С Ц Е Н А П Р О Щ А Н И Я.
Мы возвращались с курорта. Добравшись на машине до автовокзала в Геленджике, я и мой товарищ взгромоздились в автобус и стали ждать отправления. Чувства и мысли наши были взвинчены до крайности - состояние нежной грусти, смешанной с надеждами и фантазиями, поселилось внутри каждого из нас. Случай сделал нас зрителями забавной, грустной, но милой сцены. Быть может, на человека в каком-нибудь ином душевном состоянии это произвело бы совсем другое впечатление, но я так устроен, что иногда из всякой мелочи извлекаю для себя какие-нибудь новые мысли: чаще - грустные, иногда - светлые...
Мы сидели на своих местах. Вот в салон автобуса поднялись и двинулись по проходу две девушки. Одна из них была особенно хороша: живой загар играл на ямочках ее щек; на плечи падали небрежно рассыпанные, позолоченные курортным солнцем волосы; легкое, короткое, веселенькое платьице помогало понять прелесть длинных и тонких ножек и тонкой талии; узкие тесемки платья касались ее плеч, и они - то есть плечи, а не тесемки,- могли свести с ума всякого, кто ценит не Рубенсовского склада женщин. Весь ее облик указывал на какую-то, невозможную для описания на бумаге, провинциальную подвижную прелесть. Девушку с такой внешностью хорошо рисовать на фоне некошеного луга, чтобы она закрывалась рукой от солнца, смеялась и держала в другой руке большую, желтую с белым ромашку...
Однако ж, довольно! Не всякой женщине понравится, когда при ней в красках расписывают прелести другой! Возможно, все эти эпитеты пришли мне на ум, лишь благодаря грустной привычке воображения достраивать понравившийся образ до идеального, и после им любоваться.
Водитель - толстяк лет пятидесяти, уже сидел на своем месте и задирал пассажиров разными веселыми, как ему казалось, репликами: он ожидал, пока принесут путевой лист. Обе девушки, наконец, протиснулись в проходе между сумками и чемоданами и заняли свои кресла. Моя очаровательная красавица отодвинула на окне занавеску. Во время этих эволюций я и мой товарищ, следуя старой привычке, вывернув шеи, и нимало не смущаясь, разглядывали ноги и лица красоток. Впрочем, некоторые признаки, обнаруженные в движениях и лице барышни, тотчас заставили меня усомниться в истинности того первого впечатления, которое составило беспокойное мое воображение. Лицо ее, казалось бы, должно было выражать грусть, легкое смятение и возбуждение, как лицо всякого, отправляющегося в дальнюю дорогу - но оно этого не выражало. В ее фигуре, хотя и угадывалась энергичность, пожалуй, даже - шкодливость, но движения ее были сдержанны. Не скованны, вследствие какого-нибудь смущения, а именно сдержанны. Такая сдержанность говорит о рассудительности, очень напоминающей постоянный расчет, и в женщине есть верный показатель глубоко скрытой тайной порочности.
Должен признаться, что эти описания тянутся гораздо долее, чем все происходило в действительности. Наблюдения мои пронеслись вихрем, но ведь я сразу сказал, что на кого-то другого это произвело бы, может, вовсе отличное впечатление.
Едва барышни уселись, и не успели еще как следует устроиться, как на площадку в салон по ступенькам взбежал молодой человек, скорее даже юноша, и, поднимаясь на цыпочки, вглядываясь в глубину салона, принялся делать какие-то знаки руками. Взгляд мой и внимание невольно повернулись в его сторону и задержались на нем... Ему явно было не более двадцати - двадцати двух лет. Его лицо хранило признаки долгих морских купаний: неравномерный загар на щеках и вокруг глаз. Быть может, он плавал с маской. Сквозь загар проступал заметный румянец нервного возбуждения. Его улыбка то возникала ежесекундно, то сменялась необычайной серьезностью. Он, видимо, желал бы скрыть свое душевное состояние, но тем только сильнее выдавал его. Его глаза были расширены, как у человека, смотрящего в глубину собственной надежды, и пытающегося усилием взгляда удержать ускользающее от него счастье, надежду или воспоминание. В другую долю секунды выражение его лица усилием воли менялось, и на нем можно было прочесть всю гамму чувств, которые нельзя описать, но которые можно выразить бессмысленным набором таких слов, как: ну! давай! даешь! держись! мы с вами! крепись! порядок! выше нос! и проч. Видя такого человека, хочется сжать кулак и показать «рот-фронт». Между тем, вне какой бы то ни было зависимости от смены улыбок, в глазах юноши читалась мольба; глаза эти были влажны и ежесекундно готовы были наполниться слезами. Даже не оборачиваясь, нельзя было ошибиться в том, кому молодой человек адресовал жесты. Вот он поймал взгляд моей красавицы, и тогда действия его сделались еще более выразительны. Наконец он громче, чем сам хотел, крикнул: «Света!» Красавица моя не ответила, но подняла в знак вопроса брови. «Выйди сюда... Ну, выйди!» - произнес молодой человек. Возгласы его были отрывисты и вылетали, как электрические разряды. Рассудительность Светы была, видимо, много большей, ибо она не встала и не пошла, а попыталась вразумить юношу взглядом, и что-то такое сказала тоже. Однако реакция молодого человека была противоположной ожидаемой: он сделал попытку перешагнуть через два чемодана, стоявших в проходе, и уже было занес ногу и ухватился рукою за поручень, но тут трезвость сознания вновь вернулась к нему. Он отступил; лицо его отразило все те переживания, которые испытывает человек, не умеющий плавать, но который хочет броситься на помощь тонущему, и мечется по берегу. После этого молодой человек сделал обратный маневр и принялся выбираться из автобуса. Он спустился со ступенек и на некоторое время исчез из поля зрения. Но вот фигура его вновь обозначилась в дверях. Вся картина повторилась, с той лишь разницей, что теперь Светин поклонник оставался на второй ступеньке, и знаки свои делал оттуда...
Я не знаю, какое чувство занимало в тот момент моего товарища, но он также наблюдал эту сцену. Если теперь сказать, что я был только умилен и тронут увиденным, то это означало бы погрешить против истины. Мелкотщеславное удовольствие проникло ко мне в душу. То было удовольствие ученика, выучившего урок вперед, и тянущего руку в классе, чтобы утвердить всех во мнении, что он понимает предмет! Я говорю: мелкотщеславное удовольствие, и признаюсь в этом чувстве не из желания вызвать упрек. Нет, чувство превосходства - одно из самых сладких чувств, и вместе с тем - чувство грустное, ибо в таких случаях судьба ударяет, пусть по чужим, но по до боли знакомым струнам, извлекая памятные тебе звуки...
Действия юноши разогрели красноречие водителя, вообразившего себя конферансье. Новый поток громких реплик, хорошо слышимых во всем объеме автобуса, исторгся из водительского чрева:
- Да ты не думай о ней! Уже надо новых искать! - шофер произносил свою реплику нарочно растянуто, с оттенком бесшабашности, стараясь привлечь внимание публики.
Юноша на первую эту фразу не ответил ничего, и только дернулся, как от действия электричества. Тогда последовала вторая:
- Смотри! Она о тебе уже и забыла, как вошла! - изрек водитель, полагая это остроумным.
- Нет,- на лице молодого человека расцвели розы уверенности, - у меня адрес ее есть!
Две-три скорбных улыбки в салоне, включая улыбку моего товарища, были ему ответом.
- Э-э-э! Подумаешь, адрес! Уже надо новых искать!.. Да если б мне твои годы!.. Вот, смотри на меня: у меня их было двадцать семь!
Покуда длилась эта сцена, я два раза обернулся, желая видеть реакцию той, что была виновницей происходящего. Виновница сидела, смотря в окно, или обращаясь с короткими замечаниями к своей подружке, стараясь делать вид, что все это не имеет до нее никакого касательства... Здесь, впрочем, я могу ошибиться, и ее действия могли иметь причиною естественное смущение невинной девушки.
Наконец молодой человек изобрел другой способ: он исчез из салона и возник с внешней стороны, видимо взобравшись на колесо, которое было точно вровень с сиденьем моих красавиц. Последние тогда оживились, привстали с кресел и пустились в разговор с молодыми людьми, которых, как оказалось, за окном было двое. - Вещественное препятствие в виде окна придало им бодрости.
Я устал сидеть, вывернув шею, и отвернулся...
... Наконец путевой лист был принесен, автобус отправился. Пока он разворачивался на отправной площадке, в окне еще раз появились фигуры Светиного кавалера и его приятеля. Первый удерживал на лице мученическую улыбку - Света тотчас задернула штору. Мы поехали. Я перестал на нее смотреть и принял нормальное положение в кресле. Мой товарищ повернулся ко мне - мысли его также были заняты увиденным:
- ...Как будто он не понимает, что все это бесполезно! -сказал он, - Что ж! Лет пять назад мы сами были такими...
Мне сделалось грустно: вот сейчас мимо нас промелькнул и бесследно исчез печальный кусочек чьей-то судьбы. Медленно действующий яд разочарования нашел свою новую жертву, и пока еще не начал действовать. Но опытному взгляду трудно ошибиться. Все стадии болезни известны заранее: мечта - надежда - холодный душ - обида - ревность - сомнение - разочарование - апатия - успокоение - ... надежда... Болезнь замкнута, и с каждым витком исчезает какая-нибудь ступенька: сперва уходит мечта, опровергнутая практикой, затем холодный душ уже перестает заставать врасплох, благодаря сложившейся привычке к сомнению... Долее всего существует надежда, подкрепляемая, помимо прочего, упрямством, и в жизни играющая такую же роль, как капельница в жизни тяжело больного.
И что пользы в том, что тут всякому известно, какой дать совет?! - Совет взывает к рассудку, а рассудок в сфере чувств - элемент чуждый. Тем более что мы не привыкли следовать советам. Впрочем, это свойство молодого ума, хотя и вызывает жгучее желание вмешаться, а все же достойно большого уважения, ибо оно говорит о бескорыстии. Тот, кто всегда действует здраво, тот, увы, менее счастлив. Так, спокойное озеро не знает наслаждения игрою собственных волн!
Наша жизнь похожа на сумасшедшую длинную улицу в сумасшедшем городе, на каждом шагу утыканную лавками и магазинчиками. В каждой лавке всякому охотно обменяют его мечты и надежды на жизненный опыт, который в этом городе есть разменная монета, и без которого нельзя дальше идти... И мы покорно заходим в лавки, привлеченные мишурою витрин! Тогда улыбки на наших лицах сменяются усмешками, живые слезы - унынием, и сомнение делается любимой игрушкой нашего ума. Мы с удовольствием начинаем разрушать чужие заблуждения, полагая сие актом милосердия, кричим при этом: «Куда ты, дурашка! Остановись: обожжешься!» - боясь признаться себе, что может он сейчас в тысячи раз счастливее - оттого, что живет, дышит, смеется искренне, и если плачет - то чистыми слезами.
. . . . . . .
1996 г.