Господа (модненько!), а не приходилось ли вам, господа, переживать ситуацию, которая в начальной своей фазе (завязочке) ошарашила бы вас забавным открытием, затем, по мере развития, посулила бы приятненькое испытание, но подоспевшая кульминация вдруг парализовала бы все ваше психофизическое существо примерзейшим позором, а вот развязочка чудесным образом пришлась бы в вашу пользу?
Что, затрудняетесь?!
Ну, тогда послушайте, как нечто подобное пережил я - главный герой всей моей поэтики.
Началось все с того, что Элен - моя жена - заявилась домой с работы не одна, а с парой подружек. Ввалились шумно, театрально, я бы даже не побоялся сказать - гиперэксцентрично! Это они так подыгрывали своей легкой нетрезвости, ну и, как водится у нас на театре, давали жару.
В шумном фарсе приветствий, раздевания, распределения разноликих тапочек, на столе обозначились 0,7 крепленого и 0,5 крепкого.
- Ну, давайте общаться! - бросила свою реплику Элен - моя жена.
- Ух и общнемся! - выкрикнула ее первая партнерша - Ирен.
- Шоу должно продолжаться! - закончила интермедию Мадлен.
И я откупорил 0,5!
Разговор буквально сразу принял женский характер, это обстоятельство напомнило мне (слегка уколов), что я не обладаю жесткой волей. Но вот чего у меня было хоть отбавляй, так это созерцательности. И поэтому мне ничего не оставалось делать, как отстраниться и, подливая крепенького в бокал, распустить все свои радарчики, пеленгаторы, зонды и телескопчики.
После непродолжительных исследований, сопоставлений и обобщений я чуть не поперхнулся неожиданным умозаключением:
Оказывается, господа! Со всеми тремя женщинами, сидящими теперь напротив меня... да, да, господа, со всеми, но в разные периоды своей жизни, я имел удовольствие... м-м-м... совокупиться. И, что забавно, эти былые соития, ранее существовавшие в глубинах моей памяти вне взаимосвязи, а теперь, благодаря простой случайности, восставшие из небытия скопом, породили во мне нечто цельное и необычно волнующее.
А чтобы вы могли активнее сопереживать главному герою, я штрих-пунктирно представлю вам все три приключения моего либидо.
position number one:
Новогодняя ночь в разгаре. Я гарцую по коридору Дома студентов. На мне веселенький пиджачок из лазурного батиста, белоснежные клеши и убийственно оранжевые шкеры.
Через приоткрытую дверь проскальзываю в полутемную комнату: накрыт шикарный стол, но веселья ручеек иссяк, и скука сушит очи посидельцев. Прямо с порога удачно шучу. И далее шучу все удачней! Забурлило веселье, забулькало, и, попутно, я отличаюсь в танце. Затем стремительный поток говорильни, крутая излучина пьяных разборок, и вот я уже на мягкотелом плесе одинокой кровати. Пошаливаю носком шкер, не замутивших в круговерти событий свою оранжевую убийственность. Я готовлюсь долбануться косячком - щепоть, еще щепоть... Предо мной мечется Мадлен, молчком терзая на себе корсеты. Кинется налево - заденет меня коленом, направо - шаркнет бедром.
- Я хочу тебя! - грянуло, как зима посреди купального сезона. И не успел я еще сообразить с какой стороны шумнуло, как цепкие руки схватили меня за лацканы батистового пиджачка, швырнули ниц, а сверху, как крутым кипятком, обдало ласками.
Такого приступа женской инициативы я не испытывал более никогда.
position number two:
Бомбоубежище, приспособленное под народный театр. Я ослеплен идеей поставить спектакль в жанре бытовой драмы. Нас трое, и среди нас Ирен в широкой плисовой юбке. По задуманной сцене к двум молодым шалопаям приходит юная оторва. Персонажи непринужденно треплются, из подтекста должно явствовать, что троица практикует групповой секс. Сцена не оживает. Ирен зажата. Я нервничаю и объявляю перерыв. “Нужно сесть и успокоиться,” - советует Костя, мой напарник. Садимся, я достаю 0,7 портвейна “Южный”. Принимаем по 200, разбираем предлагаемые обстоятельства, уясняем мотивы поведения персонажей. Увлекаемся, Костя организует еще 0,7 того же. Незаметно подкатывает вдохновение. В порыве я подхватываю Ирен за талию и опрокидываю на стол. Широкая плисовая юбка скрывает слегка удивленное ее лицо. Над столом колосятся крепкие ноги Ирен, между ними шныряют наши взъерошенные головы. Мизансцены стремительно меняются. Но сверхзадача достигнута - Ирен искрометна! Сцена прогоняется раз! два! три! И в очередь, и дуплетом, и черт-те как!
position number three:
Крохотная комната в рабочем общежитии. Я укладываюсь на расстеленный на полу матрац. Рядом, на диване располагается Элен. Мы только что познакомились. Мне хронически негде ночевать, и Мадлен привела меня к Элен и слезно попросила. Элен согласилась. Тушим свет. Я не спеша завожу разговор о превратностях собственной судьбы. Издалека, из глубокого детства вытаскиваю я невероятные события, характеризующие меня как весьма неординарную личность. Дальше больше - я вырастаю до размеров парадоксального гения. Элен заворожена. Но мне этого мало, я поднатуживаюсь и ввергаю бедняжку в ужас своим красочным рассказом о недавно перенесенной мною почти безнадежной операции. Распалившись, зажигаю свет и демонстрирую розовый шрам от некогда рассекавшей меня почти пополам раны. Огромные карие глаза Элен полны слез. Я присаживаюсь к ней на диван и ласково успокаиваю, мимоходом сетую на нежелательные сквозняки, которые будут одолевать меня на полу. Элен принимает меня под свое одеяло. Я укладываюсь у нее на груди и, смирившись с судьбой, рассуждаю о смерти. Теперь Элен успокаивает меня и становится все нежнее и нежнее.
Нет ничего слаще женского сострадания.
Так оно все и было.
Ну а теперь, господа, если вы обладаете малой толикой воображения, то без труда представите себе главного героя? сидящего с бокалом крепленого (крепкое вышло) и под шелест бабьего бреда фантазирующего над данными выше тремя позициями.
О, мне грезился чудный коктейль, амброзия для чуткого сердца: стойкий аромат властных объятий Мадлен в сочетании с нежнейшей мякотью милосердия Элен и все это приправлено острым соусом виртуозности Ирен. Три грации, три составляющие мятежного порыва воображения.
Намечтавшись, я плеснул изрядную порцию крепленого в раскалившуюся утробу и, пробираясь сквозь облако поднявшегося винного тумана, заговорил. Излагал я примерно так:
- Жизнь наша, девочки, калейдоскоп (неточная цитата классика советского андеграунда)! И тот в ней счастлив, кто создаст и насладится большим количеством комбинаций. Попытаемся же глубоко вдуматься в причины? побуждающие нас останавливать это обогащающее вращение и принуждающие до омерзения пялиться на приевшийся узор. Попытаемся... и облажаемся! Почему? Да потому, что мы не в состоянии вдуматься не то чтобы глубоко, но даже и поверхностно. Беда в том, мои бедовые, что не сыскать нам и маломальской формальной зацепки, не говоря уж о настоящих причинах. Нет таких причин! Они не существуют в природе! Выходит, что мы просто преступно халатны, глупы и ничтожны, так как сами же отказываемся быть счастливыми. Мы добровольно измываемся над собой в то время, когда все двери нараспашку, когда неповторима каждая секунда нашего ограниченного существования, каждая благоприятная ситуация, каждый манок! Куда мы катимся, бабоньки?!
Вот так ораторствовал я, господа. Конечно, они ничего не поняли.
- Ужрался, - сказала Элен, моя жена.
- Когда успел? - хмыкнула Ирен.
- Бред какой-то, - ревностно вздохнула Мадлен; последнее время она сама пробовала себя на литературной ниве.
Господа, я всегда с недоверием относился к словам. Как и всякий посредник, эти корыстолюбцы заморочены своей личной выгодой - лишь бы покрасивее да побольше. И какое им дело до истины? Поэтому-то я и решил обратиться к языку жеста. Выскочив из-за стола, я распоясался и вывалил на свет абажура, ну, скажем, зеркало своей души, если уместно такое сравнение.
- Узнаете?! - воззрился я с надеждой.
И напрасно. От меня отвернулись, отреклись и наплевали в душу.
- Сомневаюсь, что тебя родила женщина, - сказала Ирен и взяла со стола последнюю конфету.
- И этот человек убеждал меня, что он читал Толстого, Достоевского, а Чехова так просто обожает! - покраснела и вся затряслась от прохватившего ее гнева Мадлен.
А Элен вовсе отвернулась и курила в стену.
Господа, кто-нибудь из вас стоял со спущенными штанами перед тремя презирающими вас бабами? И не советую. Я и сам долго не выстоял, запоясался, опустился на четвереньки и, блея в голос, удалился.
Но развязка была еще впереди, а пока я шел по заснеженным улицам без определенного курса, весь во власти омерзительного позора. Отверженный, брел я, стелясь понурой головой, а с гранитных постаментов и барельефных досок плевали мне вслед: граф Толстой, медик Чехов, малоросс Гоголь, картежник Достоевский... Слава Богу, улицы вскоре закончились и начались поля. Вздохнулось посвободней, я приподнял голову и зашагал бойчее. К утру вышел к заливу.
Кто знает, чем бы кончилось мое путешествие, если бы не наткнулся я на него - рыбака-любителя.
Склонившись над аккуратной лункой, сидел он в предрассветной мгле и курлыкал себе под нос лирический напев. Вдруг замер, напрягся весь, уставившись на упругий хвостик своей удочки. Хвостик задрожал, дернулся - и вдруг как вильнет! Рыбак дерг удочку на себя и неспеша стал выбирать леску.
- Подсек ****ищу, - подмигнул он мне улыбаясь.
От нетерпения у меня затряслись коленки, я опустился на снег. Вскоре в лунке, что-то блеснуло, вода вспенилась и к моим ногам плюхнулась рыбка.
- Красноперка, - просветил меня любитель подледного лова, снимая добычу с крючка.
- Красавица! - прошептал я.
- Надо вспрыснуть первую поклевку, - вынул из-за пазухи фляжку рыбак и протянул мне.
Вспрыснули. Закусили бутербродом с салом.
- Можно попробовать? - с отчаянием в глазах обратился я.
- Это пожалуйста, - добродушно отозвался рыбак. - Для мужика рыбалка слаще всякой ****ки!
Он открыл свой ящик и выбрал мне удочку. Потом я самолично соорудил себе лунку - маленькое отверстие в толще льда. С остервенением крутил я ручку коловорота, вгрызаясь в хрупкий кристалл. Затем настроил снасти и перешел к наживке. Возбуждение мое нарастало с каждой операции. Ярко-красный мотыль был жирный и упругий. Я подвел микроскопическое жальце крючка к его клоаке. Мотыль засуетился, пытаясь схорониться, но я настиг его и насадил! Три крючка - три сочащихся тельца! Повизгивая от удовольствия, я ввел начиненную смертью приманку в недра залива и затаился. О, какая сладостная мука пялиться на этот чувствительнейший орган на кончике удилища - на “кивок”. Время гибнет в вязкой суспензии азарта и одержимости. Рушится иерархия измерений. Сверхъестественное становится естественным и переходит в разряд первой необходимости. Неэксплуатируемым доселе чувством вы ощущаете приближение поклевки. Они здесь, эти хладнокровные твари, их тени мерещатся в темной скважине. Ну вот и затрепетал сторожевой носик “кивка”. Стискивая зубы, даете заглотить лакомство и молниеносной подсечкой впиваетесь им в глотку!
Кровавя пальцы о тугую лесу, я вытягиваю на воздух свою добычу - на всех трех крючках бьются, пытаясь изрыгнуть смертоносных червей, толстобокие, круглоглазые, красноперые рыбешки.
- Есть! - шепчу я, вырывая с мясом их беззубые челюсти. - Попались голубушки: Элен, Ирен и Мадлен.
И швыряю проказниц на снег.
«ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» - прокатился по заливу гогот, вырвавшийся из моей груди. Восходящее солнце обагряло снега. Мороз кусался. Далекий город курился клубами своих испарений. А я стоял на толще льда Финского залива. Стоял гордо, упруго, широко расставив ноги, возвышаясь громадным великаном над трепыхающейся добычей. Все дело в наживке, господа! Насаживайте на свои крючки кусочки пожирнее, посвежее да покровавей, господа! И не отчаивайтесь, если эти хладнокровные бестии поживятся и улизнут, все равно им не миновать наших садков. Ведь ловцы – это мы. Мы умные, терпеливые и изобретательные. А они – наш улов, желанный, вкусный и соблазнительный.
Распрощавшись с рыболовом любителем, я тронулся в обратный путь. Город, кишащий тварями разнообразнейшего вида, угрожающе надвигался сквозь бледно-сизое марево. Но я бесстрашно пер ему навстречу сквозь снега, выкрикивая воинственные кличи, которые сочинял прямо на ходу. И вдруг я заметил, что город попятился от меня. «ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» - завопил я и бросился вдогонку.
Зрелище достойное взоров настоящих Богов – Человек-Воля! Человек-Бой!
Ну вот и все, господа, страсти выдохлись, как ядреный дух из откупоренной фляги с брагой, осталась лишь кислая жижа воспоминаний.