Я приехал в Петербург в самый разгар среды. При появлении на перроне она окинула мою фигуру быстрым как мысль взглядом и тут же позабыла обо мне. Бравый камуфляжник с подбритым лиловым затылком оказался интереснее. Умело лавируя в суматошной жизни Московского вокзала я медленно, но верно приближался к выходу. Небритые дюжие носильщики, наделенные иерихоновой глоткой, с плохо скрываемым профессиональным презрением смотрели на небольшую спортивную сумку, в страхе вцепившуюся в мои пальцы.
Через несколько минут я оказался уже в привокзалье и, отразив нападение разновозрастной орды таксистов, бодро, стараясь сохранить по возможности гордый и независимый вид, зашагал по направлению к метро. Мимо меня проходили люди, зафрахтованные своими делами. Они были хмуры и озабоченны. Кое-где на тротуаре поблескивали куски воды – остатки вчерашней непогоды. Пройдя еще несколько десятков метров я перешел на другую сторону улицы. Вот и долгожданная буква. Человеческая река и шлюзы стеклянных дверей.
Я люблю метро. Люблю лениво ползущие волны эскалаторов, вздувающиеся угловатыми ступенями. Люблю ярко освещенные, одетые в различные мраморные оттенки станции. Люблю маленькие самозабвенно мчащиеся по черным тоннелям вагончики, в которых через каждые пять-десять минут звучит нечеткий говор машиниста, объявляющий очередную остановку.
- Осторожно, двери закрываются.
Впереди четверть часа легкой, почти неощутимой тряски. Вокруг уткнувшиеся в книги пассажиры – гипсовые сосредоточенные лица. Я закрываю глаза и слушаю время. Его капли падают на мои волосы, плечи, руки. Их шепот оглушает сердце. Я почти на вижу биения. Только чувствую. Ожидание тает слишком быстро. Конец.
Наверху меня встречает пятидневный июнь в коротких штанишках. Он пускает солнечных зайчиков и визжит от восторга. И отчего-то вдруг становится грустно. Эта странная грусть необъяснима. Она, как и все на свете, появляется, чтобы мгновение спустя навсегда исчезнуть, оставив на душе едва заметную морщинку.
Я посмотрел на часы. Было что-то около половины третьего. Тетка же меня ожидала в три. На автобусной остановке царила небывалая безлюдность. Впрочем, скоро подъехал запыхавшийся автобус и громко лязгнул открывшимися дверями. "93"-й маршрут – я даже не рассчитывал на такую удачу. Салон отличался почти классической пустотой, немного подпорченной двумя старушками стародворянского вида. По каким-то только им известным признакам они определили во мне провинциала и покровительственно улыбнулись втянутыми щеками. Моя остановка. Я выхожу из автобуса и, опасливо косясь на дорогу, быстро пересекаю ее по направлению к большому многоэтажному дому. Вот уже виден подъезд, оборудованный массивными автоматическими дверями. Я вхожу под его свод и набираю на цифирной панели номер тетушкиной квартиры.
** 2 **
- Ну, здравствуй, племянничек, здравствуй. Вырос-то как. Ну, поцелуй старушку.
Я слегка касаюсь губами свежей, чуть пахнущей дорогими духами тетушкиной щеки. Моя тетушка – уникальный человек, несмотря на свои неполные шестьдесят и внешнюю телесную хрупкость. Ее душа, словно маленькая батарейка, скрывает в себе бездны энергии. За день она ухитряется сделать то, на что у меня ушло бы несколько жизней. Может быть поэтому у тетушки нет своих детей. Сейчас она волхвует на кухне, поминутно заглядывая в пухлую книгу, начиненную рецептами. Я в другой комнате неумело глажу брюки через мокрую тряпку, высунув от переизбытка усердия кончик языка. Кажется, получается. Вскоре меня зовут к столу. Тщательно вытерев насаженным на вилку кусочком хлеба последние капли соуса с мертвенно-бледного тарелочного дна я встаю и помогаю вымыть посуду. Затем надеваю туфли и ускользаю к друзьям – на Невский, Черную речку или Купчино. Я переживаю очередную влюбленность, многократно помноженную на особенно нарядные в этом году белые ночи. Это значит, что я вернусь не раньше утра. А возвратившись буду пить сладкий чай и слушать нотации, коими меня станут щедро осыпать переволновавшиеся тетушкины фальцеты.
** 3 **
Вы знаете, что такое белые ночи? Это чудо, в которое погружаешься будто в Генделя. Оно потрясает, оно вызывает чувства, никогда прежде тобой неиспытанные и рождает в мозгу дивные по красоте образы. В белую ночь можно сойти с ума и превратиться в поэта. Поэта, читающего свои стихи самым благодарным на свете слушателям – ленте Невы, Петропавловским шпилям, ангелу на колонне, величественному Исакию, облакам, что словно гигантские аэростаты висят над городом, наконец воздуху, в котором рождаются эти слова. Белая ночь окружает меня. Мне нравится чувствовать ее взгляд на своей спине, обнимать ее чарующий голос, полный тайн и соблазнов, прикасаться к ее холодным тонким пальцам. Мне нравится…
- Рота, подъем! - что есть мочи заорал дневальный.
Мое тело, не дожидаясь команды все еще блуждающего в далеких снах мозга, мягко, по-кошачьи соскочило с койки. Когда разум, сладко потягиваясь, соизволил включиться в работу, оно уже успело облачиться в китель, брюки, и заканчивало натягивать второй сапог на заботливо укутанную в дырявую портянку ногу. Я осмотрелся по сторонам. На взлетке, выстроившись повзводно, скучал молодняк. Как и положено "черпаку", особо не задерживаясь, однако и сильно не торопясь, я занял свое место в строю. Из "канцелярии" ротного выкатился дежурный сержант Мельник. Подойдя к кадкастому свободному дневальному он быстро зашевелил колобками щек.
- На утреннюю зарядку, форма одежды номер три, - зашелся в крике тот.
Молодые, как потревоженное стадо антилоп, бросились к дверям. Ожидалось ежеутреннее общебатальонное построение. Три роты заполнили плац, зябко поводя плечами и поеживаясь – было свежо. Над казармой нехотя всходило заспанное солнце. Я не удержался и зевнул.
Дмитрий Сарматов