Алиса Поникаровская
ПАУТИНА
Я не помню, с какого момента стал осознавать себя. Сначала были странные разрозненные обрывки окружающего мира: темная нора, темнота которой была родной и знакомой, потом непонятный бледный свет, падающий и сочащийся из тонкой щели в потолке. Мои глаза воспринимали его, как что-то чужеродное и потому страшное, от чего хотелось спрятаться или забиться в один из самых теплых углов. Я не помню точно, когда наступил момент, разбудивший мое любопытство. Этот бледный, тонкий луч притягивал к себе мое внимание, я больше не мог ни о чем думать, мне хотелось коснуться его, забраться в него, понять его, выйти по нему туда, откуда он берет свое начало. Это стало навязчивой идеей, я с ней засыпал и просыпался, метался из стороны в сторону, измеряя шагами темное пространство моей норы, и когда мое любопытство достигло предела, я понял, что больше не могу, и хотя страх по-прежнему был силен, я двинулся в сторону этого непонятного, бледного, и утонул в нем весь, без остатка.
То, что я увидел, поразило мое воображение настолько, что несколько минут, я едва ли был способен соображать вообще, это было так странно и не похоже на то, что я видел когда- либо раньше, да и что я мог видеть, кроме родной темноты моей норы: это было огромное пространство с двумя большими прозрачными квадратами, из которых и лился, но уже не тонким лучом, а сплошным потоком, яркий струящийся свет. Я моментально ослеп, и в это мгновенье на меня кинулось что-то больше и страшное, зубастое и черное, поддело меня когтистой лапой, я перевернулся и в ужасе кинулся прочь, в спасительную темноту моей норы, и долго еще приходил в себя и не мог отдышаться…
Это происшествие на какое-то время отбило у меня охоту выходить куда-то, но каждое утро луч падал с потолка снова и снова, я вспоминал, как прекрасный сон, то, что видел в тот раз, и мне хотелось еще… Я стал умнее, и чтобы не ослепнуть, когда я еще раз пойду, я долгие часы просиживал у самой щели, и глаза мои, в конце концов, привыкли к свету, и когда я понял это, я решился.
Все оказалось не так страшно, в этом огромном пространстве было много мест, в которых легко было спрятаться, были места сумрака, хотя темнота их, конечно, не шла ни в какое сравнение с темнотой моей норы, но там тоже было спокойно, а страшный когтистый зверь не мог меня в них достать. Я научился убегать и притворяться мертвым, находить себе еду, и просто зависать где-нибудь на потолке, где меня никто не тревожил. Так продолжалось достаточно долго, пока я не увидел ее.
Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и я сначала поразился длине ее волос, они очень напоминали мне мои лапы, но лап у меня было только восемь, а количество ее волос никто не смог бы сосчитать, я уверен, что даже она сама не знала этого точно. Сначала мне нравилось просто наблюдать за ней. Она двигалась с какой-то странной очаровательной грацией, несмотря на ее большой рост, и такое неуклюжее строение тела, я поражался, как она не падает, передвигаясь всего на двух лапах, которые даже лапами назвать было нельзя, настолько они были ни на что не похожи. Когда я стал немного понимать то, о чем она говорила с таким же существом, как она, только немного выше и совсем безобразным, я узнал, что лапы свои они называют ногами. Мне нравилось слушать, как она говорит, было что-то мягкое и певучее в этих странных нелепых звуках, я подползал поближе, усаживался поудобнее, чтобы мне было видно ее, и мог сидеть так часами.
Я не помню момента, когда во мне проснулось желание, он ускользнул от меня, как теряется утром нерассказанный сон, просто однажды я вдруг осознал, что мне безумно хочется прикоснуться к ней, почувствовать всеми восемью лапками тепло или прохладу ее кожи, пробежаться по руке от серебра колец на пальцах до плеча, спрятаться в длинных волосах, заблудиться в них, утонуть… Я понял, что это желание жило во мне всегда, с тех самых пор, когда я увидел ее в первый раз, сидящую в кресле, поджав под себя ноги. Я долго боролся с собой, не имея ни малейшего представления, как она отреагирует на мое появление вообще, но я был куда красивее того существа, что находилось рядом с ней, говорило с ней, ложилось с ней спать, сидело за столом… Я любил, когда она оставалась одна, смотрела в голубой светящийся экран того, кого они называли телевизором, или лежала в кровати с книжкой в руках; но больше всего я любил, когда она сидела в кресле, особенно в сумерках, забыв включить этот страшный желтый глаз под потолком. И однажды вечером, именно в такие сумерки, я решился.
Я выполз на середину комнаты и застыл, пристально глядя на нее. Она смотрела куда-то за окно, где ветер трепал еще голые ветки деревьев, составляя из них причудливые рисунки коричневых полос на сером фоне неба. Черный страшный зверь спал на ее коленях, и она машинально трогала его рукой, то поглаживая, то теребя. Я ждал долго, надеясь, что она заметит меня, и отчаянно этого боясь. Она встала, протянула руку, и под потолком зажегся яркий желтый глаз, она сделала два шага по направлению ко мне и отшатнулась, заметив меня. Я увидел на ее лице отвращение и страх, я почувствовал, как я ей противен, она испугалась меня, но не хотела уничтожить, и даже за это я был ей благодарен, но все во мне кричало от боли, и я моментально убрался в свою нору, пообещав себе, что никогда больше, никогда, никогда… Как я пережил эту ночь, я плохо помню, помню сплошную боль, которая теперь стала мной, или я стал ей, хотя, какая разница, помню, как я вспоминал снова и снова ее испуганное лицо, ее дрожащие губы, я шатался по таким знакомым переходам норы и все время натыкался на стены, которые оказывались в самом неподходящем месте, видимо потому, что я был просто не в состоянии их заметить и вовремя свернуть. Утро не принесло облегчения, когда я увидел тонкий ровный луч, падающий из щели в потолке, мне стало еще хуже, потому что вновь захотелось увидеть ее, сидящую в кресле, поджав под себя ноги, коснуться ее кожи всеми лапками, осторожно пробежать по руке и спрятаться в волосах, заблудиться в них, утонуть…
И когда мое отчаянье достигло предела, я решил, пусть, я выйду из норы, выползу на середину этого огромного пространства, которое они называли комнатой, и буду смотреть на нее и ждать этого черного страшного зверя, ждать смерти, как избавления от того, с чем я не смог справиться сам…
Я выбрался из норы и увидел, что она еще спит. Длинные волосы разметались по подушке, рука покоилась на одеяле, и белизна пододеяльника оттеняла ее нежную розоватую кожу, я забыл обо всем на свете, я забрался по ножке кровати, мечтая раз, только лишь раз, коснуться ее, ощутить ее тепло или прохладу, пробежаться по руке всеми лапками, осторожно и трепетно, и спрятаться в длинных волосах, заблудиться в них, утонуть… Я пополз по пододеяльнику, отчаянно желая, чтобы она не проснулась и не испугалась меня снова, я был очень осторожен, я едва передвигал лапками. Когда я коснулся ее руки, меня затрясло, я несколько мгновений стоял на месте, рука была теплая и нежная, я не могу описать этого ни словами, ни мыслями, я никогда не чувствовал ничего подобного, это было слишком великолепно для того, чтобы быть правдой, я перестал что-либо соображать вообще, я видел и ощущал каждым кусочком тела только эту руку, теплую и нежную, и я пополз по ней вверх, туда, где на подушке, разметавшись, спали ее волосы, чтобы спрятаться в них, заблудиться, утонуть…
Она проснулась поздно, потому что поздно легла. Когда пришел муж, она еще спала, и он разбудил ее поцелуем, протянув:
- Ах ты, соня!
Она улыбнулась, потянулась и села в кровати.
- С добрым утром, - поднялась, накинула тонкий халатик, попросила. – Поставь чайник, - и принялась застилась постель.
Он услышал ее крик из кухни и тут же примчался, крича на бегу:
- Что случилось?!
Она, едва сдерживая отвращение и прижимая руки к горлу, словно ей неожиданно стало холодно, молча показала на простыню, на которой, в том месте, где она лежала несколько минут назад, уже не корчилось застывшее тельце с оторванными лапками черного домашнего паука.