Новый Год! Ник так любил этот семейный праздник! Единственный в году настоящий. Праздник, когда не идут с вымученными улыбками по центральным улицам демонстранты, не гремят с трибун голоса продажных политиков, обещающих золотые горы, не перекрывают центр усталые гаишники…
- А я говорю, возьмёт! – сказал престарелый доктор с жиденькой бородкой и грубо намалёванным красным крестом на пожелтевшей от времени шапочке. Он говорил с едва уловимым немецким акцентом, как, впрочем, и многие здесь – возьмёт - возьмёт! Как миленький возьмёт! Ты, главное, не очень кричи. И не прячься тоже. Лежи так с достоинством. Говори всем своим видом: «Да какая мне разница, возьмёшь ты меня или нет! Меня ещё и не такие брали… Ха! Тоже мне, велико дело!» - и всё!
- И всё??? – с непритворным ужасом вскричал маленький красный шар с белыми, похожими на лучи кляксы, полосками, исходящими откуда-то прямо у верёвочки. - И всё??? А вдруг… он всё-таки не возьмёт меня? А? Это что же такое получается, а? Господа? Дамы? Это что же такое получается? Вдруг… не возьмёт?
- Возьмёт, говорю тебе, юноша! – успокаивал его доктор – возьми вот, валерианочки выпей! – добавил он, тщетно пытаясь оторвать от груди насмерть приклеенную банку. – Вот чёрт! Не отрывается! Сколько лет всё пытаюсь хоть кому-нибудь облегчить жизнь, а всё не получается… Не бойся! Возьмёт! Я уже сколько лет так делаю – и всегда брал! Каждый из них, прошу заметить!
- Ну вы-то доктор! А я всего лишь обычный красный шар. С полосочками. Ничего особенного – в каждом магазине такие упаковками лежат. И потом, пятнадцать лет никто не брал – а тут возьмёт! Я не выдержу, если он снова не повесит меня! Я разобьюсь! Лопну! С меня ведь краска полезет – понимаете? Да что там! Уже лезет. Слезает клочьями! Вон, воротник весь уже слез! – тут он указал на основание пружины. – а вы… любое, последнее средство! Кто-нибудь! Скажите мне!
- С тебя только краска лезет! – обречённо произнесла старая канарейка. – А у меня вот хвост уже пять лет как отвалился. Меня теперь уж точно никогда не вынут отсюда. Прищепка, говорят, не выдержать может… ну и что? Хоть умру по-человечески!
- По-человечески не получится – проскрипел старый будильник с потрескавшимся циферблатом, шевеля тонкими игольными ножками, видимо, разминаясь.
- Ты-то помолчи! – укоризненно оборвала его канарейка. – Самый старый, а всех нас ещё переживёшь! Глаза б мои тебя не видели! Вон – посмотри: молодежь не берут, а ты всё лазаешь! Разбился бы! Пора уже! Сколько можно на ёлку лазать!
- Ёлка - как это хорошо!.. – мечтательно проговорил со своего потёртого ковра носатый джинн в синей чалме. Он всю жизнь сидел по-турецки, сложа руки на груди, и думал о ёлке – это все знали. Ёлка… это даже лучше моей родной пустыни!
- «Пустыни…» - передразнил фиолетовый шар с переводилкой – петухом. А родная немецкая фабрика тебе не снится? Тебе, кстати, тоже давно пора ПОД ёлку… Полежать на иголочках… Массажик тебе… Иглоукалывание… Мы б тебя ковриком прикрыли…
- Старого Сулеймана – и ковриком! Как же тебе не стыдно? Ты ведь, между прочим, когда у тебя верёвочка отвалилась, ко мне пришёл, чтобы я её тебе обратно вставил. Говорил, что у тебя рук нет. Молил слёзно. А теперь… - джинн, обидевшись, отвернулся и сплюнул сквозь зубы. Фиолетовый шар неудобно заёрзал под взглядами окружающих:
- Да мало ли чего было… И… Не я один, кстати! Вон, канарейка, кстати, тоже… Когда у неё только хвост выпал…
- Что ты там сказал про мой хвост? – нервно закричала канарейка. - Я тебе покажу! У меня знаешь, какой клюв острый? Прямо в бок твой стеклянный воткну – будешь знать про мой хвост разговаривать! Видно было, как ей неприятно воспоминание о хвосте.
«Бедные игрушки! Вы целый год ждали! Какая глупая у вас жизнь – триста шестьдесят четыре дня в году лежать вот так, завернувшись в крохотные куски кальки, чтобы один-единственный раз в году увидеть вместо крышки белое-белое небо – потолок! - думал Ник, открывая коробку. – а ведь вас намного больше, чем я могу повесить на ёлку! В целых два раза! Да плюс мишура, плюс фонарики… Да, впрочем, этим китайцам к тесноте не привыкать… А вы, немцы… как вы это терпите? Как вы вообще живёте здесь, в этой холодной и голодной стране? Где даже в праздник у всех серьёзные лица. Где нет места чудесам. Где люди порой работают за жильё или еду. Как? О Боги! Я сошёл бы с ума, будь я игрушкой! Лежать просто так, без дела, целый год! Жить ради одного лишь дня! Чтобы в этот день посмотреть из окна на заснеженный мир! Заглянуть в окна дома напротив… Как мне вас жалко…»
В комнате играла «Ночь на лысой горе» Мусоргского, ведьмы и колдуны возносили Сатане его поганую славу, сатиры и домовые резвились вокруг костра, оборотни весело катались по земле, увлечённые какими-то своими волчьими играми… Ёлка постепенно становилась всё прекрасней и прекрасней. Грустно мигали, словно посадочные огни аэропорта, фонарики гирлянды. Они подсвечивали убегающую куда-то назад, вниз, дорогу, и напоминали об ушедшем годе. Ник, нарядив ёлку, как всегда выключил в комнате свет и присел на диван, чтобы полюбоваться получившейся картиной. Огни периодически тревожно вспыхивали в темноте, и тогда в мутных замёрзших стёклах отражались зелёные колючие ветки с висящими на них шарами, грибочками, колокольчиками и шишками.
Ник вспоминал обо всём, что уходило и убегало от него в эти последние часы уходящего года. Чего-то было жалко, за что-то было стыдно. Почему-то вспоминались отдельные дни и часы. Иногда события проносились перед его мысленным взором с пугающей быстротой и тогда он возвращался к ним, прокручивая их медленно, кадр за кадром, мгновение за мгновением.
…Он рассеянно смотрел на ёлку, что стояла прямо перед ним. За окном шёл снег, и казалось, что игрушки – это просто невесть как перенесшиеся из-за стекла и причудливо изменившиеся снежинки. Жаль, жаль уходящего года! Ник вздохнул, посидел ещё несколько минут, и принялся собирать коробки, из которых только что достал гирлянду, мишуру и игрушки. Когда он закрывал самую большую коробку, на которой был нарисован Санта-Клаус, раздающий детям подарки, под крышкой что-то жалобно хрустнуло. Что это было? Маленький красный шар, который просто не вынес ожидания. Нику снова стало жаль уходящего года…
(Москва, декабрь 2001 - январь 2002)