Шакал

   

 

   "Выродок. Облезлый шакал", - клял Назир Имама. Ненависть его возрастала, как возрастает сила горного потока, несущегося с высоких холодных вершин, из- под самого неба, вниз к равнине. Как равнина постепенно гасила бешеный поток, принимала на себя всю силу, всю массу водной стихии, так и выплеснувшаяся злость постепенно уступала место более рассудительному, более плавному течению мыслей.

Назир выстраивал четкую цепочку будущих действий…

"Ты дорого заплатишь за это, Имам.

Я не буду убивать тебя сразу. На такую падаль, как ты, жалко даже тратить  пулю. Ты умрешь собачьей смертью. Я подвешу тебя за ноги и сдеру шкуру, с живого. Нет, прежде я выпущу на землю всю твою поганую кровь и посмотрю, какого она цвета у тебя, шакала".

 Ночью ему приснился сон: под толстой веткой развесистой шелковицы висит, извивается, хрипит подвешенный за ноги Имам Хусейн.

Пот темными струйками стекает по его лицу…или это не пот, а кровь?

Назир всматривается, пытаясь разглядеть, что же это такое и тут…просыпается.

Аллах поможет ему, Назиру, свершить праведный суд. Он знает, где искать этого прохвоста, он достанет его из-под земли.

"Бедная Галия.…

С кем остались дети? Что с ними?"

Он подумал, что в следующий приход этого важного человека он попросит его об одолжении: узнать, что с ними, с его малышами. Дост строгий, но добрый человек и не должен отказать Назиру в просьбе. У самого, наверное, есть жена, дети. Поймет…Так думал Назир, успокаивая себя, отгоняя, прочь нехорошие, темные мысли, но по-прежнему тревожилось его сердце, отстукивая ровными ударами, разгоняя кровь по телу, уставшему от такой непривычной бездеятельности.

Подходил к концу третий месяц…Несколько раз за это время к нему приходил Дост. Они вели долгие разговоры, порой по несколько часов: Назир рассказывал о своей жизни, о долгих годах, проведенных в отряде Имама.

   Назир узнал, что дети его живы и здоровы, и что теперь Шамир и Гульпача находятся у соседки. После этой новости Назир сразу повеселел и даже попросил добавки в обед, чего раньше он себе не мог позволить. Не мог он просить, не мог. Кормили, в общем-то, хорошо, но ему, привыкшему к простой крестьянской пище, всегда не хватало того, что давали.

   Это известие придало новых сил. Назир начал готовиться к побегу.

   Украдкой собирал кусочки хлеба. Странный этот русский хлеб. До этого он только раз пробовал его.

   Это произошло в самом начале войны, лет восемь назад.

   Назир припоминал…

   Он пришел домой. Выпал снег, и Имам отпустил его и еще двоих из их кишлака прихватить кое-что из теплой одежды. С вечера он приготовил все необходимое, наутро должны были уходить, но, поговорив между собой, они единодушно решили остаться еще на полдня: сходить за хворостом для своих очагов.

   Ночь провел с женой. Он не был дома больше двух месяцев, скитаясь как неприкаянный по горам и очень скучал по ней и дочке.

   Рано утром, пролазив по рыхлому снегу больше трех часов, набрали по пышной вязанке еще не успевшего отсыреть хвороста.

   Осторожно спускаясь по каменистой осыпи, далеко внизу заметили несколько машин, двигающихся по извилистой горной дороге.   Когда они спустились в кишлак, колонна была уже на небольшой площади возле мечети. Головная бронированная машина в грязных подпалинах камуфляжа стояла в небольшом сизом облачке выхлопа, возле покатой башни лежали мешки, укрытые заснеженным брезентом. С другой, бортовой сгружали какие-то ящики. Вокруг сновали люди в военной форме. Назира охватило волнение. Понятный любому охотнику азарт. В таком положении, в каком сейчас он находился – в полном бездействии – он еще не был.

  Враг был рядом…

  Они сидели на броне, ходили, разговаривая на чужом, непонятном ему языке, переговаривались друг с другом, улыбались, курили сигареты.

   Они стояли в двух шагах возле мешков, и Назир всем своим телом чувствовал, закрой он даже сейчас  глаза – рядом враг. Враг, с которым он воюет вот уже долгие восемь лет.

   Хотя где-то в глубине души, в самом потаенном ее уголке что-то, противилось этому жестокому определению – враг.

   Вот этот веснушчатый, в лихо заломленной на затылок шапке, что-то увлеченно рассказывающий своему товарищу, худощавому, с пышными черными усами под стать любому афганцу, вполне мог сойти за сына соседа Гафура – такой же веселый и на вид шустрый  бача.

   А этот, сидящий на броне, свесивший  ноги и посматривающий на ребятишек, снующих возле колес, о чем задумался он? У него тоже есть мать, отец, Родина. О чем тоскует он сейчас, глядя на этот выпавший первый снег; вспомнил снега, застилающие необъятные просторы своей страны, которая послала его сюда, в горные отроги Гиндукуша? Ради чего?

   Мулла выкрикнул его имя.

   Назир подошел к машине, ему взвалили на спину пыльный мешок, он крякнул под его тяжестью и понес к своему дувалу. Внес домой, бережно поставил подле очага, вышел, отряхивая плечи, сел возле дувала.   
Ну вот, теперь не будут голодать.
-  Ты куда, дочка? – окликнул он Гульпачу.

 - Пойду, посмотрю, там книжки раздают, - кивнула она в сторону площади. Она пришла чуть погодя с небольшой яркой книжкой и правильной формы продолговатым бруском ржаного хлеба.- А это откуда? – спросил он. Она только хмыкнула, давая понять, что  неужели  и так не ясно?

Он переспросил:

 - Это всем давали или как, дочка?

 - Нет. Дяденька спросил, не холодно ли тебе, невеста?

Назир  посмотрел на ее парусиновые, совсем уже развалившиеся тапочки, обутые на босу ногу, и задумался…

"Да, обувь нужно где-то раздобыть Гульпаче", - он вернулся  в хану.

   На огне кипел котел с кукурузной похлебкой, Галия, примостившись на полу, раскатывала тесто для лепешек. Он достал из укромного места кинжал. Протер рукавом, сталь заблестела еще ярче, на лезвии играли красные огненные блики. "Отнести на рынок? Оставить?" Который раз он вытаскивал его и не мог решиться на это. Кинжал был дорог как память. Как горькое напоминание того, что произошло когда-то очень давно, но сейчас он не хотел вспоминать об этом.
За него дадут хорошую цену: гордый афганский народ знал толк в оружии.
Так уж повелось испокон веков, что с рождением мужчины в роду вместе с материнским молоком ему прививалась и любовь к оружию.   Как бы ни был беден  афганец, на стене в его доме всегда находилось место для винтовки. Оружие служило средством существования, с ним уходили за десятки километров от родного дома на охоту, с ним защищали родной очаг, когда ему грозила опасность. Оружие было всегда и всюду в чести у свободолюбивого народа горной страны.   Жена искоса поглядывала на него, не решаясь заговорить первой, – шариат крепко держал женщин в своих цепких объятиях. Женщине он предписывал молчать в присутствии мужчины.

   Он положил кинжал рядом с ней, на пол.

 - Галия!

  Она подняла голову. -  Сходишь в следующую джуму на рынок, в Джелалабад. Обменяешь. – Он показал на кинжал.

 - Возьми что-нибудь  Гульпаче  из обуви и себе посмотри тоже.  Смотри, чтобы не обманули, кинжал очень дорогой, - предупредил он.

 - Хорошо, Назир , - и опять руки проворно продолжили мять упругое тесто.

Назир взял хлеб. "Он даже пахнет по-другому, не как наши ржаные лепешки", - подумал он. Отломил кусочек, поднес ко рту – незнакомый запах защекотал в носу, он положил ноздреватую мякоть на язык, медленно начал жевать, ощущая кисловато-пресный вкус.

"Ну вот, - подумал он, - совершил грех перед Аллахом".

   А теперь он собирал кусочки хлеба в дорогу.   Несколько дней назад он даже попался на этом и лишился всего накопленного запаса, который хранил у себя под матрацем.

    Правда, все это не восприняли серьезно: решили, что просто голод подтолкнул его на такое.

   Только с того дня он заметил, что порцию ему немного увеличили, и то, что это произошло не по его инициативе, в общем-то, было весьма кстати.

   А вчера после обеда Дост пришел не один…

   Пока Назир разговаривал с ним, тот, второй, открыв ярко-красную, словно из лепестков горных маков папку, листал какие-то бумаги.

   Затем сухим гортанным голосом прочитал, что объявлена амнистия тем, кто сложит оружие и даст обязательство не участвовать в боевых действиях против законного афганского народного правительства.

-  Вы согласны с таким условием? – глядя поверх очков, спросил он.

-  Да! – выдохнул Назир, и словно огромный камень свалился с души.

Он дрожащей рукой начертал несколько точек и замысловатых линий, образовавших на плотной бумаге его имя. С этой минуты он л опять свободным человеком. Теперь ему некого и нечего бояться "Только домой", - думал он. Теперь-то он знал, что ему делать.

    Сердце пело: "Домой, домой…" Там ждет его Галия, дети.…Тут он словно сорвался в пропасть.

    "Галия…"Он больше не увидит ее черных глаз, обжигающего взгляда, не увидит удивленно-милого взлета темных бровей…

     Нет. Он никогда не простит этого Имаму. Никогда…

Но прошел еще месяц, пока Назир смог вполне уверенно и самостоятельно обходиться без чьей-либо помощи. Он часами сидел на скамейке под нависшими над дорожкой деревьями. Вдыхал незнакомый запах пыльного города.

"С нашим горным воздухом не сравнить", - рассуждал он.

"Как только здесь люди живут?" Он смотрел, как на балконе одного из домов напротив появилась молодая женщина, стала поливать цветы.

"Птица в клетке", - подумал он, глядя на нее, - сидит себе в четырех стенах. А я? Чем я лучше ее? Такая же птица, в такой же клетке. Все. Он решился,… Хватит. Сегодня же в горы, домой".

   Через два дня, добираясь сначала на попутных машинах, потом – пешком, он добрался, наконец, в свой родной кишлак.