М И М О Л Е Т Н О Е З Н А К О М С Т В О.
. . . . . . . . .
... Я вошел в самолет и поместил себя в кресло у прохода. Между мной и иллюминатором, в котором поворачивалось здание аэропорта, находились полный господин средних лет и девушка. Господин ежеминутно утирался платком и занялся книгой. Рассматривать девушку через его плечо было затруднительно и невежливо. Я сидел смирно и сосал «барбарис», принесенный поношенной, но милой стюардессой, - ибо все стюардессы на свете и поношенны, и милы одновременно. Девушка от «барбариса» отказалась, полный господин взял.
Я лечу в Москву для того, чтобы сделать пересадку и лететь в Африку, в Египет. Я - турист, и как турист, именно в этом качестве, я уже ленив и словоохотлив, хотя молчу. Я готов вступить в любого рода дискуссию, но сам ее начинать не стану. Как турист, откинувший на время привычные мысли и обычное настроение, я готов проявить бесшабашную ленивую мудрость и рассуждать на любой предмет, коль скоро кому-то это придет в голову. В этом состоянии я опускаю спинку кресла. Тело мое теперь лениво и неподвижно, лишь руки бесцельно передвигают сумку с камерой по прикрученному столику. Внимание же мое бодрствует, я старательно схватываю все впечатления, которые судьбе будет угодно мне предоставить. По научному, это состояние ожидания и обостренного внимания называется «аптаймом» - в противоположность трансу, когда человек погружен в себя, и все внешнее не находит доступа к сознанию.
Но вот это самое состояние обостренной чувствительности просигналило о том, что приближается столик, движимый двумя стюардессами, и нагруженный подносами, затянутыми пленкой...
Подносы были розданы. Девушка у окна к тому моменту также оказалась погруженной в чтение, только не книги, а журнала, и отложила это чтение неохотно. Продолжая заглядывать, то в журнал, то в окно, она ела, кажется, вовсе без аппетита. - Не таков оказался плотный господин. С шумом захлопнув талмуд, господин зашелестел пленкой, весь, без остатка, отдаваясь трапезе, и то и дело анализируя на взгляд и на вкус то, что ему предложено.
Как можно было ожидать, тем дело не кончилось: господин пустился в комментарии относительно блюд, сервиса и компании «Донавиа», из чего вытекало, что он - пассажир со стажем. После плотный господин перешел к тому, что стал угощать девушку то джемом, то соком, то сахаром, невзирая на то, что та имела свой точно такой же набор. Девушка, разумеется, от всего отказывалась, но на вопросы отвечала охотно, хотя до того казалась менее разговорчивой. Видимо, «муза дальних странствий» коснулась своим крылом и ее, и, надо думать, чувства, подобные моим, так же ее переполняли. С какими-то репликами плотный господин обращался и ко мне, и получал и мои великодушно-веселые ответы. Вскоре он сделался чем-то вроде посредника в разговоре между нами троими. Вот как это вышло:
Пустые подносы убрали. Девушка вернулась к прежнему занятию, но уже не так внимательно, ибо разговор между ней и плотным господином не прекращался, и господин периодически отвлекал ее то комментарием, то вопросом. Я не имел с собой книги, поскольку, читая, люблю полностью погружаться в смысл содержания, а до Москвы только час двадцать лёту, и сидел без дела, внутренне посмеиваясь над чувством легкой зависти, которая пробудилась у меня к словоохотливому господину. Наконец, мысль о том, что такое «самолетное» знакомство заведомо было бы м и м о л е т н ы м (и да простит мне читатель мой каламбур) меня успокоила. Да к тому же, я помнил непреложное, мистическое почти, правило - курортную мудрость, именуемую «законом дома отдыха», и состоящую в том, что тот, кто в первый день начинает искать любовь, как правило, всю смену остается с носом... Тут в очередной раз господин обратился ко мне:
- А вы куда путь держите?
До того я невольно услышал ответ девушки на тот же вопрос:
- В Париж, - отвечала она.
Движимый чувством ростовского патриотизма, я произнес:
- В Египет.
Казалось, господин был несколько озадачен. Только что он крыл провинциальную компанию «Донавиа», и довольно стандартно шутил, что взлететь, дескать, пол дела, и дай Бог этому самолету сесть: провинциальный самолет собирался уж идти на посадку. Сам же плотный господин оказался москвичом, возвращающимся в Белокаменную из командировки. Должно быть, в обществе провинциалов, катающихся направо и налево по заграницам, он чувствовал себя князем, вынужденным в придорожном трактире сидеть за одним столом с купцами.
Впрочем, к чести его, следует признать, что господин имел добрый нрав, и тотчас сменил это чувство на чувство гордости за соотечественников:
- А что вам там, в Египте? В командировку? - спросил он, еще не теряя, впрочем, надежды.
- Да нет,- говорю я, - так, под водой поплавать-поснимать. Там, говорят, подводный мир интересный.
Тут господин сдался окончательно, и уже окончательно подобрел, а я подумал, что сделать это ему, пожалуй, было нелегко, и мысленно его поздравил.
Вследствие этого разговора, наконец, и девушка обратила на меня внимание. Плотный господин выспросил наши имена, и таким сложным способом мы познакомились. Я вновь «уединился», откинув спинку кресла. Беседа их, между тем, приняла такой оборот: девушка рассказывала классическую историю о затерявшихся в войну, и вновь нашедшихся родственниках через седьмое колено, каковые родственники живут теперь в Брюсселе. Стало быть, Брюссель и есть конечная цель ее путешествия. Господин кивал и поддакивал. По всему выходило, что путешествие создало барышне массу хлопот - иначе, чем объяснить, что от замкнутости и молчания она перешла к рассказам?
- Даже не знаю, как я буду добираться, - сказала она под конец,- Я Москвы совсем не знаю. Вы мне расскажете?
- Я знаю. Можем вместе поехать, - говорю я.
Впрочем, я тут же пожалел о сказанном, поскольку девушка только посмотрела на меня и что-то ответила, показывая при этом все свое беспокойство, хотя думала, что показывает вежливость.
- И как же вы будете добираться? - спросил господин.
Я ему подробно все изложил, и видимо, не сбился и ничего не перепутал, потому что мой план господин одобрил многозначительным кивком. Тут внутри него пробудилась Ханума. Все, что он сказал после, так или иначе преследовало одну цель: отправить нас в «Шереметьево» вместе. Разумеется, я ничего не имел против.
- Вы смотрите, доставьте Ирину в целости и сохранности... Вот, Ира, нашелся вам попутчик. Вместе как-нибудь разберетесь. Метро посмотрите, - утешал господин барышню.
- Не беспокойтесь, справимся, - отвечал я обоим, и склонился, чтобы улыбнуться девушке ободряюще.
Все это, впрочем, имело весьма сомнительный успех. Двойственное чувство было написано на ее сосредоточенном личике. Здесь было и очень большое нежелание остаться одной в чужом городе, и не меньшая осторожность - две вещи, составляющие неразрешимое противоречие, из которого ей как-то предстояло выбраться...
Самолет коснулся полосы, проехал, сколько ему положено, встал и замер. Публика засуетилась. Подали трап, открыли двери. . Плотный господин зашевелился, простился - довольно дружелюбно, - и лишь только явилась возможность, выскочил вон - только его и видели! Ирина осталась одна против целого мира. Я ей не мог заменить ее прежнего утешителя, ибо слабо принимал участие в самолетной дискуссии. Интересно: будет она терпеть мое общество? Мне, во всяком случае, казалось, что удерет она при первом благоприятном случае.
Есть такая отвратительная реклама, начинающаяся со слов:
«Иногда женщина должна быть сильной...» Ирина повела себя в строгом соответствии с нею: двинулась по трапу стремительно, сгибаясь и волоча свою огромную сумку. В толпе я на минуту потерял ее из виду, а нашел уже у автобуса, который везет пассажиров по летному полю. Отчасти, я действовал обдуманно, не желая спугнуть попутчицу настойчивой опекой: пусть видит, что не мне от нее что-то нужно, а наоборот. Свою дорожную сумку я сдал в багаж, и сейчас на моем плече болталась только легкая сумка с камерой. Это причиняло мне огромное неудобство. Мне было неловко: хоть я и турист-одиночка, никому ничем не обязан, но я как-никак - джентльмен!
Сумку свою Ирина мне, разумеется, не дала, хотя я и предложил помощь, пока она взгромождалась в автобус. В ответ она что-то проговорила очень быстро и запыхавшись, что ничего, мол, и она сама. Все это меня изрядно веселило, но я понимал ее: только мне самому известно, что я не жулик и не вор вагонный - ей же остается на это только надеяться. Наверняка, дома она получила тысячу наставлений на сей счет, наверняка, они ей успели насточертеть, но здесь вспомнились, и работают теперь, пожалуй, против ее воли, - потому что человек создан так, что склонен тянуться к другим людям, а подозрительность - качество вторичное.
В автобусе мы стояли вместе, втиснутые между окном и чьими-то сумками. Между нами мало-помалу завязался один из тех бессмысленных разговоров, которые поддерживают лишь для того, чтобы молчанием не оттолкнуть и не обидеть собеседника.
Наконец мы высадились. Сумку свою она мне все-таки дала, но только для того, чтобы легче спуститься с автобусных ступеней, и тотчас подхватила снова, взвалила на нежное плечико, и, пригибаясь под ее тяжестью, помчалась к дверям аэропорта.
- Вы подождете меня, или поедете сами: мне надо багаж получить? - спросил я как можно более равнодушно, пропуская ее в дверях, - Надеюсь, это не долго... Наконец-то можно курить! - добавил я, отходя в сторону и полезая в карман.
Она, конечно, тоже со мной отошла, поглядывая то по сторонам, то на часы, и не опуская своего груза на пол. Я продолжал:
- А вы, прекрасная дама, оказались мудрей - не стали сдавать багаж.
- Вам тоже не надо было... очень многие не сдавали...
- Не знал! - отвечаю я и улыбаюсь. - Теперь вот ждать!
- Ничего, дождемся, - говорит она, мнется немного, наконец, подавляет нерешительность, и я понимаю, в чем дело: - Можно вашу сигарету?
Сигарету я ей, конечно, даю, мы оглядываемся по сторонам, ищем глазами какую-нибудь урну, находим, подбираемся поближе. Ирина опускает на пол сумку - мы разбиваем бивуак. Она принимается оправдываться, что не взяла сигарет, чтобы поддерживать реноме там, в Брюсселе. Я киваю понимающе - кажется, это ее немного приободряет. Она повторяет мне историю, которую я уже невольно слышал в самолете. Я тоже излагаю ей свои планы. Наконец появился багаж. Публика, взволновавшись, тут же за ним ринулась...
На автобусной остановке Ирина себя еще раз проявила: поволокла сумку в салон. Мне из солидарности пришлось сделать то же, хотя водитель и распахивал дверцу багажного отделения. Вот мы уселись, расплатились, поехали...
В пути оба почти молчали, обменивались редкими замечаниями на счет увиденного. Я видел, что спутница моя погружена в трепещущие думы и не хотел ее отвлекать, чтобы не казаться назойливым. Я все больше смотрел в окно...
Я люблю дорогу. Быстрая смена картинок освобождает голову от ненужных мыслей и привычных рассуждений. Душа наполняется чистыми впечатлениями без всякого смысла, который мы, по прошествии времени, склонны всему приписывать, следуя привычке к анализу. Эта привычка обычно охраняет нас, но так же тяжела, как доспехи гладиатора, и так же, как крепкие латы, не может гарантировать победы, поскольку только вынуждает нас все принимать критически. Не даром в школьном учебнике истории есть картинка, где гладиатор, вооруженный лишь трезубцем и сетью, побеждает другого, закованного в броню... Не следовало бы мне, беззаботному туристу, отвлекаться на эти мысли. Мое дело - пейзажи, проносящиеся московские пролески и наполненный свежестью ветер, который так удачно влетает в приоткрытое окно!..
Вот перед нами метро. Мы покидаем автобус, входим в стеклянные двери. Ирина, по-прежнему, изгибается под тяжестью сумки, я, по-прежнему, предлагаю ей помощь. Она отказывается, но уже не так решительно. Надо бы мне быть настойчивей!
Я покупаю два жетона, она каким-то чудом умудряется всучить мне деньги. Беру я их, скрипя сердце, потому что спорить глупо и утомительно. Для нее эти два рубля – символ независимости, мне же они жгут руки. Просто еще одна нелепая условность - ничего больше!
В метро наш разговор оживает. Мы обсуждаем все, что видим вокруг. Динамика метрополитенной жизни тому способствует. Настроение подскакивает до боевого, опять наступает аптайм. Он заставляет нас читать все надписи и рекламу, и надписи, как нить Ариадны, подводят нас к нужной платформе.
Вот мы входим в вагон, садимся и переводим дух. Гул подземелья то нарастает, когда поезд втягивается в темноту тоннеля, то спадает, когда выскакивает на очередной мраморной станции. Это мешает беседе, и я занят изучением пассажиров.
В метро есть динамика, но нет суеты. Здесь все имеет свой четкий ритм, направление и задачу. Психология метрополитена состоит в том, что желание суетиться не может проникнуть в голову пассажира. Пассажир находится в подчиненном отношении к ритмике и метрике метро. Подлинный москвич мыслью своей уже в конечном пункте следования, и на метро обращает ровно столько внимания, сколько на тиканье часов в комнате. Приезжий же занят тем, что маскируется под москвича, лишь только сходит с трапа самолета или на железнодорожную платформу. Он, движимый этой идеей, бросает незаметные, как ему кажется, взгляды на указатели, и идет чуть медленнее обыкновенного, чтобы успеть сориентироваться. Он вдруг ощущает плебейское свое происхождение и хочет выглядеть патрицием. Иногда это ему удается.
Впрочем, отличить аборигена Москвы от приезжего человека все-таки можно, и не только по фальцету, выскакивающему у москвичей на гласном «а». Делать это нужно уже в вагоне. Приезжий человек принимает какую-нибудь застывшую позу или, если сидит, то сидит, словно проглотив аршин. Он не ворочает головой, вернее, очень старается не ворочать. На лице его выражение напряженного ожидания - оно нарастает с нарастанием скорости и спадает, когда в очередной раз откроются двери и входят новые пассажиры, которых хочется рассматривать. Иногда он скашивает взгляд в сторону: с тем, чтобы свериться со схемой линий и вслушивается в то, что бубнит магнитофон машиниста.
Совсем иное дело - аборигены. Когда москвичи едут в метро, они, особенно молодежь, числом больше двух, заняты разговором, пользуясь тем, что шум не дает их подслушать. Они ревниво охраняют это свое право, и буде кто захочет их рассматривать или покажет, что слушает, они отстрельнут его взгляд поворотом головы и собственным возмущенным взглядом и вернутся к дискуссии. Однако гораздо чаще москвичи заняты иным: едва он или она входят в вагон и касаются сиденья, как тотчас плечи их опускаются, вслед за ними опускаются веки - они дремлют и периодически выныривают из сна, сверяются с действительностью и погружаются в него вновь. Наконец, есть и третий вариант: стоит ему или ей усесться, как из сумок и пакетов извлекаются книги, и москвич или москвичка погружаются не в сон, а в чтение. Я обратил внимание, что читают они либо толстые старые книги, либо иллюстрированные газеты, разворачивая их во всю возможную площадь.
Пожалуй, ничто так точно не отражает жизни всей Москвы, как жизнь ее метрополитена. Пассажир невольно заражается ритмической направленностью и целеустремленностью, и эти целеустремленность и ритмическая направленность склеиваются с его собственной жизнью и выносятся им из мраморных тоннелей наружу. Психология метро начинается и заканчивается далеко за его дверями. Гулять в метро противоестественно, а философствовать без должной тренировки, наверное, невозможно. Надписи или привычка задают вектор вашего движения, а ритм шагов толпы и эхо гулких стен переходов убыстряют ваш собственный шаг... И вдруг вам хочется сжаться и поскорей проскочить мимо слепой девочки, которая так красиво и грустно играет на скрипке, и звуки, отраженные от белых светящихся стен еще какое-то время преследуют и смущают вашу совесть...
Новые станции красивы, но не так помпезны, как старые, центральные. В них меньше роскоши и имперского величия, а право, жаль! В мирное время ничто так не возбуждает патриотизма, как вид имперского величия, и эта деградация есть материализованное выражение плавного разрушения наших прежних идеалов. В новых станциях все больше плоских поверхностей, колонны - квадратные, а украшения из штампованного металла.
Станция «Охотный ряд». Нам нужно сделать пересадку, мы выходим из вагона, и тут происходит великое событие: моя спутница отдает мне сумку! Наши сумки примерно одинаковы по размеру, но отнюдь не по весу. Я взваливаю их обе, считая, что они уравновесят меня - как, не так! Ее - чуть ли не вдвое тяжелей, и я поражаюсь: как это нежное существо могло нести такую тяжесть. Иногда женщина должна быть сильной?.. В знак дружбы я даю Ирине нести мою пробковую колонизаторскую шляпу.
Станция «Речной вокзал». Мы выходим на свет Божий, пересаживаемся в «Шереметьевский» автобус и едем в аэропорт, оживленно беседуя. Вся дорога, как математическая шкала, по обе стороны утыкана рекламными щитами. Мы сравниваем рекламу с нашей, местной, тайно отыскивая сходства. В пути мы сообщаем друг другу самые необходимые сведения о себе. Оказывается, мы живем на соседних улицах. Право, еще забавнее было бы узнать об этом где-нибудь в Антарктиде!
Вот и «Шереметьево». Я волоку сумки под бетонными крыльями терминала, мы входим в разъезжающиеся двери и устремляемся на поиски камеры хранения.
Здесь, в «Шереметьево», по идее, логический конец нашего совместного путешествия. В самом деле: миссия моя выполнена, так чего ж еще? Однако, сдав багаж, мы почему-то не прощаемся, а поднимаемся по эскалатору вместе, вместе идем к кассам. Ей нужно получить билет, который для нее заказан заранее - последнее и окончательное подтверждение тому, что все в порядке. Спутница моя, поэтому напряжена необычайно. Личико ее сосредоточено. Взор устремлен за край горизонта, если конечно горизонт и его край можно отыскать на втором этаже «Шереметьево». Движения наполнены стремительностью, и одновременно - какой-то пробуждающейся в женщине в важную минуту внутренней сдерживающей силой. Пожалуй, именно так ведет себя какая-нибудь львица, когда выходит на охоту. Мягкость движения ее лап и кажущаяся медлительность никого не должны обмануть. Именно в этой медлительности сейчас сосредоточена вся ее энергия, так же, как в конденсаторе сосредоточивается электрический заряд, который никому не виден, но от этого не становится меньше... Но вот проходит какой-то незаметный миг, и все меняется: сдерживать силы больше не надо, не нужна больше осторожность, и львица, не смущаясь более ничем, несется за каким-нибудь поросенком!
Моя спутница шагает по этажу, обходя лихо все препятствия в виде колонн и торговых островков, так что я едва за ней поспеваю. На мгновение она останавливается, взгляд ее в одну секунду охватывает всю панораму этажа, какое-то сверхъестественное чутье ведет ее прямо к кассам... Все это, впрочем, довольно смешно, потому что такая могучая силища и боевой дух никак не идут к ее милому личику. Выражение «деловая колбаса» соответствует ей сейчас как нельзя более удачно!
Вот мы у цели. Останавливаемся у нужного окна. Самый ответственный момент! Окажись на месте моей спутницы сейчас лисица, - уши ее вздрогнули бы и прижались, а буде на ее месте солдат с полной выкладкой - он бы тотчас весь подобрался, и для верности передернул затвор! Заключительная фаза! Ирина из львицы превращается в деловую особу, в бизнес-леди, и, склоняясь к нужному окну, сдержанным голосом излагает свое дело. Дама из окна выслушивает, проделывает какие-то свои действия, ни на кого пока не смотрит. Я топчусь на месте, как конь под седлом или преданный муж, покуда супруга выбирает косметику... Нет, это слишком! Такие муки не под силу никакому преданному мужу! Право слово, конь - и то лучше!
Стою я так оттого, что все эти драматические страсти смущают меня необыкновенно и веселят. Но тут и я невольно начинаю заражаться ее чувствами, и когда билет, наконец, получен и трепыхается в ее руке, непонятный веселый восторг охватывает и меня! Ирина только что не прыгает, и мы бодро шагаем прочь. В глазах ее светится самая искренняя радость.
Коварно пользуясь моментом, я говорю:
- На радостях можешь меня поцеловать! - и принимаю вид смешной и важный.
Она это тут же и проделывает с великой страстью, прямо на ходу, чем даже повергает меня в блаженное смущение. Люди смотрят, и, надеюсь, завидуют!..
Итак, здесь, в «Шереметьево» должен бы настать логический конец совместного путешествия. Ее самолет в десять утра, и ей нужно искать гостиницу, мой же - рано утром, и мне, по этой причине, гостиница не нужна. Напротив, мне нужно сидеть всю ночь в аэропорту, потому что до семи часов автобусы не ходят, а ценами на московское такси пугают детей! Можно гулять до вечера, и после вернуться сюда. Между тем, уже шесть часов, и прогулка не обещает быть долгой. Однако какое-то непонятное чувство удерживает нас от того, чтобы здесь распрощаться. Не знаю: может быть, ее удерживает простое желание не оставаться совсем одной, тем более выяснилось, что я вроде бы не кусаюсь, но меня - именно какое-то непонятное чувство, любовь к приключениям, что ли? - И руководимые каждый своим чувством, мы вместе обходим окрестные «околошереметьевские» гостиницы. Помимо прочего, мною еще движут мысли, связанные с понятиями «рыцарская честь» и «забота о ближнем». Этим я себя отчасти утешаю.
Цены в околоаэропортовских гостиницах напугали ее, и Ирина моя расстроилась, но виду старалась не показывать. Боевой дух продолжал трепетать в ней. В случае самом крайнем мы будем сидеть в аэропорту вместе. Начал накрапывать мелкий дождик, он немного освежил нас - вдохнув полной грудью, мы двинулись к аэропорту. Какое-то шестое чувство не давало мне покоя: надо было ехать в город, но мне сперва хотелось позвонить в туристическое агентство - так, на всякий случай. Ирина осталась ждать снаружи... Через пять минут я вернулся в некотором смятении:
- Представляешь, самолет улетает только завтра вечером! - объявил я.
- Ничего себе!..
- Теперь, прекрасная дама, вы можете быть спокойны! Благородный рыцарь разделит вашу участь!
- Поедем, попробуем найти гостиницу.
- Совершенно здравая мысль, - сказал я самым бодрым голосом, на какой был в ту минуту способен, - А вот и автобус!
Как говорил Остап Бендер, в Москве масса хороших людей, и все его знакомые. Но то были его знакомые, а не мои и не Ирины... В метро мы подошли к будке контролера. Ирина состроила невозможно жалостливое выражение и принялась спрашивать о гостиницах. Я терпеливо ждал: в этом случае женщина c женщиной договорятся скорее. Мне казалось, что слезы вот-вот брызнут из ее глаз, так она старалась, и я не могу с уверенностью сказать, сколько здесь было правды, и сколько игры.
К счастью, она получила самые подробные инструкции - хорошие люди не такая уж редкость!
В вагоне ее измучила совесть:
- Мне прямо неудобно. Ты всюду со мной ходишь.
- Какие глупости.
- У тебя ведь и свои дела есть.
Что я мог ей отвечать? Да, конечно! У меня есть свои дела. Но объяснять ей, что удовольствие от доброго дела и ее общества больше - для этого мы не достаточно хорошо знакомы. Такие движения души никому не интересны, и при первом знакомстве - довольно нелепы. Испытывать их - мое частное дело!
Наконец, метро «Пушкинская» - пересадка. Выйдя на платформу, я, наверное, так красноречиво посмотрел на надписи (мне надо было на Пушкинскую площадь), что спутница моя со всей решительностью заявила, что следует разделиться, и принялась убеждать меня, что от этого все только выиграют. Нечего делать! Поколебавшись минуту, я признал ее правоту. У меня была мысль, что вдруг она хочет остаться одна и ищет предлог? Конечно, она этого не показала, но и отбрасывать такую версию было слишком самонадеянно... Договорились встретиться через час на том же месте.
Я решил свое дело быстро. Оставалась масса времени, я отправился гулять по Тверской...
Одно следует отметить: народная легенда, национальный миф о том, что в Москве вращается восемьдесят процентов всех средств, имеет здесь живое наглядное подтверждение. Не знаю, на сколько процентов это тянет, но выглядит очень убедительно... Я, кажется, что-то говорил об имперском величии... Не стану утруждать ни себя, ни вас описанием цветных огней, золота и мрамора – гораздо интереснее люди...
Если на минуту закрыть глаза, то можно вообразить, что вот-вот пройдет кто-то в белой мантии - так величественны и наполнены особым, не поддающимся описанию изяществом их походки. Скопления людей у кинотеатра «Россия» живописны до невозможности, а в движениях пешеходов есть какая-то стать, может быть, та самая, о с о б е н н а я, и при этом еще целеустремленность и порывистость.
Примерно так, как положено стоять пииту, опершися на гранит, стоят, то там, то тут, люди с телефонными трубочками и разговаривают. Телефонная трубочка - великий критерий уверенности в себе. Некоторые, как на рекламных щитах, так залихватски взбрасывают их почти над головой, держат далеко от уха, кричат в них, ничтоже сумняшеся, и так гордо устремляют взор к небу, что за них можно быть спокойным! Другие же - наоборот: опускают очи долу, прячут трубочку, склоняя голову на плечо, или прячут в длинных локонах, - разумеется, у кого они есть, покручиваются то и дело вокруг себя, опасаясь, очевидно, как бы кто на них не наткнулся или ненароком их не услышал. Средний класс тут составляют пииты, опершиеся на гранит - для чувства уверенности им нужен кусочек индивидуального пространства, хотя бы, метр на метр. Поэтому на гранит они опираются у стеночек или в каких-нибудь закутках.
Москвичи - страшные патриоты! Но патриоты только Москвы. Я вот имел неосторожность именовать их аборигенами столицы, и очень беспокоюсь, как бы тем самым не вызвать праведного их гнева. Они обожают сами слова «Москва», «москвич» и все производные от них. Если составить частотный словарь, безусловно, слово «Москва» займет в нем рекордное место. Угадав в вас провинциала, они смотрят с чувством сострадания – что-то похожее на шинель Грушницкого. Москвичи составляют тайное братство, особенно - вне пределов столицы. Смысл его в гордости от принадлежности к высшей касте, которую они не всегда умеют, или не всегда считают нужным, скрывать. Когда я говорю о «высшей касте», то вовсе не так уж шучу: инвалиды, которые при этом не москвичи, не имеют права на бесплатный проезд в их транспорте. Я это слышал собственными ушами от кондукторши. Правда, кондукторша была преисполнена ненависти к человечеству, да и автобус был аэропортовский, но тем не менее!
Наконец оговоренное время истекло. Я уже спускался по эскалатору, забавляясь той мыслью, что не прошло и нескольких часов после прибытия в Белокаменную, а я уже назначил свидание в метро! Я остановился в условленном месте и стал ждать. Мимо меня двигались люди. Некоторые шли, некоторые перемещались, потому что были в потоке, некоторые сновали, выныривая из поездов и этих потоков. Все время кто-то с кем-то встречался. Попадались очень хорошенькие личики, и иногда - удачные, на мой взгляд, пары. Многие встречались компаниями. Очень возможно, что все эти наблюдения сделаны были мною оттого, что сам я занят был ожиданием. Считай я школьников или военных, и Москва показалась бы мне гимназией или казармой.
Однако время двигалось, а моей Ирины все не было. Где-то внутри сидело чувство: «Да что же это я? Зачем стою, чего жду?» Я восстанавливал мысленно прошедший час, вспоминал, какое было у нее лицо, и что это означало - за или против. Логика и интуиция боролись друг с другом и сами с собой, находя доводы в пользу «придет» и в пользу «не придет». Странное чувство! Минуты шли, шли люди. Я немного отодвинулся с нашего места. Смешно, но мне почему-то казалось, что так никто не догадается, что я жду зря... Подходят к концу десять минут запаса... Смешно было надеяться... да и на что? - Спроси меня, что мне от нее нужно - ровным счетом ничего! Но почему-то разочарование, как туман - сырой и мутный, - обволакивало меня все сильнее. Мыслей в пользу «за» почти не осталось, и «против» нарастали и крепли, перебарывая их и смеясь, хохоча во все горло. Я отошел еще, и нарочно встал спиной туда, откуда ждал девушку, и старался сдержать все мысли и эмоции, чтобы не так стыдно было за свою наивность...
Но вот что-то заставило меня повернуться. С самого дальнего края платформы несется, обгоняя всех, Ирина! Шелковый пиджачок ее наполовину распахнулся, щеки порозовели, губы полуоткрыты: она запыхалась, взгляд устремлен поверх голов пассажиров. Вот она меня увидела и подбежала. Я сам невольно сделал несколько быстрых шагов навстречу, и неожиданно для себя, сжал ее в объятиях! Если бы кто-нибудь смотрел на нас в ту минуту, я думаю, он был бы растроган…
Наивность - великая вещь! Жизненный опыт вначале учит нас отделять чувства от рассудка, потом - пускать их в действие, по мере наших желаний, или по соображениям необходимости, но после вдруг оказывается, что это умение не приносит ничего, кроме разочарований, а дрессированные чувства так же жалки, как птица с подрезанными крыльями или ученые цирковые львы. Дрессированный рассудок становится способен лишь к насмешке и отстраненному наблюдению, а дрессированное чувство - только к зависти и скорби! Именно поэтому стоит доверять своей наивности, именно поэтому она великая вещь!
Впоследствии, вспоминая этот эпизод, я пытался ответить себе, какое чувство владело мной в ту минуту? Всего вернее, это был поиск сюжета - этакая драматургия самой жизни, и я действовал в пользу наиболее эффектного его развития - а ведь только что сам рассуждал о дрессированных чувствах! Во всяком случае, теперь я вспоминаю тот момент с улыбкой и удовольствием...
Рекогносцировка Ирины оказалась успешной: она сняла номер, и, не успев перевести дух, взахлеб рассказывала подробности, пока мы выбирались на поверхность - на Пушкинскую площадь. Сейчас, когда все боевые действия завершились, решительное настроение плавно ее покинуло и сменилось усталостью и тем чувством, какое, наверное, испытывает ловец жемчуга, когда быстро собирает раковины, и остается запас воздуха, чтобы осмотреться и приметить новые. Она согласна гулять, хотя и утомилась, и Тверская в одно мгновение оглушительно сваливается ей на голову, жестоко поражая своим великолепием.
Но не женщина была бы Ирина, когда б дала себя в том уличить! Хоть и следы нервной усталости еще заметны были на лице ее, хоть и шелковый, довольно приличный, ее пиджачок здесь приобрел вид дорожный и помятый, - но куда все делось! Силы ее воскресли, и если бы реноме было знаменем, несла бы она его в высоко поднятой руке! Чувствовалось, что это стоит ей большого напряжения - но пощадите провинциальную девушку: она, впервые приехав в столицу, после метро, вокзалов и гостиниц выныривает на поверхность - и сразу на Тверскую!
Гуляя, Ирина старательно не замечает ни золота, ни тканей в витринах, и мы обсуждаем вещи нейтральные - архитектуру и огненную рекламу... Но «Ив Роше» она не выдерживает, и я узнаю, что у нее, оказывается, есть пудра под этой маркой, а после выясняется, что ей известны решительно все модные и косметические эмблемы - я же знаком лишь с десятой их частью.
Очень коварно я начинаю расхваливать встречных девушек - и правда: их средний тип отличается от наших, южных. Она же объясняет их красоту изысканной ухоженностью и обещает затмить их дома, в Ростове, когда накрасится и оденется, как надо! «Ого!» - думаю я, - «Мне кажется, она со мной уже начала встречаться... а три часа назад сама несла свою сумку!» Вся эта комедия забавляла меня и веселила необычайно! Покуда мы добрались до Манежной площади, в нас обоих уж плескались все оттенки радужных надежд, оптимизма и азарта. «Миллион, представляете, целый миллион!» - вспомнился мне знаменитый момент из «Золотого теленка». А на Красной - мы оба притихли и заговорили почему-то о патриотизме, об истории, о древних и новых городах...
Совсем стемнело. Цветные огни рекламы, фонари и окна зданий разбрызгали свет по всей Манежной площади. Мы остановились, чтобы поужинать сосисками в тесте и мороженым. Моя самостоятельная Ирина опять платила за себя сама, подарив мне обещание:
- Не волнуйся! Дома я за себя копейки не заплачу - будешь покупать мне все, что захочешь!
Премного благодарен! Соединив в голове мой образ с впечатлениями Москвы, с романтическими обстоятельствами нашего знакомства, со словом «Египет», куда я направляюсь, с видеокамерой, болтающейся на моем плече, - соединив со всем этим, не вообразила ли она меня принцем? Интересно: что бы она сказала, увидев мою маленькую квартирку с неоконченным ремонтом? Кажется, она тоже мысленно развивает сюжет - радужный оптимизм дает о себе знать! В таких случаях девиз «Purqois pas?» описывает все внутреннее состояние!
Однако нужно было возвращаться...
После метро эта прелестная деловая колбаса повела меня такими хитрыми дворами и закоулками, словно ходила ими всю жизнь. Дойдя со мной до reception (не соображу, как это слово будет по-русски), она терпеливо дожидалась, пока я нанимал номер и получал ключ, и, вообще, обо мне заботилась: сперва мы вошли ко мне - она, как какой-нибудь адъютант, пожелала удостовериться, что меня все устраивает. Впрочем, тогда я об этом не думал - все происходило само собой...
Именно в этом месте для определенного рода читателя должен наступить самый захватывающий момент, и я уж слышу, как он шепотом подсказывает: «Давай же!» Нет, господин определенного рода читатель, придется вас разочаровать, хоть это и недальновидно с точки зрения конъюнктуры... Она осмотрелась, объявила, что номер точно такой, как ее, присела на край кровати, опять взяла сигарету. Некоторая скованность снова появилась у нее в движениях. Это тот-час можно было заметить по тому, как чаще, чем требовалось, она стряхивала пепел и старательно выпускала дым - такое заблуждение, однако, исповедуют все курящие женщины: они считают, что курить нужно к р а с и в о - такая нелепость! Наконец, она спохватилась, засобиралась, сославшись на усталость. Об этом можно было не говорить: усталость была написана у нее на лице достаточно красноречиво. Поднявшись, деловая колбаса вдруг объявила, видимо, прокручивая в голове такую возможность:
- Не вздумай ночью ломиться ко мне в номер.
- Боже меня упаси от этого! - отвечал я совершенно искренне, - Я намереваюсь спать.
Она очень тщательно записала мой домашний телефон, я одолжил ей до утра будильник, и когда с этим было покончено, проводил до двери. Утром,- уже накрашенная и готовая к бою, - она зашла проститься. Я пожелал ей завоевать Париж и всего наилучшего...
... Спустя недели три, в моей квартире раздался телефонный звонок - то была Ирина, и спрашивала, не забыл ли я ее? Я ей задал тот же вопрос, и самым восторженным голосом она отвечала, что рассказала обо мне всем подружкам, и с удовольствием увидится. Мы договорились о встрече. В назначенный день и в назначенное время я явился. Ирина - вся разодетая и расфуфыренная - сидела за столиком какого-то пластмассового приставного кафе, существующего только летом, и пила через трубочку свою колу с видом, самым западноевропейским. Мы поздоровались, и первое время держались чуть настороженно. Я пригласил ее к себе, угощал, рассказывал о Египте, показывал фотографии, слушал ее истории про Брюссель. Она то и дело украдкой оглядывалась, изучая обстановку, которая после Парижей не могла ей понравиться ни при каких условиях. Что-то подобное я предвидел, и вовсе не был удивлен ее развивающейся прохладцей. Вечером я проводил ее до самого подъезда - мы еще продолжали по инерции изображать отношения. Ее система взглядов исключала возможность продолжения без признаков пользы - мне же вовсе ничего от нее не было нужно... Возможно, я просто обленился.
Через неделю она еще раз позвонила, мы еще раз встретились и ели мороженое, с трудом находя темы для разговора. Ей, наверное, было неловко оттого, что ее восторженное отношение переменилось, и я это, может быть, вижу. Что делать? - Один день, проведенный вместе в Москве, здесь не мог восполнить недостаток общего в наших характерах и целях. Так воспоминания о жарком костре не могут согреть, и по контрасту, может быть, только усиливают ощущение холода. Она обещала позвонить еще, - и я уж тогда знал, что она обманывает и меня и себя.
Через несколько месяцев мы случайно встретились на улице - столкнулись нос к носу. От этого нам обоим пришлось остановиться: не было возможности пройти незамеченными. Мы оба спешили, но поздоровались тепло, и от этого обрадовались встрече. Она успела объявить, что опять едет в Бельгию - на целый год, а я вспомнил, как до того она, смеясь, ругала их нравы и систему межчеловеческих отношений, неприемлемых для широкой русской души...
Я второй раз искренне пожелал ей всего наилучшего, простился, и пошел в свою сторону.
. . .
P.S. Возможно, кто-нибудь захочет спросить: какую цель преследовал автор, трудясь над этим сочинением? Отвечу: мне, любителю наблюдать за человеческими характерами, случай предоставил познакомиться с девушкой, определить которую можно словом «золотоискательница». Эта порода женщин вызывает у многих мужчин, особенно - у рогоносцев, жгучую ненависть. Им приписываются всякие грехи и пороки, начиная от расчетливости, и кончая предательством, причем, не всегда так уж заслуженно.
Итак, случай познакомил меня с такой девушкой. Добро б, я испытывал к ней какие-то чувства, - тогда мое мнение о ней, возможно, и склонилось бы в сторону взглядов клуба рогоносцев, - но я оставался нейтральным, и потому не нашел в ней решительно ничего ужасного. Напротив, некоторые ее черты показались мне замечательными, а мотивы простительными (прощаем же мы детям желание сладкого!) И если вы в этом вопросе перейдете на мою сторону, и согласитесь с таким мнением (хотя бы в вопросе о сладком), то будете вознаграждены впоследствии, а я - сейчас: вашим вниманием к моему рассказу.
. . . . . . . . .
1998 г.