новая редакция
"...Я плачу и сейчас, спустя двадцать лет,
когда вспоминаю, как я не мог отрезать
голову тому шурави...
"...потому что мне казалось, я отрезаю голову
своему отцу..."
"...тогда, в 1980 году, мне было десять..."
"...столько же и его внуку, который сейчас сидит
на моих коленях, не подозревая о том,
что усатый дяденька, так мирно с ним беседующий о рыбалке,одел на священный шест своего пуштунского
племени голову его деда..."
"...тогда, я мог сказать , что у меня не было выбора.
Выбор есть всегда. Я это понял только сейчас!
Перед АЛЛАХОМ моей вины нет.Он принял ту жертву как должное...А БОГУ шурави... ему я не подвластен.
Я подвластен лишь своей совести, проснувшейся так поздно..."
__________________________________________________________
Из письма беженца "N" из Афганистана
Где-то в Москве, год 2000.
___________________________________________________________
Нурали, ковырял острым кривым ножом приклад своей кремневки, подготавливая место, для очередного камушка-лазурита*.
Он несколько дней, лишь выдавалась свободная минутка, шлифовал на плоском камне, этот небесно-голубой осколок, по приданию их племени, приносящий удачу.
Четыре, размером с гранатовое зернышко, уже красовались на потертом деревянном ложе дедовской винтовки, образуя ровный ромб.
Он не знал, почему он вставил их именно так…
Ему просто так понравилось.
И вот сейчас, он ковырял кончиком лезвия, сопя и высунув от усердия язык, время, от времени отгоняя надоедливых жирных мух от вспотевшего лица, пятую лунку в центре ромба.
Покопавшись, в бездонном кармане своих штанов, и просеяв на ощупь средь пальцев свое немудреное богатство, которое носил с собой, извлек крошечный тюбик с клеем.
Нужная вещь.
Он, даже не пожалел отдать за него на рынке десяток автоматных патронов.
Просили двадцать, но какой же афганец, а тем более пуштун, не сможет сторговать понравившуюся вещь дешевле, чем за нее просит продавец?
Выдавив капельку клея на палочку, он вернул тюбик на место: еще пригодится.
Отшлифованный лазуритик, обмазанный клеем, ладно лег в свое гнездо.
Он плотнее прижал его пальцем, и вздохнул…
Хотелось есть.
Он, поводив шершавым языком по сухому небу, подумал, что сейчас он не отказался хотя бы от грозди винограда. Но до его урожая еще не один месяц.
Отстранив приклад, прищурился, словно прицеливаясь, посмотрел на свою работу.
Цокнул языком, оставшись вполне доволен увиденным.
Где-то сзади покатились, осыпаясь, камешки.
Он, взглянув через плечо, успокоился, продолжая рассматривать свою работу.
Камушек больно ударил в спину, между лопаток.
«Шакал», - подумал Нурали, поежившись, а вслух произнес: «Гафур! Я когда-нибудь отрежу тебе ус, когда ты будешь спать.…За твои шайтановы проделки. Правый. А левый, тебе придется после этого, отрезать самому».
- Не злись, Звереныш…
Ты лучше посмотри, что я тебе принес?
Держи…
Он аккуратно бросил сверху вниз, пахнущую дымом, и уже чем-то
забытым и спокойным, домашним, ноздреватую лепешку.
Нурали ловко поймал ее на лету.
Аллах Акбар!
Наконец-то…
Это было кстати.
Еда закончилась вчера. Но двое воинов из отряда, были из соседнего кишлака,
а это означало, что всего четыре часа туда, столько же обратно.
Да час на сборы.
Они вернулись, таща на себе, как ишаки по две полотняных сумки каждый.
С кукурузными лепешками и рыжим изюмом, собранным в родном кишлаке.
А вода: вода была рядом.
Пятьдесят шагов по шуршащей, осыпающейся тропке, петляющей меж низкорослого отцветшего барбариса, и вот она, холодная и чистейшая вода, бегущая с гор.
Пей, не хочу!
Они сделали непредвиденный переход, уходя от непонятно как, оказавшихся на
их пути разведчиков шурави. Завязалась короткая перестрелка, они постарались не
ввязываться в бой, отошли, петляя, запутывая следы.
Уходя, все дальше, делая крюк, возвращаясь к намеченному для нападения месту, потеряли двое суток.
А здесь в ожидании колонны шурави, добавилось еще двое.
Так что эти лепешки, были кстати.
Отломив кусок, он с жадностью затолкал его в рот, облизывая грязные пальцы.
Гафур, сидел напротив, на корточках, смежив веки, разморенный жарой, пощипывая ус, правый, словно пытаясь запомнить то, чего он и впрямь может лишиться.
«От этого бачи**, можно ожидать всего. Умеет за себя постоять.
«Зверёныш»! Истинный зверёныш!»– рассуждал он про себя.
«Тяжело мальчишке без отца-то. Мать, есть мать. Это всего на всего – женщина!
Не более того. А у парня должен быть отец.
Старший брат? Такой же сосунок. Лишь на четыре года старше Зверёныша.
И даже, пожалуй, глупее своего младшего, сводного».
Гафур полез за пазуху.
Достал небольшой сверток.
Развернув тряпицу, взял щепоть изюма, поднес ко рту…
Поймав, скользнувший взгляд мальчишки, спросил: «Хочешь?»
Зверёныш молча протянул руку ковшиком, замусоленной ладошкой вверх.
- Бери сам. Бери! - повторил Гафур, пережевывая сладкие сморщенные, когда-то бывшие налитые солнечным светом, ягоды.
- Вода есть?
Тот кивнул.
- Ну ладно, Зверёныш, - пошел я.
- Не спи.…И он, погрозив пальцем, добавил.
- Помнишь, что третьего дня сказал мулла?
Мальчик на время перестал жевать…
Это, лишний раз сделанное напоминание, ему было неприятно.
Но вина перед Аллахом, есть вина.
И из сегодняшнего боя, он не выйдет лишь с одной своей винтовкой.
Он докажет всем, что его не зря взяли в отряд, что он настоящий мужчина.
Сегодня он непременно добудет у шурави автомат.
Чего бы это ему ни стоило.
Пусть даже его придется вырвать вместе руками неверного.
Он заслужит прощение командира, муллы, Аллаха.
Достав из кармана небольшую жестяную коробочку из-под маленьких разноцветных сладких камушков: он забыл, как назывались те сладости, которые были в ней, он, осторожно приоткрыв ее, поднес к лицу.
Она опустела пять восходов назад, но он до сих пор, как только открывал ее, чувствовал как в нос, ударял, и начинал дразнить такой знакомый, вкусный и нежный запах.
У Нурали сразу же рот наполнялся слюной, он ее сглатывал, и вздыхал…
Когда теперь, он попробует эти сладкие камешки?
Он провинился. А значит, Самран Дахим - их командир, не отпустит его на рынок в Джелалабад. Не отпустит до тех пор, пока он не оправдает доверие соплеменников, доверие своих собратьев по оружию.
Великий грех пал на него.
Он потерял оружие. Оружие, дарованное ему самим Надир Хавазом - муллой племени.
Аллах ему этого не простит!
Он проплакал всю ночь, но горю разве этим поможешь?
И тогда…сам бы он никогда на это не решился: сводный брат Каюм, пошел к их дальним родственникам, за перевал, по ту сторону горной гряды.
Его не было шесть дней.
Он пришел злой, мокрый и оголодавший как зверь. Со старинной родовой винтовкой, но
с дурной вестью: оказывается дядя по отцовской линии, пропал несколько недель назад.
Поговаривали, последний раз его видели: кто на рынке в Кабуле, кто в Джелалабаде.
А кто - то клялся самим Аллахом, что видел его лежащим убитым,
со вспоротым животом, у древней караванной тропы на Пули-Чархи.
То, что это сделали свои правоверные, не вызывало сомнений.
Шакалы!
Шурави, и те даже так не поступают.
Неверные, отобрав товар, могли в худшем случае, что бывало редкостью, просто пристрелить. И все.
Дядя занимался торговлей: высоко в горах, где была заброшенная шахта по добыче лазурита, скупал у мелких торговцев камни оптом, а затем, довольно-таки выгодно продавал в Пакистане, перекупщикам. Затем снова тайными тропами, минуя посты
шурави на перевалах, возвращался за новой партией небесного камня.
После гибели отца, а теперь, и после смерти дяди, Нурали оставался единственным продолжателем старинного многовекового пуштунского рода Абдуль Аид Массудов.
Перед вечерним намазом, к ним зашел мулла.
Это была великая честь для их скромного очага.
Редко он навещал семьи, подобные этой.
Больше приходилось обивать пороги самим, чтобы получить какое -то благословление, или помощь от наместника Аллаха- муллы.
Развернув бархатную затертую до блеска на сгибах тряпицу, он извлек, и положил перед собой священную книгу- Коран.
- Подойди сюда!- повелительным и спокойным голосом произнес он.
Нурали смиренно присел рядом на коврик.
Мулла продолжал: « Аллах, оказывает тебе честь еще раз!», и монотонно заунывно закатив глаза, прочел суру из Корана.
Закончив, прикоснувшись кончиками холеных пальцев к лицу, проведя ими ото лба до подбородка, добавил как в назидание: «Но это, - и он показал на винтовку в руках брата,- тебе дар для последующего искупления твоего греха».
Нурали, смежил веки заранее настраиваясь, на нравоучения старшего.
Но его опасения не оправдались…
Все закончилось намного быстрее.
- Прикоснись устами к священному дару, и принимай оружие, нечестивец, - уже более миролюбиво закончил мулла, подталкивая его к брату.
Нурали, ощутил вновь, как и в первый раз, трепет и вместе с тем, ликование в душе.
Знаменитая старинная родовая винтовка, английского образца: он даже не смог разглядеть год ее изготовления, потому что, от длительной носки и чистки, все цифры давно стерлись, стала его собственностью.
На его веку, а ему не так давно исполнилось четырнадцать, он уже считал себя мужчиной и воином. Вот уже целых три месяца как его приняли в отряд. В тот самый, где два года назад погиб его отец.
Он не первый раз становился хозяином оружия…
Мужчин его племени рано приучали к подобным вещам.
И в восемь, Нурали двумя руками уже нажимал на курок автомата, вставленного в расщелину поваленного сухого дерева, крепко привязанного сыромятными ремешками.
Потому что его детское плечо, вряд -ли выдержало бы отдачи при выстреле.
В девять, он ловко орудовал острым ножом, помогая отцу, снимая шкуры с коз и баранов.
Даже как-то отрезал во время святого праздника Рамазан***, во время жертвоприношений голову барану. Конечно, не так быстро и ловко, как это делал его отец: в два приема.
Сначала рассекал плоть, а потом одним точно выверенным коротким ударом перебивал кости позвоночника.
«И-и-йях».
И катилась в пыльную траву голова, дергалась в смертельном танце суча копытами, выбрасывая толчками горячую, густую дымящуюся кровь, на жертвенный камень из перерезанного горла, под общее ликование собравшихся, измазанная туша животного.
В десять, на зависть многим бачатам кишлака, гордо носил на тоненьком, через плечо ремешке, бьющую по худенькому бедру, потертую и засаленную коричневую кобуру с пистолетом, подобранным им, на месте сожженной колонны шурави.
Еще хлопали патроны в раскаленных до красна кабинах машин.
Взрывались скаты грузовиков.
Текла огненными ручейками по бетонке солярка.
А они, неугомонные мальчишки, были тут как тут: лазали, осматривая поле битвы.
Подбирали все, что могло хоть как-то пригодиться в хозяйстве.
А на того раненого шурави, он наткнулся позже, через осень.
Взглянув в его глаза, он увидел в них только боль, и ни одной искры-мольбы о пощаде.
Только боль, и надежду, неизвестно на что.
- Вах, не путайся под ногами! Отойди, Нурали!
Один из соплеменников – Рахим, прищурившись, и сплевывая кровь с разбитой губы,
спросил, обернувшись к нему: « А может, ты сам хочешь отрезать этому гяуру голову, и одеть ее на один из священных шестов?»
И он кивнул головой в ту сторону, где чуть ниже дороги, перед жертвенным камнем их племени, среди шести шестов с головами неверных, один был пуст.
Он мотнул головой, показывая на раненого: «Этот, твой.…Давай, Нурали!
Во имя Аллаха, за святую землю наших предков, которую оскверняют эти пришлые иноверцы. За отца. Давай, накажи неверного!»
И протянул Нурали нож.
Тот мотнул отрицательно головой: «Не надо, Рахим. У меня свой, отцовский».
Он взялся за теплую рукоятку, которая ладно легла в его ладошку.
- Давай, Нурали!
Ну, давай же, и-ий-ях.
Как тебя учил отец?
Рукой за волосы, оттягиваешь голову, и чуть выше кадыка, и-ий-ях.
Давай! Ну что же ты? Ну?
У-у, зверёныш! - выдавил он из себя со злостью.
Подтолкнул его в спину, и уже не сказал, а на правах старшего прошипел
как змея, тихо и отчетливо, да так, что Нурали сделалось не по себе.
- Повесишь голову на шест - буду считать тебя воином. Мужчиной!
Нет - на джирге**** племени, объявлю, что Нурали, сын воина Ахматуллы - трус!
А ты знаешь, что будет дальше?»
Он знал. Ох, как он это знал.
Ослушаться, означало не повиноваться старшему.
А кара ожидала неминуемая.
Он знал, что тогда ему не будет места в кишлаке.
Он, станет изгоем.
Гордое пуштунское племя кочевников, не терпело во все времена, не при ком: трусов и предателей.
Рахим ушел, оставив его один на один с врагом.
Тот сидел, прислонившись спиной к почерневшему от копоти автомобильному скату, с таким же почерневшим, от запекшейся крови лицом.
- Давай, сынок! Давай!
Старших надо уважать!
Нурали опешил.
Его враг говорил с ним на его родном языке.
На пушту.
Слизывая время от времени появляющуюся кровавую пену с губ, чужак разговаривал с ним, спокойным, чуть надломленным с хрипотцой голосом, так напоминавшим голос его отца.
Кровь неожиданно потекла струйкой из уголка его рта.
Шурави, чуть отстранившись от своей опоры, запрокинул голову назад. Кадык, при каждом глотке, то поднимался, то возвращался вниз.
А у Нурали в голове вдруг всплыли слова Рахима…
«Рукой за волосы, голову оттягивай, и чуть выше кадыка, и-и-иях».
Откашливаясь, он держал руку у сердца, словно оберегал его.
Но при очередном приступе, когда неверный зашелся в кровавом кашле вновь, рука чуть сползла, и Нурали увидал выглядывающий запал и блестящее кольцо от гранаты.
Ему стало страшно…
О, Аллах непогрешимый!
Не дай сгинуть сыну твоему Нурали, вместе с неверным.
Это не ускользнуло от внимания шурави.
- Что сынок, перессал?
И добавил на пушту: « Перессал, бача?
Знаю, сынок, умирать никому не сладко! Да?»
И возвращая руку на прежнее место, просовывая палец в кольцо гранаты, спросил:
« Тебя как зовут?»
Нурали, оторопевший от увиденной гранаты, и еще не пришедший в себя, что-то прошептал.
- Ну-ка, еще раз повтори. Погромче. Контузило меня гранатой. Слышишь? Повтори.
А-а, все, все - понял теперь.
Ну-ра-ли…
Красивое имя, сынок.
А годков тебе сколько?
Тот молча показал две растопыренные ладошки.
- М-да-а. Десять. Как моему сорванцу, Лешке.
Он оглядел Нурали с ног до головы, словно что-то прикидывая, и добавил: «Мой вот только росточком, пожалуй, повыше-то тебя будет».
Нурали не понял о чем он, потому что эту последнюю фразу, он произнес на своем языке.
- Ты что здесь делаешь? Он опять поморщился от боли, и продолжил.
- Здесь брат, не надо быть…
Здесь,- он опять перевел дыхание, прикрывая веки,…война, брат. Война.
А впрочем, о чем это я? Здесь везде война, везде. Где ее нет сейчас?
Нурали? Ты не ответил? Ты, почему здесь?
Ты ведь не воин!? Ты еще не солдат…
Вот это он, Нурали хорошо понял:
« Он – не воин? Он – не солдат? Аллах Акбар!
Сейчас он покажет этому неверному, кто здесь воин, а кто – нет».
Он решительно расстегнул кобуру, и вытащил пистолет.
И вдруг застыл в какой-то робкой нерешительности, взглянув в глаза шурави…
И тут…смех вперемежку с надрывным кровавым кашлем, сбил Нурали с толку.
Шурави смеялся…
Сме-ял-ся!
Над ним!?
Над ним смеялся почти поверженный враг, с которым ему десятилетнему мальчишке, было позволено сделать все, что вздумается.
Все!
- Да, - сквозь затихающий клекот в груди, произнес шурави.
- Теперь, я вижу, что ты настоящий воин!
Раз у тебя и оружие есть.
А пистолет-то у тебя бача - наш, - сразу посерьезнев, добавил он, -советский.
Ты хоть знаешь, как он называется?
Тот мотнул головой, явно означавшее «нет».
Ткнув, в сторону вороненой стали, спросил:
- Откуда он у тебя, этот ПээМ, Нурали? Подарок?
Отец подарил, или кто? Купил, выменял?
- Сам нашел, у ваших. Прошлой весной. Там за перевалом. На дороге.
У усатого дяденьки, такого толстого-толстого.
Шурави опять прикрыл глаза, и зашептал что-то.
Нурали наклонился ближе, косясь на руку, покоящуюся на гранате, чтобы разобрать слова, но так ничего и не понял.
Неверный опять говорил на своем языке.
- Весной прошлой. Прошлой весной…Весной…
Толстый с усами…Толстый….Хм….Ну конечно! Майор Дрянко.
Вот и стало все на свои места….А они голову ломали не один месяц….Мол, как
они могли перебросить сюда отряд Азрана? Как? А они его и не перебрасывали.
Свои это, местные. Из «договорного» кишлака. Мать их…
Нашли с кем договариваться. Ох, и ослы. С самого начала было видно, что темнят старейшины. Темнят. Торгуются. А этот мулла, это еще тот фрукт. Кому поверили…
Он открыл глаза, и рука над кольцом, дернулась, потому что он, оказался с мальчишкой почти нос к носу. С его черными, широко открытыми глазами.
Тот в свою очередь, отпрянул, видя, как этот раненый шурави, с безумным взглядом, хватается за гранатное кольцо.
О, Аллах!
- Что, Нурали? Струхнул, Аника-воин?
Тот понял только последнее: «…воин».
Странно разговаривал с ним этот неверный.
Говорил вроде на его родном языке, а Нурали не мог понять и малой доли сказанного.
Люди его племени не были многословными…
Словоохотливостью отличался лишь один: мулла, которому сам Аллах, вложил красноречие, и священные слова в душу и уста.
Гордо вскинув голову, он поднял пистолет, проведя мысленно прямую от мушки на стволе к переносице неверного.
Тот смотрел на него немигающими глазами, и вдруг улыбнулся, чему-то своему.
- Ну, что же ты, Нури, нажимай на курок. Нажимай, не трусь, сынок.
Он вдруг расслышал…его назвали «Нури!?»
Так звал его только отец. Только он мог так назвать его - Нури!
«О, Всевышний! Что это? Что за козни строит ему дьявол? За что?»
Слезы, пришли сами собой неожиданно и неотвратимо, как приходит на засушливую истосковавшуюся землю, дождь спасительный и долгожданный.
Через мгновение, он уже не видел не только лица врага, но даже мушки на пистолете, который, дрожа в руках, медленно опускался к земле, словно притягиваемый какой-то неведомой силой.
Он, держа пистолет стволом вниз, прикрывал глаза ладошкой.
Нури плакал навзрыд, не убирая руки, потому что ему было стыдно.
Стыдно за свои слезы. Стыдно, как никогда.
Стыдно за то, что он, считавший себя воином, мужчиной, не смог выстрелить, убить своего врага.
Он мог без колебания выстрелить в глаза зверю: так оно и было однажды,
на охоте, куда его взял с собой отец.
Нурали, ранним утром отойдя от почти задремавшего костра по нужде, чуть не наступил на попавшего в капкан барса.
Тот спокойно переживал свое пленение, лишь тихонько рыкая, когда Нурали пытался сделать к нему лишний шаг.
Проснулся отец.
Нурали тогда не видел этого.
А тот, не обнаружив рядом, под теплой, мохнатой кошмой сына, встревожился не на шутку.
Через минуту, найдя - успокоился, продолжая из-за кустов наблюдать за дальнейшими действиями своего наследника.
А тот, стоял в нескольких шагах, от дикого, сильного зверя, и пытался понять всю сущность увиденного.
Он даже позавидовал той отваге, с которой животное, не отчаиваясь, вело себя, казалось, будучи обреченным.
«Давай, сынок,- скорее почувствовал он, нежели услышал призыв отца.
«Добей зверя! Избавь его от унижения и мук. Поступи благородно с достойным противником, как мужчина!»
Он без особого труда передернул затвор отцовской винтовки, и прицелился.
Зверь рыкнул, и затих, словно в предчувствии своего конца.
Он посмотрел, в его немигающие черные черточки желтых зрачков,
и медленно нажал на курок.
Ствол дернулся.
Дымящаяся гильза резво прыгнула кузнечиком в траву, и затерялась.
Он, уже особенно не целясь, выстрелил еще раз, в опущенную голову.
Молодец, Нури! Молодец, бача!
Эта шкура по праву займет теперь достойное место над нашим очагом.
Отец был горд за сына!
И вот сейчас, он не смог выстрелить в своего врага, глядя ему прямо в глаза…
Потому что это были глаза не зверя, но человека.
- Ну что же ты, бача?
Для тебя это плохо кончится, если ты ослушаешься.
А я…я уже не жилец. Пули в легких… видишь, кровь горлом идет…
Вот, возьми…
Он опустил руку за пазуху, Нури насторожился…
- Держи, держи,- и он извлек наружу небольшую, совершенно плоскую коробочку на зеленом шнурке.
Нурали протянул ладонь, и шурави бережно опустил покачивающийся на шнурке подарок…
Отдав, отвернулся, смежив веки, тихо прошептал: «…Или - ты сынок, или…»,
- и взялся рукой за кольцо.
Нурали навел пистолет на висок шурави, и, нажимая курок, отвел взгляд в сторону.
Выстрел прозвучал глухо и сиротливо.
Пистолет подбросило вверх.
Он чуть опустил руку, и нажал на курок еще раз…
Горное эхо, медленной затихающей очередью повторно рассыпалось по склонам,
тая в ущелье.
_______________________________________________
- А ты оказался настоящим мужчиной, Зверёныш, - похлопывая по плечу, похвалил Рахим, поглядывая на высокий тонкий шест, на котором раскачивалась из стороны в сторону, как маятник, голова неверного.
А Нурали, вспомнив глаза шурави, еще крепче сжал в потной ладони, свой подарок.
- Ты идешь?- окликнули его.
- Да, - ответил он.
- Я сейчас.… Догоню!- добавил он, и отвернулся, чтобы никто не увидел в его глазах,
глазах воина, глазах мужчины - слез…
Матвей БЕЛЫЙ© 02/2002
_____________________________________
лазурит* - полудрагоценный камень
бача** - мальчишка, юноша
Рамазан*** - мусульманский праздник
джирга**** - совет, собрание
Думаю, что будет дальше?
Ведь было и продолжение...
После прихода к власти в Афганистане талибов,
тогда уже зрелый молодой человек по имени Нурали,
уехал в Россию. Стал коммерсантом.
Все годы, его не оставляла мысль найти сына, того шурави.
Ведь у Нурали оставался подарок того русского...
Он носил на шее маленький ключик, к разгадке длинной,
и такой непростой истории...
написанием продолжения которой,
я сейчас и занимаюсь.
от автора