Она была настолько стара, что вызывала жалость. Облысевшие галоши шин, облупившаяся краска, слезящиеся фары – все говорило о наступившей дряхлости и скорой смерти.
Нынешний ее хозяин по фамилии Кузнецкий, чье лицо, как и отечественные дороги, состояло сплошь из ухабов и колдобин, заявлял, что он скорее отрубит себе руку, чем потратит на ремонт "этой рухляди" хотя бы один рубль. Машина досталась ему в наследство от недавно умершего деда. Но если тот холил и пестовал ее, словно любимое дитя, то за полгода жизни у внука она заметно сдала и превратилась в старое, безнадежно больное существо с пораженными артритом рессорами. У машины не имелось даже собственного дома, ибо оставшийся от деда гараж Кузнецкий приспособил под курятник. Она ночевала на улице, прямо под окнами квартиры своего нового хозяина.
Стояла поздняя осень. Часто шли дожди. Бывало, по утрам случались заморозки. У машины стыли колеса, индевели стекла. Ближе к полудню появлялся хозяин с неизменным "Когда ж тебя украдут уже, курва старая!", и принимался прогревать ее все хуже и хуже работающее сердце. После чего загружал в салон какие-то ящики и коробки и ехал на рынок. Там он сдавал их мордастому толстяку, в чьей бороде, будто мухи в паутине, висели запутавшиеся хлебные крошки. Взамен выгруженных в нее складывали новые ящики и коробки. Кузнецкий садился за руль и вез все это к кирпичному зданию, что располагалось в другом конце города, окруженное почти со всех сторон пустырями и свалками
Так проходили дни. Другие машины чурались ее и дразнили за форму кузова облезлой жучихой. В такие моменты машина смахивала дворниками выступавшие от несправедливой обиды на лобовом стекле слезы и, тихонько всхлипывая, выпускала из выхлопной трубы клочья сизого дыма, наблюдая, как исчезают за поворотом сверкающие багажники ее жестоких насмешников. Годы брали свое. Где ей сейчас было угнаться за ними! Она вздрагивала всем своим дряблым разбитым телом и, хрипя и задыхаясь, продолжала путь. Зато вечерами припаркованная к холодному бетону бордюра машина расправляла огромные прозрачные крылья воспоминаний и уносилась на многие годы назад. Вот она юная, совсем недавно сошедшая с конвеера вороная красавица со скрипучими сиденьями несется по переулкам, поднимая клубы пыли и пугая дворовых каштанок. Встречные люди дивятся ее красоте, одновременно испытывая гордость за то, что они, люди, создали это чудо. Яркое солнце целует горячими губами ее сияющие бока, а укутанные в белые пуховые платки тополя смущенно улыбаются, не смея вслух выразить свое восхищение. С наступлением сумерек воспоминания незаметно сами собой переходили в сны. Эти сны составляли все счастье бедной старой машины. Точнее – все недолгое счастье, потому что с приближением рассвета они ссыхались, тускнели и навсегда исчезали, подхваченные хмурым ветром.
А вскоре случилось непоправимое. В один из унылых ноябрьских дней старая машина не завелась. Тщетно Кузнецкий в бессильно злобе пинал носком армейского ботинка ее расхлябанную дверь. Кипящий яростью он зашагал к подъезду. Поднявшись в квартиру быстро набрал нужный ему телефонный номер и долго разговаривал о чем-то с невидимым собеседником. Погруженный в разговор он не обратил внимания на промелькнувший за окном зеленый воздушный шарик; а тот поднимался все выше и выше – к налитым грустью облакам. Душа старой машины возвращалась на небо.
Дмитрий Сарматов