Нулевые

Павел Новокшонов
Среди медно-красных сосен виднеется зеленое пятнышко палатки. А на приметном, в два обхвата, дереве у самой дороги-лежневки (от нее к палатке протоптана тропинка) белеет квадрат вывески. "Лесоизыскательская партия Западного Управления строительства и лагерей БАМ ГУЛЖДС МВД СССР"
Еще недавно на дереве была прибита всего-навсего небрежно отесанная палка-указатель с единственным наспех написанным словом "лесоизыскатели". Вывеску же собственноручно изготовил новый начальник партии. Тщательно выстругал доску, изобразил текст, сначала химическим карандашом, а, когда, после дождя, буквы поплыли, снова выскоблил доску осколком стекла и каллиграфически выжег раскаленным гвоздем. Хотел еще и свою фамилию увековечить, на военный манер, мол – "хозяйство Новокшонова". Да что-то постеснялся.
Команде изыскателей реклама не нравилась и ее время от времени сшибали, и валялась она под деревом, тем в два обхвата, и начальник ее терпеливо водружал снова и придумывал каким бы гвоздями приколотить покрепче. И на этой почве была в партии немножко конфронтация.
А по лежневке, на трехсоткилометровом протяжении от Тайшета до Братска, как горькие стручки перца на нитку, пока еще редко нанизаны лагпункты, колонны, временные поселки строительных отделений.
По лежневке день и ночь идут грузовики со всякой строительной необходимостью – рельсами, шпалами, стрелочными переводами, продовольствием, обмундированием – порой имеющем бубнового туза на спине – это когда в особо суровую каторжную колонию везут. Но такого мало, в основном – обычные серые штаны, серое бязевое белье, бушлаты, ботинки "чтз" – огромные дерьмодавы на подошве из отработавших свой век автомобильных покрышек. И везут разную иную лагерно-строительную справу: лопаты, кайлы, ведра, кружки, ложки, кандалы-наручники, винтовочные патроны, аммонал, затхлую муку, полуиспорченое мясо с давно истекшими сроками хранения, горох, чумизу, какие-то пищевые концентраты, непонятно для кого предназначенные – для скота, или человека.
Едет и народ, которому предстоит все это разгрузить, перегрузить, разложить по трассе, съесть, недостойную человека одежду износить, порвать. записать в "промот". Народ этот, по-лагерному – контингент, пока он в пути-дороге называется коротким словом "этап". Сидят в кузовах без досок-сидений, на полу, густо, как семечки в подсолнухе, серые бесцветные люди, и над ними возвышаются охранники с поблескивающими штыками.
Неподалеку от изыскательской вывески лежневка пересекает овражек. Приподнята она там на деревянные клетки – в метр, полтора высотой – да еще кривулем поворачивает и опасно уже кренится на внешнюю сторону. Скатываются грузовики под горку, потом напряженно гудят, выбираясь из овражка. А свалиться на повороте им не дает колесоотбойный брус, заметно колесами измочаленный, но еще крепко прибитый лиственничными гвоздями-нагелями к поперечинам, на которых и лежит сам бревенчатый настил.
Начальник изыскательской партии, семнадцатилетний практикант из техникума, горя желанием применить свои академические познания, по собственной инициативе, так, для тренировки. вычислил радиус закругления лежневки, как бы проверяя строителей этой пионерной дороги в тайге.
Да, радиус был предельно малым.
А железная дорога, сам впоследствии звучный БАМ, строится с отставанием. Позднее будет она проходить и справа от лежневки и перебрасываться налево и петлять так и сяк, потому что у железнодорожной колеи технические нормативы другие: и радиусы и уклоны. А лежневая дорога – времянка, ее можно и попроще.
Вообще-то у студента, вдруг ставшего начальником, дело другое – изыскивать близлежащие таежные массивы деловой древесины в которых скоро встанут лесопилки-шпалорезки, чтобы гнать шпалы, брус, доску для будущих ПГС – путевых гражданских сооружений: станций, депо, мастерских, жилых поселков железнодорожников. А пока, подыскивают лесок-кругляк для лагерных бараков, заборов-зон, сторожевых вышек, временных же мосточков, по которым осторожно, почти наощупь пробираются легкие допотопные паровозы "овечки" с платформами песчано-гравийного балласта.
А в тех местах, где уже по готовой насыпи лежит балласт, змеится еще не отрихтованная, или попросту – невыравненная стальная колея.
И – чуть не забыл! – о главном лесном сортименте, о катальной доске. Все конечно помнят картину художника Савицкого "Ремонтные работы на железной дороге". Рабочие, – мне думается, арестанты – катят там тачки с землей по узким деревянным тропкам. Это и есть катальные доски – длинные, толстые плахи, работающие в согласии с другим массовым изделием металлургической промышленности тех лет – тачечным колесом: четыре литые спицы и широкий обод.
Тяжелый, изнурительный труд. "Пряма дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские". Может быть , во времена поэта-демократа и русские, да белорусские. А теперь – всех национальностей: русские, украинские, литовские, узбекские, казахские. Из всех сестринских республик, сплоченных, как пелось в государственном гимне моих лет в "союз нерушимый республик свободных". А меня, уже ныне старика, больше трогает (до зубной боли) наш еще более старый гимн. Это в нем поэт-патриот написал: "Тому вовек рассудком не понять страну мою, как строилась, страдала. кого ни разу не смогли пронять до слез слова "интернационала"...
Да, до слез...
Кроме студента, живет в палатке народ и постарше. Стасис Ионис Студзинскас в сороковом году вроде бы намеревавшийся поднять восстание в Литве и вновь сделать ее буржуазной. Немного смущало лишь то, что на момент суда было Стасику семнадцать лет, но тем не менее статья :"за контрреволюционную деятельность" определяла ему до выхода на свободу червонец. Оставалось мятежному литвину отбывать немного. Ну и расконвоировали его. Он же о своем знании политических течений предвоенной Литвы, видении мира и прочем, когда его, худого жилистого крестьянского паренька забрали чекисты, говорил так: "Был раз на мельнице, да раз в кузнице, и то с отцом".
Харьковчанин Женька Личак еще в начале войны вступил в разлад с законом – подстреливал из трофейного "вальтера" прохожих и грабил. Он и сейчас, амбал и косая сажень в плечах, мог напугать хоть кого, особенно когда начинал дико вращать глазищами и напевать под невесть откуда добытую гитару :"и ты с Яру, и я с Яру, ты с Холодной горы, я с конного базару".
Был конокрад – он клятвенно уверял, что снабженец – Иван Григорьевич Шустов, сумрачный мужик, под пятьдесят, рассудительный, медлительный, бородатый.
Был еще безответный белорус Володя Свистун. Тот мотал десять лет за что и сам не знал и все рассказывал о своей Явдохе, которой оставался железно верен и никакие соблазны, если даже изыскательская партия оказывалась по соседству с женской колонией и в палатку крадучись приходили бесконвойные бабы, чтобы погреться под одеялами у мужиков, на него не действовали.
И – двое, вспомнить которых за давностью лет не могу. Да и они, недавно став бесконвойными, еще держались тише воды, ниже травы. И запомнились разве тем, что украли где-то собаку и угостили доверчивого, наивного начальника свежей якобы бараниной.
Даже не знаю, откуда собака-друг человека взялась. Места кругом дичее, пустыннее, бесчеловечнее и не придумаешь. Наметим по буссоли просеку-визирку и, если, к примеру, пожелаем двигаться по ней строго на юг, то километров через двести пятьдесят пересечем транссибирскую железнодорожную магистраль и упремся в крутолобый гранит Саянских гор. А на север – так и вовсе дуй три тыщи километров до самого Ледовитого океана и живой души не встретишь.
Такие вот дела.
Бесконвойные снисходительно подчиняются студенту-начальнику, за юность и слегка его презирают. Но, ничего не поделаешь, подчиняться надо, начальник в зеленом офицерском кителе, английского сукна бриджах, в сапогах почти хромовых. Правда, вся амуниция по случаю куплена на барахолке.
А начальник, в свою очередь,, с завистью поглядывает на погоны лагерных офицеров охраны, на их, с иголочки, форму, на фуражки с красивым синим верхом, на потрясающе высокий по тем голодным временам паек.
И все-же студент-мальчишка в правовом отношении неизмеримо выше всей скопом взятой его команды – офицеры лагерной администрации конечно, не в счет.
Потому что у него паспорт, а у них, заключенных, формуляры. Он может запросто продать свой китель и бриджи на на барахолке, а расконвоированному потерю бушлата запишут в араматурную книжку, как "промот" и строго спросят, либо в зону еще загонят, а сочтут особо опасным промотчиком и транжирой – срок набавят.
Команда и между собой не представляет спаянного братства. Политический Стасик презирает экс-бандита Женьку. Конокрад Шустов насмехается над братьями-собачниками (они никакие не братья. Просто так их зовем). Хотя "бараниной" Шустов тоже угощался и с удовольствием. У конокрада, видимо, в крови нелюбовь к чутко окарауливающим конские табуны собакам. А теперь вот он на этом деле и "собаку съел", отметил Шустов, готовясь к выходу на свободу. Шустов и на цыгана похож, и порой подыгрывает с цыганским акцентом – "братка, пускай колхоз, пускай совхоз, но зачем этот е... эмтээс. Одно железо, И украсть нечего".
И все вместе дружно презирают простоватого и целомудренного Володю Свистуна.
И все вместе вслух читают записочки-"ксивы" – от подружек-бесконвойниц. Читает обычно обладающий хорошей дикцией Стасик. Слушают внимательно, без жеребячьего гогота и сальных комментариев. Может потому что слова "секс" тогда еще в обиходе не было. И, даже на воле, отношения мужчин и женщин складывались ну что-ли, человечнее. А уж этим отверженным людям оставались они последней светлой искрой.
И свои ответы подружкам коллективно составляли. И, опять же, без наглости и нахальства. И спорили надо ли Стасику включать в свое письмо строку, что дома на старом рояле остались грустить ноты Грига. Мол, Стасик, врать про гражданина Грига не следует – у вас в деревне и рояля не было, а эту красивость ты вычитал у кого-то из классиков.
И, даже, верный своей Явдохе и никаким другим бабам не пишущий Володя Свистун, подавал по деревенски простые и наивные советы – мол, берегитесь, не простужайтесь, бога не забывайте. Лишь Шустов бормотнет – мы то бога не забываем, да вот он что-то нас...
Это спустя много лет вспомнит практикант детали того таежного бытия. Ах как и ему тогда хотелось иметь женщину! Хотя бы для переписки. Да, видимо, возраст срок еще не подошел. И он чутко слушал и письма и ответы. И вместе со всеми дружно вздрагивал когда с вышки недалекого мужского лагеря грохнут подряд два выстрела – сигнал тревоги – и мимо палатки с лаем и хрипом, роняя из раскаленных пастей клочья кипящей пены, пронесутся овчарки, волоча на струной натянутых поводках задыхающихся и матерящихся оперативников.
Заскочил как-то беглец и в палатку изыскателей. Ушел с лежневки из ремонтной бригады "на рывок". И ,пока там укладывали лицом к земле всю бригаду и вызывали поисковиков-оперативников, беглец с безумно блуждающим вглядом минут пять пробыл у нас. Но Стасик успел подсказать, каким визиром лучше уходить и где свернуть, чтобы попасть, хоть в отдалении, к жилым местам. И кусок пайкового хлеба отдал, не своего, правда, – свой съел – а перехватил у предусмотрительного и хозяйственного Шустова. Впрочем, потом конокрад напомнил, и долг со Стасика вытребовал, хотя беглеца и вместе проводили до визира, и, напутствуя, вместе похлопали по плечу.
И начальника не побоялись. И начальник, восхищенно глядя на беглеца, не сказал ничего прибывшим по следу через сорок минут оперативкам, и потом не "стукнул", чем, кажется, снискал некоторое одобрение своей команды, а харьковчанин Женька, явно по этому поводу, под гитару исполнил для начальника элегию: "Жена-женуленька, зайди-ка ты к Егорке. Он по свободе должен пять рублей. На два рубля купи ты мне махорки, а на трояшку черных сухарей".
И , кстати сказать, вывеску-указатель при дороге больше никто не сшибал.
Так и жил студент этим тысяча девятьсот сорок седьмого года летом и уехал бы осенью в свой техникум сдавать государственные экзамены и вскоре забыли бы его, тоже вышедшие на свободу бесконвойники. Вскоре – потому что , и я уже об этом говорил, величайшее благо быть расконвоированным предоставляется только тем, у кого срока оставалось всего-ничего. Ну и конечно – зарекомендовавшим себя примерным поведением.
К вечеру, когда затихает однообразный шум сосен под дневным ветром, гул машин с лежневки доносится явственнее. И каждую машину по звуковой диаграмме легко проследить – как она подошла к овражку, как сбросила газ, покатилась под уклон и, вильнув на повороте, снова, поднимаясь в гору, прибавила газу. И потом звук начинал таять, угасать, чтобы через некоторое время возникнуть вновь, уже от другого автомобиля.
А тут после спуска, что-то глухо треснуло, ухнуло и закричали женщины.
– Бабы на лежневке развеселились, – предположил гитарист Женька.
– Однако муж жену бьет, правда Володя? – не преминул съязвить Шустов.
Свистун не ответил. Вытянув шею, он вслушивался и потом, повернувшись, встревожено сказал:
– Беда, гражданин начальник, большая, сдается мне, беда!
...Когда мы выскочили к лежневке, колеса опрокинувшегося грузовика продолжали еще крутиться. Проломив колесоотбойный брус, он рухнул с полутораметровой клетки.
С воем и стонами женщины вылезали из под кузова. Шофер, не стирая с лица кровь, зачем-то дергал ключ зажигания. Ехавший с ним в кабине офицер, начальник этапа, скорчившись, застыл уж как-то очень неподвижно. Потом лишь практикант разглядел у виска небольшой такой, миниатюрный пролом. Но, это потом.
Первое, что сделал практикант – нырнул прямо под кузов в кишащие тела. Низкое уже солнце прожектором светило сквозь деревья. Но под кузовом было темновато.
– Ой, миленький, помоги, рука отломилась, – молил кто-то. А другая женщина молча как-то уже вся обвисла на штыке. При падении охранник проткнул ее, да и сам сплющил голову между кузовом и пеньком.
Работали быстро, возбужденно, потрясенно. Всей командой. Под кузовом было сорок арестанток. Вытаскивали их, и раненых перевязывали, и мертвых укладывали рядком.
А солнце, тем временем, вовсе закатилось. В овраг заползли сумерки. Посвежело. Разожгли большой костер, отчего темнота за пределами освещенного круга стала враждебнее.
И тогда лишь студент сообразил – он , здесь, на месте происшествия, единственный вольнонаемный, "вольняшка", что на нем как бы замыкается вся полнота гражданской, военной, нравственной и всякой любой власти. И ответственности – тоже. Что надо принимать меры уже следующего порядка, что экспедиционной аптечки хватило лишь на сотую часть всех ушибов, переломов, ран. Что "капли датского короля" из аптечки – ничто, а полчаса, которые истекли с момента, когда рухнула машина, умерли еще двое и несколько стонали и всхлипывали все тише и тише.
– Станислав Иванович, бегом до лагпункта,  до поста, звоните в отделение. Немедленно высылать врачей.
– Павел Андреевич, –тронул начальника за рукав Женя Личак. – Я сбегаю в палатку, соберу все одеяла. Да хоть ведро чая вскипятим.
– Жми, Женя!
Время, после того почти мгновенного часа, словно застыло. Уже умерла, мученически перекосив рот, девчонка с явно переломанным позвоночником: ее прежде всех вытащили и бережно уложили на полянку. Жались к огню насмерть перепуганные покалеченные легче и просто невредимые. Под одеялами негромко стонали, всхлипывали, кто потяжелей. А на лежневке по какому-то закону подлости прекратилось всякое движение, словно этот грузовик с этапом был вообще во всем мире последним.
Меж древесных вершин прокололись холодные звезды, и пожилая женщина робко спросила Павла Андреевича:
– Чоловик, а туточки и е кониц свита?
Через два часа за оврагом засветились фары, и практикант чуть не крикнул "ура".
Две машины, одна за другой, быстро скатились в овраг, тормознули у проломанного бруса. Из кузовов по спортивному гибко соскочила охрана с примкнутыми штыками и быстро, споро оцепила место происшествия.
– А вы что тут делаете? – строго спросил студента конвойный офицер. – А это что еще за мужики возле баб?
– Мои рабочие. А где же медицина?
– Это не по моей части, – холодно отрезал офицер и сбил на затылок фуражку. – Вот что, выводи-ка своих людей из оцепления.
И мы пошли спать.
А медицина прибыла под утро.
А когда рассветало, мы опять появились на лежневке. Там уже никого не было. Примятая трава, да бурые пятна, и, если не знали бы, что это кровь – ни за что бы и не догадались. И еще – на углях погасшего костра боком лежало наше экспедиционное ведро. Его, видно, опрокинули конвойные, так и не напоив арестанток чаем. Но грузовик подняли и буксиром уволокли. И к полудню ремонтная бригада поставила свежевытесанный колесоотбойный брус.
Вновь мерно загудела дорога жизни. А мы долго еще обсуждали ЧП. И ребята чуть не избили жмота Шустова, высказавшего упрек Женьке, мол, зачем вылез с нашими одеялами.
А вообще прав был конокрад. Одеял из медсанчасти так и не вернули. Администрация же колонии, по которой числились мои альтруисты-бесконвойники, грозилась все одеяла записать в промот. И только потому, что практикант, по натуре мягкий и тихий, взъерошился и в своем зеленом кителе, бриджах и начищенных остатками собачьего жира сапогах добрался до самого начальника стройотделения и нервно рассказал как все произошло на сто восемьдесят девятом километре лежневки, и пригрозил добраться выше, до самого товарища Берии, бесконвойников решили не наказывать, выдать им, правда не новые, но еще крепкие одеяла из "х/б-б/у" (хлопчатобумажные, бывшие в употреблении).
Начальник отделения капитан Громов молча подписал материальное распоряжение, поднял глаза.
– Эх, сынок, дожить бы тебе до лучших времен.
И, словно спохватившись, что наговорил лишку и недозволенного, поторопился закончить разговор. Благо, в этот момент требовательно включился селектор дальней управленческой связи:
– Доложите как идет отсыпка, укладка.
– Работало тысяча двести. "Нулевых" семеро. Катальной доски не хватает сто кубометров, – перечислял по памяти усталый, издерганный капитан. – Тачечных колес подбросьте полторы сотни. Накладок нет, рельсы сшиваем деревянными. Это туфта. Кому нужна такая показуха.
– Не рассуждай, километры любой ценой. Сам знаешь, перед кем отчитываемся! – рявкнул управленческий селектор.
– А почему "нулевых" семеро? Там ведь... – некстати вылез с репликой-вопросом практикант.
– Умершие после полуночи идут по статистике следующих отчетных суток, – автоматически ответил Громов и удивился. – Ты еще здесь? Налево, кругом и – марш!
"И пошли они зноем палимы", правда, с накладной на одеяла.
И предстояло студенту увидеть еще одну картину.
Когда нулевые женщины ногами вперед покидали зону последний раз, охранник у ворот протыкал каждую штыком. По инструкции: для верности. А вдруг, сволочи, притворяются.