Асель Омар
Cтанция Тимур
Раскаленный от жары поезд тяжело тормозит. Вот и станция Тимур. В окне вагона все медленнее проплывает гипсовый Ленин, выкрашенный серебристой краской. Он гораздо меньше естественных человеческих размеров, карлик на оштукатуренном постаменте у одноэтажного обшарпанного здания станции. Юг, духота, полуденное солнце.
На перроне – сутолока и шум. Мелькают бабы в цветастых халатах и ярких люрексовых платках , завязанных тюрбаном, загорелые дети с запыленными ногами. Мимо с грохотом проносится железная телега, которую тащит бегом, обливаясь потом, разгоряченный юнец в закатанных до колен штанах и тапочках на босу ногу. Телега подпрыгивает на кочках, растрясая курдюк на розово-желтой бараньей туше.
Высыпавшим на платформу пассажирам бабы дешево продают все, что может произвести эта щедрая земля. Грудами навалены длиннющие медные дыни. Огурцы отдают практически даром – они никакой ценности не представляют.
Худая пучеглазая молодуха с тяжелым узлом жарких черных волос на затылке, прикрываясь ладонью от солнца, монотонно кричит:
- Ка-аму яблок!.. па-адешевле!..
Перед ней рядком выстроены ведерки отборной пеструшки.
В руках торговцев покачиваются бронзовые запеченные куры, истекающие соком и жиром. Кто-то прямо в лицо тычет огромного, пахнущего костром и пряностями жереха, с аппетитной поджаристой корочкой, присыпанного зеленым луком. Распахнутые зевы мешков с грецкими орехами и крупными белыми семечками, связки кривых стручков красного перца, гортанная речь, пыль.
Карагачи, лениво шелестящие глянцевой листвой, выбелены известью от жука, известью обведены бетонные бордюры клумб рядом со станцией.
- Лимонад? Он тенге – десять тенге?.. – стриженный мальчуган, вопросительно блестя миндалевидными глазами, протягивает бутылку. Встряхнешь ее – газа в «лимонаде» нет, этикетки на бутылке тоже.
От Тимура до Туркестана рукой подать, следующая станция. Туркестану полторы тысячи лет, этому местечку – столько же. Здесь, под этими убогими клумбами, в огородах крестьянских домов и на многие километры вокруг – залежи останков Средневековья, прощальный привет городских цитаделей, сметенных Чингисовой ордой. Эта сухая земля хранит память о монахе суфийского ордена, не раз посещавшего здешние селения. Они не раз представали в его воображении во время медитаций в уединении, в узкой темной келье. Подробное последовательное припоминание всех событий от момента рождения до последней минуты занимали многие месяцы жизни суфия Ахмеда Яссави в добровольном заточении. Припоминание – кропотливое, сосредоточенное, непрерывное, усердная тренировка разума и сердца – как спасительная нить должно было протянуться от мирской суеты к моменту просветления. Старец с длинными белыми волосами, обернутый в грубую холстину, с арабскими четками в жилистых руках, не имевший крова, вызывал тем не менее зависть у местного духовенства. Его слава ученого-книжника, Учителя, исцеляющего одним прикосновением, монаха, жизнью своей свидетельствующего о вере и смирении, росла день ото дня.
Такое же белое слепящее солнце, какое сегодня висит над станцией Тимур, сопровождало его на пути в Мекку и обратно в Яссы, такая же пыль забивалась в его сандалии и складки облачения. На базарах, майданах и в селениях, где он проповедовал любовь к Богу, также блестели бараньи и рыбьи туши, громоздились дыни и лиловые виноградные гроздья, в пыли играли дети, нищие хватали за полы прохожих, и стоял зной, от которого струился воздух. Базарные торговцы, земледельцы, жители Туркестана и Отрара, эмиры и ремесленники признали в монахе из города Яссы святого. И молва о нем разносилась вслед за мерным течением его речи, возносящейся к бирюзовому небу.
Выйдя из заточения, где он питался лишь хлебом и водой, он переменился. Он мог предсказывать будущее так ясно и четко, что пришедшие к нему с вопросами содрогались. Он чувствовал время, он постиг пространство и провидел духом как этого не мог никто.
Это случилось недалеко от глиняного туркестанского вала на дороге. Учитель говорил, ему внимали ученики. Вдруг он резко обернулся назад, и не прошло и мгновения, как он крепко держал в руке еще дрожащую от внезапно прерванного полета стрелу. Стрела не успела пронзить его. Ученики замерли в изумлении. Посмотрев в сторону, откуда была выпущена стрела, они увидели убегающего лучника, нанятого миссионерами из Мекки. Лучник примчался в город и, потрясенный, возвестил о чуде. Это был лучший лучник, его стрелы никогда не касались землю. В исступленном раскаянии он пал ниц и молил о прощении.
Движение обостренного чувства и мысли оказалось быстрее скорости полета стрелы – суфий достиг просветления. Он не знал о готовящемся убийстве, о том, что лучник уже натянул тетиву, но он провидел это. Он знал о времени и пространстве более, чем любой человек, сердце его вмещало весь земной мир от дней творения, и эти пески, камни, небо и звезды, параллельные миры, прыжок ящерицы, труд садовника и гончара, всход злака, движение войск, и стрела никак не могла успеть вонзиться в его спину. Он познал истину обо всем сущем.
И даже теперь, спустя века, отюреченный потомок арабских миссионеров ходжа, раскачиваясь в семитской молитве у стены мавзолея святого Яссави, вспоминает об этом. Яссави умер своей смертью и был похоронен неподалеку от города Туркестана. С тех пор тысячи паломников совершают малый хадж в Яссы и дивятся чуду исцеления от святых мощей.
Помимо легенд земля Тимура хранит восьмисотлетние суставы керамического водопровода, но жители его ведут свое простое хозяйство, и в их дворах до сих пор ютятся колодцы и тандыры. Мой чудный Восток, наследник великих эпох, словно древняя старуха, ты перебираешь заржавленные латы своих великих сынов, почивших во славе!
За окном снова проплывает странная фигурка Ленина, в ней словно отразилась нелепость проникновения сюда идей социалистов, оставивших здесь линии электропередачи и вот эту железную дорогу. А навстречу снова летят пески с проседью солончака, топорщатся колючие джида и барбарис. Промелькнул полустанок из двух саманных домишек со стариком-смотрителем и двумя крохотными хохочущими мальчишками верхом на брыкающемся лохматом осле. И снова пески, пески, пески.