И вновь утро. Бледненькое, московское утро. В синюю, застланную сумерками комнату сквозь упылённое стекло, через заклеенное по всему периметру — где узкими полосками поролона, где обрезками ватмана, ну а где просто замазанное пластилином в минуты ревностного спасения от холода или забитое ржавыми, длиннющими гвоздями — окно… Через этакое, скорее бы выдержавшее молниеносный удар кулака, но не спасающее от назойливого, неотвязного сквозняка — переливался водопадом, слизывая узкий подоконник, огибая жирное пятно цветочного горшка, туманя глаз лихорадочным блеском восставшего где-то там солнца (абсолютно, кстати сказать, бесполезного для нашего времени года), потопляя по пути массу предметов и расползаясь по комнате, зависая в самом воздухе бесчисленными отблесками и отзвуками, если не капиллярами — изливался, шелестел, ворочался безымянный, невзрачный, загустевший на городском поприще поток (под знаком едва-едва различимого в непреходящих сумерках) (не имевший ранее имени, но получивший прозвище) — СВЕТА. Две четверти ночи. Вот уже который год. Чёрный ход век`ами прикрытых ступеней. Карман пустой тоски. Все остальные мысли и пропитанный чем-то кислым воздух. И чёрточки на ладонях и вверх и вниз.