"Весна еще в намёках холодноватых звезд", но их мерцание в барачном окне проступает явственнее. И на вышке, на штыке у часового, как в старой народной песне поется, "горит полнощная луна".
Весна в этих местах застенчивая, несмелая. Долго-долго, вторгаясь даже в летние месяцы, лежат снега и с прибайкальских гор дуют колючие ветры.
Часовой, стынущий на вышке, молод, из недавно призванных в конвойные войска. Это не жес
токая вохра времен войны, да и сейчас еще, составляющая основу конвойной дивизии. Этот не станет сразу стрелять в заключенного, явно собирающегося перемахнуть контрольно-следовую полосу и птицей взлететь над забором-частоколом.
Бывали среди новобранцев и совсем уж для лагерного режима несообразные. Вместо того, чтобы передернуть затвор, да всадить в гада пулю, крикнет – эй, друг, не подходи к проволоке. И добавит – пожалуйста.
И зоны бывали разные. Необязательно тюремные, да обнесенные высоким заостренным частоколом. Выведут бригаду, к примеру, в поселок, обставят участок работы какими-то колышками прутиками и скажут – дальше нельзя. И сидит часовой у костерка , зажав меж колен винтовку и поглядывает, как арестанты ковыряют землю. И даже снисходительно относится к вольнонаёмному населению, которое идет из магазина, да подойдет к самой запретке и кинет пачку папирос. Сколько раз и мне доводилось проходить сквозь оцепление. А куда сунешься –трасса узкая, слева-справа болото и лишь часовые в начале пикета, да в конце. Вот и шагаешь и только слышишь " гражданин, начальник, дайте закурить, гражданин начальник, письмецо на волю захватите".
Ну с письмами строго, не берешь. А с куревом, так всю пачку и раздашь, пока пройдешь сквозь оцепление. И часовые не возражают.
И тем свирепее лютовала старая вохра. Работала бригада в поселке, чинила водоразборную колонку. Оцепление чисто формальное, колышки-прутики. И один арестант вроде бы жмется к запретной грани. И конвоир молчит, зло щурится, поигрывает пальцем на спусковом крючке.
А тот все судьбу испытывает...
И ведь вскинул конвоир винтовку, грохнул выстрел и траурное эхо вернули окрестные лесные сопки.
Плохо когда так, воочию, видишь смерть. Помню садился в поезд на тихом ходу знакомый капитан , из охраны. И сорвался . Я в тамбуре курил и видел, как вдруг, там под колесами очугунело его лицо.
Дернул стоп-кран. И потом, когда поезд снова тронулся, и набрал скорость, видел, как ездовой, бешено нахлестывая лошадь, гнал наперегонки с поездом в медсанчасть с надвое разрезанным капитаном.
Тут после выстрела, тоже примчался оперативный наряд. Бригаду из оцепления вывели. Убитого погрузили на подводу и неторопливо тронулись в сторону лагеря. А куда торопиться –много лет сроку намотал прокурор миллионному лагерю, что строил Байкало-Амурскую Магистраль.
Собственно тот выстрел не был какой-то редкостью. Довольно часто звучало почти сдвоенное "бах-бах". И не по человеку, а в воздух. Человека уже скрыла тайга и охрана условным таким сигналам поднимала тревогу. Это значило – прекращается работа в оцеплении, заключенных заставляют садиться, или ложиться лицом вниз, и держат на мушке. Свободная от нарядов вохра поднимается в ружье. Перекрываются все входы-выходы. Усиливается охрана на вышках. Предвкушая погоню, взвизгивают сторожевые собаки. По телефону вызывают подкрепление из штаба отряда.
Как правило тревоги отменялись быстро. Безумно кинувшегося "на рывок", догоняли, брали, били, садили в штрафной изолятор. И не всегда докладывали в Тайшет, в управление строительства. Чтобы не портить статистику. Даже, если и убивали – а это случалось нередко – находили возможность отчет о наличии контингента провести по другим графам.
А весна, сделав свое дело, уступала место лету. Призывно зеленела, манила тайга. И "зеленый прокурор" все чаще разрывал таёжную тишину сдвоенными выстрелами. И случались побеги трудные, упорные, тщательно подготовленные, обеспеченные и документами и продовольствием. Ну а когда не хватало провианта, бывало, брали с собой в компанию и простачка – самоходный склад мяса. Каннибальство не считалось уж из ряда вон в потрясающим.
Преследовали долго, упорно, неделями, месяцами. Главное, не дать добраться до жилых мест, особенно Европейской России, где умелого беглеца сыскать ой как нелегко. Часть оперативников специализировалась именно на ликвидации побегов. И однажды к изыскательскому костерку вышли двое с автоматами и попросили разрешения скоротать ночь. Предложили им чайку. Они сдержанно поблагодарили. И вообще были какие-то подчеркнуто неразговорчивые. Из одного вещмешка достали чайник, хлеб, консервы, а второй повесили поодаль на сучок. И ночью все чудилось – каплет из вещмешка. Так мерно кап-кап-кап.
Утром инженер-изыскатель спросил оперативников. И один, нехорошо осклабившись, развязал мешок и молча показал содержимое – отрубленные руки. Значит вчера после полудня неспроста слышалась глухая стрельба. Настигли, постреляли. А попробуй для доказательства выполнения задачи тащить сквозь тайгу мертвые тела. Вот и отрубили по правой кисти. Для дактилоскопирования. Как раньше кровожадные индейцы приносили вождю племени скальпы бледнолицых.
Сразу после войны в лагерь стали привозить и контингент заметно отличающийся от довоенного. Солдаты, офицеры – вплоть до самых высших – прошедшие с боями до Берлина и Порт-Артура. Отчаянные разведчики, десантники в совершенстве владеющие военным ремеслом, видевшие столько смертей, что собственные жизни и в копейку не ценившие. Но с новым, пожалуй только суровой войной воспитанным чувством независимости, достоинства, фронтового братства,. Пришел свежий этап и в лагпункт на перевал. В лагпункт, где охрана была дремуче жестокой, начальник садист и обслуга из воров и бандюг. Тогда вот и унизили бывшего подполковника-разведчика Савельева. На разводе унизили и не действием, а грязным словом, которое, как известно, ранит больнее самого свирепого кулака, брызжущей слюной пасти разъяренной овчарки, лишения пайка. И подполковник уже подходил к колючей проволоке и слышал от того , послевоенной формации охранника – и как его занесло в этот лагпункт? – мол, друг, отойди от проволоки, пожалуйста.
Побег созрел быстро. Команда подобралась что надо, из тех кто ходил по вражеским тылам и бесшумно снимал немецких часовых. Момент выбрали когда основная часть охраны мылась в бане. Разоружили вышки и вахту с легкостью. Правда, раздалось несколько отчаянных выстрелов и двоим разведчикам продырявили головы. Но и мятежники в долгу не остались. Кончили начальника-садиста, нескольких из охраны, некоторых особо оголтелых блатных из обслуги. И подняли, было, ствол на парнишку, того вежливого. Но подполковник подоспел, крикнул – не надо, пусть живет.
Побег вышел крупным. Преследование организовали яростное. Авиацию из Иркутска вызвали для поиска. Прижали километрах в ста пятидесяти. Окружили. Несколько часов грохотал бой. Уже и оперативники несли немалые потери. И несколько собак ткнулись мордами в мох, затихли. И у беглецов кончились патроны.
Постреляли всех.
Дело было громкое. Отрубленными руками уж никак не обойтись. Вьючными лошадьми трупы вытащили из тайги, чтобы показать московской комиссии. Возглавлял ее генерал из ведомства Берии. Тела на лагерном дворе-зоне лежали рядком. Чтобы во всем был порядок. Первым – подполковник Савельев. Ближе к вечеру, когда солнце коснулось скалистого гребня прибайкальских гор, комиссия ушла обедать, и заключенные, которых строем, для назидания, провели вдоль смирно лежащих беглецов, тоже затихли в бараках, тот охранник, вежливый мальчик, дважды согнал с лица подполковника назойливых мух. А потом достал чистый носовой, а, может быть, шейный платок, из тех которые солдатам присылают матери и невесты и которые хранят как память, накрыл уже матово мраморное лицо. И вытянувшееся крупное тело с пеленой на лице, чем-то напоминало лежащую на земле статую, которую вот сейчас поднимут, сбросят покрывало и возвысится она грозным памятником целой эпохи в жизни нашего государства