Какое интересное чувство страх. Человек пытается скрыть свой страх, спрятать поглубже... Я уже не так многого боюсь в этой жизни. Но есть вещи, которых я боюсь. Боюсь увидеть застывшую боль в глазах своих детей, физическую или душевную, неважно. И если не в силах помочь преодолеть эту боль, то появляется страх. Он вырывается из какого-то дальнего уголка души, расползается, заполняет собой всё, начинает метаться внутри, ослабляет четкость мышления, мешает принять единственно верное решение, и только огромным усилием воли можно загнать этого джина в бутылку и закупорить. Ёщё боюсь собственной беспомощности. Это горькое состояние. Думаю, что правы всё-таки те, кто утверждает: «Страх порождает жестокость». Иногда жестокость приобретает уродливые формы и начинает причинять боль. Вот она, липкая паутина жизни: страх, жестокость, боль...
Таллинн -– город удивительный. В первую очередь – это уют, покой и тишина. Тёплый город, несмотря на сырость и холод Балтики.
Неспешность, основательность эстонцев, размеренный ритм жизни, всё это вызывает уважение. Добреет душа, когда видишь, как маленький ребёнок перешагивает через гусеничку, чтобы не раздавить, как взрослые, выходя из транспорта, бросают ненужный билет только в мусорную урну и укоризненно смотрят на брошенный на тротуар окурок. Ещё много за что можно уважать этот молчаливый и трудолюбивый народ. Таллинн навсегда остался для меня городом - мечтой. Всё изменилось сейчас в нашей жизни. А тогда была молодость, надежды, планы, учёба. Мы проходили медицинскую практику в Таллиннской Республиканской больнице. Работали в разных отделениях, но везде сталкивались с болью. Каждый по-своему относится к чужой боли, но редко кто воспринимает её как свою собственную.
Нас было двадцать пять человек. Все мы были разные, но объединяло нас одно - желание знать и уметь как можно больше. Среди нас, пожалуй, был единственный человек, который резко отличался ото всех. Это было Алина. Все её звали просто Алька. Внешне - самая обыкновенная, заурядная, только глаза...кошачьи, серо-зелёные. Когда она сердилась, то никто не мог выдержать её «кошачий прищур». Алька во многом была странная. Иногда на дежурстве, когда удавалось передохнуть, она садилась в сестринской, замирала и как будто глохла и слепла.
-Аль, ты что? Тебе плохо?
-Нет. Мне хорошо. Я слушаю.
Со временем мы оставили её в покое, решив, что она немного «с дурью». Зато дежурить с Алькой всегда было надёжно. Она не боялась никакой работы. Делала всё быстро, четко, и казалось, что видит руками. Мы её немного побаивались и сторонились, потому что она могла резко ответить, оборвать на полуслове, если считала, что человек говорит глупость. Многие обижались и называли жестокой. Но какая странная метаморфоза происходила с ней, когда она заходила в палату к больным или в перевязочную: от неё исходило несказанное тепло и сострадание.
Однажды в отделение поступил больной. В истории болезни было написано его имя, отчество, фамилия, возраст, по какому поводу он прооперирован и т.д. Всё коротко и сухо. Он был претендентом на тот свет. Его положили в отдельную палату. Постоянно капали, перевязывали, кололи морфин, а ему было всё равно. Он не испытывал чувства стыда от того, что молодые девчушки делают ему клизму, подмывают, присутствуют при перевязках его гнойной зловонной послеоперационной раны, ему было просто больно.
Мы заметили, что Алька любую свободную минуту проводит в этой палате, остаётся после дежурства и часами просиживает возле этого больного. Потихоньку стали увещевать: «Аль, зачем он тебе нужен? Он же старик, ему сорок лет». «Алька, не рви себе душу, от него даже жена отказалась». «Алька, ты уже на себя не похожа, - тень, да душа. Сама скоро загнёшься», но она только смеялась и говорила, что жить надо быстро и умирать рано.
В одну из ночей мы сидели с ней и заполняли листы назначений. Вдруг Алька приблизилась ко мне, и, лихорадочно блестя глазами, стала говорить как она «слушает»:
-Знаешь, если остановиться, сосредоточиться, сконцентрировать всё внутри себя, то можно услышать другого человека. А если очень близко, тесно прижаться к чужой боли, то можно её ощутить, и человеку станет легче.
-А тебе?
Алька усмехнулась и не ответила. Я смотрела на неё, широко открыв глаза, и вдруг поняла, что она вся состоит из чужой боли, она переполнена ею. Как же можно жить, когда у тебя всё внутри кричит? Мне стало страшно.
На пульте загорелась красная лампочка из Алькиной любимой палаты. Наверное, ему было плохо, и пора было колоть морфин. Алька метнулась к больному и долго не выходила. Спустя какое-то время я заглянула к ней, она сидела возле кровати, держала его за руку и что-то шептала. Больной тихо спал. Ему было гораздо лучше. Я успокоилась и устроилась на узенькой кушетке, чтобы немного поспать, пока есть возможность. Проснулась я внезапно от какой-то тревоги. Альки всё ещё не было. Я решила её сменить. Открыла дверь. Она сидела в какой-то неудобной позе, уронив голову на руки, и спала. Я наклонилась над больным. Он спал хорошим, здоровым сном. Вдруг мне стало холодно, невыносимо холодно. Я стала медленно поворачиваться, покрываясь от страха и своей догадки липким, противным потом. Я с ужасом поняла, что Алька на сей раз слишком близко прижалась к чужой боли и ещё поняла, что она уже не проснётся.
Все болезненно переживали Алькину смерть. Оказалось, что у неё был приобретённый порок сердца, после инфекционного заболевания. Но я-то точно знала, что она умерла от болевого шока, потому что умела и не боялась чувствовать чужую боль.
5.01.2001год.