Если у меня пропадает желание писать, то только потому, что жизнь погружает меня в такой водоворот лиц, событий и страстей, что на все остальное просто не хватает времени. Но, однажды приходит ночь, когда все спят и самые близкие люди или далеко или перестают быть близкими, а значит и интересными.
Надо признаться, что по натуре я эгоист, и даже при всей моей скромности в шумных компаниях, люблю ощущать себя центром внимания и вселенной.
Странное понятие «близкие люди» вносимое в мою жизнь, не более чем люди, которым интересна я и которые интересны мне. Чаще всего этот интерес рождается на основе влюбленности, философских бесед или желания чем-то помочь. Обиднее, скорее не для меня, а для них, то, что в какой-то момент, во мне умирает нечто, и наши отношения не доходят до своего логического финала.
Если бы можно было понять, как жить без денег или добывать их не работая, то быть мне самым счастливым человеком на свете.
Быть интриганом мне не позволяет чувство самосохранения. Хотя нет, вру. Интриги и есть я. Вот только начиная интригу, надо просчитать все пути отступления. И даже из самой черной из них выйти в белых одеждах и всеобщей любимицей.
…То, что я могу влюбить в себя кого-то, не секрет. Как в том анекдоте «Yes I do. А что толку?». Фраза, пришедшая ко мне уже более полугода назад и только недавно услышанный анекдот. В принципе, очень даже и не плохой:
« Над тундрой разбивается американский самолет. Несколько американцев три дня скитаются по нашим краям, и совсем окоченев, видят вдали огонь. Подходят ближе. Сидит мужичок в ватных штанах, телогрейке, шапке ушанке. Курит козью ножку. «Mister, Do you speak English?» - «Yes I do. А что толку?».
Вот так вот и мне хочется отвечать на все происходящее вокруг меня.
- Я люблю тебя
- Yes I do. А что толку?
- Я хочу тебя.
- Yes I do. А что толку?
- Я умру без тебя…
Неужели люди так и не научатся никогда жить в своих чувствах и радоваться им без ответного вопля щенячьего восторга? Ну, любишь, ну хочешь – так насладись самим чувством, если не можешь насладиться мной. Я не люблю и не наслаждаюсь. Хотя опять вру. Я и люблю и наслаждаюсь, нося это ощущение в себе.
Я люблю человека, который никогда не будет рядом. Я наслаждаюсь этим чувством и тем, что так или иначе могу быть кому-то полезной. Я ловлю кайф от работы, которая не нужна пока моей стране. Когда становится совсем противно и хочется выть, я ловлю себя на том, что кому-то еще хуже, я опять прихожу в хорошее расположение духа.
Однажды мне сказали, что взрослея, человек теряет в себе большую часть ребенка и обретает то состояние взрослости, когда его уже не пугает одиночество. Даже если оно не только подходит к порогу квартиры, а во всю разложилось на диване, и выкидывает старые книги с книжной полки, я просто одеваю пуховик, и иду в ближайшую пиццерию. Самое простое, это разговорить бармена у стойки и пока готовится пицца, завести полу шутливый, полу философский диалог о великой мечте человека.
Могу поспорить на 100 баксов, что у большинства населения этой страны, мечта не идет дальше собственного дома, машины, красавицы жены (или любящего мужа) и пары тройки детей. Уходит примерно час с момента знакомства, когда человек перечислив и описав в красках все выше перечисленные блага умолкает и не знает что говорить дальше. Вот тут и начинается самое интересное. Я возвращаю его в детство. Самым простым вопросом о детской мечте рождаю улыбку. Собеседник чуть прикрывает глаза. Молчит пару минут. Улыбается и переплетая руки (уж и не знаю почему, но чаще всего именно переплетая руки), начитает вспоминать истинного себя. Себя того, которого убил, желая стать взрослым.
Кто-то в детстве хотел собаку (интересно, но, став взрослым, и включив рациональность мышления, отказался от своей мечты). Кто-то, читая книжки о путешествиях, мечтал объездить мир, а теперь объясняет мне, что для того, что бы…надо деньги, а значит работа, а на работе так просто не уйдешь в отпуск, а если и уйдешь, то надо работать года 2-3, что бы спокойно уехать на месяц-полтора, если отпустят.
Ох уж мне эти отговорки. Куда интереснее встречать тех, кто мечтал о чем-то обыденном, получил в жизни недостижимый для многих фейерверк.
Но еще интереснее просто наблюдать за людьми.
«Парижская жизнь». Ах, «Парижская жизнь». Как много было сказано друзьями об этом ночном клубе. Как много разных историй, рожденных там, было услышано. И какое разочарование! Я наблюдала за красивыми девочками. Наверное, счастливыми, удачливыми и глубоко несчастными в поисках своего прекрасного принца. Принц, наверное, заглянул куда-то еще, а «Парижская жизнь» кипела псевдо-парижанами московского разлива. Мальчики клерки, почти что не новые русские, новые, но еще не привыкшие без золотых цепей, и прочие, прочие, прочие. В гаме музыки, выбивающей барабанные перепонки из стойких ушных раковин, они пытались познакомиться без слов, соблазнить без фраз и целовать тех, кто все это домысливал в своих юных головках в ритм музыке.
Меня всегда поражала в людях легкость с которой они могли целоваться при первом танце, уединяться при втором и плакать на плече подруг или друзей о том, что Это опять не то.
Искать ТО, в течении пятнадцати минут, наверное, признак века.
То,то,то…все его ищут. Люди принимают хорошее расположение к ним, за любовь. За доброе слово они бросаются на шею и…«Yes I do. А что толку?».
Надо строить резервации и учить там размеренности, открытости и просто пониманию. Любую интригу, которая живет больше часа убивать на корню. Честно признаваться в своих грехах и ошибках. Не честно играть в дурака, пока это не на деньги. Подстегивать себя мелким лицедейством и большой искренностью.
В конечном итоге, однажды может и надоесть быть и объяснять всем, кто ты есть на самом деле. Однажды просто придется встать и наблюдать со стороны, как все те, кто так желает быть рядом, будут на своих ошибках изучать инструкцию по отношениям со мной, так себя пока что еще мало любившей. Не любимой, а именно любившей.
Хотя, всему свое время.
ВРЕМЯ КРИЧАТЬ.
Время кричать приходит с рождением. Мы вопим, орем, наддираем глотки в желании протеста этому яркорежущиму глаза миру. Нас никто не спрашивает хотим мы этого или нет. Просто приходит срок и мы кричим, заявляя свое право на жизнь. Нам улыбаются. Нам рады. Иногда не очень. Но почти всегда, нас запеленывают в педенки и укладывают стройными рядями, таких же орущих, сопящих и пыхтящих счастливчиков, готовя к первым минутам общественной жизни.
Здрастье, кушать будет подано.
Не помню когда впервые, наверное лет в шестнадцать, родилось воспоминание материнского молока, большого коричнево-красного соска и запах груди. Меня кормили. Кормили огромной грудью и тепло перетекало от вкусно пахнущей молодой женщины в меня. Ничего более вкусного и желанного не было в моей жизни, как то материнское молоко. И каприз «хочу обратно», рожден именно этим воспоминанием.
Я не помню ни то как начала ходить, ни то как сказала первое слово или как осознала родителей и всех остальных. Я четко помню лишь то, что рождало во мне крик и чувство протеста. Протеста от лишения чего-то важного или скрытия его от меня. Протесте и «за» и «против». Протеста в центре которого я была.
Говорят, что я была достаточно басовитым ребенком. Наверное единственным ребенком в мире, которому громогласно оря удавалось сложить губы восьмеркой, или бесконечностью, и кричать так долго на одной ноте, пока хрип не прорывал горло.
Но если крик и был мной не осознанным, то второй, уже осознанный и потому гордо носящий этот номер, был крик протеста против детского сада.
Не люблю детский сад. Не люблю этих мальчиков и девочек, уже привыкших, что пора быть взрослыми и радующихся, что можно быть хоть немного без родителей. Не люблю родителей, которые отдают своих детей в муравейник себе подобных, находящийся так близко от дома, что видны лыжи, стоящие на балконе четвертого этажа. Интересно, кто решил, что маленький человек не имеет логики? И даже если он никогда не видел свой дом с ракурса N, а всегда лишь со стороны S, то не сможет сопоставить в своей голове все исходные данные и не придет к выводу, что заветная цель – дом, квартира, родители, любовь находятся всего лишь на расстоянии 200 метров от окна?
Я четко помню ту обиду, которая появилась во мне, когда встав на стульчик около большого окна, младшей группы детского сада, я наблюдала за своим балконом в надежде, что придут родители и заберут меня туда, высоко, где все родное и нет этого множества лиц, смотрящих на меня и не понимающих моего горя. А мой дом был серым. Серое сибирское небо и низкие облака делали его еще более отдаленным и не реальным. Черные глаза дневных окон казались из заколдованной сказки. Прохожие, которые всегда были просто прохожими, превратились в стражников времени. А само время тянулась невыносимо долго до самого вечера.
Наверное это и было первое и острое чувство одиночества, заброшенности и не справедливости, испытанное мной. Это было первое, осознанное чувство предательства и крик, мой, басовитый, гудящий на одной ноте крик, длящийся почти час, до сих пор мне слышится, когда я смотрю на маленьких детей, едущих на своих колясках в детский сад.
ВРЕМЯ МОЛЧАТЬ
Если крик, помогает мне выжить, то молчание – жить. Я не имею виду то молчание, которое золото и то молчание, которое расценивается как предательство. Молчание – погружение в себя, когда никто кроме не тебя не в силах помочь.
Первое осознанное молчание родом из детства.
Вообще, детство период «первого», как хорошего, так и плохого. Мое молчание родом из плохого, если так можно сказать. Хотя, все в мире относительно, и плохое не более чем опыт, позволяющий нам быть сильнее в жизни.
Мое молчание было порождено страхом за близких, но … все по порядку.
Воображение штука странная, играет с нами шутку, делая из людей или сказочников, или шизофреников. Первые отличаются от вторых лишь тем, что их воображение менее опасно для социума и более интересно, для него же.
Но социум, даже если это всего лишь дети, никогда не прощает очарования сказке разочарованной правдой.
«…Маленькая девочка весь год, из дня в день рассказывала сказку: «В нашей самой обычной квартире, в самом обычном доме, совсем недалеко от школы, где мы сейчас сидим, на новом шкафу, живет целое королевство. Король, королева и их дети принцы и принцессы влюбляются, ссорятся, воюют с ведьмами и чудовищами. Сегодня…», а одноклассники слушали и плакали, если случалось в королевстве что-то грустное, или улыбались, если победило добро.
Однажды, когда весенний май почти смыл снег, после длинных последних уроков все пришли к ней домой пить чай и слушать сказку о королевстве.
Произошло то, что и должно было произойти. После сказки, кто-то поставил на стол стул, вскарабкался на эту пирамиду под всеобщее улюлюкание и посмотрел на шкаф.
Пыль.
Что еще можно найти на верху шкафа, кроме каких-то вещей или пыли?
Сказку?
Сказки живут лишь в головах впечатлительных детей, которые в них верят так, что пока реальность не разбивает из своей жесткостью, сказки живут.
Никто не сказал ни слова. Все ушли домой, а девочка осталась одна. На следующий день кто-то перед уроками написал на доске большими буквами «У нас в классе врунья. Сказок нет. Бойкот врунам!». Девочка села за парту и ее соседка молча собрав вещи пересела на другое место. Все молчали.
Пережить бойкот было сложно, но помогал мир сказок. На уроках есть чем занять голову, а на переменках можно и помечтать.
Но дети есть дети. Первобытная жестокость, первородное чувство борьбы за выживание, не отрихтованное ни возрастом, ни нормами социального поведения, ни достаточным воспитанием, не позволяет им чувствовать удовлетворение от действа, если нет реакции страха, подчинения и слабость. Девочка не реагировала на молчание. Может она будет реагировать на страх?
…Привычка забирать почту. Пока поднимаешься на четвертый этаж можно почитать газеты и посмотреть программу детских передач. Письма родителям. Письмо…ЕЙ! «Лично в руки»! Она отрывает кончик конверта. Разворачивает листок. «Все вруны должны умереть. Королевских лгунов на мыло. Твои родители умрут.» Без подписи. Только крест на крест кости и череп…
«Главное не плакать. Родители вернуться домой и надо проверить двери, что бы никто не вошел и не убил их. Надо будет завтра переставить будильник. Пусть опоздают на работу, но будут жить. И нельзя при них плакать. Они ничего не должны знать, а то пойдут разбираться и их убьют!» - детские страхи, но как же они были ярки и живы тогда!…
Дети наблюдали за девочкой. Она не реагировала на бойкот. Просто уходила в свой сказочный мир, и сидя за партой на перемене смотрела в окно. Она не выясняла кто писал ей письма, а вела себя так, словно и не получала их. Дети ждали повода, а повода не было…
… «Кто-то забрал мою тетрадь с парты!». Все посмотрели на девочку. «Это все она! Она не только врунья, но и воровка! Бей воровку!»…
…Главное убежать. Девочка не любила быстро бегать, но сейчас это главное. Они все не говорят, за что бьют. Если раньше был повод, то сейчас бьют просто без повода. Бьют на переменках, после школы, а если вечером скучно, то и поджидая ее с магазина или просто на улице. Забавная игра для класса. Казаки разбойники. Вот только казаку все хуже и хуже…
Она молчала три года. Только когда ей выбили позвоночник и она, долго ничего не говорящая родителям, стала часто терять сознание, все и открылось…
Было классное собрание. Все вставали и просили прощение. Ее родители на год забрали дочку к бабушке в Крым. Первое время молчать прошло.»