Волхонка
Парадная, торжественная, псевдоантичная у Пушкинского музея, просторная и чистая Волхонка распахивает свои объятья, в такт шагам раскачивается над ней бледно-серое небо с белесыми облаками. Апрель еще холоден и неулыбчив, но асфальт уже совершенно сухой. Воздух пахнет костром. Плеер в ушах звенит: «Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе…»
Мелькает ограда Пушкинского, мы идем по красной дорожке. Газон уже нежно зазеленел первой травой.
- Ну что, здесь?
- Давай.
Макс извлекает из рюкзака зеленую бутылку «Мессы».
- Вино для причастия… Да выключи ты эту попсу! Музыкальные вкусы у тебя как у челночницы.
Строгие, правильные интерьеры Пушкинского завлекают все дальше и дальше, мимо пожелтевшей Фидиевой прелести, по ковровым дорожкам и начищенному паркету, почти бегом – туда, где в бледных красках оплывает замок Клода Моне. Воображение качает в пантеоне мыслей и надежд, мы часами могли проводить время среди очарования живописи, севера Франции, магнетической силы трепетной палитры.
Можно бесконечно сидеть на музейной скамье. Покой и безмятежность обступают со всех сторон, и мне хорошо, удивительно хорошо оттого, что Максим умеет просто и мягко подставить свое плечо, когда так хочется приклонить голову и его большая ладонь подталкивает мою руку, чтобы удобно расположить ее на своем колене, хорошо оттого, что его одежды струят нежный запах «Кензо», оттого, что он тихо спрашивает, верю ли я в тургеневскую любовь. Почему-то мне становится смешно, и он пугается, и снова начинает прятать природную стеснительность за ехидством, о чем-то шутит, но – почему же? – я верю, верю, во что же еще можно верить?
И снова захватывает дух, мы идем, на ходу причащаясь к «Мессе», и хорошо, что мы в джинсах – можно присесть прямо на улице, не боясь испачкаться. У Максима джинсы в лохматых прорезях на коленях. Мои украшены празднично – понизу пришита пестрая тесьма, вдоль нее – серебряные пайетки и темно-синий стеклярус, и я ими очень горжусь. В укромном дворике, неподалеку от набережной, мы садимся. Макс курит травку, плеер шумит про любовь и про войну. «Мы не посмотрели абстракционизм.» – «Да ну, Макс, что там делать – глазеть на «Черный Квадрат» и искать в нем подтекст и философское звучание? Если обещаешь все это найти – то давай вернемся…» – «Ладно, ты права, лучше сидеть здесь и курить траву».
И снова Волхонка веет бензиновым ветром, обещанием счастья и машет крыльями голубей. Зияет бассейн «Москва», за ним – урбанистическая набережная, жестяные крыши, галки и тихое небо. У перекрестка – бесконечные поцелуи на глазах у тетенек в серых пальто и коричневых беретах, или наоборот – в коричневых пальто и серых беретах – боже, как долго будет жить этот совковый тип! Тетеньки глядят осуждающе, а иные даже злобно. Сердце стучит импульсивно и жарко. Так крепко и страстно мы целовались впервые в маленьком зальчике киноцентра на Красной Пресне, под прыгающий свет кинопроектора. Этот черно-белый фильм Поланского доголливудского периода мы смотрели вдвоем. Вначале несколько зрителей были рассредоточены по залу, но постепенно растаяли. Пульс учащался, и в эти мгновения жизнь неслась вперед в ускоренном темпе, мелькая, словно на экране, и билась, билась, не позволяя остановиться хоть на мгновение. Memento mori! – кричал разум, пытаясь прорваться сквозь пелену страстей, но не мог.
Сила обладания влекла нас домой, и одновременное легкое восхождение к самой высокой ноте близости было созвучно силе и красоте весны, пульсировало первородным стремлением к новой жизни, к нарождающейся листве, к небу и солнцу. И плыли звуки пианино «Красный Октябрь», и снова «Месса», и его медальон на кожаном черном шнурке замер непрочитанным иероглифом в складках упавшей мимо стула рубашки.
Волхонка! Проносись дальше по своему широкому руслу, щеголяй своей роскошью, выхваляйся, важничай – ты этого стоишь! Небо сияет чистотой и свежестью. На сегодня лекции пропущены. Вдруг проглядывает сонное зеленоватое солнце, и улица расправляет суровые складки лица и сверкает зайчиком на чисто вымытом окне ампирного сооружения.
Мы с Максом расстались давно. И все же в любой жизни должно быть что-то, быть может, любовь, воспоминание о которой в любую минуту, в любом возрасте, заставляет заволноваться сердце и кровь, любовь, о которой вспоминаешь без сожаления, без боли и досады, как о метеоре, вспыхнувшем на короткое время и погасшем в вечном хаосе суеты сует. Всякий раз, ступая на мостовую улицы Волхонки, я не могу не вспомнить о моей любви, и сколько бы лет ни прошло, свет, оставленный метеором, по-прежнему ярок и чист, он будит лучшие мысли, заставляет встрепенуться усталый разум, он способен возбудить давно забытое, наивное и простое, чувство восторга. И возможно, каюсь, в глубине сознание возникнет порой сомнение в верности финала. Пусть оно тут же забудется, но глядя на храм Христа-Спасителя, восстановленного на месте бассейна «Москва», заходя в залы импрессионистов Пушкинского музея, я начинаю ощущать терпкий вкус «Мессы» и понимаю особенно отчетливо, что все равно это мое небо, мое зеленое солнце, моя Волхонка, моя любовь!