Часть 2. Поворот. С перебитым крылом

 
 

 Назир открыл глаза…
 Он не сразу сообразил, где находится. Белый потолок, испещренный мелкими трещинами, завис над ним.
 "Где я? Как здесь оказался?" Но как ни пытался он вспомнить, напрягая память, ничего путного, ясного не приходило ему в голову.
 Он помнил только то лицо, наклонившееся над ним там, в ущелье, да черную черточку в бездонном небе – парящую птицу. Вот и все… Назир не знал, что на его счастье среди афганских солдат оказался дальний родственник его жены. Он и помог: попросил отвезти Назира по пути в родной кишлак. А дальше произошло вот что. Он не попал к себе домой… То ли забыли в сутолоке и спешке про него – да это, впрочем, было и немудрено, то ли глядя на его обескровленное лицо и многочисленные осколочные ранения, сжалилась душа русского солдата, но оказался Назир в госпитале, в Кабуле.
 Его поместили в палату для самых тяжело раненных,– так он был плох. Рядом с ним, на соседней кровати, лежал старик, попавший под ракетный обстрел на одной из улиц Джелалабада. Почтенный старец лежал, как высохшая мумия, невнятно шепча что-то растрескавшимися губами.
 - Где я? – у Назира пересохло в горле.
 - Где я? – повторил он теперь уже вслух и не услышал своего голоса.
 - Где я? – напрягая всю мощь своих легких, закричал Назир и захлебнулся собственной кровью, потеряв сознание.
 …С того первого дня прошло около трех недель…
 Молитвы помогли ему. Так считал Назир. Аллах не оставил сына своего в беде. Он сумел все-таки выкарабкаться из черных лап смерти. А она крепко держала его все эти дни.
 "Сколько же он здесь пролежал?" Попытался спросить у старика, какой сегодня день, но так ничего и не добился от него: тот только мычал что-то нечленораздельное.
 Если раньше Назир еще мог сказать, что Аллах отнял у этого человека разум, то теперь, после стольких лет кровопролитной войны, в которой брат убивает брата, отец стреляет в сына, в которой одно горе сменяет другое, он понимал, что вот лежит перед ним еще одна невинная жертва. Обыкновенный декханин, не активист, которые первыми попадали в черные списки "непримиримых, " ни враг ислама, против которых объявлен джихад – священная война.
 «Видно, здорово контузило беднягу» – подумал Назир.
 Пришла медсестра. Через несколько минут подошла ближе: "Ну вот, намного лучше уже", - и улыбнулась.
 - Спите Вы хорошо, - продолжала она, - сегодня сделаем перевязку, - она показала рукой на середину одеяла, - и все будет хорошо". Он почти ничего не понял из того, что сказала эта молодая русская женщина, но догадывался, что она успокаивает его, утешает. "Работа такая" – подумал Назир. Она еще мгновение постояла возле него, поправила сползшее одеяло и опять улыбнулась ему, словно хорошему знакомому. Он вздохнул и повернул голову к стене. "Позор. Женщина разглядывает его так, словно он и не мужчина. Стыд совсем потеряли. Придумали какую-то революцию. Революция.…Жили до этого и горя не знали никакого. А теперь? Одни беды от нее. Где же это было видано, чтобы женщины ходили без паранджи перед мужчинами? А потом спрашивают: почему Аллах гневается и посылает кару за карой на землю его народа?"
 "А с землей что получилось? Доброе дело Бабрак Кармаль захотел сделать, – что из этого вышло?" Назир вспомнил, как это происходило у них в кишлаке. До Апрельской революции они и знали-то из власти только местного старейшину да муллу, хотя кишлак находился всего в нескольких часах езды от Джелалабада – центра провинции Нангархар.
 За все годы своей жизни Назир видел правительственных чиновников в кишлаке всего два раза. Что там говорить: даже налоги и то не все и не везде платили.
 Они приехали: несколько человек в небольшой юркой машине.
 Мулла собрал всех жителей кишлака на небольшом пятачке возле мечети. Зачитали декрет правительства о том, что теперь земля передается в пользование всем, кто не имел ее до этого. 30 джерибов земли – столько отмерили и ему. Он поставил свою закорючку в ровной строчке документа, и не знал, радоваться ему или огорчаться. Казалось бы, многовековая мечта декханина: иметь свой клочок, пусть скудной, но все же земли, цену которому здесь, в Афганистане, хорошо знали, сбылась. Но тогда как же быть с изречением из Корана: «…не смей брать того, что принадлежит другому…?» Как же быть, если эта земля до сегодняшнего дня принадлежала одному человеку – Каюму, отцу Имама Хусейна. Вот уже больше года его нет в живых: сгинул в аминовских застенках, где-то далеко от родного очага в страшной тюрьме Пули-Чархи, но до сих пор к этой земле никто не прикасается. Великое наказание ждет того, кто пойдет против воли могучего Аллаха, против воли его наследника Имама. Лишь сам Имам Хусейн мог распоряжаться этими наделами.
 Так и стояли поля, опустевшие и заросшие. Апрельская революция, а впоследствии и разгоревшаяся кровопролитная война, внесли свои изменения в привычный монотонный уклад жизни афганского народа.
 Норма существования определялась поговоркой: "Верблюд не выдержит лошадиной скорости, поэтому мы идем своей дорогой, по пути, начертанном Аллахом ".И пусть на календарях Европы двадцатый век- иссушающее солнце Афганистана высвечивало лишь тринадцатый век по – мусульманскому календарю.
 Назир так и не смог побороть в себе искушение ни через неделю, ни через месяц, впрочем, как и другие жители кишлака, которым нежданно-негаданно свалилось такое горькое счастье, притронуться к чужой земле. Через несколько дней он ушел в составе отряда Имама вести джихад ради спасения ислама, или, как сказал их «полевой командир»: "…воевать за хорошую прежнюю жизнь, которой жили наши отцы и деды".
 Он опять вздохнул и прикрыл глаза.
 "Как там его Галия? Даже весточку подать нельзя. Сколько он еще здесь проваляется, и что с ним будет дальше? А если им уже известно, что он из отряда Хусейна? Что тогда?" - с тревогой подумал Назир.
 Он попробовал приподнять тело. Напрягся, и сразу же где-то внизу живота резко полоснула боль, отдалась во все тело. У него даже перехватило дыхание, словно от ледяной воды горного ручья.
 "Да. Это никуда не годится", - подумал он, ощупывая рукой тугую повязку, под которой, расплываясь, затихала взорвавшаяся боль.
 Постепенно он успокоился и незаметно для себя уснул.