Крючок

КРЮЧОК
Повесть

Глава первая,

в которой рассказывается о двух беспечных пассажирах,
которых свела судьба в спальном вагоне поезда дальнего следования.


- Городок, где я родился, называется Ореховск, - начал рассказывать о себе мой попутчик, когда мы уже хорошо выпили, закусили и улеглись на свои места.   
- Вернее будет сказать, что это городской посёлок или, иначе говоря, посёлок городского типа, в котором живёт немногим более десяти тысяч человек. Когда-то, сразу после Великой отечественной войны, он был административно преобразован в районный центр со всеми атрибутами государственной власти, включая городскую управу, отделение милиции, общественную баню, пожарную каланчу и тюрьму на десять человек.
- И как назывался этот район?
- Так и назывался - Ореховский. Но вскоре этот административный зуд был устранён. Ореховский район ликвидировали, и посёлок стал, как и прежде, частью Оршанского района Витебской области. Достойную славу районной столицы, как вы догадываетесь, он не приобрёл.
- Не успел, так я думаю.
- Да нет, скорее всего, вовремя одумались, что сморозили откровенную дурь. Так вот, градообразующим центром стал белокаменный посёлок БелГРЭС из нескольких десятков  двух- и трёхэтажных зданий, самой электростанции и деревянных посёлков Рыбацкий, Лесозавод и Выдрица. С северо-востока к посёлку примыкает огромная деревня Брюхово и входит административно в состав поселкового Совета как колхоз имени Ленина.  В этом заключается большой хозяйственный смысл. Основную массу продуктов питания для рабочих посёлка поставляет именно этот колхоз.
Посёлок Рыбацкий потому так и называется, что когда-то там действительно жили в основном рыбаки. Два с половиной десятка захудалых дворов и сейчас не привлекают взгляд живописца. Типичная захудалая деревня. Только и есть в нём привлекательного, что пыльная и ухабистая дорога, которую называют улицей. На этой улице в летнюю пору лениво копошатся в пыли куры, редко тявкнет проснувшаяся собака. Беспробудный покой и тишина. Посёлок примечателен только огромным и красивым своими многолетними елями и соснами кладбищем, на котором стоят кресты и ограды десятков поколений - сюда обычно везут покойников из всех посёлков. Там похоронен прах и моих добрых родителей. 
Прекрасна сама по себе Выдрица. В Выдрице средь берёзовой рощицы на берегу речушки под таким же названием уютно расположилось трёэтажное здание поселковой больницы, где, кстати сказать, я и родился. Эта больница примечательна для нас тем, что в ней работал известный на всю округу хирург Иван Павлович Богомолов. Ему обязаны своей жизнью многие жители посёлка и окрестных деревень. Там же до сих пор работает медицинской сестрой и моя одноклассница Леночка Сосновская, с братом которой Александром мы в школьные годы были дружны.
Выдрица примечательна ещё и тем, что в ней был построен самый современный по тем временам хлебозавод, который до сих пор кормит всю округу. И хлеб пекут здесь, надо отдать справедливость, вкусный. Говорят, что когда-то рядом был и завод по выработке дёгтя, на котором трудилось три сотни рабочих. Мой отец, Пётр Максимович, в юные годы варил дёготь на этом древнем предприятии и после рассказывал, насколько тяжёл был его труд.
Выдрица славилась рассудительными и богомольными мастеровыми людьми, но трезвенниками их никто и никогда не считал. Любую добротно выполненную работу обязательно надо было хорошо обмыть. Там было несколько шорных, пошивочных, обувных и колёсных мастерских, а также далеко известная кузница. Подковать лошадей из дальних сёл ведут именно сюда, новые железные шины на колёса любых размеров местные кузнецы посадят с удовольствием и дорого не возьмут. Да и всю телегу выправят так, что смело катись себе хоть до самого Питера или до Москвы. Только магарыч должен быть исправный и с хорошей закуской. Шмот сала фунтов на десять - непременное приложение к трёхлитровой бутыли с самогоном первой свежести да десяток солёных огурцов с хрустом.
Лесозавод, где круглые сутки звенела пилорама, был знаменит и тем, что там же была расположена мельница, куда со всей округи крестьяне везли молоть своё зерно. Там всегда гудел хмельной народ. И белые от мучной пыли мельники, и побелевшие с перепою заезжие мужики. Нередко возвращались они домой без зерна и без муки, плохо соображая, что с ними приключилось. “Выпил стакан - не бяре, выпил ещё один -не бяре, выпил третий - узяло. И кажух, и боты- усё узяло”. Там, на этой самой мельнице, заключались крупные сделки деловых людей. Там же жировал откровенно бандитский, воровской и весёлый народец. Глухой болотистый лес был рядом, где устраивались оргии шулеров разных мастей.
Центром этой столицы районного масштаба стала небольшая деревянная церковь с такой же миниатюрной колоколенкой в малахитовом обрамлении красивейших клёнов и тополей. Рядом с ними разместились торговые ряды и питейные шалманы, ежегодно меняющие свой непритязательный орнамент. Отступая перед святым местом на несколько десятков метров, они образовали небольшую пыльную площадь, на которой и ютится конечная остановка автобуса из Орши.
От этой остановки ровной стрелой почти  на три километра до самой Выдрицы пронеслась центральная улица Ленина.
- Да, сейчас в России не найдёшь города или посёлка, где бы не было улицы или проспекта имени Ленина.
- Это верно. Нет такого города или села. Так вот, на этой пыльной площади располагался информационный центр, где бурно обсуждались все местные новости и проблемы международного масштаба. Это, конечно же, не Гайдпарк в Лондоне, но суть та же. Нередко здесь под хохот и улюлюканье местных жителей кулаками выясняли свои далеко не дипломатические отношения подвыпившие мужики. Однажды на эту площадь выскочил за женой ревнивый муж и на глазах у прохожих выстрелом из ружья застрелил молодую жену, а затем и себя. Никто и не подумал его остановить. Оставшуюся круглой сиротой пятилетнюю девочку Аню определили в детский дом в Орше.
Не знаю почему, но мне понравилось то, как мой попутчик начал рассказывать о себе. Такая манера рассказа предвещала услышать много любопытного. Бутылка армянского коньяка, которая за пустячным разговором незаметно опустела, делала своё дело. Мы изрядно захмелели. Разговор шёл обо всём и ни о чём. Каждый из нас присматривался друг к другу.
Слушая своего попутчика, я пытался разглядеть не только его внешность, но и определить его политические воззрения, угадать круг его интересов, багаж интеллектуальных ценностей, которым он располагает, манеру вести себя с незнакомым человеком, характерные обороты речи, привычные движения лица, глаз, рук. Всё было интересно. Эта дурацкая привычка изучать людей, которая может показаться навязчивой в моём рассказе, выработалась у меня с годами профессиональной деятельности и неуёмной страстью к путешествиям. Я обратил внимание на приятные европейские черты лица моего попутчика, на ровный ряд белоснежных мелких зубов, большой лоб с несколькими складками выразительных морщин, аккуратных и почти ровных бровей под ними, тонкий чувствительный нос, который подчёркивал строгость не по-мужски ярких губ. Всё это сверху накрывала восхитительная шапка волнистых и уже седеющих волос.
Ничего особенного не было в этом лице, кроме разве голубых крупных глаз и маленьких чуть оттопыренных ушей, которые, как мне показалось, слегка шевелились или вздрагивали во время разговора. Чуть порозовевшие от выпитого скулы только подчёркивали заурядность лица, тысячи которых встречаешь ежедневно на улице в толпе таких же низкорослых москвичей. 
Каждый уголок России и многих стран, где мне довелось побывать, оставил в памяти неизгладимые картины быта, образа жизни, национального колорита, особенностей культуры, архитектуры, языка, одежды, обуви, домашней утвари, песен и танцев, пословиц и поговорок, даже цвета кожи и характерных черт лица. Любой человек привлекает моё внимание своей исключительностью, только ему одному присущими штрихами и красками, которые постепенно рисуют его духовный портрет. Будь я живописцем, то не стал бы писать портрет моего попутчика. Ничего в нём нет героического, привлекательного, запоминающегося. Представителем какого классового слоя его можно назвать? Так себе, ничего особенного нет в его облике.
Когда я переступил порог купе, эта бутылка коньяка, которую мы осушили до дна, была уже открыта и стояла на столе рядом с бутылками шотландского виски, шампанского, двухлитровыми пластиковыми бутылками содовой воды. Ещё две бутылки коньяка были не распечатаны. Пустые стаканы стояли рядом. Из двух больших развёрнутых пакетов выглядывала соблазнительная закуска.
- Жорж Белар, - сухо представился попутчик и подал мне свою руку. Крепкое, жёсткое рукопожатие. И такой же сухой, без улыбки, взгляд.
Судя по столу, Белара провожали хорошие друзья. Они шумно вышли из вагона за две минуты до отхода поезда, когда я, пропустив их и поцеловав жену, поднялся на ступеньки тамбура, толкая впереди себя свой видавший виды чемодан.
Проводник в форменной фуражке с кокардой на тулье и птичкой на груди тёплого пальто, зябко потирал руки. Он внимательно проверил билет  и подозрительно покосился на мой чемодан. Чем он ему не понравился, бог его знает.
- Проходите, не задерживайтесь, - угрюмо произнёс он и ещё раз внимательно посмотрел на мою неказистую поклажу. Впрочем, и в метро на мой чемодан косились милиционеры. А при переходе на кольцевую линию даже документы проверили.
Сняв очки, проводник аккуратно положил их в коричневый пластмассовый футляр, сунул его в боковой карман и, поднявшись на площадку, выставил вперёд руку с флажком:
- Поехали! С богом!
Оставаясь одна на перроне, жена почему-то прослезилась. Это совсем на неё не похоже. Я никогда не видел, чтобы она плакала. Отчего вдруг? Всё было давно оговорено. Плакала бы тогда, и я ни за что не поехал бы, будь она проклята эта конференция. Да и тема какая-то дурацкая - историко-социологические исследования на современном этапе развития России. О чём здесь можно говорить? Да и какой прок? Ни одной серьёзной публикации нельзя назвать за последнее десятилетие, ни одной сколько-нибудь значимой личности в научном мире не появилось. Да и те, что были и составляли несомненную гордость исторической науки, потерялись где-то в тёмных кулуарах минувшего десятилетия. Кто-то, говорят, кинулся в заморские края на даровые хлеба, но торгует спичками на Бродвее. Не сладок, видать, этот хлеб, коль голоса их не слышно.
Что там, на этой конференции в Красноярске, без меня свет перевернётся? Вот, видишь ли, решил тряхнуть стариной, напомнить о своём существовании! Пижонство какое-то. Клюнул на наживку честолюбия и попался на крючок, как первокурсник, которому вдруг предложили выступить с научным докладом на семинаре.  Захотелось повидать Астафьева, поговорить по душам. Невероятно, но факт. Попался на крючок, как карась в иле, перед носом которого вдруг сверкнула соблазнительная блесна.
Да и другой кто-нибудь мог бы поехать. Есть помоложе, бойкие на язык и лёгкие на подъём. И внимательнее надо было слушать жену, следить за её настроением. Здорова ли? Она всегда скрытничает, не жалуется. Зачем мне теперь переживать, что она чего-то не сказала, о чём-то умолчала, а я не переспросил?
Отчего мне вдруг захотелось спрыгнуть с поезда и пойти вместе с нею домой? Значит, я нужен дома. Без меня ей, и это очевидно, будет неуютно. Почему? Теперь вот лежи и думай, какие тревоги мучают её. И рукой-то махала, как будто прощалась навсегда. Это уже чёрт знает что! А может, всё это мне показалось? Я мнительный человек и начинаю думать всякую чепуху.
Фирменный скорый поезд “Енисей” отправился точно по расписанию - в три часа пятнадцать минут пополудни. На перроне Казанского вокзала не было многолюдно. Почти все толпившиеся на перроне зашли в вагоны. Как-то одиноко и сиротливо стояла жена, не сделав ни шага в мою сторону. Очень грустно смотрела она вслед уходящему поезду.
Я вошёл в купе и был несколько озадачен. Туда ли я попал? Впервые ехал я в таком шикарном и просторном купе. Верхних полок здесь не было как таковых. Огромные зеркала почти до потолка как бы раздвигали пространство и, казалось, сильно увеличивали помещение. На стенах висели небольшие эстампы картин известных русских живописцев. Старомодно, как в фильмах о коронованных особах, смотрелись позолоченные бра, излучавшие яркий свет.
Постепенно освоившись, мы разговорились. Белар с нескрываемым любопытством разглядывал меня. Я в свою очередь внимательно изучал попутчика. Ехать-то вместе долго и далеко. Он тоже в Красноярск и, как и я, не любит летать самолётами. Они почему-то в последнее время стали падать чаще. Так спокойнее. Зачем рисковать?
Как-то незаметно пролетело время. Поезд мчался ходко, словно боясь опоздать к намеченному сроку. Вот уже позади остались Владимир, Дзержинск и Нижний Новгород.
Пасмурный день за окном быстро сменился непроглядными сумерками и тут же угас, лишь изредка мигая далёкими огоньками селений. Скучный осенний пейзаж не останавливал на себе взгляд. Деревенские постройки выглядят убого. Сиротливо стоят серые стога сена. Лишь кое-где лениво бродит скот, оглядываясь на проносящийся мимо поезд. Редко где увидишь толстую русскую бабу в ватнике и в тёплом платке, вяло переставляющую ноги по грязной дороге. Что-то тащит в обеих руках. И за плечами котомка. Только в зубах ничего не несёт. Детворы и вовсе не видно. Сидят, конечно, на печи и зубрят первые уроки. Унылая пора предвещает близкие заморозки. В  воздухе уже кружатся одинокие снежинки. Одни воспоминания остались о звонком и певучем лете.
Коньяк развязал нам языки, и мы охотно болтали до полуночи, пересыпая новости политической жизни свежими анекдотами о современной олигархии.
От выпитого слегка кружится голова, но спать не хочется. На мой вопрос, кто он по специальности и чем конкретно занимается, мой попутчик ответил уклончиво:
- Бизнесмен.
- Вот как?
- Да, бизнесмен. Что вас так удивляет?
- Это просто интересно. Мне, извините за откровенность, до настоящего момента не приходилось видеть вживую настоящего бизнесмена. И я, скорее всего, мог бы предположить, что вы работаете где-то в адвокатуре, театре или университете, но никак не бизнесмен. По телевизору они производят довольно странное впечатление.
- Чем же?
- Беспардонностью, нахальством.
- Понятно.
- И в чём же ваш бизнес заключается?
- Вы очень прямолинейны, друг мой, - вежливо улыбнулся мой собеседник.
- Извините, если мой вопрос оказался неуместным.
- У каждого сейчас свой бизнес, - ответил Белар. - Каждый промышляет тем, чем только может. И вряд ли кто из бизнесменов скажет вам правду о своих делах.
- Откровенно признаюсь, я в своё время тоже подумывал было начать своё дело, но бизнесмен из меня не получился. Моя фирма быстро прогорела и вылетела в трубу. Хотя, по правде сказать, нужда заставила меня искать кусок хлеба на почве бизнеса. Воровать я не умею...
- Вот это действительно ваш самый существенный недостаток по нынешним временам, - тут же  отреагировал Белар. - И этому надо учиться.
- Вы смеётесь? Я действительно не умею воровать.
- Чему же здесь смеяться? Сейчас воровство приняло характер эпидемии. Воровство и бизнес - близнецы, братья, сказал бы поэт. Воровство даже узаконено многими государственными законоположениями.  Вы, сударь, оказались белой вороной в чёрной стае. Чем же вы, простите, занялись, если это, конечно, не секрет?
- Какой там секрет? Вы, безусловно, помните, как заморочили людям голову с чековой приватизацией?
- Как же? Хорошо помню.
- Всем гражданам России выдали тогда приватизационные чеки. Не бесплатно, конечно. Мы с женой за свои чеки по двадцать пять целковых выложили. Представляете, сколько сразу грабанули  денег с простодушных сограждан за простые бумажки?
- Очень хорошо представляю.
- Остап Бендер смотрится жалким ничтожеством по сравнению с этими проходимцами.
- Злопамятный вы человек! - рассмеялся попутчик. - До сих пор держите в голове эти детские шалости современных великих комбинаторов. Это восхитительно!
- А как же не помнить?! Мы не получили ни гроша, а выложили пятьдесят рублей. Согласитесь, это совсем не великодушно.
- Не великодушно, говорите?
- Да, не великодушно.
- Надо же, словечко-то какое нашли! It is very kind of you.
- Простите, что вы сказали?
- Так сказал бы любой американец или англичанин. Это очень мило  с вашей стороны.
- А о каком, простите, великодушии может идти речь, если государство, подчёркиваю, государство в лице Чубайса и Ельцина, заверило нас, что за каждый такой чек можно будет купить легковой автомобиль или получать проценты в виде девидентов с прибылей предприятий, куда будут вложены, будь они прокляты, эти приватизационные чеки.
- Это восхитительно! Ха-ха! А вы так вот и поверили? Вы меня удивляете.
- Чему же здесь удивляться?
- Кто-то будет работать, вкалывать, гнуть спину, а вы будете стричь купоны по своим вкладам приватизацинных чеков?
- По крайней мере, всем обещали по машине, - не унимался я, чувствуя, что окончательно захмелел.
- А вы что, до сих пор не имеете собственного лимузина? - откровенная издёвка прозвучала в голосе собеседника.
- Кукиш в масле они мне показали. И жене тоже. И детям. И тёще.
- И тёще?
- И тёще.
- Ну, это с их стороны совсем не по-джентельменски, - прыснул со смеху мой собеседник. - Вот нахалы!!! А ведь могли хотя бы тёщу-то осчастливить...
- Куда там?!
- И я о том же...
- А ведь как все красиво говорили?
- Не огорчайтесь, друг мой, и не пересказывайте мне всю оперу. Я достаточно хорошо знаю её от первой до последней ноты наизусть. И последующие её вариации меня тоже привели в умиление. Это была афера века. Это был откровенный и наглый бандитизм в государственном, нет, в мировом масштабе. Всё государство, великое государство, заметьте, целую систему, блок государств разорвали в клочья и растащили. Эпохальная диверсия против великого народа. И ни один грабитель государственного масштаба до сих пор не сидит в тюрьме, хотя все тюрьмы переполнены. 
- Переполнены? Это обстоятельство, однако, не даёт им права быть на свободе.
- Тюрьмы переполнены миллионами доведённых до отчаяния людей, которых откровенная  нищета, безработица и материальная безысходность, голод толкнули на преступления. Три миллиона малолетних беспризорников! Миллионы проституток и наркоманов. Только за одно это “достижение” реформаторов надо ставить к стенке.
- А матёрые хищники ходят на свободе и жируют за наш счёт. Я правильно вас понял?
- Правильно. Но уверяю вас, для них, матёрых государственных преступников, которые растоптали Конституцию, места в тюрьме давно забронированы.
- Вы думаете?
- И чем же вы закончили, когда последнюю копейку из вас вытряхнул толстомордый Гайдар? - не ответив на мой вопрос, спросил попутчик. - Не на мусорной ли свалке? В тюрьму, где всё-таки кормят, попасть было гораздо проще. Или покончить жизнь самоубийством...
- Нет. На самоубийство я не способен. Да и в тюрьму я не спешу. И на свалку я, слава богу, не попал. Там и без меня хватает. Там тоже своя конкуренция. Она, мусорная свалка, маячит у меня ещё в перспективе как в дурном сне.
- И это уже большое достижение, что до сих пор туда не попали.
- Был я и на свалке, между прочим... Попробовал. И хрусталь собирал.
- Что?
- Бутылки собирал. Копался в грудах мусора. Но там настолько опустившиеся люди, что я не смог долго переносить их общество, общество падших людей. Драки возникают просто на пустом месте, где ничего нельзя отыскать. А ведь я историк, старый преподаватель... Считай, всю жизнь занимался полезным делом. Многие мои ученики академиками стали. Нет, я просто не выдержал и ушёл с поля боя жестоко побитым.
- Сильное произвело впечатление?
- Ужасное.
- Там, насколько я понимаю, далеко не каждый может долго выдержать. Чем же вы занимались позже, если не секрет? Куда перекинулась ваша пылкая натура?
- Со стальным блеском в глазах я кинулся в бизнес.
- Решительный вы человек, как я погляжу. Рискованный. В бизнесе ведь мордобой отчаянный. Куда же вас понесло?
- Продавал газеты с рук у станции метро. Получал их в издательстве “Московской правды”.
- И это вы называете бизнесом?
- Простите, но каким же другим словом можно определить это занятие?
- Да, и это тоже называют бизнесом. Нашли свою нишу... Это уже благородное поприще. И кто же вам посоветовал?
- Один мой старый приятель, театральный критик, который оказался не у дел и долгое время просто голодал. Ему подсказал кто-то из журналистов, выброшенных на панель. Тот первым обнаружил это доходное место. Между строк будь сказано, тот журналист, в конце концов, повесился, а критик выбросился из окна. Но путь они мне указали точный.
- Куда уж точнее?! - опять издёвка в голосе и смех.
- Чему вы смеётесь? Здесь ничего смешного нет, - пробовал я возразить, но Белар тут же извинился:
- Простите, это бестактно с моей стороны. Продолжайте пожалуйта. Ещё раз простите мою бестактность. Я виноват.
- Когда начинали выпуск утренних газет, - продолжал я, - в холле на первом этаже издательства “Московской правды” всегда была уже почти сотня таких горемык, кто жаждал поживиться. Я был в шеренге первых.
- Это с вечера, как я понимаю?
- Да, после семи, иногда чуть пораньше, когда начинают печатать тиражи всех газет и включают машины на полную мощность. Многие газеты нам давали бесплатно. Какие-то экземпляры были явно бракованные. Полиграфисты очень хорошо понимали нас, стариков. Но мы забирали всё до последнего листа и были им весьма благодарны, разбегаясь по Москве. Особенно хорошо шла с рук “Финансовая газета” и парнуха. Паслись мы и в издательстве “Правды”. 
Белар внимательно слушал.
- Там, на улице “Правды” 24, к нам тоже относились с пониманием и уважением. Что тут скажешь? Нужда гнала людей искать кусок хлеба. Стоять в метро с протянутой рукой я не мог. Всё боялся встретить своих учеников. Да и не мог я соперничать с профессиональными нищими. У них тоже все участки поделены. Их даже защищают свои рекетёры, которые собирают с них дань. А певцы и музыканты составляют целое сословие, касту. У них, как в оперном театре или филармонии, всё отрепетировано. Туда без билета не прорвёшься.
Летом торговать газетами куда ни шло, терпимо, а вот зимой я ужасно страдал от холода. Особенно замерзали ноги. Какую-то дань мы всё-таки платили, но очень осторожно, чтобы никто не видел. Мы делились своими доходами. И милиция нас одолевала. Стыдно признаться. Нет, стыдно не за себя, конечно. За милицию. Впрочем, что их судить, когда армейские солдаты голодают и просят милостыню? Милиционеры - тоже люди. И им детей кормить надо.
- Вам, гляжу, всех жалко?
- Жалко.
Мой попутчик расхохотался, но как-то не так, как он смеётся всегда. Что-то злое, насмешливое было написано на его лице:
- У вас были так велики доходы, что вы делились?
- Я бы так не сказал. Но мы видели лица наших благодетелей. Они были тоже истощены. Рабочие полиграфических комбинатов просто нам сочувствовали.
- Вы, конечно, моментально разбогатели.
- Все хотели стать миллионерами. Хотя за миллион по тем временам, как вы помните, можно было только пообедать в ресторане, взяв бутылку пива. А с коньяком три миллиона надо.
- Нет, трёх миллионов будет маловато.
- Вам лучше знать. Я и в хорошие-то годы по ресторанам не ходил. Однако доход у нас, скажу вам, был мизерный. Только на хлеб. На молоко уже не хватало. О масле и мечтать было нечего.
- А вы к тому времени ещё не потеряли вкус масла, не забыли, что оно существует в природе? - и опять та же издёвка во взгляде. Это  уже начинало меня злить, но я сдерживался, чтобы не ответить ему в таком же духе.
- Конечно, забыли, - в тон ему продолжал я рассказывать, но в то же время стараясь показать, что мне не нравится интонация его речи:
- Первые же проблески истинной демократии, как видите, весьма больно ударили по малоимущим, по пенсионерам, учителям, библиотечным и музейным работникам - всем тем, кто безропотно и самоотверженно рыл противотанковые рвы под Москвой в сорок первом и тысячами шёл в ополчение с одной винтовкой на двадцать человек. Всему народу, всей нации был нанесён сокрушительный и непоправимый удар. Кто это сделал? Горбачёв. А почему? Из мести? Из личной глупости? По-моему, он круглый и продажный идиот.

Глава вторая,

в которой Белар и его попутчик выясняют свои политические пристрастия, делают попытку проанализировать экономическую ситуацию в России на конец второго тысячелетия, и что из этого получилось.

То, что вы говорите, на самом деле очень больно, - заметил Белар. - Но это только эмоции. Попробуем говорить на языке дела. Боюсь, что вы многого из того, что я могу вам сказать, просто не поймёте. Мы будем говорить на разных языках, под одними и теми же терминами понимая совершенно разные вещи. Бизнес - это абсолютно иной мир.
- Сейчас везде идёт разговор немого с глухим, притом оба слепы.
- Это не всегда так, дорогой мой. Вы, я вижу, весьма далеки от настоящей коммерции, экономики, финансов, от какой-то хозяйственной деятельности. Вы размышляете на уровне продавца капусты в овощной лавке. Вы можете обсчитать покупателя, завысить цену, мухлевать при взвешивании, произвести пересортицу товара и на этом выиграть копейки. На сотне покупателей вы заработаете рубль-полтора. Это элементарное и неискоренимое у нас жульничество, но не бизнес. Покупатель остолбенело глядит на вас квадратными глазами и следит за движениями ваших рук, завороженный как в цирке.
- Забавно всё это у вас получается.
- Забавно. Это верно. В его зрачках , как в арифмометре, мелькают сотни цифр, - он напряжённо в мыслях перебирает огромную массу цифр. Пока он сосредоточенно пересчитывает сдачу, продавец заворачивает товар, и когда покупатель, прийдя домой, разворачиваете его, то вместо купленной баранины видит дохлую кошку. Какой это бизнес?
- Смешно. Понимаю. Я всё перепутал. Тут без поллитры не разберёшься. С ума можно сойти. Наливай, будем разбираться. Вы очень проницательны. Я действительно далёк от мира деловых людей. И меня очень легко обмануть. Я даже этому не сопротивляюсь. Себе дороже. Знаю, что могу не выдержать и сорвусь. Но как вы угадали?
Белар улыбнулся и налил в стаканы по тридцать граммов.
- Я видел, как вас провожали, и слышал ваш разговор с женой. Простите, я подслушал невольно. Всего лишь несколько слов. Вы так беспечно разговаривали, не обращая внимания на окружающих, на то, что вас могут подслушать.
- Мы всю жизнь живём, не оглядываясь вокруг. Особенно беспечна моя жена. Она доверчива, как дитя. Да и скрывать нам, собственно говоря, нечего. Мы что-то не то говорили?
- Нет, нет. Внутренне, подсознательно, я где-то вам даже позавидовал.
- Неужели?
- Да. Мне почему-то всегда приятно видеть счастливых стариков, которым тяжело расставаться хотябы на день, - лицо Белара озарила тёплая улыбка. - И откровенно жаль их. Такая неподдельная грусть у них в глазах. И сколько любви и преданности! Из ваших разговоров я понял, что не из коммерческих соображений предприняли вы свою поездку и при этом очень ограничены в своих возможностях. Поэтому я удивлён, как вам удалось достать билет в этот вагон и именно в моё купе. Ведь это для вас очень дорого, насколько я понимаю.
На меня был устремлён вопросительный взгляд.
- Мне не пришлось покупать билет. Его вручили друзья, когда я вдруг решил, что приму их предложение и поеду в Красноярск на встречу с ветеранами науки. Там, уверяли меня, я увижу многих друзей по университету.
В этот момент я смутился и отвёл глаза в сторону.
- Поездку спонсировала, надо полагать, какая-то очень богатая фирма, о которой я не имею ни малейшего представления. Там, в Красноярске, намечается научная дискуссия, в которой, уверяли меня коллеги, мне будет полезно поучаствовать. Долгие годы, надо признаться, я никуда из Москвы не выбирался, и вдруг такой вот неожиданный вояж.
- Это я понял по тому, как ваша жена совала вам в карманы какие-то таблетки и капельки. Она с тревогой заглядывала вам в глаза и, я абсолютно уверен, будь в её власти, она никуда бы вас не пустила.
- Да, вы правы. Вы, надо отдать вам должное, очень наблюдательны. Да, признаюсь, вот такой я, малость шебутной. Взял трах-бах и поехал.
- Шебутной?! - расхохотался попутчик. - А вас часом связывать не придётся?
- Вы смеётесь, а она, знаю, всё это время ночами спать не будет и сразу начнёт считать, сколько дней осталось до моего приезда. Всегда она так. А к приезду непременно будут пироги. Она у меня мастерица по пирогам. Пироги у неё получаются очень вкусные, уверяю вас. И непременно соберутся все дети и внуки, чтобы слушать и восторгаться моими рассказами о поездке.
- А много их у вас?
- Двое уже взрослых  детей и трое внуков. Школу закончили, в институтах учатся. Мне очень повезло с женой, детьми и внуками. Старшая внучка уже вышла замуж и собирается сделать меня прадедом. Они любят слушать, а я - рассказывать. Они сберегли меня, когда я в отчаянии готов был кинуться в петлю.
- Весь состав, все вагоны полны “челноками”, которые везут товар из Москвы, - Белар деликатно перевёл разговор на другую тему, когда увидел, как дрогнул мой голос.
- Как они только управляются с таким большим грузом? Это поразительно. Нужны большая физическая сила и выносливость.
- Лошадиная выносливость.
- Я бы так не сказал. Не всякая лошадь потащила бы столь тяжёлый груз.
- Я такого, признаюсь, выдержать бы не смог.
- Притом, как я понимаю, они постоянно подвергаются опасности откровенного и безжалостного рекета.
- Конечно, они тоже считают себя бизнесменами. Вы с вашим восхитительным чемоданом времён египетских фараонов, который бросается в глаза каждому прохожему, представляете, в отличие от них, редкое исключение. И пальто ваше очень старомодное. Вы, судя по говору, вероятнее всего, трудитесь в системе просвещения или музейный работник. Это в лучшем случае. Так подумал я, глядя на вас, в первую минуту и не ошибся. Я с трудом представляю вас на рынке. Вы просто беспомощны и не можете себя защитить. Вы и торговаться, как я вижу, не умеете. Будь у вас борода, я бы подумал, что вы служитель церкви, монах. Хотя по годам вы давно уже на пенсии. Не так  ли? Я не ошибаюсь?
- Да, и здесь вы оказались правы, - ответил я, тут же пытаясь сменить тему разговора. - Я и моя жена ежедневно ходим в магазин, на рынок, слушаем радио, смотрим телевизор, изредка читаем газеты. Вы знаете, я люблю стряпать, готовить еду.
- Вот как?!
- Да. У меня есть даже моё фирменное блюдо - жареная картошка на постном масле. У жены, на удивление, никогда так не получается. Хитрит, видимо. Ей нравится, когда я стряпаю. У нас на этот счёт разделение труда. Она чистит картошку, а я нарезаю и жарю. Вот именно тут у меня секрет, который не всякий может заметить. Она обычно режет клубень скрылёчками, а я - кубиками. И лука я стараюсь положить побольше. От лука, скажу я вам, самый смак. И очень важно, знаете, не пересолить. Тогда картошка получается сладкой.
- Вы так вкусно рассказываете...
- Да, и есть-то такую картошку надо прямо со сковородки. Что ни говори, а вкуснее. А если ещё кружку холодного молока и свежего хлеба ломоть, то за уши вас не оттащишь. Если же к такой картошке да хороший кусок свежей отварной или жареной свинины, то тут уж без ста граммов водочки просто не обойтись. Больше не надо, можно всю обедню испортить, а вот сто - это прекрасно. Целый день потом будете воду пить и отдуваться.
- У меня даже слюнки текут. Это надо же! Давайте ещё по тридцать граммов возольём на грешную душу.
- Давайте. Не возражаю. Я как-нибудь непременно вас такой картошкой накормлю.
- А в Красноярске вы не можете такое устроить?
- Нет, не могу.
- Почему?
- Жены рядом нет.
Белар взорвался от смеха.
- Ха-ха-ха! Жены рядом нет!!!
- Жена в этом деле вроде катализатора, без неё весь технологический процесс нарушается. Мы всегда вдвоём. Нам всегда хорошо. И нам, знаете, много не надо. Есть овсяная каша - и хорошо. Мы не ропщем. Мы даже счастливы, уверяю вас. Детей вот да внуков жалко. Им витаминов нехватает. Достоянием наших ушей становятся пересуды соседей и родных.
- Я бы не сказал, что вы примитивные мещане. Но вы и не... Как это помягче сказать? Вы не борцы. Вы не были на баррикадах у “белого дома”?
- Что вам на это ответить?  Примитивные или нет, но мы живём тревожным ожиданием каждого нового дня. Как и многие миллионы наших сограждан мы вдруг оказались нищими. Все наши сбережения пропали в один день. А ведь всю жизнь собирали копеечка к копеечке. Их почему-то гробовыми называют, а мы на старость, на жизнь копили. Опять же постарались благодетели Ельцин и Гайдар. А на баррикадах у “белого дома” я действительно не был. Меня никто не позвал на эти самые баррикады...
- А пошли, если бы пришли и позвали?
- Боюсь, что нет... Я уже тогда видел, что к власти рвётся нечистая сила. Да, если правду сказать, меня бы просто не пустила жена. Если бы я тогда кинулся на баррикады, то теперь бы страдал от стыда за свою бестолковость.
- А я был.
- Защищали Ельцина? Демократию? Простите...
- Да, это так, если хотите.
- Вы выбрали Ельцина?
- Выбор был ограничен. Я не был за Ельцина, но я решительно был против Горбачёва, этой жертвы неудачного аборта советской демократии.  Он, как политик, вызывает только омерзительные чувства. Он по своей откровенной бездарности и элементарной необразованности не выдержал экзамен как государственный деятель. По тупости мышления он мало чем уступает алкоголику Ельцину.
- Ну, я бы так не сказал. Здесь вопрос спорный. Это два сапога - пара. Один другого стоит.
- Как видите, мы оказались по разную сторону баррикад. Скрестить оружие не довелось только потому, что за Горбачёвым не пошла многомиллионная армия коммунистов. Слишком уж ярко проявилась его предательская натура, пустая никчемность содержания его речей. Все попались на крючок его болтовни и агрессивности ельцинских амбиций и обещаний.
- И кого же вы защитили? Примитивного фигляра в политике? Примитивного пьяницу, больного человека? Еврейскую мафию? Я понимаю, тогда этого никто не знал и не  представлял себе, что происходит на самом деле. А теперь, как маленькие обиженные дети, оглядываемся вокруг с сожалением и грустью.
- А ведь сожалеть есть о чём и грустить тоже.
- Тут возразить нечем. Минувшее десятилетие, десятилетие реформаторов, как его называют, надо признать, производит, мягко говоря, удручающее впечатление. С ликвидацией Советского Союза жизнь не стала ни легче, ни интереснее. Она стала хуже во всех отношениях. И опаснее. Погибло людей больше чем в годы сталинских репрессий. Вымирает Россия. Это страшно. Оплёвано прошлое. Утрачена перспектива.
- Как вы сказали? Утрачена перспектива? О какой перспективе вы говорите, боже мой?! - воскликнул собеседник.
- Вот именно поэтому мне как раз очень интересно узнать хоть что-то от людей, которые  понимают суть того, что нам пытаются навязать. А то я действительно не могу ничего понять из того, что происходит. Зачумлённость какая-то. Дела-то к  лучшему не идут.
- Да, тут вы правы. Наивный вы человек, как  вижу, но рассуждаете правильно. Пытаетесь понять то, что не в состоянии понять мозг нормального человека. Понять то, что происходит сейчас в нашем доме, даже искушённому в политике и бизнесе человеку трудно. Деловые люди Европы, Америки, Канады с ужасом смотрят на то, что творится сейчас в России. 
- А вы попытайтесь на своём, как я понимаю, удачном опыте показать, что вас так беспокоит. За минувшее десятилетие я не могу назвать ни одного созидательного примера. Я вижу только разрушение, разврат, падение нравов, уничтожение культуры, искусства, литературы, просвещения, моральных устоев, наконец... Может быть, вам повезёт и вы переубедите старика. Уверяю вас, я очень добросовестный ученик и пойму. Что ужасает, что радует вас?
- Ужасает бесперспективность. Бесперспективность того, что сотворили, и удручающая безнадёжность того, что думаем делать завтра. Поэтому ничто не может радовать. Семена, которыми мы засеваем социальную почву, ядовиты и ведут к вырождению. А дела мои повседневные не настолько интересны, чтобы можно было о них говорить открыто и всерьёз.
- Неужели всё так безнадёжно?
- Не то, что безнадёжно, а в высшей степени гадко и противно.
- Дело, которым вы заняты, настолько вам не по душе?
- Я должен его любить, потому что получаю за это деньги. Большие деньги. Вам даже и не снилось. Но каждое утро я встаю с постели с ощущением, как будто я по уши попал в дерьмо и никак не могу отмыться. Внешне я спокоен, а вот душевное состояние, состояние неуверенности, всегда холодит загривок.
- Что же вас так беспокоит?
- Когда-нибудь за всё придётся держать ответ... За всё придётся платить сполна... И, скорее всего, платить придётся кровью.
- Насколько я понял, вы достаточно хорошо обеспеченный человек. И на преступление вы не способны...
- Если бы это было так, то я бы мог спать спокойно. Можно и не убить, но быть сопричастным. Видеть, струсить и убежать. Я не могу вам многое сказать. Это в какой-то мере и коммерческая тайна.
- Тайна?
- Да, тайна. Между тем, за ширмой таинственности прячется банальная русская беспечность и преступная бездеятельность.  Любим и умеем пыль в глаза пускать. Раньше всё было подконтрольно государеву оку, государству. Теперь же никому дела нет, как и чем человек промышляет. Тайной, коммерческой тайной, окутана преступная бездеятельность, воровство и наглый бандитизм. Об этом я говорю вам со знанием дела, отвечая за свои слова. И, конечно же, у нас тоже всё покрыто мраком таинственности. Это тайна не одного меня. Я вхожу в состав совета директоров концерна, который занимается цветной металлургией, производством алюминия.
- Об этом в последнее время много пишут и говорят.
- Да, вы правы. Шума много.
- Разборки, убийства, покушения, заложники, судебные тяжбы и болтовня в прессе - всё это абсолютно не вносит ясности в суть вопроса.
- Больше того, это очень смахивает на хорошо разыгранный спектакль, в котором платят большие деньги за прекрасную игру актёров. Свобода, братец вы мой, свобода. Впрочем, надо заметить, что напрасно вы опустили руки. Деловой и думающий человек, если он, конечно, захочет, обязательно может проявить свои способности. Обязательно, - повторил он, внимательно посмотрев мне в глаза.
Я не стал ему возражать, хотя у меня были весьма веские аргументы для возражений. Настроение было хорошее, и я, притушив светильник над головой, приготовился слушать, изредка поглядывая на собеседника и задавая ему уточняющие вопросы.
Двухместное просторное  купе спального вагона располагало к задушевной беседе. Я впервые ехал в таком шикарном купе. Вагон слегка покачивался, убаюкивая мерным перестуком колёс. Но спать не хотелось.
Сколько поразительно интересных историй в былые годы выслушал я в таких поездках! Какие необыкновенно талантливые и разговорчивые люди встречаются иногда на пути! Теперь я уже был совершенно уверен, что меня ждут увлекательные истории из жизни деловых людей. А мне давно хотелось постичь их философию, логику мыслей, найти оправдание их поступкам в этом обезумевшем, как мне казалось, мире. И вот на тебе - бизнесмен. Настоящий, без дураков. Удивительно обаятельный человек, не лишённый чувства юмора.
С наивностью и доверчивостью человека времён развитого социализма, типичный консерватор, которому никогда и ничего не хочется менять, я продолжал верить в добро и людскую добропорядочность. Мой попутчик привлекал к себе приветливой улыбкой на хорошо выбритом лоснящемся лице, предупредительностью и спокойным голосом, учтивостью в обращении, уверенностью каждого своего жеста или слова. Такие, полагал я, не способны на преступление.
Мне был понятен его изучающий взгляд, каким он окинул меня с ног до головы, когда я вошёл в купе с моим видавшим виды чемоданом. Я ведь тоже по внешнему виду человека, по его одежде и причёске, могу очень многое сказать о его профессии, складе характера, возрасте, привычках, а стоит ему разинуть рот и сказать несколько слов, то можно уже строить догадки о том, уроженец каких он краёв, какое у него образование, чем занимается.
Не представлял для меня загадки и этот попутчик, тем более, что сам был весьма общителен и, как мне показалось, откровенен. Аккуратно подстриженные бородка и усы подчёркивали аристократизм человека. Свежая белая рубаха с модным ярким галстуком могли заставить подумать, что он отправился в дорогу прямо с бала. Ухоженные белые руки с длинными пальцами, украшенными золотым обручальным кольцом и перстнем с драгоценным камнем, говорили об очень многом. Конечно, подумал я, за всю свою жизнь этот лощёный джентльмен ничего тяжелее рюмки не поднимал. Это подчёркивали и белоснежные манжеты рубахи с массивными запонками, поблескивающими драгоценными камнями.
По манере вести разговор я давно уже догадался, что мой собеседник превосходный рассказчик. Правильная речь выдавала в нём типичного москвича, подумал я вначале.  К сожалению, я ошибся. Он уроженец восточной Белоруссии.  В его речи мягко, округло звучали “г”,  а “ж”, “ч”, “ш” и “щ” хотя и были притушены многолетней практикой разговорной речи в России, всё же выдавали его истинное, белорусское происхождение. Чтобы устранить эти дефекты речи, подумал я, нужна специальная учёба и тренировка в театральном учебном заведении. 
Совсем не ожидал я тогда, какие надежды мои оправдаются и какие разочарования ждут меня впереди. Путешествие только начиналось. Затаив дыхание, замер я в ожидании любопытных  рассказов. Томик Анны Ахматовой, который взял в дорогу, так и не раскрыл.
Скорый поезд Москва-Красноярск прогромыхал по железнодорожному мосту через Волгу (мы оставили позади Нижний Новгород) и понёсся к предгорьям Урала. Давно уже промчались мимо огни большого города, и сплошная темень сомкнулась за окном.
В дверь осторожно постучали, и она тут же  отворилась. В проёме показалась голова пожилого проводника в форменной фуражке.
- Извините, господа. Я должен вам сказать, что до утра у нас остановок в крупных городах больше не будет, но бережёного бог бережёт. Вы на ночь дверь всё-таки запирайте. И вон ту блестящую защёлку внизу опустите. Это в любом случае не даст возможность постороннему человеку открыть дверь.
- Это что за предосторожности? Случилось что?
- Ничего, слава богу, пока не случилось, но редкий рейс проходит у нас без приключений.
- Вот как?
- Да, пошаливают иногда ребята.
- Как это “пошаливают”? - удивился я.
- А вы что, любезные, с луны свалились? Грабят, дорогие мои, грабят. И постреливают иногда.
- Что вы говорите? - вырвалось у меня.
- Да, и такое бывает. На прошлой неделе такую пальбу открыли, что ужас. Даже не угадаешь, откуда они появляются, чёрт бы их побрал. Лучше всего не отзываться и не открывать дверь без нужды. Если мне понадобится вас побеспокоить, то у меня есть своеобразный пароль. Я буду стучать вот так: тук, тук, тук-тук.
- Как в сказке о козлятах и сером волке?
- Да, действительно, как в сказке. И непременно голосом позову. А так не открывайте никому. Поняли, золотые мои? Не дай бог, ворвутся в наш вагон - беды не избежать.
- А охрана-то поезда есть?
- Какая там охрана, любезные мои? Железнодорожная милиция сама от них бежит, как чёрт от ладана. Кому хочется пулю в лоб схлопотать? Да и не различишь их, окаянных, кто из них кто. Шастают все в одинаковой форме.
- Спасибо, папаша, успокоил. Как-то легче на душе стало, - отозвался мой попутчик и рассмеялся.
- Смех-то плохой, мой хороший.
- Что так?
- Шутки, говорю, плохие. Я вот рейс закончу, приеду в Красноярск и всё. Пора и на покой. Внуков нянчить буду. На кой ляд мне на старости лет так  трястись за свою жизнь?
Старый железнодорожник внимательно осмотрел купе. Какая-то тревога была в его взгляде.

Глава третья,

в которой Жорж Белар рассказывает о местах, где он родился и вырос,
о нравах и обычаях людей, населяющих болотистый край восточной
Белоруссии, о своих приключениях детских лет. Он пытается понять
почему так сильно изменился нравственный климат целого народа.

Проводник, улыбнувшись, пожелал нам доброй ночи и захлопнул дверь. Выполнив все его указания, мы погасили верхний свет, оставив горящей только синюю лампу. Задёрнув занавески на окне и опустив плотную штору, Жорж Белар стал раздеваться и, к моему немалому удивлению, сунул под подушку пистолет. Я заметил это, и моё удивление отразилось на лице. Белар скорее почувствовал это, чем увидел, но ничего не сказал.
- Вы всегда при оружии? - нарушил я затянувшееся молчание.
- Сейчас без оружия никак нельзя.  Это вам и проводник вагона сказал.  Для самообороны, разумеется.
- Нет, он этого не говорил. И разрешение на оружие имеете?
- Само собой, разумеется. А что это вас так удивляет?
- Я как-то не ожидал...
- Чего не ожидали?
- Увидеть у вас оружие. Оно настоящее?
- Можете попробовать. Хотите?
- Нет, нет. Что вы? Пистолет, конечно, газовый? Это сейчас, говорят, модно.
- Да нет же. Настоящее огнестрельное оружие. Хотите пальнуть? Откроем окно, и можете стрельнуть прямо в луну.
- Луны сегодня не видно...
- А так бы пальнули?
- Нет.
- Почему?
- Я просто остерегаюсь таких предметов.
- А я ещё в раннем детстве, во время войны, научился стрелять изо всех видов стрелкового оружия.
- Да?
- Совсем пацаном был, когда оружие в руки попало. Мне только десять лет стукнуло, когда война началась. Автомат, винтовка, пулемёт, пистолет любого вида. Каждый мальчишка имел тогда несколько пистолетов, автоматов или винтовок. Я абсолютно уверен, что в каждой белорусской деревне и сейчас можно найти не одну хату, в тайниках которой бережно хранят нарезное оружие и гранаты.
- Ну что вы?
- Где-нибудь в дровяном сарае непременно стоит хорошо смазанный пулемёт с пулемётными лентами, полностью набитыми патронами. Власти приходят и уходят, на них надежды малые. Народ веками приучен защищаться сам. Немцы в двадцатом веке дважды преподнесли белорусам суровый урок выживания. Две мировые войны проутюжили Белоруссию вдоль и поперёк, не оставляя ничего живого. В наших местах до сих пор находят оружие целыми штабелями, склады немецких боеприпасов. А на минах всё ещё иногда подрываются коровы.
- Боже мой! Неужели до сих пор? Ведь более полусотни лет прошло после войны...
- Да, это так, но война нет-нет да и напомнит о себе самым неожиданным образом. У нас тракторист недавно подорвался на противотанковой мине. Сколько раз пахали это поле, а мина лежала глубоко и будто ждала момента, когда её своим плугом ковырнёт тракторист Елистратов.
- Это ужасно. Погиб тракторист Елистратов?
- Что?
- Я говорю, у тракториста жена и дети остались?
- Нет, не погиб. Жив остался. И дети есть. Трое. Но лучше бы погиб.
- Что так?
- Мозги ему пришибло так, что вот уж полтора года лежит порализованный. Одни мучения и для него, и для семьи.
- А в университете, в студенческую пору, я был призёром по пулевой стрельбе из пистолета, - продолжал Белар после минутного раздумья. - Я, знаете ли, очень люблю стендовую стрельбу по тарелочкам. Стоишь с ружьём на огневом рубеже и ждёшь, как охотник ждёт, когда взлетит утка. Страсть необыкновенная. Нервы напряжены до предела. Не знаешь, с какого станка запустят тарелочки, и как они полетят. А тебе дано два выстрела на две тарелочки. Два заряженных дробью патрона в патроннике двухстволки. И две секунды времени. Вот где настоящий спортивный азарт! Тут, брат, не зевай! Каждый промах дорогого стоит. Мандражировать никак нельзя. Как мандраж трясти начинает, так и промазал.
Надев мягкую бархатную пижаму, Белар уселся по-турецки, поджав под себя обе босые ноги. Довольно странное он производил впечатление. Закурил сигарету, со вкусом затянулся дымком и продолжал свой рассказ, словно и не было неожиданной остановки в беседе:
- Так вот, возник он, этот городок, где я родился, в тридцатые годы прошлого столетия среди знаменитых Осинторфских болот в Витебской области на берегу огромного и красивейшего озера, которое обозначено на картах как Великое Ореховское.
- Простите, как оно называется?
- Так и называется - Великое Ореховское.
В это время раздался условленный стук проводника в дверь и его голос:
- Простите меня, господа. Это я.
Белар недовольно поморщился, нехотя поднялся и открыл дверь.
- Что-нибудь произошло?
- Нет, ничего, слава богу, не случилось. Простите старика, но я совершенно забыл предложить вам горячего чайку. У меня есть очень вкусная заварка.
- Я думаю, по стаканчику горячего чая нам не помешает, - ответил Белар, оглянувшись в мою сторону. - Вы, я полагаю, не станете возражать?
- Спасибо. Это будет хорошо. Не возражаю.
- Вот сейчас Ветлужскую проедем, и я тут же принесу вам горячий чай, - ответил проводник, взглянув на часы. - Это займёт всего лишь пару минут. До Шахуньи я управлюсь. Да и в Шахунье мы остановимся всего на четыре минуты. В Котельничах будем на рассвете, а там и Киров. Можно спать спокойно.
Белар не стал запирать дверь. Он сел на постель, сунув босые ноги в мягкие тапочки, и продолжал рассказ:
- На южном берегу этого озера издревле ютилась чахлая, забытая богом, деревушка Арахи, лежавшая  на путях из варяг в греки. Через неё пролегал и знаменитый Екатерининский шлях из Петербурга в Киев.
- Дай-то бог вспомнить, когда это было?
- В те давние времена, когда по нему проезжала царица, были посажены берёзы. Она, как вы, наверное, помните из учебников средней школы, направлялась тогда в Тавриду, в Крым. Удивительная, скажу я вам, была затея. Красивейшие, величественные берёзы повырастали. Некоторые из них сохранились до сих пор.
- Что вы говорите?!
- Да, растут берёзы вдоль пыльной дороги, петляющей среди гиблых болот, золотистых полей и роскошных дубрав.
- Неужели те самые берёзы?
- Конечно, их наверняка пересаживали, омолаживали, но важно, что сохранился орнамент, украшение, древний дух дороги, её неповторимая красота. Белорусы, надо отдать им должное, очень бережно хранят памятники старины. Даже прошагать десяток километров по этой дороге, попить родниковой воды где-нибудь в орешнике, полюбоваться тамошними картинами природы, представляет огромное удовольствие.
- Боже мой, как же вы любите свой родной уголок!
- Да, это так. Мне не стыдно в этом признаться. Больше того. Я очень горжусь, что родом из деревни Арахи.
- Прекрасно!
- До сих пор там живучи древние традиции, верования, обряды, обычаи, связанные ещё с дохристианским образом жизни, язычеством, хотя все считают себя христианами и многие довольно усердно ходят в церковь. И сама церковь стоит там по всем правилам и заповедям христианства. Никто не помнит, кто и когда соорудил эту деревянную церквушку с небольшой колоколенкой рядом. Сельская церковь всегда была прибежищем для нищих и убогих, просивших милостыню на паперти.
- Вы, Белар, не пробовали писать картины, рисовать? Мне кажется, вы рождены быть художником.
- Пробовал. И, знаете, не один раз брался за кисти и карандаш. Не получается. Вернее, получается, но какая-то чушь собачья. Не дано, понимаете, не дано. А коль не дано, то, братец ты мой, ужми гордыню, не позорь себя. Не карабкайся на Олимп искусства, коль ноги коротки.
Меня поразили откровения Белара, его мужество признать свою несостоятельность. Я бы так не смог. Я бы стал хитрить, выворачиваться. А он, сверкнув на меня глазами, продолжал:
- Рисовал...  В школе директора школы рисовал. Такие рожи получались - весь класс хохотал.
Белар с грустью улыбнулся, очевидно вспомнив школьные годы.
- Так вот, бьюсь под заклад, что и теперь вы встретите там, в Арахах, мальчишку, который, первым здороваясь с вами, незнакомым человеком, снимет шапку и склонит свою голову, а юная девица, зардевшись, выйдет на крыльцо и в низком поклоне пригласит вас в хату. Случись непогода и грянет гром, старуха перекрестится по-христиански, но скажет: “Гляди, как Перун расходился!” Или, озлившись: “Чтоб тебя Перун в темечко треснул!” А Перун-то, как вы должно быть помните, это бог грома и молнии, грозы. Такого бога в христианской религии нет. Его очень даже точно опишут вам в нашей деревне: высокий, плечистый головач, чёрноволосый, чёрноглазый, борода золотая, в правой руке лук, в левой колчан со стрелами. Ездит по небу в колеснице, пускает огненные стрелы. Из каких древнейших веков, скажите на милость, сохранилось это в памяти народа?
А какие наряды, красочные одежды с вышивками, венки из полевых цветов с лентами, песни и танцы с кострами на Ивана Купала, гадания на женихов у реки со свечами, плывущими с венками по тёмной воде! Всё живописно, красиво, радостно, торжественно и просто, доступно для каждого. Но это же всё было задолго до прихода христианства. Хотя надо отметить, что христианство пришло в Белоруссию гораздо раньше чем в Россию или на Украину.
- И вы всё это видели своими глазами?
- Не только видел, но, как и все, кружил в хороводе и пел такие весёлые песни, что при одних только воспоминаниях тепло становится на душе.
- Очень жаль, но мне не довелось побывать в тех местах. А как живут там местные жители?
- Очень небогато живут здесь люди, но они гостеприимны, щедры, добры и доверчивы до глупости. И беспощадны к врагам своим, но не кровожадны.
- Это восхитительно!
- Не верите? Во время второй мировой войны, помню, был даже такой случай. Молодой немецкий солдат влюбился в деревенскую красавицу и бежал с нею из части, дезертировал. Это, конечно же, грозило ему расстрелом. Но он убежал с нею на болота, в лес. Всю войну просидел немецкий юноша со своей возлюбленной в болотной глуши. Он не стал воевать против своих же, не примкнул и к партизанам. И партизаны, уважая его выбор, не беспокоили их. Рассказывали, что настрогали они на вольной природе двоих ребятишек, а после войны долгое время жили в соседней деревне Бабино. К ним даже немецких туристов возили. Дети его свободно на немецком языке с ними лопотали. Вы можете себе представить, как рисковал этот немецкий солдат, какая это была пылкая любовь?
- Ну что вы?! Я очень живо представляю себе то, о чём вы говорите. Хоть поэму пиши. Красивейшие, должно быть, девушки у вас?
- Да что и говорить! Не только красотой, но душой заколдуют, заворожат.
Поезд стал тормозить и остановился. Казалось, он не простоял и минуты и тут же двинулся дальше. Значит, как и говорил проводник, мы проехали Ветлужскую. Учащался перестук колёс, достигая того ритма, который становится убаюкивающим. Белар налил в стаканы немного виски, молча подал один из них мне, чокнулся и одним глотком проглотил напиток.
- Это за Ветлужскую, пусть ей будет светло и радостно, - проговорил он, закусывая куском ветчины и пододвигая ко мне пакет со снедью.
- За Ветлужскую! - я последовал примеру Белара.
- А озеро, о котором я веду речь, заслуживает особого внимания, - продолжал Белар. - Оно вдруг вывалится перед вами огромным бриллиантом в зелёном обрамлении малахитовых сосновых боров и засверкает мириадами солнечных бликов.
- Это какое-то чудо! - не удержался я от восторга.
- Всякий раз восхищаюсь я прелестью картин природы  и поразительной добротой коренных жителей этой деревни. Особенно люблю бывать здесь в летнюю пору, когда сенокос в разгаре, когда воздух полнится запахами скошенных трав, когда солнце в зените и пот ручьём между лопаток. Кто не испытал такой радости, тот не знает Белоруссии вообще.
Я млел от удовольствия, слушая моего собеседника, и очень живо представлял всё то, о чём он говорил.
- А озеро, - продолжал он, затягиваясь дымком сигареты, - озеро примечательно тем, что в его северо-восточной части  возвышается действительно сказочный песчаный остров, на котором поднялись удивительной красоты высоченные стройные ели. И белки сигают по ним с ветки на ветку, сопровождая вас всю дорогу. Им, видимо, крайне любопытно, куда вы путь держите. И беспокойная сорока вдруг застрекочет где-то высоко, как бы предупреждая кого-то: смотрите, берегитесь, идёт человек. Надо заметить, очень высокомерная и осторожная птица.
А под елями торчат красноголовые маслята. Их так много, что любой грибник  ахнет от удивления.
- Как же это хорошо! - не мог удержаться я от восторга. - Я грибник, люблю походить по лесу. Каждый грибок встречаю с радостью. Как и вы, всегда примечаю красивые места. Чувствую, что вы далеко не равнодушны к красотам природы, извините.
- А там, гляди, ёж смело тащит  полдесятка грибов на своей игольчатой спине, нисколько не смущаясь вашим присутствием.
- Не может быть!
- Точно! Уверяю вас. Глядишь и диву даёшься, как это умудрился стервец такую ношу на горб взвалить. Остановится на секунду, посмотрит на тебя, понюхает воздух и пошагал себе дальше. Что ему до вас, когда он занят важнейшим делом.
- Глядя на эти стройные ели, - продолжал Белар, улыбнувшись моей отзывчивости на его рассказ, - глядя на них, я почему-то всегда думал, что это именно тот самый настоящий корабельный лес, из которого Пётр Первый строил свой флот. Стоят они, красивейшие ели в бронзовой броне своих стволов, гордо возвышаясь не только над озером, но и надо всей округой. Далеко видна их зелёная пышная шевелюра.
За островом, который перегородил водную гладь, образуя совсем даже небольшие протоки между берегами, распласталось самое уютное место для любителей порыбалить. Тихое место. Даже в бурю волна здесь не очень-то разгуляется. В самом торце озера, в камышах, ивняке и олешнике, там, где густая ряска на полкилометра от берега устилает поверхность воды и затрудняет пробиться на лодке к прибрежным зарослям, там спряталась под зелёным шатром неприметная речушка Бобровка.
- Удивительное название!
- И точное - там действительно водятся бобры. Посиди тихо в лодке пять минут и увидишь живого бобра. Или даже целое их семейство. Крайне беспечны бобры, доверчивы. Трудяги необыкновенные. Очень много следов их деятельности. Во многих местах речку просто не переедешь. Столько всего нагорожено, что трудно разобраться в хитросплетении их сооружений. Для них - полное раздолье.
Кто ходил по здешним местам с ружьишком в руках, тот непременно пил воду из этой речушки. Вкусная и холодная вода. По обе стороны от реки на многие километры тянутся непроходимые болота, а у самой реки, в нескольких местах,  есть поросшие лесом сухие приземистые песчаные островки. Там в годы войны прятались партизаны. Там до сих пор сохранились их землянки, в которых и теперь можно спрятаться от непогоды. Мало кто знал, что добраться к этим землянкам можно только по речке. Только на лодке летом, только по её льду зимой.
- А как вы-то узнали?
- В годы войны довелось побывать.
- Любопытно. Партизанили, значит?
- У нас все партизанили. У нас или партизан, или предатель, полицай. Многие просто прятались в лесах да болотах. А я туда продукты носил.
- А если бы поймали?
- Как видите, не поймали. Дети осторожнее взрослых и меньше думают о последствиях. Об этом думали взрослые, которые их посылали.
- Но вы-то боялись?
- Боялся. Кто не боялся тогда? Если бы поймали, то, конечно, было бы скверно.
- Вы говорите об этом как-то очень спокойно.
- Конечно, было страшно. Но ещё страшнее становится сейчас, когда вспоминаешь те дни и минуты. Теперь даже кожа на спине начинает бугриться от ужаса. Я почему-то верю, что меня спас бог.
- Вы верите в бога?
- Да, сейчас я знаю, я уверен, что есть какая-то всевышняя сила, которая хранит и оберегает меня всю жизнь, ведёт меня по жизни, помогает мне. Каждый день мне приходит в голову мысль о том, что кто-то словно подсказывает мне, что я обязан делать и чего не должен. Поразительно, но это действительно так. Я мог бы вам представить десятки и сотни тому доказательств. Но я и не верю в бога.
- Как вас понимать?
- Вернее будет сказать, что я не верю в церковь, в эту чудовищную машину, которая дурачит людей. Церковные люди, служители церкви, обставленные хоругвями и обвешанные золотыми крестами, они прежде всего люди, человеки. И они грешны, как я или вы. Они едят, пьют, плодятся, веселятся и плачут. Они смертны. Но они присвоили себе право говорить от имени бога, пугают богом, чтобы удержать в повиновении своих прихожан. Это часть государственной системы, это часть граждан, которая став элитой общества, подавляет и эксплуатирует его. А от них до бога ой как далеко. Я готов покаяться перед богом во всех своих грехах, но я не могу и не хочу доверить свои душевные тайны, мои переживания, а тем более тайны коммерческие, финансовые, этим бородатым прохвостам. Они удушат тебя за ломаный грош.
- Ну, скажу я вам, вы откровенно безнадёжный безбожник.
- Почему же? Я же вам чистосердечно признался, что я верю в божественную силу, что она, эта сила, существует.




Глава четвёртая,

в которой Белар, увлечённый рассказом о своём прошлом, неожиданно для попутчика с большим вниманием слушает проводника, предлагающего им совершенно новые услуги на железнодорожном транспорте, и благосклонно относится к тому, чтобы опробовать “бардель на колёсах”.


В дверь постучали условленным сигналом, и в купе вошёл проводник с двумя стаканами горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. Он почему-то напялил поверх пальто белоснежный передник, чем вызвал неописуемый восторг Белара.
- Я, как и обещал, чайком вас угощу. Сахар и печенье на столе. Мешать я вам не буду, беседуйте. Я сейчас уйду.
Проводник повернулся, чтобы покинуть купе, но остановился, смущённо опустив глаза.
- Вы ещё что-то хотите нам сообщить? - спросил Белар.
- Да, конечно, - ответил проводник. - Я могу вам предложить ещё одну фирменную услугу, если, конечно, пожелаете.
- Какую? - Белар вопросительно уставился на проводника.
- Наш вагон, как вы понимаете, особый, дорогой. И едете в нём только вы да ещё двое в соседнем купе. Очень какие-то тихие, скромные ребята. Без претензий.
- Это моя личная охрана. Им за это деньги платят. Обязаны ехать тихо, не высовываться без надобности.
- Они, кажется, уже спят.
- Нет, они спать не должны.
- Спят.
- Стоит мне только стукнуть, и они моментально будут здесь.
- Спасибо, объяснили. Теперь уж и не знаю, как предложить вам фирменную услугу. Есть у нас в этом вагоне и сауна.
- Сауна?! - разинул я рот от удивления. - Баня?
- Да, баня.
- Самая настоящая?
- Самая что ни на есть настоящая.
- С веничком?
- Можно и с веничком. Можно. Но лучше с девочками.
- ?!!
- Бардель на колёсах! - не удержался от смеха Белар.
- Нет. Это новая форма обслуживания пассажиров. Массаж.
- Массаж? По высшему разряду, надо полагать?
- Так точно, по высшему разряду, - спокойно отвечал проводник.
- А девочки из Москвы?
- Нет. Москвичек мы не берём. Гонора много. Скандальное племя. Хлопот с ними не оберёшься. По карманам шарят во время массажа и буянят, когда перепьют. С нашими, красноярскими, гораздо проще. И медики за ними наблюдают. В случае чего и побить можно, для профилактики. Чисто и культурно, как и рекомендовал наш министр Аксёненко. А у него на этот счёт тонкий вкус, профессионально знает дело до самых подробностей. Сам лично всё опробовал и дал своё добро с благословения патриарха московского и всея Руси Алексия Второго.
- Да, весь бардель на Руси начался с благословения Алексия Второго. Русский Бардельеро - это его настоящее имя. Под таким именем войдёт он в историю христианства на Руси. Так нас-то двое.
- Не беспокойтесь, дорогие мои. Есть два массажных кабинета с хорошей закуской  и выпивкой по заказу. Из вагона-ресторана горячее подадим. Мы ведь это не сами придумали.
- Откуда опыт переняли?
- Наш министр, говорят, когда-то дружен был с министром морского флота СССР Вольмером. Этот самый Вольмер первым завёл массажные кабинеты на флоте и в министерстве. Наш долгое время  сомневался, но снял пробу и понял, насколько это доходное дело. Массажисток, кстати сказать, можно пригласить и прямо сюда, в купе. Будет коллективный вечер. Можно и под знаменем марксизма-ленинизма, как Зюганов любит. А можно и под “Боже царя храни”, как обожает Немцов.  Как пожелаете, так и сделаем. Если, конечно, прикажете без сауны. Такой вариант тоже предусмотрен.
- И сколько же стоит “фирменная услуга”?
- Это как песни петь будете. Для начала по тысяче...
- Рублей? Что-то очень дёшево.
- Ну что вы, любезный! За тысячу рублей ни одна девочка вам нос не покажет. А уж польку-бабочку нагишом не спляшут, это точно. Тысячу долларов - и можете заниматься массажем хоть до утра.
- Дороговато. Но, вероятно, концерт того стоит?
- Можно и концерт. Прямо в сауне. Под музыку всегда веселее. Цыганские романсы под гитару. Девочки весёлые. Обе поют хорошо, с душой. И это предусмотрено. По европейским стандартам на русский манер.
- Прекрасно. Мы это обсудим, не так ли? - Белар посмотрел на меня.
- Обсудим, обсудим, - ответил я. - У нас ещё уйма времени.
Проводник учтиво поклонился и вышел. Белар вопросительно посмотрел на меня:
- Ну как вам нравится предложение?
- Староват я для таких приключений...
- А мы вас в угол сауны определим на верхнюю полку. Будете как святой с чарой в руке наблюдать сверху и веселиться. Ха-ха!
- Нет уж, увольте. В святые я не гожусь. Да и денег  у меня таких нет, как вы догадываетесь.
- Не в деньгах дело. Деньги у меня есть. И покуражиться хочется, гульнуть напропалую. С веничком да с бабами и с балалайкой с песнями. Может, в последний раз.
- Нет, нет. Я в последний раз не хочу. Боюсь, что вдвоём мы вагон перевернуть сможем.
- Пусть летит всё к чертям собачьим!
- Нет, нет. Я - пас. С моим сердечком да в парную - тут, брат, сразу надо и катафалк заказывать.
- Зачем заказывать? Я думаю, у них и этот вариант предусмотрен. Гробы, наверное, в соседнем вагоне везут, как груз особого назначения. Ими небось торгуют и без сауны.
Белар хохотал от души.
- Мне кажется, мы отвлеклись и немного ушли в сторону. Извините меня, - усмехнулся я. - Надо же, какой интересный рассказ прервал.
- Ничего. Я помню, о чём говорил. Об острове.
Несколько минут Белар молчал, как бы раздумывая над чем-то. Я не мешал ему, пытаясь понять ход его мыслей.
- Так вот перед островом, примерно в двухстах метрах от правого берега  озера, протянулась  узкая полоска земли, поросшая кустами олешника. Эта полоска ровной стрелой вонзается в водную гладь озера до самой его середины. Даже несведущему человеку понятно, что это искусственная насыпь. Но кто, когда и, главное, зачем соорудил такую насыпь?
- Любопытно.
- Очень даже занятно. Никакой практической пользы от этой насыпи нет. Старожилы говорят между собой и пересказывают приезжим (с многочисленными комментариями) легенду о том, что войска Наполеона были окружены в этих местах, и, чтобы вырваться из окружения, французы были вынуждены  соорудить такую насыпь. Несколько дней и ночей якобы таскали солдаты землю в шлемах и сапогах, но сумели пересыпать озеро только наполовину. Все они погибли под огнём русских артиллеристов и саблями казаков и партизан. Прадеды мои, скажу вам, во все времена были лихими бойцами.
Рассказчик с удовольствием затянулся дымком сигареты и замолчал на минуту, ожидая, очевидно, каких-то замечаний с моей стороны, но я терпеливо ждал.
- Говорят, что на дне озера французы затопили несметные богатства, награбленные в Москве, - продолжал он, облокотившись на левую руку, а правой загасив сигарету в пепельнице. - Эта легенда, легенда о кладах на дне озера, до сих пор беспокоит воображение местных мальчишек, и они с поразительной настойчивостью продолжают глубоководные исследования, часто привлекая опытных водолазов с современным оборудованием и приборами. Надо признать, что их усердие нередко приносит успех. Насколько мне известно, находки подводных кладоискателей хранятся в известных краеведческих музеях республики.
- А почему же французы не стали пробиваться через остров? Ведь вы говорите, что от берегов остров отделён небольшими проливами.
- Вероятнее всего, остров был занят русскими. Так надо полагать.
- Но пересыпать озеро...
- Одно из двух: пересыпать озеро или умереть в болотах от голода.
- Да, выбора у них, надо думать, не было.
- Мне неоднократно приходилось бывать на этом острове и ловить рыбу у пересыпи. Рыбалка, скажу я вам, не ахти какая, но удовольствия - океан. Всякий раз удивлялся я необыкновенной чистоте здешнего песка. В детские годы любил рыбалить у пересыпи с другом Борисом Ивановым. Прибежим утром, на зорьке, когда солнце ещё не взошло, когда над озёрною гладью стелется туман, таинственно скрывая очертания прибрежного леса, сядем в лодку и айда к острову. Конечно же, и искупаться здесь - одно удовольствие. Купальня определена самой природой - разбежишься с верхотуры острова и бух в прозрачную синеву! А потом, отмахав сажонками, наперегонки с ребятами, до пересыпи и обратно, кинешься на горячий золотистый песок, подставив солнцу спину. 
- Чудо! 
- Да, чудо. Но это далеко не всё. Хотите, я вас удивлю? Я уверен, что вы этого не знаете.  Именно в этих местах недавно открыты залежи золота. Что вы так недоверчиво смотрите на меня? Это уже доказано многочисленными пробами грунта. Не четыре, что уже выгодно для промышленных разработок, а семь граммов чистого золота на кубометр грунта. Были и весьма авторитетные публикации на этот счёт.
- Это поразительно. В болотах Белоруссии золото? Впервые слышу.
- Недра Белоруссии хранят несметные богатства, уверяю вас. Под толстой бронёй болот и лесов таятся алмазы. Это тоже подтверждается многочисленными геологическими работами. Есть залежи нефти. Но они невелики. Залежи соли столь огромны, что сразу же стало выгодно их промышленное освоение.
- Это я знаю, но золото...
- Золото действительно есть. И в таких объёмах, которые позволяют вести его добычу промышленным способом.
- Вы меня удивляете...
- Не удивляйтесь. Нет угля и железных руд.  Вернее, они тоже наверняка есть, но залегают глубоко и добраться к ним современная технология горных работ не позволяет. Не всё так просто. Однако нам пора вернуться на озеро.
Прямо за бором, который светится красками и прохладою в летнее время, начинаются болота. Раскинулись эти топи на обширном пространстве в двадцати пяти километрах от Орши на Правобережье Днепра.
- Поразительные контрасты, - осторожно заметил я.
- Вы правы. Это действительно край поразительных контрастов. Столько блеска и красоты и рядом столько же дремучей темноты. Унылый, дикий и страшный в своём первозданьи край. Только в зимнюю пору, когда сильные морозы сковывают болотную топь, можно пройти по этим местам. Не всякий зверь продерётся сквозь вековечные низкорослые заросли олешника, лозы и чахлой берёзы. Говорят, что когда сюда пришли геологи, то в болотистых чащобах обнаружили местных голубоглазых аборигенов, которые были крайне удивлены, что уже добрый десяток лет как в России нет царя, что произошла Великая октябрьская социалистическая революция.
- Поразительно! - не удержался я. - В это просто трудно поверить.
- Конечно, сейчас в это трудно поверить, но это факт.
- Продолжайте, прошу вас.
- Они, эти голубоглазые туземцы, вполне естественно, не выразили особого восторга, что их болото будет разрабатываться, что скоро сюда придут люди и построят посёлок Осинторф, соорудят шестикилометровую узкоколейную железную дорогу, по которой побегут почти игрушечные поезда до электростанции. В небольших вагонах повезут они торф для пяти котлов электростанции, которые будут давать пар для трёх шведских турбин, уже доставленных в рабочий посёлок. Электрический свет побежит по проводам в города и деревни, загудят моторы на заводах и фабриках.
С испугом глядели болотные люди на пришельцев с замысловатыми приборами, страшась подойти к ним близко. Теодолиты и нивелиры на треногах казались им пушками, из которых они того и гляди начнут палить по их жилищам. От них не убежишь. Страшно. Напугали людей. Древний уклад их жизни был нарушен. Надо было сниматься с насиженного места и уходить, покидать жалкие, словно медвежьи берлоги, лачуги. Куда? Этого никто не знал.
Рассказчик задумался, и мне показалось, что он задремал. Многое мне хотелось уточнить, но я набрался терпения и не перебивал моего собеседника в его раздумьях или дрёме. Уж очень живо нарисовал он картины природы. А он, мой товарищ по купе, чувствуя, с каким вниманием я слушаю его повествование, продолжал:
- Тогда, в тридцатых годах, по плану ГОЭЛРО здесь было начато строительство крупнейшей по тем временам тепловой электростанции, которая работала на торфе - БелГРЭС. Место для строительства было выбрано удачное - рядом озеро с огромным запасом воды. Именно озеро было главным аргументом проектировщиков.  Все другие аргументы были важны, но не играли столь важной роли, как озеро.
Озеро с его постоянно пополняемыми запасами воды - в озеро впадает несколько мелких ручьёв и речушек, а вытекает только одна Ршица - делало деревню Арахи именно той самой точкой, где самой природой было определено место строительства, где суждено было соорудить важнейший центр экономического развития лапотной республики. Десятки, если не сотни, подземных источников вокруг озера постоянно поили местных жителей вкусной и чистой водой. Это обстоятельство тоже не сбрасывалось со счетов.
Важно было и то, что сравнительно близко пролегали важные транспортные коммуникации, связывающие с крупными городами. Железнодорожная магистраль Москва-Минск видна простым глазом - не более десяти километров разделяло станцию Хлюстино со строительным объектом. Да и от самой Орши на машине полчаса езды по автомагистрали Ленинград-Киев. Машин, правда, было тогда маловато. Да и электростанцию-то строили допотопным способом, на горбу таская кирпич на верхотуру возводимого корпуса.
Это была, скажу я вам, грандиознейшая стройка. Тысячи людей собрались сюда, чтобы среди вековечных болот воздвигнуть, как тогда говорили, энергетический гигант. Смешно смотреть сейчас на этот “энергетический гигант”, сравнивая его с действительно гигантскими электростанциями на Волге или Енисее. Но по тому времени здесь сооружалась крупнейшая электростанция в Белоруссии.
Так вот, отец мой, Пётр Максимович, и мать, Мария Климентьевна, были первыми из строителей этого энергогиганта. Вначале, как и все, таскал он кирпич на лисе.
- Простите, пожалуйста, а что это такое - лиса?
- Лиса? Это такое хитрое приспособление, которое закреплялось на спине рабочего, опора, подставка, на которую укладывали десяток кирпичей. С этой поклажей рабочий и шагал по шатким дощатым подмосткам туда, где его ждали каменщики.
Отец мой, судя по всему, был смекалистый человек. Вскоре его назначили десятником. Он стал руководить работой десяти таких рабочих, как и сам. Но на этом его карьера не остановилась. Через полгода он стал прорабом, а это уже во многом определяло степень его профессионализма, хотя он с трудом мог писать и читать. Прораб, производитель работ, отвечал за конкретный участок строительства, организовывал труд сотни рабочих разной квалификации. Под руководством техника он обязан был наладить живой безостановочный рабочий конвейер и довольно хорошо разбираться в строительных чертежах. Кто его учил этому, я не знаю. Одной природной сметки здесь маловато.
Жили рабочие в дощатых бараках, сколоченных ими же из досок. Они ничем не отличались от конюшен, которые размещались тут же, рядом. А лошадей на стройке было не меньше, чем самих строителей. Многие возчики первое время жили прямо в конюшнях, рядом с лошадьми. Жилья для всех явно не хватало. Кормили людей, как и лошадей, говорил отец, хорошо. Суп, борщ или щи всегда были с мясом, хлеба давали столько, сколько каждый мог съесть. По тем временам это была невероятная роскошь. Два первых барака соорудили под столовую, где одна ложка приходилась на двоих. Поэтому завтракали, обедали и ужинали в две смены.
Рабочей одежды тогда не было, каждый ходил в том, что бог послал. Обувь у всех, кроме разве инженеров, не отличалась разнообразием. Лапти носили все. Производством лаптей было озабочено правительство республики. Одно время даже министерство было по производству лаптей - Наркомлаптепром. Вся армия была обута в лапти. И мужчины, и женщины щеголяли в лаптях по всей стране. Надёжно, удобно и тепло. А главное - привычно. Никто и не помышлял о ботинках, сапогах или туфлях. И на работу, и на танцы - в лаптях. У одних поновее, у других, гляди, поистрепались, менять надо. Такая обувь стоит дёшево, выбор в торговой лавке большой.




Глава пятая,

в которой увлечённый Белар рассказывает о том, как складывались судьбы людей на строительстве электростанции. Среди строителей были и его родители, Пётр Максимович и Мария Климентьевна

- Нелёгкая судьба была у моего отца, - продолжал рассказ Жорж Белар. - Родился Пётр Максимович в 1903 году 5-го мая. Детство его прошло в усадьбе помещика на берегах Тухинского озера в предместье городка Сенно, что недалеко от Орши. Детская память сохранила много забавных историй. Долгими вечерами любил он рассказывать о своих впечатлениях детской поры. Судя по тому, как он рассказывал, можно думать о том, насколько он был впечатлительным ребёнком. Потом я не раз слышал эти истории в изложении других родственников. Они рассказывали их несколько иначе, но всякий раз присутствовал фон помещичьей усадьбы, красивые берега озера, большой барский дом, огромный яблоневый сад, тяжёлая работа в поле, постоянное желание поесть. Детская пора в душе каждого человека остаётся светлой полоской в жизни. На склоне лет всегда вспоминаются радостные минуты, когда ты впервые ощутил прелесть окружающего тебя мира. Я думаю, что, и прощаясь с жизнью, у каждого перед глазами мелькнёт та светлая минута.
Говорили, что хозяин поместья очень любил смышлёного мальчишку, потакал его вздорным капризам, баловал его подарками и угощениями. Однажды маленький Петруша по детской доброте своей заступился за старого конюха, которого собирались высечь розгами за пустячный проступок.
Барин сам собирался наблюдать за экзекуцией. Но тут откуда ни возьмись возник совсем ещё маленький вихрастый мальчуган, взобрался на скамейку, на которой уже был распластан голый конюх, и улёгся на его спине, повернув голову в сторону барина. Никто не знал, в чём так тяжело провинился конюх. Тот, оказывается, сорвал на глазах у барина с его любимого дерева яблоко и отдал подбежавшему Петруше. Только один Петенька и видел, как  рассерчал барин.
Петруша не плакал, лежал на спине конюха и ничего не просил. Плакал конюх, не понимая, что происходит на его спине. Петруша просто обхватил ручонками голого дядю Володю и смело смотрел в глаза своего барина-благодетеля.
Дядя Володя часто катал мальчонку на собственном горбу, обещая скоро посадить его на лошадь. Мальчуган визжал от радости на плечах конюха, держась за уши мужика. Теперь от его взмокшей спины, как и от спины лошади, густо пахло потом. Растерянно стояли рядом два мужика с розгами. Не посмели они сдёрнуть мальчугана со спины своего товарища - каждый день видели они знаки внимания, какие оказывал их хозяин мальчугану и его матери.
Пальцем никто не смел его тронуть. Стряпуха Юзефа, мать Петеньки, пользовалась особым покровительством барыни, которая тоже оказывала знаки внимания забавному малышу. Она не раз видела, как приезжавший на побывку её старший сын Александр, капитан гвардии, частенько забегал на кухню к Юзефе, однажды при ней поцеловал румяную стряпуху в щёку за вкусный пирожок. Барыня сделала вид, что ничего не заметила, но вечером отчитала сына:
- Не понимаю, зачем ты с нею связываешься. У неё есть муж и куча детей.
- Это ровным счётом ничего не меняет, маменька, - ответил Александр и рассмеялся, удаляясь. - Да что тут такого?
- Но шила ведь в мешке не утаишь, шалопай ты этакий!- прошипела ему вслед маменька. - Всё равно когда-нибудь вылезет наружу. А этот мужлан пришибёт тебя оглоблей.
В тот же вечер она всё поведала своему супругу. Тот, к её изумлению, не рассердился. Наоборот, его развеселила шалость сына:
- То-то я гляжу, Петенька на Александра смахивает!
- Не говори чепухи! - вспыхнула жена. - Юзефа не может себе такого позволить.
- Ха-ха! Это я лично проверю.
- Я тебе проверю, старый повеса! - возмутилась барыня, заплакала и вышла.
К ужину она не села за стол, сказавшись больной. Мигрень. Голова раскалывается. А утром другого дня, угощая мальчика конфетой, долго разглядывала его, теребя тёмные волосы.
Теперь помещик вспомнил этот разговор, смутился и отменил экзекуцию, вопреки настойчивым требованиям барыни:
- Надо сечь розгами обоих! - возмущённо визжала она. - Это же надо какое непреклонное неповиновение! Бунт старика и младенца! Сечь, сечь, сечь! Обоих!
А барин рассмеялся и сказал голому конюху:
- Вставай, Володька, надевай штаны и сорви ещё три яблока Петеньке. Это, считай, он тебя помиловал.
Поезд, мерно отстукивая ритм движения, отсчитывал новые сотни километров на своём пути. Котельнич остался далеко позади. Белар налил ещё виски, но я на этот раз отказался:
- Спасибо. Мне уже достаточно. Я уже изрядно захмелел, могу задремать, но не хочу отказать себе в удовольствии слушать вас. Ничего подобного я прежде не слышал. Это просто следовало бы записать. Ваш рассказ потрясает меня удивительными познаниями того далёкого времени, как будто вы сами всё это видели своими глазами.
Белар не стал мне возражать. Он выпил ещё глоток и продолжал:
- Вырос мой отец, как вы понимаете, в семье батрака. Постоянные нехватки, откровенная нужда всегда преследовали эту семью. По мере того, как в семье подрастали старшие, они шли работать. С ранних детских лет все они усердно гнули свою спину в хозяйстве помещика.
Те, кто не трудился вместе со взрослыми в поле или на скотном дворе, ухаживали за малышами. А в семье-то было двенадцать детей.
- Господи! Куда же столько детей?
 - А тогда так вопрос не ставился. Не все они, конечно, выжили. Не все смогли устроить свою жизнь и взрослые. Судьба разбросала их по белу свету с жестокой беспощадностью. Но те, что уцелели, были рослыми и крепкими, жили рядом, были дружны и всегда помогали друг другу.
С болью и душевной теплотой вспоминал мой отец о старшей сестре Антонине, которая якобы сгинула в годы гражданской войны. Пётр был самым младшим, и потому на его долю выпало счастье испытать любовь и заботу всех. Но особенно нежной и ласковой была сестра Антонина. На ней держался весь дом, весь внутренний мир детей, их повседневное благополучие.
Но не пропала Антонина. Выжила. В годы гражданской войны полюбилась она чешскому солдату Йозефу Краузе. Встретились они в Орше случайно, в вокзальной толчее. Любовь с первого взгляда, ничего не скажешь. И в такое тяжёлое, жуткое время. В то время Орша была оккупирована немецкими войсками. Поженились они на оршанском вокзале без свидетелей и весёлого застолья и тут же уехали первым товарняком на родину Йозефа. В дороге невеста лечила своего жениха от полученных ран, выходила и привезла в город Чешская Липа.
Позже, я сам слышал от неё рассказы о том, как тяжело было ей привыкать к чужой речи, обычаям. Ничего она не понимала, когда кто-то пробовал с нею говорить. Но обожали её родные Йозефа. Она всё умела делать, и всякая работа кипела в её руках. Постепенно научилась она разговаривать по-чешски и так пела, что её слушали с большим интересом. Она везде была желанной.
К тому времени, когда после Великой отечественной войны внучки Антонины, школьницы Марушка и Танечка, разыскали моего отца через общество Красного Креста и Красного Полумесяца, и тот поехал в Чешскую Липу повидаться с сестрой, солдата Йозефа уже не было на белом свете.
- Вот это, надо сказать, была новость! - воскликнул я.
- Да. Это была потрясающая новость, которая всех выбила из колеи. Антонина приглашала брата в гости. Что делать? Он растерялся и не знал, что ей ответить. К тому времени он уже готовился пойти на пенсию, последние недели отрабатывал бригадиром грузчиков на топливном складе электростанции. Звонит мне по телефону и сообщает эту потрясающую новость:
- Как быть, сынку?
- Приезжай, обмозгуем.
Через день отец был в Москве. Сидим, в десятый раз читаем письмо Антонины.
- Видишь, как интересно пишет. Столько годов пролетело, а помнит всех.
- Да не она это пишет, - заметил отец. - Она и тогда ни читать, ни писать не умела.
- А кто же такое душевное письмо написал?
- Думаю, что её внучки писали. Танечка или Марушка. Видишь, как складно всё по-русски получается. Мог и Павел написать. Тот, гляди, школу закончил. Больше десяти годов прошло после этой войны. И надо же, нашли. Все мои погибли во время войны, один я в живых остался. На каждый запрос они из Москвы ответ получали, что все погибли. А вот меня, надо же, нашли.
- Нужно ехать, папа. Сколько ей теперь?
- А шут её знает... Может, восемьдесят. А, может быть, и девяносто или даже все сто.
- Бабушке Юзе было девяносто пять, когда померла.
- Мама померла сразу после войны. Я не застал её живую, - сухо отозвался отец.
- Так чего же ты хочешь?  Как раз то на то и выходит.
- Совсем забыл я Антонину. Я о ней совершенно забыл. Во всех анкетах писал, что была у меня сестра Антонина, да пропала в годы гражданской войны. А она, оказывается, жива. Да ещё за границей живёт. Как же я теперь перед партией оправдываться буду. Не поверят и вышибут из родной коммунистической партии взашей. И правильно сделают.
- Ну, отец, теперь не те времена. И Сталин от такой новости в гробу не перевернётся. Это во-первых. А во-вторых, ты ни в чём перед своей партией не виноват. Антонина  действительно пропала в годы гражданской войны, и ты не знал, где она и что с нею.
Решили, что непременно надо ехать. Один старик ехать боится. Значит, кто-то должен его сопровождать. На работе у меня так складывались дела, что поехать я не мог. Порешили, что сначала надо написать письмо и тоже пригласить бабулю в родную Белоруссию, а потом уж в Чехословакию поедет отец с моей младшей сестрой певуньей Раечкой. Весёлая Раечка присмотрит, подскажет, выручит, поможет. Бойкая на язык и находчивая, она, конечно же, и в пути пригодится. Дорога-то дальняя. Заграничные паспорта надо выхлопотать - это целая проблема.
Но тут же встал и другой вопрос, который не так-то просто было разрешить одним махом. В чём поедет? Парадная одежда его, в которой он приехал в Москву, состояла из черных галифе и темно-синего моего флотского кителя. На ногах хорошо начищенные сапоги. В таком наряде ехать в Европу, решили, не годится. Купим чёрный костюм, белую рубаху и красивый галстук. На ноги - чёрные полуботинки. Тут отец решительно запротестовал:
- Не поеду я в полуботинках. Всю жизнь в сапогах. Я к ним привык, понимаешь? А в шнурках я просто запутаюсь. Кто мне их там зашнуровывать будет? Да и галстук я ни разу на шею не надевал.
- Хорошо, поезжай в сапогах, а полуботинки возьмёшь в чемодан.
- Чемодан ещё купить надо. Да в чемодан чего-то положить надо. Подарки везти следует. А Антонина, видишь, как расплодилась! Половина Чехословакии. Каждому надо что-нибудь из Белоруссии привезти. Каждый будет в рот глядеть, это понятно.
- Ты решил всю Чехословакию осчастливить?
Отец рассмеялся беззубым ртом.
- Надо, сынку, надо. Помоги, сам понимаешь. Придётся тебе раскошелиться.
- А тебе придётся хату продать.
- Ну, хату продавать не придётся. А машну свою надо будет тряхнуть как следует. А что если один подарок сделать, общий для всех?
- А что конкретно?
После долгих дебатов отец категорически решил:
- Куплю в Орше на базаре большой медный самовар, ведра на полтора-два. Налью в него хорошей белорусской самогонки - всем хватит. А на закуску чемодан сала, хорошего сала, с прожилками. Поросёнка зарежу.
- На границе таможня не пропустит. Для чего, спросят, столько самогонки везёшь?
- Ноги мыть буду, отвечу. Пропустят, как растолкую, что к сестре еду. Поймут, когда им по стакану налью. А может я её и сам ещё до границы выпью.
Собрали мы отца в дорогу и отправили с Раечкой в Чехословакию.
- Со своим самоваром?
- Поехали они с полным самоваром и как в воду канули. Рассказывали потом, что все служащие таможни животы надрывала от хохота, но пропустили.  У главного таможенного начальника от неожиданности даже глаза на лоб выскочили.
- Куда едете?
- К Антонине.
- А кто такая Антонина?
- Не заешь что ли?
- Откуда мне знать?
- Сестра. Родная старшая сестра. Я - её младший брат. Петенька.
- Сколько же ей лет, Петенька?
- Сто.
- Сто?
- Сто с небольшим.
- И где же живёт твоя Антонина?
- В Чешской Липе.
- А куда столько самогонки везёшь?
- Ноги мыть...
У таможенника отвалилась челюсть от удивления. Всякого повидали на своём веку пограничники и таможенники, но такой диверсии они никак не ожидали. Поверили, что старик будет самогонкой ноги мыть. А отец позже говорил, что от самой границы до Праги весь вагон ехал как на свадьбу, с песнями. Все в поезде знали, что Пётр Максимович в девятом вагоне, ветеран войны и труда, едет с дочкой Раечкой в гости к своей сестре Антонине, которую не видел пятьдесят лет.
Больше месяца гостили белорусские родственнички в Чехословакии. И ни слуху, ни духу. Хоть ты в розыск подавай. Загуляли. Вернулись довольные и счастливые с богатыми подарками для каждого носа в большом семействе.
Старая и почти глухая уже Антонина не узнала своего братика, который был к тому времени уже пенсионером без единого зуба во рту. Больше всего поразило отца то, что его любимая сестра совершенно забыла белорусский язык, но понимала каждое слово, которое говорил ей брат. Они не виделись более пятидесяти лет. Только по фотографиям и отдельным вещам удостоверились они в своём родстве.
Мать Петра и Антонины работала в пекарне помещика. Отец рассказывал, как они радовались, когда приходила с работы мама Юзя. Она обычно приносила тесто для пирогов, из которого пекла различное снадобье для хозяев. Воровала бедная женщина это тесто, чтобы покормить детей, и прятала его под грудью. Дома же раздевалась и соскребала с себя тесто, которое тут же шло на приготовление лепёшек. Это была моя бабушка Юзя.
- Очень редкое имя.
- Это польское имя.
- Польское?
- Она была из польских крестьян. Красивейшая, говорят, была в юные годы. В Белоруссии, наверное, и сейчас поляков больше чем евреев.
- Немцы уничтожили всех евреев в Белоруссии, - уточнил я. Белар принял моё замечание спокойно и продолжал:
- Я хорошо помню бабушку Юзю. Удивительной  души человек. Очень драматично сложилась её судьба. Но о ней я расскажу подробнее в связи с другими событиями. А вот дедушку по отцу я не помню вообще. Мне никогда не довелось видеть дедушку Максима.
Семейная легенда гласит, будто дед мой Максим Сидорович не выдержал жестокой нужды и сбежал от помещика, уехал искать счастья куда-то в Вологодскую область, на Север, в тайгу. Оставил любимую Юзю с целым табором детей: Семён, Хадора, Ефим, Дуня, Антонина, Егор и совсем крохотный Пётр. Там, в Вологодской области, якобы и помер Максим Сидорович. Смертный час к нему пришёл будто бы в печи, где он обычно ночевал, не раздеваясь, чтобы не умереть от стужи.

Глава шестая,

в которой Белар пытается сам для себя открыть какие-то движущие силы своего рода, понять природу близких ему людей. Это похоже на исповедь.


Меня поразили откровения Белара. Почему он вдруг стал вспоминать историю своего рода? Что происходит в его душе и почему?  Ну, выпил человек. Это понятно. Но ведь он не пьян. Задумчиво сидит несколько минут, не шелохнувшись, уставившись в одну точку.  По глазам видно, что думает сосредоточенно, как бы оценивая ситуацию. Что волнует его сейчас? А что если ему не с кем поделиться в своём доме, с друзьями? Кто у него жена, есть ли дети? Разве у него нет хороших друзей?  И что я ему? Приедем в Красноярск, сойдём с поезда и разойдёмся, как в море корабли.
Может, и не встретимся больше никогда, не позвоним и не услышим голоса друг друга. Подобное случается. И довольно часто. Таких встреч было у меня тысячи, которые оставили в памяти сотни задушевных бесед, десятки прекрасных лиц, с которыми свёл случай. А вот дружеских связей не получилось. Почему? Очень часто разговариваешь с человеком, а расстался и больше не хочется его видеть. Не по душе его рассуждения, ход мыслей часто просто пугает. Довериться ему никак нельзя. Даже общее дело делаешь, кусок хлеба пополам разделишь, а вот больше видеть его не хочется.
Но этот эпизод особый. Это даже похоже на исповедь. Я начинаю думать, что многое наболело в душе Белара. Я вижу и понимаю, что далеко не случайно он ведёт разговор о родных местах. Его глаза сверкают неподдельной теплотой, когда Белар говорит о близких ему людях. Даже когда о своей деревне говорит, то глаза его светятся в радостной улыбке. Ему очень хочется излить свою душу, исповедаться. Это очевидно. И что же здесь предосудительного? Но ведь я не священник и не могу отпустить ему грехи, а он выворачивает душу наизнанку. Что с ним происходит?
- У вас большая семья? - неожиданно для себя спросил я.
Белар мрачно взглянул на меня и не сразу ответил:
- Здесь мне похвастать нечем, - сумрачно произнёс он. - Первая моя жена погибла в автомобильной катастрофе. Мы и года не прожили вместе. Нелепо всё получилось. Машина выскочила на тротуар и влетела в толпу прохожих. А ведь мы тогда уже ребёнка ждали. Я очень долго не мог очухаться. Ни на кого глядеть не хотелось. Потом сосватали мне красавицу, от которой я сам убежал через месяц. А третья от меня ушла через полгода. Денег ей всё было мало. Ушла к знакомому пожилому банкиру. Я и совсем разуверился. Так и сошёл с колеи. Есть, правда, две-три подружки, к которым иногда заглядываю по студенческой памяти, но с ними судьбу не свяжешь. У каждой своя семья. Не сложилась у меня жизнь, мой друг, не сложилась.
 Белар лёг и уткнулся носом в подушку. Мне показалось, что он уже задремал, но он вдруг поднялся, налил полстакана виски и выпил, не произнеся ни слова.
- Не спишь?
- Нет.
- Мне тоже не спится. Выпьешь?
- Нет, спасибо.
- Не даёт мне покоя мой дед Максим Сидорович. Белорусскому искателю свободной жизни, - продолжал рассказывать мой попутчик после длительного молчания, - моему дедушке Максиму, выделили на Севере участок земли в лесистой местности, которую он взялся освоить сам, один. Он должен был очистить этот участок от леса, выкорчевать пни, построить усадьбу, а уж потом перевезти сюда семью. Так, надо полагать, планировал мой дедушка.
- Весьма решительный поступок, надо признать.
- Согласен. И по нынешним временам не всякий решится на такое. А тогда это вообще можно было посчитать безрассудством. Но он уже сделал первый шаг, поверил в свои силы и решил не отступать.
Меня поразило, как Белар решительно перекинул разговор в прошлое.
- От лесных зарослей Максим Сидорович  освободил небольшую площадь и даже пни выкорчевал, но до морозов не осилил строительство простой деревенской избы. Практичный и сильный человек сообразил, что ему не уцелеть без печи и потому раньше избы сложил печь, вокруг которой соорудил что-то подобное чуму. Длинные лесины окружили печь до самой трубы, а на эти лесины были уложены кора деревьев и шкуры животных - он был охотник от природы.
Это могло уберечь белорусского Робинзона от метели и зверья, но не от ужасных морозов. От морозов он скрывался в печи, куда залезал на ночь. Можно хорошо себе представить, как боролся этот человек за жизнь. С топором, лопатой и ружьём в руках. Он презрел весь мир, и весь мир от него отвернулся. Он остался один на один со страшным мирозданьем, противопоставив ему только свою неукротимую волю. Безусловно, у него был исключительно твёрдый характер.
- Поразительно, - только и мог я на это ответить.
- Скорее всего, дед Максим угорел в натопленной печи, куда залез погреться. Никого не было рядом, чтобы спасти одичавшего в непосильном труде человека.
- Господи, сколько же выпало трудов на его долю! Нет, Робинзон Крузо ему не чета, - подал я голос.
- Вы понимаете, я восхищён мужеством и отвагой своего деда, - продолжал Белар, не обращая внимания на мою реплику. - Он таким вот образом выразил свой протест обществу, в котором не находил себе места. Он не стал в ряды мстителей, которые убивали помещиков и сжигали их усадьбы. Интересно, что Максим Сидорович пробовал там, на Севере, и зерно сеять, и картошку сажать. Даже пчёл завёл одну или две колоды. Кормился в основном грибами и ягодами.
- Видишь, как основательно взялся мужик за дело! - подал я голос.
- Да, основательно. Он даже мечтал завести корову или козу. Приблудная кошка и собака составляли ему компанию. Старшие его сыновья Семён и Ефим ездили к нему, видели его ещё живым, предупреждали о грозящей опасности, уговаривали вернуться на родину, но неразговорчивый Максим Сидорович был непреклонен. Он уже кожей своей ощутил прелесть личной свободы и даже от сыновней помощи отказался. Так и уехали они, оставив отца в его твёрдой уверенности в своей правоте.

Мерно постукивали колёса на стыках рельсов. Умолк и несколько минут не подавал голоса мой попутчик. Мне показалось, что Белар уже задремал. Перед моими глазами проносились картины услышанного. Очень живо представлялся бородатый мужик с ружьём и топором у костра. Тёмный лес угрюмо сомкнулся над ним. Одинокий отшельник прислушивается к шуму леса.
- Не спите ещё? - вдруг отозвался Белар.
- Нет. Очень хорошо представляю себе то, о чём вы рассказывали.
- Я вам ещё не надоел?
- Нет. Что вы? Это всё, о чём вы говорите, очень интересно и заставляет задуматься.
- Интересно, говорите?
- Конечно.
- Ну,  тогда наберитесь терпения и слушайте. Что-то разговорился я сегодня. Душа рвётся наружу, как на исповеди перед смертью.
- Что вы, Белар? Не говорите так. Мне даже страшно становится.
- А вам-то чего страшиться? У меня какое-то дурное предчувствие, сжимающее грудь. Не пойму, от чего это. Давай ещё по пять граммов выпьем. Будь что будет. Своей судьбы не избежать. Я фаталист по натуре.
На этот раз я не возражал и выпил всё предложенное мне до дна, составив Белару компанию. Мне хоть как-то хотелось разделить его терзания.  Я видел, что он нуждается в душевной поддержке, в добром слове. А я всё никак не находил этого слова и только ласково глядел в его открытое лицо. Сделав минутную паузу, он продолжал:
- Не помню я и дедушку по матери. Помер он задолго до моего рождения. Помер, говорят, неожиданно, в полной силе, помер от какой-то страшной болезни, которая косила в послереволюционные годы тысячи людей. Опустели тогда целые деревни.
Дедушка Клим Емельянович Каржицкий был состоятельным крестьянином. Он владел наделом земли, доставшимся ему на правах наследования от своих родителей. Его хутор был расположен у соснового бора недалеко от деревни Ромальдово. В этом хуторе и жила долгое время его вдова Ксения Ивановна. На руках Аксиньи осталось восемь детей: Дмитрий, Егор, Анастасия, Мария, Варвара, Алёна, Пётр и Ольга.
Рядом с хутором, несколько южнее его, проходила просёлочная пыльная дорога. Сразу же от этой дороги на юг шёл пологий склон гектаров на двадцать, который всегда обычно засевали рожью, пшеницей или овсом. В летнюю пору это поле всегда останавливало на себе взгляд землепашца. Земля здесь была ухожена старательным хозяином. Поля колосились добротным зерном. Урожай собирал дедушка Клим отменный.
За полем поднимался чахлый кустарник, переходивший в болото, поросшее столь же чахлым мелколесьем ольхи и берёзы. Это место называлось Лядо. Только с дороги выглядело оно сумрачно. На самом же деле там был совсем неплохой участок земли, где как бы в укрытии леса находился хутор соседей. Хозяином его был Александр Николаевич Карпицкий, за которого выдала замуж свою старшую дочь Анастасию моя бабушка  Ксения Ивановна.
Я хорошо помню эти два хутора. Часто в довоенные годы бывали мы в гостях у бабушки Ксении. Её большой деревянный дом-пятистенка с хозяйственными постройками утопал в зелени огромного яблоневого сада. Сразу за домом и хозяйственными постройками стояла глухая и таинственная стена соснового бора. Звонким детским смехом оглашался этот бор. Здесь играли мы в прятки, мчались наперегонки по пыльной тропинке, кричали во всё горло, ожидая услышать эхо от противоположной стены леса, а оно не откликалось почему-то. Все наши загадки и тайны скрывались в этом бору.
На лесной опушке бабушка любила вечерами разводить для нас костёр. И всегда на одном и том же месте. А у костра любила она сидеть так, чтобы видеть нас всех сразу. Когда сгущались сумерки, она обычно начинала рассказывать нам различные истории и сказки. Многие из таких сказок бабушка пела.
Речитатив её голоса таинственно звучал в колеблющихся сполохах пламени. Временами казалось, что звуки исходили из самого пламени костра. Мне особо запомнились такие вечерние концерты, когда она пела былинные песни, особенно “Сказание о битве на Немиге”. Живо вставали передо мною былинные образы, нарисованные бабушкой Ксенией.
- Простите, это о какой же битве пела бабушка Ксения? - не удержался я от вопроса.
Белар посмотрел на меня с нескрываемым удивлением, как бы спрашивая: “А вы в самом деле ничего не знаете о битве на Немиге или прикидываетесь?” Но ответил сдержанно, с достоинством:
- Битва на Немиге. Об этой битве в Белоруссии веками слагали легенды, пели песни, разыгрывали целые спектакли. Это одна из славных страниц белорусского эпоса, истории белорусского народа. Хочу только подчеркнуть, что, как утверждает современная историография, впервые битва на Немиге упоминается в “Слове о полку Игореве”, этом единственном в своём роде древнейшем памятнике русской культуры. Но вот что любопытно, дорогой друг. Поход князя Игоря состоялся в 1185 году, а битва на реке Немиге произошла в районе нынешнего Минска в лютую зиму 1068 года. Спорной является эта дата. В некоторых источниках указывается март 1067 года. Но это не меняет сути вопроса.  Тем более, что в последние годы весьма энергично дискутируется проблема наших хронологических знаний. Книги Носовского и Фоменко вообще переполошили весь научный мир. Существует, например, около двухсот различных версий “дат сотворения мира”, от 5969 года до нашей эры по Феофилу до 3491 года до нашей эры по Иерониму. Амплитуда колебаний этой фундаментальной точки отсчёта дат составляет около 2100 лет. В нашем же случае разница в один год не имеет ровным счётом никакого значения. Смекаете? Разница в годах между этими событиями, битвой на Немиге и походом князя Игоря,  составляет почти 120 лет!
- Что вы говорите?!
- Уж вам-то как историку сам бог велел заинтересоваться этим. Это любопытнейший факт, который во многом раскрывает и суть, и авторство “Слова”, вокруг чего ломается столько копий в научных дискуссиях последнего времени...
Я был потрясён необыкновенной осведомлённостью Белара. А он, видя, какое произвёл впечатление, как ни в чём ни бывало продолжал:
- Всё бы это ничего, да только, дорогой мой, разница составляет почти 120 лет! Два поколения людей ушло в небытие после кровавой драмы на реке Немиге перед знаменитыми походами Игоря, воспетыми в ”Слове”! Только внуки Всеслава Полоцкого, который сражался на Немиге, могли участвовать в походах Игоря и, описывая их, не удержались, чтобы не вспомнить своего славного деда - спустя сто двадцать лет! Это был подвиг столь же славных потомков белорусских князей, сражавшихся за свою самобытность и свободу против князей киевских.
- Вы ошеломили меня своим сообщением! - вскочил я на ноги.
- Успокойтесь, - остановил меня Белар.
- Какие же у вас суждения на этот счёт?
- Я думаю, что “Слово о полку Игореве” написали внуки князя-чародея Всеслава Полоцкого, а если быть точнее, то сделала это его внучка Евфросинья Полоцкая.
- Вы думаете?
- Я в этом абсолютно уверен. С какой стати, ни к селу, ни к городу, в самостоятельное произведение о походе князя Игоря понадобилось вставлять эпизод из битвы на Немиге? Никакой логики. Это всё равно что в историю о Великой отечественной войне 1941-45 годов вставить целые страницы из “Войны и мира” Льва Николаевича Толстого. Учёные лингвисты не потрудились заметить, что там два самостоятельных произведения, что они даже сумбурно смешаны. Многочисленные переводы на современный литературный язык с попыткой сгладить этот сумбур ни к чему хорошему не привели, только запутали всё. Тем более, что оригинал “Слова” сгорел в пожаре Москвы в 1812 году.
Наступила длительная пауза. Я просто боялся нарушить молчание.
- Простите, а как же сложилась судьба этой чудесной бабушки?
- Вы забегаете вперёд, друг мой, или боитесь подискутировать со мной на эту тему.
- Признаться, я не готов. Всё так неожиданно, - замялся я в нерешительности. - И всё-таки, меня не менее интересует эта прекрасная сказительница, ваша бабушка Аксинья. Что с нею сталось?
- На этом хуторе, о котором я веду речь, - Белар молчаливо согласился со мной и продолжил свой рассказ, - жила не  одна бабушка Аксинья. Вместе с нею жили внучки Лёля и Шура и их мама Варвара Климентьевна. Все они погибли во время войны в партизанском лесу. От хутора остались одни головешки. Буйный яблоневый сад зачах и тоже погиб. Сохранился лишь сосновый бор, над которым гуляют беспокойные ветры. Всякий раз, когда я теперь бываю в родных краях, то непременно заглядываю на этот хутор. Вернее, на то, что от него осталось. А не осталось там ровным счётом ничего. Очень люблю посидеть на камне, который торчит из-под земли, напоминая о том, что когда-то здесь жили люди.
Перед домом была вырыта огромная сажелка, всегда полная чистой воды. Сейчас она уже заросла. Одни лягушки водятся в ней. А прежде тут полоскали бельё, в жаркую пору лета в сажелке плескались дети. Гуси, уступая нам, отплывали к противоположному берегу. Я любил плескаться с Лёлей и Шурой в сажелке. Они без конца хохотали и визжали от удовольствия.
- Варька! - кричала бабушка Варваре в окошко. - Ты поглядывай там за детьми!
В хозяйстве у бабушки с Варварой держали три или четыре коровы, лошадь и несколько свиней. Кур и уток не пересчитаешь. Работы было много. Я хорошо помню и лохматую собаку, с которой подружился в первый же день.
Землю хуторяне обрабатывали старательно и имели от неё неплохой достаток. По крайней мере, как рассказывала мама, они никогда не голодали. Еда была не ахти какая, но дети всегда были сыты. Хлеб, картошка, яички, сало и молоко были в доме постоянно. И в долгие зимние вечера у них всегда горела не лучина, как везде, а керосиновая лампа. Все дети были одеты и обуты, и даже обучались грамоте.
Шли годы, менялись времена. Не усидел на месте Дмитрий и первым покинул отчий дом. Не выдержав коллективизации, он, Дмитрий Климентьевич Каржицкий, уехал на Кубань попробовать своего счастья да так там и осел. Женился, обзавёлся хозяйством и стал самым настоящим казаком. До той большой и кровавой войны ежегодно наведывался он в наши края и очень гордился тем, какая у него большая и хорошая семья. Смеялся он, глядя на нашу жизнь:
- Приезжайте ко мне на Кубань, поглядите, как люди живут,  подивитесь и порадуйтесь хоть за меня.
Не помню, ездил ли кто к нему подивиться на его кубанские просторы до Великой отечественной войны, но точно знаю, что сгинул он на той войне. После войны дети его приезжали на родину отца, гостили у нас, ходили смотреть те места, о которых им, видимо, рассказывал отец. Ездила туда, на Кубань, его родная сестра Ольга. Проезжала через Москву, останавливалась у меня и рассказывала, какие там добрые и красивые люди.
Потом я получил письмо из тех краёв. Мой двоюродный брат писал, что у него тяжело заболела жена, что не может достать какого-то лекарства. В Москве я нашёл лекарство и послал его, приглашая навестить нас, но приехать, видимо, никто не сумел. У каждого свои заботы, свои проблемы. И всё-таки я жду, что нагрянут ко мне казаки, и споём мы вместе хоть какую-то белорусскую песню, из тех, что любил петь их отец и дед Дмитрий Климентьевич Каржицкий.
За Дмитрием уехал искать лучшей доли и совсем ещё молодой Пётр. Он направил свои стопы так далеко, что, казалось, никто и никогда больше его уже не увидит. Письма от него приходили редко то из Владивостока, то из Петропавловска Камчатского, то из Сахалина. Бичевал он на торговом флоте, ходил на рыболовных сейнерах, корачился в портах на перегрузочных работах.
Очень редко приезжал он в родные края, но всякий раз приезжал с новой женой. И всегда сорил деньгами как сумасшедший купчик, дарил всем дорогие подарки, кутил и буянил весь отпуск, под конец которого обычно ссорился со своей женой и отправлял её на Дальний Восток без денег, а сам без гроша в кармане ехал следом, подыскав себе попутчицу с деньгами.
Бабушка Ксения, жившая на своём хуторе вместе с дочкой Варварой и внучками Лёлей и Шурой, очень любила своего беспутного младшего сына Петра и терпела все его выходки. Он это знал и очень тепло всегда говорил о ней.
 Бабушка Ксения болела “базедовой хворью”. Её шея, вздувшаяся от опухоли, готова была задушить её в любой момент. Она лечилась йодом, различными настойками из трав, но ничего не помогало. Привозил ей Пётр какие-то заграничные лекарства из Японии и Китая, но и они не облегчали страдания старушки. Она с беспокойством ждала писем от младшего сына и всегда мечтала увидеть его вместе со старшим Дмитрием.
Только однажды братья в письмах договорились приехать к матери в одно и то же время. Было это большим счастьем для старой Ксении. Приехали они зимою перед самой Великой отечественной войной. Я помню, как неожиданно для нас в зимнюю непогоду к нам нагрянули кубанский казак Дмитрий и дальневосточный моряк Пётр. Приехали они со своими жёнами и детьми. Пётр, конечно же, с женой новой. Звали его жену Клавой. Она сразу же всем понравилась. Её десятилетняя дочь Леночка легко вошла в нашу компанию ребятишек. Мама моя счастлива была видеть своих братьев красивыми и здоровыми. Даже мой папа не удержался:
- Ребята-то, как на подбор, один другого стоит. Слава богу, Пётр, кажется, остепенился. Его Клавушка - прелесть. И девочка просто на загляденье. Думаю, Ксения будет счастлива.
- Не знаю, не знаю, - отозвалась мама, но тут же спохватилась. - Нам она всем понравилась, а вот поглядим, как примут её на хуторах.
Потом была долгая суета вокруг сборов в дорогу и споров, как добираться на хутора, где, как я уже говорил, на одном хуторе жила бабушка Ксения с Варварой и её девочками, а на другом, в Ляде, расположенном совсем рядом, в огромной усадьбе жил дядя Лександра со своим семейством.
В зимнюю пору добираться туда было очень сложно. Хутора находились почти в десяти километрах от нашего посёлка за стеной огромного леса и дремучих болот. В обход их, на деревню Ромальдово, вела насыпная дорога, которую, говорят, строили во времена великой царицы Екатерины Второй. В народе сохранилось поверье, что по этой именно дороге она якобы со своей огромной свитой и проезжала из Петербурга в Киев. Это тот самый Екатерининский шлях, вдоль которого сохранились посаженные тогда, а теперь высоченные и раскидистые берёзы. Их толстые, в три обхвата, стволы источены многочисленными порезами. Это в весеннюю пору, когда соком полнится земля под теплом яркого солнца, местные жители дырявили их стволы и вешали банки и вёдра, собирая берёзовый сок.
После долгих раздумий решили сократить путь и добираться до хуторов почти напрямую через замёрзшее Великое Ореховское озеро, которое начиналось в километре от посёлка и раскинулось на четыре километра среди лесов и болот. Вдоль восточного берега озера шла узенькая дорога, по которой летом можно было добраться до Карпицкой пристани, а там по шикарному хвойному бору петляла широкая лесная дорога.
Теперь же, когда озеро было сковано льдом, вдоль берега шёл санный путь. Он, правда, был не совсем безопасен. Из-под земли у самого берега во многих местах выходили тёплые болотные ключи, которые подтачивали лёд снизу. Бывало немало случаев, когда на хорошо укатанной ледяной трассе, по которой уже проехали и прошли сотни людей, вдруг неожиданно проваливался лёд и под него в студёную воду попадали люди с поклажей. Даже те, кому удавалось выбраться из губительной полыньи, погибали. Их тут же настигал мороз. И в ту, и в другую сторону добираться до тёплого жилья было далеко. Человек просто замерзал, превращаясь в сосульку. Молодые и сильные бежали так, что над ними только пар клубился.
- Вы не спите ещё? - Белар прервал свой рассказ вопросом.
- Нет. Как можно? У вас удивительно свежи воспоминания о детстве.
- Моя мама хорошо читала и писала так складно, что я до сих пор храню её письма с самобытным юмором, - продолжал Белар. - Почерк её письма был не совсем колиграфичен, но мысль свою она всегда излагала точно и последовательно, во всех деталях описывая события, о которых она хотела мне рассказать. Приветы она передавала почти от всех жителей деревни. Во всяком случае, грамоту и математику начальной школы мама знала хорошо.
Она прекрасно пела. Мама очень тонко чувствовала музыку, слух у неё был исключительный. Её мягкий сопрано я слышал во все годы, когда был рядом с нею. Она пела даже тогда, когда была война, когда всё кругом рвалось и горело, успокаивая малюток. Пела и после войны, когда нечем было накормить пятерых детей. Слёзы катились из глаз, а она пела. Вот её любимая пословица: чем жить и плакать, лучше спеть и умереть. Мне почему-то кажется, что это она её и придумала.
Мама очень радовалась, когда все мы ей подпевали. Она с великим удовольствием солировала и всякий раз поправляла каждого, кто пел неверно: “Куда тебя понесло? Тебе что, медведь на ухо наступил? Ты не слышишь других, слышишь только себя. Не забирай так высоко и не кричи, сорвёшь голос”.
Семья у нас была хоть и большая, но дружная. Помнится, по праздникам к нам приезжали обычно многие наши родственники. И вот когда собиралась вся эта большая родня, а собирались обычно целыми семьями, то старшим - дядьям нашим, тёткам, братьям и сёстрам отца или матери - было радостно встретиться. Но представьте радость детей, встречу всех нас, двоюродных братьев и сестёр. Это всегда был праздник, всегда что-то новое и незабываемое.
Всех нас, детей, обычно определяли в одну из комнат. Мы гурьбой играли, веселились, ели и спали в одной комнате. Укладывались на ночь на полу, устилая своими прыгающими, скачущими телами весь пол. Укрывались каким-то одним огромным одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, и радости нашей не было конца. Это был действительно большой для нас праздник.
Так я помню одну из самых прекрасных детских встреч. Представьте себе, съехались как-то почти все родичи. Повод для такой встречи был самый подходящий. Завершилось строительство электростанции. Её, в полном объёме выполненных работ, принимала специальная комиссия, которая приехала из Москвы. Пожаловало высокое начальство из Минска и Витебска. Районное руководство буквально ночевало и дневало прямо на объектах строительства. Отец говорил, что его просто тошнит от их указаний, как правило, совершенно не по делу. Каждый из них непременно хотел показать, что если бы не он, то вся стройка была бы провалена.
Предстояли большие торжества. Разговоров и приготовлений было много. Вполне естественно, что к этому событию готовились с особым настроением сами строители, их родственники и друзья. Пьянка предстояла грандиознейшая. Весь посёлок жил ожиданиями торжественных заседаний, премий, почётных грамот и благодарностей.
8 ноября 1930 года Бел ГРЭС дала первый ток. В тот год меня ещё не было на белом свете. А в год, когда произошли описываемые мною события, пять высоченных труб уже возвышались над зданием электростанции. Третья и последняя паровая турбина дала ток. Пятый, и последний, котёл был принят в эксплуатацию с высокой оценкой качества выполненных работ. Строительство электростанции было завершено.

Глава седьмая,

в которой Белар пытается оценить значение строительства электростанции для экономики республики, определить роль  своих родителей в этом строительстве, а также её влияние на свою собственную судьбу.

В рабочий посёлок тогда приехало много людей. Из ближайших и дальних деревень шли и ехали крестьяне подивиться на огромное здание электростанции с пятью высоченными трубами, которые густо дымили на всю округу. В магазины и лавки завезли много товаров, которых здесь прежде никто и никогда не видывал. Каждый вёз в потайном кармане праздничного полушубка все свои сбережения в надежде купить себе обновы.
Давно поговаривали, что в посёлке энергетиков будет знатная торговля. От деревни до деревни, от хаты до хаты, от одной кумушки к другой эта яркая новость облетела весь уезд. Даже в самых дальних хуторах и лесничествах живо обсуждали предстоящие торги. Полесовщики по такому случаю наплели новые лапти с узорами, в них не устыдится кинуться в пляс самая что ни на есть красавица. Бабы достали из сундуков свои подвенечные платья сорокалетней давности и примеривали внучкам.
А сами красавицы ещё за неделю до торжеств парились в бане и гадали на противне, каких женихов они сыщут там, на гульбище. Наиболее смекалистые мужики, пронюхав о предстоящем кирмаше, нагнали столько самогонки, что ею можно было залить весь посёлок и ближние три деревни вместе с погостами. Они уже предвкушали богатый магарыч и, довольные, смазывали дёгтем колёса телег и праздничные боты, у кого они были. С хитрым прищуром посмеивались они над теми, кто опоздал вовремя заколотить бражку.
Это был праздник не только строителей. В нём хотелось участвовать всем, у кого близкие, друзья и родственники хоть как-то были причастны к этой необычной для здешних мест стройке. Разноликий и пёстрый люд заполнил посёлок. Дома, бараки и просто какие-то временные хибары густо алели кумачом флагов и плакатов. Знакомые и незнакомые приветливо улыбались и поздравляли друг друга. Торжество было всеобщим.
Народ валом валил в посёлок, ставший тесным, оживлённым, словно казачий стан, когда собиралось войско после похода. По екатерининскому шляху, с двух сторон окаймлённому огромными старыми берёзами, шумно пылили телеги, как лукошки полные детворой, девчатами и пожилыми женщинами в ярких пёстрых платках. И хотя был уже довольно прохладный ноябрь, но день выдался сравнительно тёплый, солнечный, яркий. Казалось, сама природа позаботилась о том, чтобы праздник был красивым, запоминающимся.
Завершение строительства было приурочено к празднику Октября. Люди были счастливы величием содеянного. Всем хотелось хоть глазком взглянуть на это чудо, которое уже давно перевернуло весь уклад их болотной жизни, увело на стройку сыновей и дочерей, сулило новые перемены в ближайшие годы.
Какими будут они, эти перемены? Люди шли, чтобы узнать, что ждёт их впереди. Оживлённо судачили они с важными и гордыми жителями рабочего посёлка, искренне отдавая им дань уважения, признавая их особые заслуги перед всей лапотной округой. Это был действительно большой праздник для всей Белоруссии. Для нас же была радость повидаться с нашими родственниками.
Мы ждали их всех и готовились к шумному застолью. Три дня и две ночи мама крутилась у плиты. Вкуснейшие запахи разносились по всему дому. Отец деловито разливал по бутылкам хмельные настойки. Он не возражал, чтобы я и старший брат Василий помогали ему в таком нехитром деле.
Рано утром, помню, приехал дядя Лександра, толстый, лысеющий, с маленькими, спрятанными среди пухлых век глазками. Быстро бегали они на его огромном полном лице. Лександра привёз двух моих двоюродных сестёр: застенчивую худенькую Пашу и бойкую, постоянно смеющуюся Шурку. Я просто не узнал Шурку. Летом она была очень больна, и к ней никого не пускали. Теперь же девочки улыбались и были откровенно счастливы. Паша была моим одногодком, Шурка - погодком. Шурка казалась даже старше Паши - она была почти одинакового с ней роста, но скроена, как мне казалось, поплотнее. За одно я не любил Шурку. Она к месту и не к месту язвила, показывала язык и хохотала, передразнивала, точно воспроизводя голос того, над кем издевалась.
Паша вела себя скромнее, казалась молчуньей. Я просто не узнавал её. Её голубые глаза были печальными. Чем её так обидели? Она старалась быть в стороне и больно царапалась, когда её донимали. Даже в манере говорить Пашка очень походила на свою мать, тётку Настасю, которая неслышно, словно тень, вошла последней и тихо присела на табуретку в уголочке, смирно поджав губы. Паша и Шурка называли своего отца “тата”, чисто по-белорусски, в то время как мы говорили “папа”.
Не успел дядя Лександра войти в дом, как потребовал себе стопку водки и тут же стал что-то жевать, громко чавкая и причмокивая. Говорил он мало, но я заметил, что ещё сдержаннее в разговоре с ним был мой отец.
- Значит, закончили?
- Значит, закончили, - сухо отозвался отец.
- А на хрена закончили?
Отец промолчал. Разговор не клеился.
Потом пришла тётя Варвара, высокая, полная, крутобёдрая. И уютная. С нею всегда было хорошо. Она всякий раз привозила много разных вкусностей, за что мы, дети, её очень любили. Варвара говорила мягко, каким-то грудным голосом. И её девочки - Лёля и Шура - тоже говорили мягко, как мать.
Одеты они были в новенькие ситцевые платьица в голубую горошину и явно были счастливы. Лёля и Шура сразу же пошли к девочкам дяди Лександры показывать свои обновы и долго шушукались там, у окна, стесняясь подойти к нам, мальчишкам. Они приехали сами по себе, втроём со своей мамой, хотя жили совсем рядом с девочками Лександры. Он, видимо, просто не захотел брать их в свою повозку.
Варвара вынула откуда-то маленькое зеркальце, поправила пышную причёску.
- Хороша, хороша! - сказал Лександра, оглядывая её снизу доверху и облизываясь.
- Хороша-то хороша, - ответила она, смеясь. - Да вот женихи все гужем, гужем - да мимо!  Ты обещал мне жениха подобрать, Максимыч, - обратилась она к моему отцу. - Да видно, женилки у моих женихов пока не выросли. Так ведь?! Ха-ха-ха!
- Не тоскуй, Варька, будет у тебя жених что надо! - смеясь, отвечал отец. - Потерпи малость. Такого подберём - закачаешься...
- Закачаешься, закачаешься и... упадёшь, - вставил Лександра и его маленькие глазки запрыгали на огромном лице.
Настася заулыбалась, глядя на Варвару, но ничего не сказала, вынула из-за короткого рукава кофточки платочек и звучно, по-мужски, высморкалась. Варвара, вскинув глаза на Лександру, проговорила:
- Знаешь, что я тебе скажу? Встал тихо и иди ровно, не шуми. Марья, - громко обратилась она к моей маме, - а где твоя Женечка? Что-то не слышу её голоса. Дай на неё взглянуть. Давно не видела. Здоровенькая?
- А я только от груди её отняла. Она тут же и уснула. Пойдём - поглядишь. Спокойная девочка. Васька ревниво её оберегает, очень её любит и сидит рядом.
- Сколько ей уже?
- Да уж девятый месяц пойдёт. Скоро побежит.
- Так уж и побежит?
- Побежит. Здоровенькая, крепенькая, ловкая такая, побежит непременно.
- А Жорка как? Намучилась ты с ним, не дай-то бог. Не было года, чтобы не болел.
- Это так, Варенька. Я и не знаю, с кем больше намучилась. То ли с Жоркой, то ли с Васькой. Ты на Васеньку-то погляди, сердце кровью обливается.
- Что так?
- А ты погляди. Только уж не причитай, не пугай мальчишку. Чем-то я так перед богом-то провинилась, что такая напасть на него свалилась? Всю жизнь теперь буду мучиться, что не доглядела, не уберегла.
- Да что же с ним ещё приключилось?  То, что ножку покалечил, я знаю. Коленко разбил, слезая с кровати. Теперь всю жизнь хромать будет.
- Ты погляди, Варенька. Я не могу на него без слёз глядеть.
- Что ещё?
- Бельмо левый глаз закрыло, совсем ничего не видит.
- А с чего это такое?
- А кто ж его знает?  Говорят, что засорил. Покраснел и болел долго.
- А что врачи говорят?
- Водила к врачам. Капельки прописали. Петька в Витебск за ними ездил, привёз. Стали мы капельки капать, а глаз как взорвался. Мы к врачу, а тот сразу отменил эти капельки. Велел везти в Минск. Повезла сама. А там пока нашла больницу, то сама чуть не сдохла. Сама заболела от переживаний, какая-то чемерица приключилась. Господи, извелась вся. Дома-то стадо мужиков оставила, да и Женечке только три месяца, небось орёт голодная в колыске. Да и Петру каждый день на работу надо. Без бабьего пригляду и мужик-то дитёй становится. Жорка совсем дурной ещё, того гляди чего натворит. С ним-то только полгода как из смоленской больницы приехала. Четыре месяца с ним там провалялась. Ну, теперь-то вроде ножку вправили, бегает, не жалуется. Правая голень чуть тоньше стала, когда гипс сняли. Врачи говорят, что выровняется, будет бегать как олень.
В это время шумно открылась входная дверь, и в комнату не вошёл, а ввалился уже здорово подвыпивший дядя Фёдор. Он снял с головы неопределённого цвета помятую фуражку и швырнул её куда-то в тёмный коридор. Так делал только он. Зато он же всегда долго искал её, приговаривая: “А где же это моя шапка-невидимка?”
- Здорово живёшь, сябры! - громко заговорил он. - Я думал, что я первый! Ан н-н-нет! Лександра всегда опередит! Ну, а там, где Лександра побывал, там уже Фёдору делать нечего!
Из маленькой комнаты вышла озабоченная Варвара.
- Не прибедняйся, Фёдор, - откликнулась она. - Тебя тоже на козе не объедешь.
-О-о-о! Варька! Душа моя! - пьяно качаясь и широко расставив руки, Фёдор шагнул к Варваре. - Дай я тебя, Варька, поцелую! Ты меня любишь, Варька?
- Люблю, Феденька, люблю, - отвечала Варвара, и они троекратно расцеловались.
- Ты где своих-то потерял?
- Чичас будут... Чичас будут, Варька. - Фёдор подсел к столу. - Они меня на разведку послали. А сами решили, вместе с Иваном, пополнить боезапасы. По пути  малость того... выпили. Никакого терпежу не хватило. Кругом народ гуляет.
- Гудит народ?
- Гудит. И мы не удержались. Эпидемия торжества. Гудит вся округа. Все всполошились, как угорелые. Пьяных уже полно. Того гляди, скоро рожи друг дружке бить начнут. Орут, не поймёшь что. Так и наших эта чума захватила, они в магазин зашли. Ольга у нас горластая, ни с того ни с сего песни вдруг петь стала. Раскраснелась  и орёт на всю деревню, самых терпеливых собак переполошила. Ты выпить хочешь, Варька?
- А то как же! Сытый голодного не разумеет, - засмеялась Варвара и внимательно посмотрела на маму. - Я тоже не могу на него смотреть, комок к горлу подкатывает.
- Чичас сообразим, Варька. Чичас! Ты чего на меня смотреть не можешь, Варька?
- Да не о тебе речь, Феденька, глаза б мои на тебя не глядели. Уже напраздновался, ещё до стола не дошёл.
Фёдор встал и, пошатываясь, вышел в коридор и тут же вернулся, держа в обеих руках, как бы в обнимку, огромный бидон от молока.
- Во, Варька! Нам с тобой хватит! Самогонка первый сорт! Аж горит, душа радуется. А чего? Выпить... оно... ни-ко-гда не помеха! Если хорошо выпить, - уточнил он. - Пока хозяева будут раскачиваться, с голоду можно подохнуть. А мы выпьем и того, будь здоров, Иван Петров! Подыхайте сами! А мы сами с усами!
Отец мой с улыбкой поглядывал на Фёдора, который как-то неловко открывал бидон, и, качаясь, наливал самогон в стаканы, которые ему подставляла Варвара. Он не лил, а как-то плескал, раскачивая бидон, и не пролил ни капли.
- Ты скажи! - восхищённо произнёс Фёдор. - Вот что значит постоянная тренировка!
И тут же пролил.
- Ничего, ничего, - успокаивал он себя, ставя бидон около стола. - Где пьют, там и льют. Ну, Варька, будь здорова! Хорошего тебе жениха! - Он понюхал край стакана, сморщился и, проговорив “Берегись, душа, оболью!”, выпил одним махом.
- Закуси, Варька, - дядя Фёдор взял пальцами с тарелки кусок сала и пододвинул тарелку к Варваре. - Теперь полный порядок. Ну вот, кажется, и мои идут.
Пришла тётя Лена, жена Фёдора, маленькая, кругленькая, розовощёкая и всегда весёлая. Впереди неё выступали мой ровесник Женька, двумя годами младший Виктор и совсем маленькая Раечка. Из-за плеча тёти Лены выглядывали высокая и такая же плотная, как и тётя Варвара, сестра Ольга и её муж Иван, красивый и стройный блондин. В руках у него был баян Фёдора. Ольга приехала, как она говорила, “со всем выводком”. Пятеро детей мал-мала меньше, чисто и опрятно одетые, исключительно похожие один на другого Ивановичи, смущённо топтались впереди: Женька, Сашка, Галина, Люся и совсем крохотная с ярким красным бантом Нюрка-плакса.
В комнате стало шумно и тесно. Все здоровались за руку, обнимались и целовались. Фёдор, смеясь, обнимался и целовался со своими детьми и женой. Тётя Лена, щурясь, приглядывалась к Фёдору.
- Ещё выпил, Фёдор?
- Ты угадала, - Фёдор опустил голову.
- Гляди, Фёдор! - тётя Лена строго потрясла пальцем перед носом мужа.
- И пью -говорят, и не пью - говорят. Напьюсь-повалюсь - и пускай говорят.
- Ну, насчёт повалюсь - это у тебя не пройдёт!
- Оставь ты его! - перебила Варвара. - Давай поздороваемся, сестра. Давно мы с тобой не виделись.
Все взрослые вскоре собрались за столом в большой комнате, в “зале”, как называла эту комнату мама. А мы, детвора, были определены за столом в другой комнате, которую называли спальней. На кухне суетилась мама. Ей помогали Настася, Ольга и Лена.
Во главе большого стола, как обычно, сидел мой отец. Он вёл всю беседу. Хотя к нему приезжали и старшие братья и сёстры, но только он пользовался всеобщим уважением и только он всегда мог успокоить разгоравшиеся страсти. А они нередко вспыхивали на пустом месте с неожиданной остротой. Горячий народ.
И на этот раз шумной была беседа. Уже не первую выпили гости и хозяева и не по первой закусили, как вдруг слышу, зовёт меня отец:
- Чапай! - кричит, - Чапа-а-й!
Я бегу в большую комнату. За длинным столом сидит весёлая компания. О чём-то азартно и шумно говорят все сразу, перебивая и не слушая друг друга. Меня подзывает отец:
- Ну, Чапай, у меня к тебе дело. Вот я договорился с рыбаком. Ты знаешь Гасюту? Знаешь?
- Знаю, - ответил я. - Как же, знаю, где дядя Гасюта живёт. С его внуком Володей я дружу.
- Не дядя, а дедушка.
- Да, дедушка Гасюта. На бугре за посёлком стоит его дом.
- Ну так вот пойдёшь к рыбаку. Я договорился с ним. Он рыбы свеженькой наловить должен был бы. Пойдёшь к нему. Возьми вот сумку. И принесёшь рыбу. Ну, что ж, Чапай, одна нога здесь, а другая - там!
Так любил мой отец отдавать распоряжения по дому и очень любил нас за нашу исполнительность, за проворность, за смекалку и всячески поддерживал, поощрял нашу инициативу... При железной дисциплине. Он был и твёрд, и суров. Мы слушались отца беспрекословно. И любили его. Капризничать в нашем доме не разрешалось никому.
С душевной радостью, с необыкновенной лёгкостью и с гордостью, что именно мне поручили это дело и, вместе с тем, с какой-то минутной тоской, что меня оторвали от весёлой компании моих сверстников, я помчался с сумкой в руке в сторону, где жил рыбак.
Сбежав по лестнице, - а жили мы на третьем этаже, у нас по тем временам была шикарнейшая двухкомнатная квартира, - сбежав по лестнице вниз, я стремглав бросился к дому рыбака, размышляя при этом, какие у нас будут интересные игры, когда я вернусь, как я им, ребятам, расскажу, как я бегал к рыбаку, как я быстро выполнил поручение отца. Это было замечательно!
Однако же, до дома рыбака было не так-то близко. Даже далеко. Сравнительно далеко, конечно. Лет мне было в ту пору около шести. Может быть, немного больше. Но в школе, я это хорошо помню, я ещё не учился. Выскочив за околицу, я уже не бежал, а шёл быстрым шагом. На возвышенности, на  холме, на его вершине, стоял дом рыбака Гасюты. Рядом с домом высоко поднималась старая берёза. Её приметишь за многие километры.
 Это самое высокое место в посёлке, откуда видно, как бегут поезда по железной дороге Москва-Минск. У Володи был армейский бинокль, который подарил ему отец, командир Красной Армии, и мы с ним часто отсюда разглядывали окрестности.
Володя не жадничал и давал мне поглядеть в бинокль. Видна и железнодорожная станция Хлюстино, на которой эти поезда останавливаются. Не все, конечно, но многие останавливаются. А до этой самой железнодорожной станции, как говорили, добрых десять километров с гаком. Поезда шли часто, и я любил наблюдать за их движением. Паровозы густо дымили. Дым этот появлялся гораздо раньше чем сам поезд. Отсюда он выглядел игрушечным. Как и всё, что было видно с этой горы. Дальние деревни, поля и луга, посевы зерновых, которые резко отличаются по цвету от картофельных участков. Пасущиеся коровы и овцы казались такими маленькими, что их легко можно было представить сказочными. Из сказки о стране лилипутов, которую рассказывала мама. Эту сказку очень любил мой старший брат Василий.
Конечно же, я зазевался, глядя на бегущие поезда. Особенно интересно было наблюдать, как идут встречные составы. Создавалось впечатление, что они мчатся по одной колее и вот-вот столкнутся. Дымы паровозов стремительно приближались, и казалось, что будет беда.
Напряжённо вглядывался я в эту картину. Но, сталкиваясь, дымы так же стремительно расходились, и я прыгал от радости и кричал “Ура!!!”. Привязанная за колышек коза подозрительно глядела на меня, склонив голову и выставив вперёд рога. Я тоже грозно косил глазами в её сторону и стал в боевую стойку. Не вдруг вспомнив, что меня ждут дома, я спешно ретировался и побежал по тропинке, несколько сокращая свой путь. Коза удивлённо глядела мне вслед: бе-е-е!
И вот по дороге к дому рыбака, почти у самой калитки, я нашёл рыболовный крючок. Да, да! Обыкновенный крючок для удочки. Крючок был старый, ржавый. Но тем не менее, это была удивительная для меня находка. Я поднял крючок и долго его рассматривал. Какие удивительные картины рыбалки на нашем Великом Ореховском озере рисовались мне в тот момент! Я был счастлив в ту минуту, и это счастье наверняка светилась в моих глазах.

Глава восьмая,

в которой Белар рассказывает жуткую историю, которая приключилась с ним в связи с этой безобидной находкой.

Зажав крючок в кулаке, я сразу же пошёл к дому. Проскользнув через калитку, побежал по тропинке с тревогой нарваться на пса, который, как я полагал, обязательно должен был быть где-то здесь. Даже когда я шёл в дом вместе с Володей, он не признавал меня за своего и сердито ворчал, скаля зубы. Володина бабушка Даша, видя как я пугливо оглядываюсь на Шарика, всегда загоняла его в будку. Он недовольно заползал туда, продолжая ворчать. Мне так и не удалось с ним подружиться. Никаких угощений из моих рук он не брал. Дедушка Степан, так звали Гасюту, был этим очень доволен и ласково трепал Шарика по голове.
Гасюта встречал меня на крылечке, очевидно приметив в небольшое окно-глазок, смотревшее на улицу из, казалось бы, совершенно глухой и тёмной пристройки-веранды, большое окно которой с обратной стороны выходило в сад. Мы поздоровались. Гасюта очень добродушно похлопал меня по плечу.
- Ну, как дела, Чапай? - спросил он, приветливо улыбаясь.
Так меня звали - Чапай - во всём посёлке. Наверное потому, что я верховодил среди своих сверстников. А уж какие там сверстники! Шесть лет! Однако была своя компания, компания по детскому саду, по просторному двору.  А уж в связи с чем, по какому случаю, почему прозвали меня так, даже трудно теперь вспомнить. Но  что звали меня так - это я помню очень хорошо.
Гасюта ещё раз добродушно похлопал меня по плечу, внимательно, с каким-то неподдельным любопытством всматриваясь своими острыми, казалось, даже колючим глазами.
- Ну, - говорит, - рассказывай, Чапай, какие у тебя дела.
- Всё хорошо, - отвечаю. - Вы только посмотрите, дядя Гасюта! Дедушка! Я нашёл крючок! Самый настоящий! Это, наверное, вы его потеряли?
Рыбак с улыбкой глядел на мою пухлую ладошку, на мягкой розовой подушечке которой лежал ржавый крючок с обрывком лески из конского волоса.
- Нет, - сказал Гасюта и засмеялся пискливо, словно заплакал. Это было так неожиданно для меня, что я, разинув рот от удивления, смотрел в его щербатую прыгающую дыру в обрамлении рыжей густой щетины.
- Нет, - повторил он. - Я такими крючками не ловлю. Я ловлю рыбу сетями. На крючок много не поймаешь. А рыба - это моя жизнь, мой хлеб.
Я ещё раз повторил:
- Может быть вы потеряли? Этот крючок, может быть, вам всё равно нужен будет?
- Нет, нет, - всё так же смеясь, повторил Гасюта. - Возьми этот крючок себе.
Я опять спросил его:
- Так я возьму этот крючок себе?
- Да, возьми...
- Так я буду ловить рыбу теперь сам? Я сделаю себе удочку?
- Конечно! Ты теперь будешь у меня помощником! Ты даже очень поможешь мне ловить рыбу! Я уверен, что ты сам поймаешь очень большую рыбину. А я тебе помогу, если у тебя не будет получаться.
Я был наверху блаженства. Я был по-детски счастлив. Я был горд тем, что у меня будет самая настоящая удочка, и что я буду сам ловить рыбу, и что за это меня наверняка похвалят дома.
Вручив поклажу, Гасюта проводил меня до калитки и ещё долго глядел мне вслед, стоя у плетёного забора, на котором сохли длинные сети. А я время от времени оборачивался и махал ему рукой.
 Когда пришёл домой, там уже неслись развесёлые звуки. Звонкий и сильный голос Варвары ровно вёл нехитрую мелодию народной песни-шутки, которую женщины всегда пели с особым удовольствием:
                Чаму ж мне не петь,
                Чаму ж не гудеть?
                Кали в маей хатаньцы
                Парадак идеть.

Первые две строки пела одна Варвара, две другие дружно подхватывал нестройный хор уже захмелевших женщин:

                Чаму ж мне не петь,
                Чаму ж не гудеть?
                Мушка на вакенцы
                У цымбалы бьеть.

Песня всем очень нравилась, и потому пели её с азартом, дружно, чётко выдерживая такт. Мелодия старинной белорусской народной песни была близка и понятна каждому. Она разливалась по всем комнатам в спокойных, где-то шутливых и озорных переливах. Песня эта была из их повседневного быта, а потому понятная во всех своих музыкальных нюансах. А пели её и взрослые, и дети с особой теплотой и каким-то внутренним воодушевлением.
Никто не руководил, не дирижировал этим стихийным ансамблем, но Варвара понимала, как важна её роль запевалы. Её голос звенел в тёплом сопрано так задушевно, что эта теплота невольно передавалась каждому. Песня отвечала их повседневным думам и заботам. А дум и забот у каждого из этих жителей болотнолесистого края было по самую макушку. Чтобы выжить в неимоверно сложных и тяжёлых условиях, надо было каждому, от мала до велика,  ежедневно и дружно работать от зари до зари.
Теперь в их быт пришли новые перемены. Они ещё прямо не коснулись непосредственных дел в хозяйстве, но буквально каждая семья связана была со строительством электростанции. Это стройка затронула каждую деревню в округе, забрала не только самых сильных и ловких мужиков, но и ежедневно поглощала огромное количество продуктов и товаров. Их везли сюда на повозках и машинах ежедневно и ежечасно. Огромный посёлок был превращён в склад такой величины, и так много всего здесь было, что даже подумать было страшно, как во всём этом можно было разобраться.
Строили ведь не только электростанцию, но и сам город. Его контуры уже чётко были обозначены не только горами земли, вынутой из длинных траншей под фундаменты будущих жилых домов, но и самими домами, многие из которых уже были под железной крышей и заселены.
В их окнах вечерами уже горел яркий электрический свет. И сами окна были настолько непривычно большие, что когда спускались сумерки и жильцы домов зажигали свет, многие из них специально выходили на улицу, чтобы полюбоваться необыкновенным зрелищем снаружи. Белокаменный посёлок из трёхэтажных  зданий, светящихся сотнями ярких звёзд-окон, невольно напоминал волшебную сказку.
Совсем даже не верилось сельчанам, что вот эта радость, свет и тепло, скоро придут в каждую деревню, в корне изменят их повседневную жизнь. Вот почему певшие за столом любимые родственники были так любопытны, так внимательны, с сельской дотошностью и хваткой расспрашивали о всех деталях строительства. Отец иногда не успевал отвечать на вопросы.
А ответы его были авторитетны. Они не подлежали ни малейшему сомнению. Как ни как, а отец мой достаточно долго поработал прорабом на самой электростанции. Его авторитет среди строителей был весьма велик, его выбрали председателем рабочкома. Надо признать, что здесь он проявил свои организаторские данные, и его вскоре избирают председателем поселкового Совета. А это уже Советская власть.
Имя  моего отца можно найти во многих документах города, а фотография и теперь висит на доске знатных строителей и эксплуатационников первенца белорусской энергетики. Память о нём ещё жива среди жителей посёлка. Многие помнят его не только как председателя поселкового Совета, а как просто хорошего и справедливого человека. Нередко приходилось ему мирить разбушевавшихся соседей. Ревнивые мужья и жёны шли к нему за советом, как разрешить их семейные споры. Отец в таких случаях ставил бутылку на стол, сажал рядом с собою маму и начинался душевный разговор, главным аргументом в котором была моя рассудительная и добрая мама. Часто потом я слышал примерно такой разговор:
- Здравствуй, Климентьевна! Как там твой Пётр Максимович поживает, дай ему бог здоровья? А моего, зараза его побери, вроде как подменили. В глаза не глядит, виновато смотрит: “Чего тебе помочь?”, спрашивает через каждые полчаса.
В тот памятный день отец пел вместе со всеми. Я стоял, прислонившись к косяку двери, и с нескрываемым удовольствием слушал этот дивный хор. Пели на три голоса, разделившись так, что звучание всего ансамбля было весьма гармоничным и цельным. Дядя Федя, хотя и был изрядно хмельной, но играл на баяне с восхитительным мастерством и чувством.
Я помню, были времена, когда он привозил и скрипку. И когда он брал в руки смычок скрипки и прислонял к подбородку этот удивительный инструмент, все замирали в ожидании. Играл он на скрипке настолько проникновенно и с таким чувством, что музыка буквально хватала за душу.
Фёдор даже сам весь преображался. Лицо его становилось, я бы сказал, торжественным. В таких случаях играл он всегда что-то своё, часто импровизируя по ходу исполнения, и так увлекался мелодией, что закрывал глаза от удовольствия, которое испытывал. Иногда я видел, как из-под опущенных его ресниц катилась слеза. Завороженные его игрой, мы молча и в неописуемом восторге сидели и слушали, не шелохнувшись.
На этот раз скрипки не было. Дядя Федя играл на баяне. Но играл он как всегда так, что баян поразительно точно описывал, если можно так сказать, настроение не только самой песни, но и поющих. Баянист хорошо знал слова песни и иногда, вскидывая голову, подпевал, пристраиваясь к голосам певцов.
Не только слушать, но даже смотреть, как играет дядя Фёдор, было интересно. Часто в таких ситуациях к нам приходили соседи (со своей бутылкой и закуской) и тихо наблюдали за поющими и играющим Фёдором. Вместить всех желающих наша квартира иногда не могла. Тогда широко открывали дверь на лестничную площадку. Детвора всегда пробиралась вперёд и глазела на всё происходящее с разинутыми ртами.
Когда становилось тесно и душно, отец предлагал выйти на свежий воздух. Во двор выносили скамейки и табуретки. Устраивались поудобнее прямо на траве. Обычно получался замкнутый круг, в центре которого сидел дядя Фёдор. И когда стихал говор, он начинал играть.
Начинал обычно так неожиданно и виртуозно, что все вначале прислушивались, внимая каждому звуку и пытаясь уловить, угадать мелодию. Это было похоже на прелюдию, на вступление, за которым последует что-то более значительное. Такая своеобразная музыкальная загадка была чем-то вроде разминки перед хорошим концертом.  Фёдор понимал это и старался быть, как он говорил, на высоте положения.
И сегодня интерес соседей был велик. За моей спиной уже сопели знакомые мальчишки и девчонки. Я оглянулся и увидел ребят из соседних домов. Мне было приятно, что им интересно повидать и послушать дядю Фёдора. Я был горд тем, что у меня такой славный дядя.
 Между тем, длинная песня подходила к концу. Варвара пела заключительные куплеты:

                Чаму ж мне не петь,
                Чаму ж не гудеть?
                Петушок у сметничку
                Зернятки дяубеть.

                Чаму ж мне не петь,
                Чаму ж не гудеть?
                Сучачка на лычку
                Хатку стеражеть.

Мужчины, довольные и счастливые, дружно захлопали в ладоши. Один Лександра, сумрачно взглянув на свою молчаливую Настасю, как-то липко посмотрел маленькими глазками на раскрасневшуюся Варвару и вдруг громко пропел сиплым фальцетом:

                Песня вся, песня вся,
                Песня скончилася.
                Дед бабку кулаком -
                Баба скорчилася.

- Не порти людям настроения, Лександра! - твёрдо сказала ему Варвара. - Не то я тебе такое пропою - враз заткнёшься.
Лександра, ничего не ответив, сипло и как-то противно захихикал. Но теперь уже опять заиграл баян, лихо чеканя такт “Лявонихи”. Кто-то пустился в пляс. Веселье было в разгаре.
Оставив рыбу на кухне, я протиснулся в дверь между курившими в проходе мужиками. Пробежав около стола, подошёл к отцу. У меня был зажат в кулаке крючок.
- Папа! Папа! - сказал я. - Вот, смотри, какой я нашёл крючок! Я теперь сам рыбу ловить буду!
- А ты рыбу-то принёс?
- Да, я принёс рыбу. Она на кухне. Но ты посмотри, какой я нашёл крючок! Я на него сам буду ловить рыбу теперь!
Отец удивлённо, как-то необычно посмотрел на меня. Мне не понравились его глаза. В них было что-то чужое, откровенно враждебное мне. Я никак не мог понять, что произошло.
- Как это нашёл крючок?
- А я вот бежал по дороге. А потом, когда повернул за посёлком на дорогу к дяде Гасюте... К дедушке Гасюте... Так вот там я и нашёл этот крючок...
- Да-а-а...- протянул отец. - Нашёл крючок... Нашёл топор под лавкой!
Этот разговор наш слушали все. Где-то в середине этого разговора прекратилась музыка. Уставшие и потные танцоры, отдуваясь, усаживались на свои места. Кто-то наливал в стаканы булькающую водку, кто-то накладывал себе закуску. И кто-то прислушивался, кто-то обратил внимание, слушал разговор отца со мной. И особенно последние слова отца: “Нашёл топор под лавкой”.
- Ты, - говорит он, - был у рыбака?
- Был...
- Ну, так вот где ты его и нашёл, - тихо сказал он, нажимая на слово “нашёл”. - Ты стащил крючок... Украл!
 Это слово, как удар грома, прогремело грозно. Теперь уже все притихли, наблюдая за развитием событий. Никто и никогда не видел моего отца столь сердитым.
- Нет, - говорю я. - Я не украл крючок, папа. Я нашёл его. Я когда побежал за посёлок... Я когда повернул... По дороге... Туда... К калитке... Там я его и нашёл.
Говорил я сбивчиво, как бы оправдываясь. Я уже дрожал, страшась непонятного мне гнева отца.
- Ну, ну! Рассказывай, как ты его нашёл!
- Вот, когда я прибежал... К калитке... Нет... Я шёл... И там... Около калитки... Я нашёл... Крючок...
Дальше говорить я не мог. Я видел, что мне совершенно не верит отец. К горлу подкатил горький комок, и мне захотелось плакать. Не понимаю почему, но мне стало стыдно. Запылали уши, загорелось лицо. Я не знал, куда деть свои глаза. Мне хотелось убежать, но я не мог сдвинуться с места. Завороженный под суровым взглядом отца, я как бы окаменел. Лицо отца побагровело, глаза стали злыми.
- Да-а-а! Да! Ничего, брат, парень! Нашёл! - зло казал отец. - Ты уж лучше не ври...
Кто-то из гостей бросил реплику, язвительную, колкую. Кто-то усмехнулся. Кто-то кисло глядел на меня, на отца, как бы спрашивая: “Ну и что же? Что дальше?
- Ну так сознавайся, сынок... Меньше попадёт. Повинную голову и меч не сечёт. А уж по такому дню, так и быть, простим... Больше не будешь брать? Так ведь?
Отец внимательно глядел мне в глаза, как бы испытывая меня - кто кого переглядит. Я не выдержал его взгляда, потупился, ответил не совсем твёрдо:
- Нет, папа... Я нашёл крючок...
Лицо отца мгновенно изменилось. Он закричал:
- Как нашёл?! Где нашёл?!!
- Я... Так... Как повернул... Как побежал... У калитки... - сбивчиво я начал объяснять вновь.
- Ха-ха ха! - засмеялся дядька Лександра, жмурясь пьяными маленькими глазками на огромном жирном и потном лице. - Видал, как брешет сукин сын!
- Врёт! - поддакнул ему совершенно пьяный Фёдор, муж тётки Лены, и полез целоваться к её огромной незамужней сестре Варваре.
- Тю! Любовничек нашёлся! - фыркнула Варвара, шлёпнула его ладошкой по лбу и отвернулась. Фёдор, с трудом соображая, что произошло, не обиделся на Варвару. Он тупо уставился на меня и заплетающимся языком вдруг выдавил из себя:
- Врёт... Ясное дело, врёт... Вот стервец! Это надо же!
- А тебе-то что?! - озлилась Варвара. - Уж тебе бы, праведнику, помолчать бы... Сам воруешь, где только можешь...
- А я что?.. Я говорю... Врать-то тоже уметь надо! Уметь надо! Уметь. А я что? - твердил безликий Фёдор, оправдываясь перед Варварой.
- А врать-то... Того... Не умеет, - проговорил кто-то сзади.
- Хе! - усмехнулся Лександра.- Так что ни говори, Петро Максимович, а ворюга растёт у тебя под собственным боком...
- Погано дело, - сказал кто-то с другого конца стола.
- Максимыч! Петро! Не было у нас, в нашем роду, ворюг и не будет! Что ты глядишь, Максимыч?! - крикнул кто-то из другой комнаты. - Всыпь ему, стервецу, по первое число - и баста! Не было у нас воров! И не будет!
Все как-то вдруг неприятно загалдели, зашумели. Я совсем растерялся и не знал как вести себя. Отец в гневе сверкнул глазами в мою сторону:
- Ну что? Так и не сознаешься?
- Нет. Не в чем мне сознаваться. Я нашёл крючок, папа...
Отец медленно встал из-за стола. Снял широкий армейский ремень, сложил его вдвое. Пряжку с другим концом ремня взял в правую руку. Левая его рука крепко прихватила меня за кисть.
- Ну? Сознавайся. Скажи, что украл.
- Нет, - сказал я, стиснув зубы и ожидая удара. - Нет, папа, я не украл...
- Сознавайся! - отец ударил меня со всего размаха ремнём по спине.
- Нет! - взвизгнул я от боли. - Не-е-ет!!! Я не украл!!!
 Все сидящие за столом злорадно засмеялись. Им вроде бы хотелось новых зрелищ. Люди, которых я так любил, вдруг озверели. Всем им почему-то очень хотелось, чтобы пьяный отец побил меня прилюдно. Они явно подстрекали его к этому. Когда отец только закричал на меня, маленькие глаза Лександры сделались ещё меньше и, казалось, заплясали от радости на его огромном жирном лице.
-Всыпь! Всыпь ему, Максимыч! - пробурчал он, с удовольствием облизывая свои лоснящиеся от жира пухлые губы. - Так-так! Всыпь!
- Ишь ты! Гадёныш какой! - прописклявил безликопьяный Фёдор. - Всыпь ему как следует! Чтобы помнил!
Фёдор неприятно поморщился и отвернулся. Видимо, всё происходящее его мало беспокоило. Я просто не узнавал моего любимого дядю, которым всего минуту назад я так восторгался. Он неуверенно шарил рукой по столу, разыскивая что-либо для закуски.
С каким-то озверением отец стал сечь меня ремнём. Я метался вокруг него. А он приговаривал:
- Не бу-у-дешь брать чужого! Не будешь врать! Сознавайся! Украл! Украл!
- Нет! Не-е-е-ет! - визжал я и крутился. - Не украл! Не украл! Я не вру-у!
Это было что-то страшное... Отец бил и бил, повторяя:
- Сознайся!
- Нет! Не-е-ет! - тврдил я.
Сидевшие за столом как-то притихли. Молча наблюдали они за экзекуцией. Один Лександра от удовольствия потирал свои пухлые руки и причмокивал. Когда я уже стал заплетаться ногами и, споткнувшись, упал, взбеленились бабы за столом:
- Что делаешь, Максимыч?
- Хватит! Прекрати! - перебивали они друг дружку.
- Да перестань ты, Петро!
- Не-ет! Всыпь ему! Всыпь! - визжал Лександра. - Ишь гадёныш!
- Вишь какой! Батька не признае! - не то удивлённо, не то вопросительно прописклявил вдруг отрезвевший Фёдор.
- Дай, дай ему, Петро! Дай как следует! - требовательно кричал кто-то с другого конца стола.
- Чтоб помнил! Чтоб не брал чужого!
- О-о-о-о-о-ого-го! О- ё-ё-ёй! - кричал я на все лады.
Примолкли мои сверстники в другой комнате. Некоторые из  них столпились у дверей в большую комнату и с ужасом глядели на всё происходящее.
- Детей, детей-то уберите! - заикнулась было Варвара, но Лександра, спрятав свои глазёнки средь жирных век, возразил:
- Нет! Пусть смотрят! Пусть смотрят, как вору жопу дерут! Пусть смотрят и учатся!
- Пусть знают, что воров... у нас в семье... в роду... не было... и не будет! И не будет! - бил и бил меня отец.
Наконец, не выдержавшие больше женщины рванули из-за стола:
- Что же ты делаешь, Максимыч?!
- Дитя ж родное, своё!
- Разве ж так можно?!  Покалечить ведь может. Совсем озверел мужик!
- Да остановите же вы его! Убьёт ведь парня!
Мать заголосила и кинулась к отцу с мольбой в глазах, но он резко оттолкнул её:
- Не лезь, Марья! Не лезь, говорю!
И мать, отлетев к кровати, упала на неё и дико, во весь голос завыла. Вместе с нею завыли, заревели все бабы. Дети, молча плакавшие до сих пор, закричали хором. Женщины кинулись к моему отцу, но мужики удерживали их. Наконец, огромная Варвара раскидала мужиков, схватилась за ремень и руку отца. Он попробовал было оттолкнуть и её, но она удержалась и сама решительно замахнулась на него.
- Хватит дурь-то пороть! - крикнула она. - Уймись! Не то я тебя, Петро, сама проучу! Ишь, храбрый какой! На баб-то!.. На детишек!.. Хватит!
- Ты что? Ты что? - опешил отец перед столь энергичным напором Варвары. - Это ты по какому такому праву?! - возвысил он голос, но Варвара перебила его:
- По какому праву, говоришь?! А вот по какому!..
Варвара вдруг повернулась спиной, одной рукой подхватила широченную юбку, а второй шлёпнула себя по пышной голой ягодице.
- Во моё право! - крикнула она. - Видал?!!
Это было настолько неожиданно, что от удивления все замерли. Даже слышно стало, как тикают настенные ходики.
- Га-га-га!!! Го-го-го!!! Ха-ха-ха!!! - загрохотал весь дом. Многие приседали от хохота, хватаясь за животы.
Отец, бешено сверкнув глазами, оставил меня и сел на стул.
- Ну и сволочь же! Бессовестная! - прошептал он сквозь зубы и плюнул в сторону.
- Га-га-га! Го-го-го! Ха-ха-ха! - дрожали стены дома.

Глава девятая,

в которой откровения Белара заставляют меня вздрогнуть и прослезиться, почувствовать  и устрашиться глубины нравственной пропасти между двумя поколениями моих современников.

Бабы, всхлипывая, смеясь и матерно ругаясь, унесли меня в кухню. Там стоял небольшой обшарпанный топчан. Меня положили на него животом вниз, сняв рубаху и штаны. И вдруг опять хором завыли, запричитали. Потом стали мочить и класть мне на спину холодные мокрые тряпки. Всё моё тело сотрясалось в истерике.
- Потерпи немного, - слезливо просила меня Варвара. - Сейчас полегчает...
Крупные тёплые слезинки падали мне на плечо.
- Потерпи, мой миленький, - молила она. - Сейчас полегчает... Вот увидишь, полегчает... Вот изверг же! Вот... А ещё!.. Ну, уж я ему!..
 Я стал медленно успокаиваться, хотя вся спина, весь зад и ноги горели, будто к ним приложили горящие угли. Я енчил, попискивал, как щенок. Было обидно. Я давился от слёз, от горя, от боли, от обиды. В детской душе моей было пусто, неуютно, тяжело. Мне дали воды, меня обливали водой, клали всё новые и новые примочки и всё поговаривали:
- Ну что же это такое! Что же это наделал Максимыч! Это же своё дитя!
- Может, врача позвать? - осторожно спросила Варвара.
- Да ты что? - испугалась мать. - Да то ж позор на весь посёлок!
- А-я- яй! О-о-о-о-ё -ёй! - подвывали бабы.
А из большой комнаты, где оставались одни мужики, уже неслась разухабистая частушка. Потом играл баян, и уже пели пьяные мужики, выстукивая в такт по столу кулаками:

                Любо, братцы, любо,
                Любо, братцы, жить!
                С нашим атаманом
                Не приходится тужить!

...Всю ночь  не сомкнул я глаз. Всю ночь не спала мать.
Из большой комнаты, где так же вповалку, кто где мог, нёсся мужской храп. В другой комнате спали мои братья и сёстры, но не было меня среди них. Долго плакали они, жалея меня. Никого из них так и не пустили в тот вечер ко мне в кухню. Долго говорила с ними Варвара. Её грудной мягкий голос, переходящий в шёпот, я различал среди многих звуков и голосов.
Потом она пела. Пела тихо и так грустно, что щемило сердце. А потом всё стихло и погрузилось в сон. Не спали только ходики, которые висели в большой комнате. Тик-так, тик-так, тик-так! - грохотали они, казалось, на весь посёлок, в тяжёлой дрёме утонувший в тёмной гуще молчаливых тополей.
Я лежал на жёстком топчане, уткнувшись носом в большую поду-шку, набитую свежим сеном. Пахло лугом, цветами, полынью. Время от времени мать меняла мокрые тряпки, которые служили для меня примочками, где-то мазала йодом, отчего больно щипало, и я вновь скрипел зубами. Мама говорила:
- Тише, сынок... Тише... Ну, ладно уж, попало... Ну что тебе стоило сознаться.
- Как это сознаться? - отвечал я ей. - Если я не украл...
- Опять ты за своё. Не украл. Я то хорошо знаю, что не украл.
- Так в чём же я должен был сознаться?
- Ну, ладно, ладно. Не украл. Надо было сказать, что украл... Ну и сознался бы...
- Как же я скажу, что украл, если я не украл? В чём же я сознаюсь? Я навру. И ты мне тоже не веришь?..
- О-ё-ё-ёй! Глупый ты у меня совсем, - твердила мать и плакала, сидя надо мной всю ночь.

...Утро было прекрасным, сверкающим, солнечным. И как только проснулся день, как защебетали птицы за окном, проснулись и женщины. Все они сгрудились в кухне и начали судачить о том, вызывать врача или не вызывать, что делать и как быть, если врача не вызывать, ругались и на все лады кляли моего отца, кляли на чём свет стоит своих мужиков:
- Ах, антихристы вы этакие! Ни стыда, ни совести!
- Вот зальют глаза водкой и ничего не соображают, что делают!
- Что же это такое?! Дитя своё так покалечить!
Вскоре, где-то в девятом часу, поднялся весь дом. Отец, смутно припоминая всё, что произошло накануне, зашёл на кухню.
- Ну! Расступись! - сказал он. - Дай-ка погляжу!
Он подошёл ко мне, посмотрел, почесал затылок, ничего не сказал и, когда стал отходить к двери, ещё раз оглянулся. Варвара внимательно следила за ним, в любое мгновение готовая вцепиться в него зубами. Мать, отвернувшись от меня, украдкой смахнула слезу, и по тому, как сморщились её губы и задрожала щека, я понял, что она еле сдерживает себя, чтобы не закричать во весь голос.
- Ну, что скажешь? - Варвара с вызовом глядела на отца. - Совести у тебя, Петро, нету!
- Чего?! Совесть-то... Совесть-то она... Сызмальства должна быть. Врать не будет! Это ему наука на всю жизнь. На весь век хватит. До гробовой доски помнить будет. И не возьмёт чужого. Не бойся, батькина рука худа не делает, - сказал отец и ушёл.
Странно, но слова отца произвели успокаивающее действие на женщин. Они дружно стали хлопотать у плиты, готовя новые закуски к столу. Что-то резали, чистили, солили, раскладывали по тарелкам.
Одна Варвара ничего не делала. Молча сидела она у моего изголовья и ласково перебирала пальцами, гладила мои волосы. Её большие голубые глаза были полны слёз, но она не плакала. Задумчиво глядела он куда-то в окно и, казалось, ничего не видела.
- Ты что, Варька? - спросила её моя мама.
- Господи! - вздохнула она тяжело. - И дня бы не прожила с таким извергом!
И разрыдалась, но быстро взяла себя в руки.
- Ты не обращай на меня внимания, Мария. Это я так... Про себя подумала. И сердце почему-то сжалось... Себя жалко стало. Ну, давай помогу стол накрывать.
Она встала, поправила свои пышные волосы и вышла из кухни. Мне очень не хотелось, чтобы она уходила надолго.
- А куда твой-то пошёл? - спросила молчаливая Настася, перемывшая всю посуду и вытиравшая её теперь каким-то мохнатым, не нашим, полотенцем.
- За водкой. В магазин, - односложно ответила мать.
- А самогон-то что? Весь что ли выпили?
- Весь.
- Ой ли?
- Весь, говорю, выжрали.
- Там ведь полный бидон от молока был.
- Весь, говорю тебе, выжрали. И бидон вон в коридор выкинули.
- Как только кишки их выдерживают? - удивилась Настася.
- Выдерживают, как видишь.
- Молочка бы вскипятить мальчонке, - Настася кивнула в мою сторону.
- Будет и молоко. Ты помоги мне с котлетами. Да сала нарежь покрупнее. Ломтями. Да цибулю почисти...
- Чего?
- Цибулю, говорю. Лук.
Переговариваясь, женщины споро и ловко делали своё нехитрое дело. Тётки Ольга и Лена чистили картошку. Я люблю наблюдать за их проворными руками, за точными, без суеты, движениями. Вот уже почти час я смотрю на них, и ноздри мои давно щекочут вкусные запахи уже приготовленной еды.
- Ой! Сало, сало-то сгорело совсем! - всполошилась Настася.
- Ничего! Шкварочки что надо! Подай яички, - требовательно сказала мать Настасе.
- Сколько?
- Сколько влезет, - ответила за мать показавшаяся в дверях Варвара.
- А сколько влезет?
- Тю! - усмехнулась Варвара. - Подавай все. А там увидим. Мужиков-то кормить надо.
Гулко хлопнула входная дверь, и в кухне появился отец. Он нёс целую охапку конфет, печенья, булок, ещё каких-то сладостей, какие-то игрушки. Он радостный вошёл в кухню, протиснулся между толпившимися женщинами, подошёл ко мне и говорит:
- Ну, молодец! Ну и сын у меня! Вот это сын! Вот тебе всё! Я был не прав. Прости меня сынку... Я был жесток и совершенно несправедлив. Прости меня сынок...
Он положил покупки на стул, который стоял рядом с моим топчаном. Женщины изумлённо смотрели на него.
- Это всё тебе! Молодец! Моя кровь! Твёрдый парень! Моя кровь! А-а-а! Ведь не соврал! Как ему влетело, а ведь от правды не отступился! Моя кровь!
- Ты что, Максимыч?! - подала голос смелая Варвара. - Толком-то скажи.
- А чего говорить? Иду в магазин и встречаю Гасюту. Ну, рыбака того. Степана. Поздоровались. Я ему и толкую. Ты, говорю, прости моего сына. Он вчера был у тебя и того... спёр крючок. Ты, наверное, ищешь там, не доищешься. А он сцибрил. Я его тебе верну. Он сам его тебе и принесёт. А он, Гасюта, засмеялся и говорит: “Да что ты, Максимыч, я же удочками-то не ловлю. Я ловлю сетями. А он, сын-то твой, крючок нашёл! Мне показывал. Только ни к чему он мне, крючок-то такой. А он, Чапай твой, возьмите да возьмите, дедушка!  Славный, добрый у тебя, Максимыч, парень растёт!”
Отец повернулся ко мне:
- Ну, сынок! Давай мириться!
Лучше бы он этого не говорил. Полынный комок подкатил к горлу. Слёзы стали душить меня. Правда восторжествовала, но обиде моей не было конца. Слёзы давили меня, и я решительно отодвинул от себя все эти конфеты, все эти печенья, все игрушки и угощенья.
- Не надо, не надо мне ничего! Ты мне не поверил, ты...
Я задыхался от гнева.
- Ну-ну-ну! - вспыхну отец. - Ты не очень! Я батько твой! Я к тебе мириться пришёл. Сам пришёл! Ты батька почитать должен. Потому как я отец твой. А ежели не так, если ты со мной не хочешь мириться - значит, мало ещё тебе влетело! Значит, не понимаешь ты, что такое отец! Я вот сейчас сниму ремень да ещё всыплю тебе как следует, чтобы ты уразумел, что я тебе батько! Ну?!! Руку!!!
Со слезами на глазах подал я отцу свою руку. Он поцеловал  протянутую руку, поцеловал голову, поцеловал избитые плечи, ноги, спину, задницу...
Варвара даже ахнула:
- Ой! Максимыч! Петро! Счастливая ты, Мария! - засуетилась обычно несуетливая Варвара. - Дай я тебе, Петро, стопочку налью...
- Не лезь, Варька! Помолчи, баба-дура! Ну, хоть сейчас-то помолчи...
- Что ты, папа?! - сказал я, заметив, как заблестели глаза отца. Его рука нежно гладила меня по голове.
- Молчи... Молчи, сынку! О-о-о! О-о-о! О, сыночек мой! Мой сынку! Прости, сынок... Я очень перед тобой виноват...
Размазывая слёзы и сопли по щекам, я потянул к себе его подарки. Я видел, как счастьем засветились глаза у отца, как они светились нежностью и лаской. Он был ласков и приветлив со мной. Прежде, казалось, я не знал, не видел его таким.
На этом можно было бы и закончить рассказ. Но всё дело в том, что в жизни это событие имеет своё продолжение. И совсем неожиданное. Когда ночью надо мной плакала моя мама, несколько раз в кухню заходила Настася. Тихо садилась рядом с мамой и молчком сидела, глядя в мою сторону. Так же тихо вставала и уходила, не проронив ни слова.
Я как бы чувствовал, что она хотела что-то сказать, но не решалась начать. Мать моя не задавала ей вопросов. Настася, молча посидев, уходила, и я видел какое-то напряжение на её лице. В её глазах застыл немой вопрос, какое-то ожидание, а мама не обращала на неё никакого внимания. Она тоже сидела молча, занятая своими мыслями, своими заботами.
Постепенно боли мои немного успокоились. Я давно уже перестал рыдать. Мокрые тряпки на моей спине охлаждали побитые места. Время от времени, сморенный усталостью, я прикрывал глаза от яркого света лампы, которая свисала с потолка на скрученном проводе. Веки сами собою смыкались. Хотелось спать. Но малейшее неосторожное движение - и по всему телу проходила резкая боль. И я вновь начинал стонать и сопеть. Мать опять меняла мне примочки.
Забывшись в полудрёме, я вдруг услышал тихий шёпот Настаси. Склонившись к уху мамы, она говорила:
- Одна беда не приходит, Марья.
- Ты что, Настя? - мама с беспокойством вскинула глаза на Настасю. - Ципун тебе на язык! Ты чего каркаешь? Что ещё случилось?
- Ох, Марья, Марья! - и слёзы ручьём хлынули из глаз Настаси. - Беда-то какая у нас приключилась...
Она склонилась к матери и зашептала прямо в ухо. Я слышал взволнованный шёпот, но не разобрал ни слова. Да и не прислушивался - свои боли одолевали меня. Но когда я увидел, как в ужасе округлились глаза у мамы и как она даже вскрикнула от неожиданности, я понял, что произошло что-то более страшное, чем то, о чём я только что рассказал.
-Боже мой! - произнесла она тихо, но с такой болью и страхом, что они невольно передались и мне. - Господи, помилуй! Да что же это такое?!
-Да тихо ты, Марья! Как мужика спасать теперь? Лучше б уж взяли... А то сидит, чего-то там говорит, а я-то вижу, как руки трясутся... Самогонка из стакана того гляди выплеснется... Да и голова дёргаться стала, как у полоумного.
- Да как же всё произошло?
- А за клетью. Топором... Господи, прости!..- залилась слезами Настася. - Так и зарубил человека... Ведь брат-то родной. Как жить-то теперь?! Дети же сиротами остались... Племянники мои родные...
Я молчал. Понял, что на хуторах произошла беда, более страшная, чем можно было ожидать. Живо представил я себе эту ужасную картину.

Эпилог

Белар кончил рассказ. Я это понял по тому, как он отвернулся к стене. Плечи его непроизвольно вздрагивали в такт перестука колёс, но мне показалось, что он сам был сильно взволнован тем, что рассказал, и беззвучно рыдал. Успокоится и заснёт, подумал я и, осторожно ступая, вышел из купе, прикрыв за собою дверь.
За окном еле брезжил рассвет. Барабинская степь была сплошь завалена снегом. Серый горизонт сливался с пасмурным небом. Мелкий снег кружил над оврагами. Взглянув на часы, я понял, что мы заболтались и даже не заметили, как промчались мимо Перми, Екатеринбурга, Тюмени и Омска. Казачья станица Татарская промелькнула приземистыми постройками, и только одинокие вётлы, уменьшаясь в размерах, всё ещё напоминали, что здесь живут люди.
Вдруг раздался выстрел. Он треснул неожиданно, и я в первое мгновение не сообразил, что он прозвучал в нашем купе. Из соседнего выскочили обеспокоенные телохранители Белара, рванули на себя дверь, и моему взору представилась жуткая картина в сизом пороховом дыму. Окровавленная грудь Белара, казалось, ещё дышала. Правая рука с пистолетом  беспомощно свисала с постели. Чуть побледневшее лицо его было спокойно. Голубые глаза, остановившись,  устремлены в потолок. Белар был мёртв.