал, что Постышева - рыбка, ни дать ни взять… Девчатам, пьяненьким, захотелось поприжиматься - и что-то у них музицировало, приёмник? - потушенный свет произвёл несколько галантных перестановок в парах. Николай танцевать всегда ленился, вот мы с Петькой и отрабатывали приглашение… Вздрагивала в руках - щучка: упругая - под складками и "молниями" физкультурного костюма - униформы общежития. По изначально-августовской контурирующей одежде я её не помнил - может, Постышева тогда ещё и не поселилась?
28
Шептались, не отрывая губ от губ, от лиц. Слова продлевались и удлинялись поцелуями, и смысл слов уже читался по меняющим конфигурацию отпечаткам - ртов. А слух только подтверждал понятое.
- Ну, подо… Сама поду… Первый раз с то… Да ещё такие пья…
- Во даё… Я ж согла… Что у тебя там?
- Эт, конечно, на меня действует…
- Но ты же можешь! Я вижу!
Она, естественно, ничего не видела - хваталась как ребёнок за погремушку, и как ребёнок, готова была расплакаться, поскольку её отбирали.
Их комната окном выходила - на пятом же - в кроны сосен. Темнотищей, у меня лично, выращивалось - один за одним, или по несколько сразу - бело-жёлтых колец в глазах, на зернистом чернозёме… Кольца быстро разрастались в диаметре и уплывали за вспаханные поля зрения… Им на смену вырастали новые, и я, жмурясь, будто пытался согнать надоедливых насекомых - при занятых, или считай, связанных руках…
- Слышь, они ж давно - друг друга - знают… Стомат вместе кончали… И щас уже конч…
- Дура-а-ак! - прорывалось всегда не шепотом, а вскриком; она могла защекотать кого угодно своим тропическим обезьяньим смехом.
А из темноты нёсся ускоренный пульс кровати - и ни вздохов, ни мычаний, ни одышки - будто домовой, ответственный за пятый этаж, пользуясь непроглядностью, приплясывал, позвякивал кроватной сеткой.
29
- Да оставь ты окно открытым, Перцева! Весенний дух!
- К вечеру холодно! Ты с усами, тебе тепло…
- Перцева, у тебя же тюленьи запасы…
- Ну, Пётр-осётр, собирай тарелки и - мыть…
- Сама… Сама, Мякинькова… Скажи спасибо, что я твою бурду… - он увернулся от брошенной в него тряпки.
- Слушайте, а кто к вам - напротив? Я смотрю, Холодков - туда…
- На Пэ… На Пэ… Па… Пе… Кирилл!
- На Пэ?
- Пантелеймонов - во…
- Интернатура к концу, а он - только… Или он где-то тут - жил?
- В смысле, перебрался? Вряд ли… щас уж все примелькались…
Мякинькова пожала плечами.
- Ты вчера зарплату - хапнул? Выставляйся! Два? Месяца не получал…
- Щас опять в областной?
- Ой, дорвался, Перцева, дорвался… Функциональную диагностику - вообще люблю… Наши в группе, эти Саквы, Вагифы, Эльвиры - совсем плохонько… Плёнки - с заведующей, которая у нас ведёт - с ней только и читаем… Переглядываемся на пятиминутках, когда путают экстрасистолы с искейпами…
- С чем, с чем? - Пит задержал руку, приостановив выщипыванье сигареты из пачки, - Не зря ты два месяца, на голодный желудок, с этим кардиографическим атласом провалялся… Как ни приду, лежит в обнимку…
- Выскальзывающие сокращения…
- Пошли курить, выскальзывающий… А вы - посуду, посуду…
- Пошёл вон! Пётр-осётр…
30
- Да просто погулять по лесу! Надо пользоваться!
Сосновый бор начинался прямо на задах общаги - комната Зои и Постышевой туда и смотрела. Под ближайшими соснами ютилось кладбище: раньше - деревенское, Аненковское, а позже - и для жителей больничного городка (вернее, останков медицинского персонала, здесь проживающего). Гулять по лесу - сначала надо было - или через вход и меж могильных палисадничков, или - обойти. Погост всё-таки имел ограждение, - но только со стороны домов; со стороны же леса - без ограничений, на вырост…
Лесная, в бору, земля не липла грязью, нередкие дожди проваливались, как в канализацию, сквозь песчаную почву, и трава под соснами сквозь циновки из сосновых игл - не пробивалась: спортзал; но если футбольно гонять мяч с Мякиньковой, Перцевой и двумя толстухами (соседками через стену от уже устоявшихся наших кормилиц), то, чтобы не лбом в дерево - выбирались на полянки, обочины тропинок, где уже шла пышнеть зелень, - правда, там кроссовки пачкались синеватым перегноем.
Бредя - и разбредясь, - доходили до широкой просеки, в которой, как в каньоне, высились решётчатые опоры высоковольтных линий, а стенки жёлоба - это зелёные обрывы по его берегам, - их формировали великаны-ели, более высокие, чем металлические конструкции, поднимавшиеся со дна. В каньон всегда заползал вместе с сумерками - вечерний туман, и сизость густела так сильно, что казалось, вот-вот где-то сквозь дым мелькнёт пламя…
Крупная девушка-соседка - в спортивном костюме, делающем её похожей на метательницу ядра - восторженно раскидывала руки и произносила:
- Вот она, моя родина!
Девочка приехала отрабатывать из Смоленска, - я же, морщась, смотрел на тюбиковые краски средней Руси и в мыслях разбадяживал их до блёклости степных, астраханских колоритов…
31
Из нашего открытого окна толком не видно было - не разглядеть - кладбища: кусочек ограды, и то, если вот так высунуться.
- Чего? - крикнул я вниз, расставленным в круг сплющенным человечкам.
- Иди играть! - тихо долетело, от - скрипуче-визгливого зова - от самой подвижной, Мякиньковой.
- Не хочу я в этот волейбол! Музыку! Магнитофон!
Расслышал же и не поленился - к окну, вниманием на внимание… На долетевший писк - поднявшийся на лебёдке… Окно добросовестно втягивало воздух со всеми звуками, открытое на свою главную нефрамужную половину. Но лежал-то я на дальней, на своей койке, и - в гамаке резкого моно-пения. Магнитофон привёз Пётр, съездив на майские - на побывку, до астра-хаты.
- Я лучше на вас посмотрю!
Кроме Петра и Подоли, каким-то ветром - в послеобеденную компанию малоэстетичных баб с третьего этажа, играющих в волейбол - занесло и Холодкова, и Любу…
С "магом" Пит привёз новые альбомы "Форэнера" и Маккартни, а свежий дурман музыки усиливался поступающей тоже через воздух, - но только в нос - обонятельной дерзостью среднерусской весны. Запах незнакомой мне черёмухи - хотя тот же, что у цветущей алычи, но по амплитуде не для принюхиваний - райским нашатырём шпынял, как и жёсткое, безбасовое звучание "Романтика". Я слез с Петькиной кровати - в окно можно было высунуться только сев боком, копенгагенской русалочкой, или встав на колени… Убрался к себе, к дверям. Дотягивалась весна и сюда - уже сквозя прямиком с лоджии, стабильно открытой в холл, нараспах…
Под музыку прикрыв глаза, я сразу чувствую на себе, и в ладонях - резиновое литьё… Пытается отдельно появиться прямоволосая брюнетная арка, до слегка вылезших из земли корней шеи… Но глазодвигательных пробеганий - дочиста вымазывающих тарелку куском хлеба, - увы, не хватает: рисуешь обломанным карандашом, не оставляющим линий… Пластиковая гладкость Постышевой навсегда останется отрезанной от моих глаз, - а вот ламинарные потоки под рукой до сих пор несутся, скрипя своей несмазанной гладкостью, и почти неоттягиваемая щипком - китовая - кожа добавляет напряжённой дрожи в руке гарпунщика… Улыбка в - тоже китовом - её рту, - ртище видится без остальных трамплинчиков и надрезов лица, - силится разогнуть подкову нижней челюсти: "Дура-а-ак!"
" Тормозить теперь - торможу, аж юзом выносит…"
32
- Он там около тебя, рядом… Мелькает же… Я телевизор - захожу - посмотреть… Один Колёк…
- Да я сам его - больше на втором…
- Ого, так плотно? С "балериной"? А ты сам - "друг семьи"? И друг комнаты, где Люба…
- Друг, у подруг… А ты друг этих, полновесных? Не понимаю… - Холодков посмотрел через холл, в сторону обиталищ Мякиньковой и соседок.
В холле третьего этажа уже основательно смеркнулось. Пантелеймонов, как хуторянин, выглянувший на лай собак - открыл, услышав наш разговор около его двери.
- Заходите… Картошка почти готова…
- Да я так, - я и не собирался к ним, - Какие встречи…
Свет намеренно не зажигали - сумерничали с сухим вином: и Лена курносая сидела, и Люба. И Лёва, и Ольга - махательница ногами в танцах. Только что говорили с Холодом - о них, обо всех - будто я знал, что как раз эти персонажи - вот тут где-то, и сейчас появятся, из-за перегородки… Игорь - я не заметил сразу - принёс портфель, - откуда стали выниматься последующие - такие же длинногорлые как и на столе. Зеленоватое стекло бутылок, на фоне сиреневого света из окна, обёртывало собой - будто чистую воду: одинаково просвечивалось, без изменения оттенка, и над уровнем жидкости, и под… Пантелеймонов открыл дверцу индивидуальной электродуховки, похожей на муфельную печь, и заглянул в её нутро, озарённое картофельными кружочками, выложенными как нарезанная колбаса, но жёлтыми… Холодков откупорил первую - под Лёвкино: "Ну, рассказывай!" Долил в стаканы - не хватило, открыл ещё одну - налил стакан и мне, и даже принёс: я сидел в сторонке, на краю кровати. Лезть к столу - не хотелось напрягать с местами, - они же собрались ужинать…
- Не-не, я ел… Это какое-то другое? Не "Мурфатлар"?
Какие-то минуты - и свет в окне перешёл из сиреневого в ирисовый, а сплотившиеся у стола, если и не превратились в чёрные контуры, то сплющились до лёгкой измятости бумаги, и разговор от них поступающий, уже теперь не дополнялся артикуляцией, и иногда казалось, что голос, например, Любы пришёл со стороны Ольги, а голос Игоря - со стороны Ленки, и только зная тембры, я расставлял их по местам…
- Присоединяйся, - обернулся ко мне хозяин, неся - держа тряпкой - противень.
- Я на вас лучше посмотрю… Есть там ещё? Но чтоб не обпить…
33
- Ротор, статор… Ротор, статор… Ротор, статор… И так до конца урока… Полтетрадки исписала, - Перцева хмыкнула в адрес собственного воспоминания, будто сдержала подряд несколько отрыжек.
- Автодело? В школе? А у нас - тоже удумали - труд… Девчонки в чёрных фартуках… Форма - фартуки и нарукавники… Девчонки - шш-шых - рубанками…
- Нет, ну, автодело… Если кто в армию…
- А этот, сосед ваш… Пантелеймон… Наверно, после армии? В мед.
- На вид?
- Мне самую чуть, - Григорий отстранил - приподнял - краем стакана горлышко разливаемой бутылки.
- И не пей, наркологом станешь, - Пётр, который продолжал держать горизонтально бутылку, двинул её дальше по кругу, - У нас два нарколога, пьющий и непьющий…
- А пьющий?
- Жирная свинья…
- Контрольная группа! - Мякинькова музыкально рассмеялась, пробежалась по клавиатуре до самых высоких нот, - В институте одна моя хорошая, ну, подруга посещала научный кружок, и так, периодически, приносила кроликов… Контрольные экземпляры…
- И вы их ели…
- Вчера Кирилл - всех нас - угощал кроликом… У себя в комнате, у него духовка…
- Кирилл - это?.. - Сергеев выставленным большим пальцем пырнул воздух в направлении Пантелеймоновской комнаты, - Теперь с тобой - всё ясно… До конца интернатуры… А чё? В гости - есть куда - рядом…
- Ой, мне прямо неловко, я вызываю ревность, - попыталась иронично парировать Мякинькова, но её морщинистая улыбка налились покраснением, поползшим на лоб и в пшеничные стерни стрижки.
Перцева за соседушку - враз - вступилась:
- К нему?.. К нему - эта, как её… Со второго этажа… В меховых тапках…
- Стоп… Люба - которую Холодков?
- Её же - её опекает - Холод?
- Ты - Перцева всезнающая… - завершил фразу глотком и скосил исподлобья взгляд, именно в мою сторону, Подоля, - А чё вы мне - не добавили? Сладенькой…
- Кто тебя, Григорий, поймёт… - Пит передал ему пол-литровку приторно сладкой наливки: она покупалась в комплекте (таково было изобретение - одна к пяти) с сухим вином, очень кислая партия которого распродавалась у нас в Аненковском гастрономе.
- Вона чё… - Сергеев, отнюдь, не посмотрел на Мякинькову, но предназначалось-то ей, - Кирюша… гусар…
- После - если - армии… Года так на три старше нас, - вспомнил я добавочный слой возраста - во внешности невысокого круглолицего блондина с крючковатым носом, и немальчишескую его хозяйственность: сумел же договориться с комендантшей - жил один в комнате; вспомнил и эту его странную обстоятельность в приготовлении еды…
34
Мы не могли бы разойтись, и мне ничего не оставалось, как с удовольствием на неё смотреть, остановившись - поджидая, - пока она снизу, глядя на меня вверх, дойдёт до первой лестничной площадки. На шее шарфом - полотенце; халатик пояском - туго, но на один переворот узелка. Влажные тёмно-русые волосы прижимались как шлем, с ровным краем обреза и со скрученностью, недорасчёсанностью - мокро-блестящих - прядей, отчего этот шлем-шапочка казался сделанным из коричневатой бахромы - такой как на знамёнах, или с театрального занавеса.
- Приве-е-ет… Вот и ты…
- Вот и я, - улыбка, сопроводилась вправо-влево-вправо-влево - куклой-неваляшкой - покачиванием головы, - Вthтреча…
- Выглядишь замечательно, - глаза у неё действительно лучились: растопыренностью ресниц - как рисуют глаза дети - по пять-шесть толстых колючек на каждом веке.
- Что новенького… у вас тут - на втором этаже?
- У наth… Thпокойно…
- Ирку я вообще не вижу…
- Какую?.. А-а… Она отпуск вthяла… Моthет, и не приедет вообthе… По thлухам…
- Дэ-э-э? Ты смотри… Лёва-то - в женихах … Ну, это вы знаете… А ещё чё? Скоро мы - всё. А к вам - другие интерны…
- Thороху thдеthь навели, - я вслушался в её смех, похожий на меховые её тапочки, и на то, как она любила проехаться в них по линолеуму - самоободряюще.
- Нас - по деревням раскидают…
- Ой, броthь… Тебя-то?
- Это, конечно, ещё посмотрим, кто куда - доедет… Эт ты права… Ты из душа? Лллюба…