...А когда разъяренная, дышащая темной бедой одноликая толпа бесновалась вокруг дома, требуя выдать им путников - и волны звериной ненависти снаружи проникали к нам даже за плотно закрытые, грубовато, но добротно стесанные ставни окон; муж мой, господин мой – он один не устрашился выйти навстречу вот-вот грозящемуся взорваться гневом стаду, и они прикусили – хоть на время – свои черные визгливые языки; когда же он предложил выдать им дочерей наших вместо путников (девочки мои, доченьки...) – то и вовсе поначалу оторопели, а многие потупили глаза, устыдившись...
...А после началось непонятное – и страшное: трое путников о чем-то горячо спорили-говорили с мужем, - а в стены дома уже гулко шлепались камни, слышался вой стаи, дорвавшейся наконец до гона добычи; я крепко прижимала к себе дрожащих дочек и только гладила и гладила их по испуганным спинкам, целовала пахнущие солнцем волосы и шептала, шептала... Что все будет хорошо, все будет хорошо...
А потом путники растворились, больно воссияв в темноте закрытого наглухо душного дома, в котором уже пахло смертью – и муж мой приказал идти за ним: мы покидали город. Наш старый привратник помог проскользнуть нам в дальние воротца ограды и, обернувшись, я в последний раз взглянула в доброе морщинистое лицо верного слуги, прожившего столько лет с нами и не страшащегося встретить последний миг лицом к лицу с озверевшей чернью...
Мы торопились, спотыкаясь – девочки не могли идти быстро, они уже даже не плакали, лишь жалобно всхлипывали, когда снова падали на разбитые колени (доченьки мои, доченьки...). Глухие сумеречные улицы принимали нас в свои объятия, защищали спинами домов, прикрывали ладонями нависающих крыш – мы чудом проскальзывали мимо стражников и бегущих куда-то страшных и шумных людей с чадящими факелами...
...А потом мы наконец очутились за городскими стенами, и придорожные смоковницы дарили нам спасительную темноту своей тени – когда разрывающий душу вой заполонил небо, и оттуда ринулся белый кричащий огонь – на город.
...С ревом взвились в высоту бешеные языки гудящего пламени, сжимая в своих испепеляющих объятиях исчезающие на глазах дома и сады; жадная пасть зверя яростно перемалывала и разрывала на куски, брызжа горящей ядовитой слюной, - яркие лавки торговцев и тяжеловесные могучие мосты, запыленные мастерские ремесленников и веселые кварталы Блуждающих Огней, ажурные кованые ограды и пестрые рыночные площади; надсадно раскололась черепная коробка главного Храма, выпуская наружу неистовый огонь – а люди, люди...
Господи, там же люди! И дети, дети же...
...Тысячи людей, обезумев от ужаса и боли, метались между пылающими зданиями живыми страшными факелами, гремящие огнем кровли и деревья погребали их под собой, обрушиваясь – и протяжный вой, вой смертной тоски и отчаяния, рвался к черным небесам, моля о пощаде.
...А слепящие злые молнии с оттяжкой, как кнутом, хлестали обезумевшую землю, ввинчиваясь с оглушающим шипением: «С-с-с-с-содом... С-с-с-с-содом...»
Господи, что же это – пощади их, Господи!
Что же это делается, так ведь нельзя... так-то ведь...
Да - грешны, да - несовершенны, да - грязны в своих помыслах и деяниях – но мы же все – содомиты, Господи... И мы ведь – из этого города!
Посмотри – им же больно, им страшно – Господи...
Там ведь дети...
...Почему же так болит там, где сердце?.. И соленые слезы разъедают кожу, скатываясь по щекам, и дыхание подбитой птицей умирает внутри... Как же болит там, где сердце...