Штырь был самый шебутной из нашей шоблы. Я знаю, многие из наших не считают его за своего, да я и сам думал поначалу, что чувак левый, но вот его нет с нами уже полгода, и я начал понимать, что Штырь был нашим. Просто он совсем другой. Если уж говорить начистоту, то я удивляюсь: чего он тусовался с нами? У нас все ясно, мы вкалываем и бухаем. Те, кто покрепче, держатся долго, слабаки быстро пропадают или подыхают, но все равно - когда мы все скопытимся, никто о нас не вспомнит. Мы любим лето и ненавидим зиму. У нас одна проблема – бухло. А Штырь чего-то все читал, задвигал нам про политику, ввязывался во всякие там дела, то на демонстрацию пойдет, то голодует там с кем-то в знак протеста, но бухал всегда с нами, видно, больше не с кем было. Я не знаю, откуда он взялся в нашей общаге, бабы говорили, что он еще на заводе работал, жил с какой-то медсестрой, та его бросила, потому что забухал мужик по-черному, когда завод прикрыли, да тут каждый второй имеет такую биографию, но я отлично помню первую нашу встречу.
Мы заторчали наглухо у Толяна в блоке, ну, сначала Новый год, потом день рождение у Витька, потом Санек с Ржой телик спизженный приволокли, и мы его менту с пятого этажа толкнули. В общем, почти месяц бухали и на работу почти не выползали. И в ту ночью Ленка привела какого-то мудака – худой, волосы до плеч, очки все изолентой перетянуты, в солдатском бушлате и драных спортивных штанах. «Вот, - говорит Ленка, - Женечка стишок про нашу общагу написал, и его в газете напечатали», - а сама газетой махает и нам, сука такая, подмигивает. Я смотрю, парень пьяный в хлам, и у него из кармана бутылка водки торчит. Бабы у нас до выпивки жаднее, чем до ебли, мимо них никто не проскочит. В падло, конечно, человека бухого обирать, но мы уже сами охуели в запое этом Рождественском. Толян сразу обнял чувака, усаживать стал, Ленка газету открыла и что-то там прочитать силилась, да только она, наверное, позабыла, как буквы-то выглядят, получался у нее лишь вой с посвистом. А Женечка этот вдруг отпихнул Толяна, газету у Ленки вырвал:
- Не надо, - говорит, - вот этого говна. Это не стишок, ****ь, а поэма! И это вам не какой-нибудь «Калейдоскоп», а газета «На дне»! И вообще - ***ня все это, давайте выпьем! – И сам выставил на стол пузырь.
Ну, когда выпили, бабы стали наседать на него: «Прочти стишок! А нас ты там отразил?» Ленка уж больно его обхаживала, то обнимет, то на колени усядется. А я смотрю, парень на ****у-то не падок. Ленка, в общем-то, хоть бухает чернее, чем мужик любой, но баба еще молодая и симпотная. Высокая, фигуристая, все на мази, сиськи в ведра не уместишь, вот только брюхо отросло, от пива, видать. Нам-то она почти уж и не дает никому, так только, когда отключится, ну и влезешь на нее втихоря. А Штырь на ее сиськи и не зарился, хотя она ему почти их под самый нос пихала. Он поначалу все молчал, газету в руках мял, никому смотреть не давал, а потом вдруг встал и говорит:
- Я хочу вам исполнить свою поэму. Сначала я думал, что на ***, все равно не поймете, но потом понял, что не мое это право - судить, кто чего понимает. Может это я хуйню полную написал?
- Женечка, ты прекрасный стишок написал, - опять подставила ему свои дойки Ленка, - ***ню в газетах не печатают.
Штырь отстранил ее, как непотребность какую, и рявкнул:
- Это не стишок, ****ь! Это поэма. Я сейчас за гитарой схожу, поэма у меня родилась от музыки, и с музыкой должна исполняться.
Когда он ушел, мы допили его пузырь и завели базар о том, что нам дальше делать – выходить на работу или сможем еще погудеть. Ленка орала, что видела у Женечки деньги, и требовала, чтобы мы ей не мешали. Кто ей мешал? Чем мешали? Иногда я вообще этих баб не проссываю. Если честно, я думал, он не вернется, а он пришел да не пустой - с пузырем водяры и с гитарой.
Выставил батл на стол и так на полном серьезе вопрос задает:
- Вы способны потерпеть пятнадцать минут: не пить, не жрать, не тискаться?
- Курить-то можно? – встрял Толян.
- Курить можно, и попробуйте слушать, - отозвался Штырь, но как-то уставши, видать, понял, что до ****ы все его слова – водка-то на столе.
Но он все равно взял стул, отставил его в дальний угол, снял бушлат и повесил на спинку. Мы, в общем-то, притихли, уж больно серьезно он себя поставил, да и угощал все-таки. Ленка, правда, пыталась кривляться, но Розка ее одернула, и та заткнулась. Штырь опробовал струны, потягал колки, потом обвел нас своим спрятанным под очки взглядом - и вдруг как выкрикнет:
- Слушайте, люди, голос одинокого человека, потерявшегося в ночи!
Не знаю, может, я ослабел от кира беспросветного, но у меня мурашки по спине проскакали. А бабы так вовсе головы в плечи втянули и вытаращились, ну точно как черепахи. А он, значит, стал наигрывать что-то, у меня с музыкой совсем никак, в основном, я блатняк люблю, а у него какая-то странная была манера, вроде как он пытался подражать звукам, то, значит, ветер у него шумит или дождь накрапывает, или, там, шаги, лай собачий, может быть. Вот под эти звуки он стал что-то бубнить. Нет, ну я же не критик, *** его знает, что там у него за стихи, мне лично они его самого напоминали. Вот он сидит, худой, какой-то поцарапанный весь, грязный, ну, как мы все, конечно, зубов половины нет, остальные черные, волосы сосульками висят, слова из него вылетали неравномерно, то повалят, повалят, а то вдруг как запор его хватит, не выдавить никак, и еще очень он любил букву «р», как сядет на нее - и зарычал, Высоцкого, наверное, очень любил. Вот таким макаром он довольно долго маялся в одиночестве, потерявшись в своей ночи. Всем вроде как поднастоебало уже, но тут вдруг в его исполнении появился жесткий ритм. Сначала лишь в одной ноге, Штырь стал притопывать, затем ритм этот подхватила гитара и перестроилась на нечто, схожее с блатняком, а Штырь начал выкрикивать что-то вроде частушек, а в них мы стали узнавать нашу общажную жизнь. Вот тут мы оживились, я рассмеялся первым. Потом, когда он про Райку задвинул, как она у четверых армян за мешок картошки в рот брала, уже все ржали. Никого не пощадил, даже про нашу компашку сочинил. Это у него здорово вышло. Только, значит, мы разгалделись, он вдруг замер на мгновенье и снова как гаркнет: «Слушайте, люди, голос одинокого человека, потерявшегося в ночи!», и опять гитара его поплыла, завыла, но теперь мы уже понимали ее вой. Ну, за других не берусь сказать, но меня вдруг забрало, бля, я чуть слезу не пустил. Ведь получалось-то, что это мы все потерялись в этой непроглядной ночи - и бредем, и бредем, сами не зная куда. Бля, в общем, пронял он нас. И когда закончил, то даже как-то всем неловко стало, вроде как захотелось разойтись. Тогда он встал, бутылку вскрыл и разлил всем. Потом, конечно, все оттаяли, бабы целовать его стали, Ленка опять на коленки взгромоздилась, а Толян стал выяснять, сколько ему за такие стишки платят. Только Штырь все отмалчивался, пока Розка у него гитару не попросила. Розка наша петь мастерица, только она, конечно, все больше другим подражает, Анне Герман в особенности. Вот когда Розка про сады белые спела, он опять Ленку с колен спихнул, сел у Розки в ногах и попросил петь еще. Розка еще, он - еще, а я смотрю: у него из-под очков слезы побежали. Розка песню допоет, он ей руку хватает и целует. Потом стал кричать, что ей надо на сцене выступать, а Розке-то уж под сороковник, трех мужиков схоронила, и четвертый на ладан дышит, допился уж. Ну, тут, конечно, все подъебывать Розку стали, мол, вот и спонсора себе нашла, а он как взвился, кричит, что всем нам уж скоро могила светит, а мы так и не сообразили, что людьми родились, потом на политику перекинулся, хуй его знает, чего только не пуржил, пока не вырубился. Ленка тут же его в охапку - и к себе. Мы все поняли: завтра с утра похмелка ей обеспечена, вот ведь сука.
Так вот он у нас и прописался. Приглянулся он мне, и я стал захаживать к нему, да и он часто заглядывал на наш этаж. Постепенно, из разговоров, из пьяных базаров я кое-чего узнал о его прошлом. В общем-то, ничего шикарного, родился где-то в Сибири, забыл даже, как называется городишко, помню только, на Оби стоит. Сначала все ништяк было, а потом, в школе уже он музыку полюбил, гитару себе собрал из двух разбитых, на танцах парни подрались, о колганы друг другу постучали и бросили, а он подобрал. Стал учиться, сначала другим подражал, а потом и свое стал присочинять. Друзья у него появились, они собирались и ночами напролет бренчали. И вот тогда он понял, что кроме музыки и песен все остальное - полная ***ня. Нет, ну он и вправду на своей балалайке подвинулся капитально. В школу почти не ходил, с предками разлаялся, еле-еле восемь классов закончил - и свалил в Питер. Питер он считал «жилищем Богов», бля буду, его слова! «Это мы, что ли, Боги?» – спрашивал его я. – «А вы-то тут причем?!» – орал он. – «Так ты же с нами живешь, песни нам свои поешь», - отвечал я. И он как-то сникал сразу: «Так получилось», - бубнил. Да со всеми тут так получилось, просто каждый к своим Богам ехал, а оказались мы все вместе – у этих Богов на параше. Ну, тут он взвивался под потолок и вопил, чтобы я своих Богов с его не мешал, это все равно, что амброзию с требухой ровнять. Хуй его знает, что там за амброзия, а вот пирожки с требухой и ливером я обожаю.
Потом у нас в общаге буча приключилась. Короче, ладом рассказать не смогу, потому что *** его знает, как оно там на самом деле было, но суть такова, что нашу общагу хотели приватизировать. Ну, при Союзе мы полностью при заводе были, потом завод приватизировали, и он развалился – нету, на хуй, завода – одни склады и ржавые станины. Общага вроде как ничья стала, но ведь так не бывает. И вот наша комендантиха, бывшая профсоюзный деятель, решила ее к рукам прибрать, она и так, чума ломовая, два этажа черноте продала, так ей все мало – удумала с Федькой-бурятом акционерное общество открыть, а они, значит, с Федюней директорами будут. Федька-то, насколько я его помню, когда только в Питер приехал, – чурбан-чурбаном, он у нас в цеху окурки подметал и плевательницы споласкивал, ему даже станок доверять боялись. Но потом оборкался, стал рыбой на рынке торговать, родней оброс, а в один прекрасный день ментом заделался, да не простым ППСником, а начальником отдела по угону машин. И теперь Федя с нами даже в одном лифте ездить не желает. Я специально, как повстречаюсь с ним, ору на всю округу: «Федюня, рыба сетня кароший или туклый?!». Эх, бля, у него из жопы аж дымина валить начинает, до чего не нравится ему такая фамильярность. Вижу, в его раскосых щелочках говно бродить начинает, губищи белеют, каждый раз думаю: сейчас кинется. Ссыт пока, но подвернется момент, он мне все припомнит, а мне до ****ы, **** я их всех в рот. Так, это я про что? А, ну, и вот, значит, этот бывший уборщик курилок и ****ища профсоюзного масштаба подговорили несколько блоков - и вроде как, весь народ не против. Но, на их беду, забрел на одно из таких подставных собраний Штырь. Он-то их, ****ей, сразу просек. Ё-мое, недоношенный бурят и какая-то курва из-под Крыматорска чуть всю общагу не натянули. Ну, а Штырь, он же книжек перечитал за свою жизнь больше, чем они всем своим когалом на подтирку жоп поистратили. Рассказывали, как он слушал сначала их речи медовые, как, значит, мы здесь все клево заживем, как они ремонт заебенят, телефоны всем повесят, тренажерный зал откроют, а на входе домофон установят - и хуй, значит, кто чужой сюда проникнет, и т.д. и т.п. Вот все это Штырь молча проглотил, а потом, значит, хуяк – задает вопрос: «А каковы гарантии?» Вот тут-то они и завертелись, как пиявки на сковороде. То да се, все будет документально оформлено. А Штырь - следующий вопрос: «А каковы расценки на ваше благосостояние? И куда девать всю эту свору придурков и малоимущих?» Тут уж и народ заволновался, просекли, ослы, что запрячь их хотели, а если бы забрыкались потом – пинок под сраку, и очистить частные владения в 24 секунды. Короче, все махом пошли на попятную. А тогда комендантиха и заявляет: «Да мне плевать на ваше мнение, как захочу, так и будет. А тебя, - и на Штыря, значит, указывает, - завтра же выселю за неуплату коммунальных услуг». А Штырь ей: «Соси ты хуй у пьяной обезьяны, - и достает из-за пазухи целый ворох квитанций. – Все оплачено и задокументировано, а завтра в суд пойдет заява на вашу шоблу-еблу, потому как половины услуг, которые мы оплачиваем, и в помине уже нет, а именно: радиоточка, уборка лестничных клеток, сантех-газо-электро обслуживания». И вот тут, конечно же, бабы взвились, выдры гнойные, до этого сидели, заткнув языки в жопы, а тут их прорвало: «Правильно, - вопят, - не надо нам никакого акционирования, пусть лучше городу нас отдадут, ордера получим и заживем, как люди!» Короче, произошел раскол и началась война.
Штырь был наш предводитель. Мы были слабее, но нас было больше. На следующий же день они отключили воду. Мы собрались у общаги и двинули на виадук. Была пятница, лето, все ломились из города на свои грядки. А тут - свора баб, ребятишек, пьяных мужиков высыпала на дорогу и устроила затор. Появилась ментовка, поперли на нас с дубинками, Штырь велел всем взяться за руки, а сам своим пронзительным голосом сделал заявление: «Это акция протеста в ответ на произвол администрации общежития № 271. Вы обязаны выслушать наши требования и оповестить свое начальство. Вот протокол общего собрания жильцов с 68 подписями. Второй экземпляр послан в администрацию губернатора города и лично президенту России!» Но менты все равно пробили брешь в нашей цепи и стали пропускать транспорт, правда, начальство прибыло и требования наши выслушали. Появились телевизионщики, ребятишки корчили в камеры рожи, бабы хохотали, а Штырь давал интервью ухоженной девахе с красными волосами. Вечером, когда мы собрались у Жбана в кинотеатре (это мы так называли его комнатуху, там была ***ва туча старых телевизоров, из которых Жбан собрал два – на одном кое-как проглядывали картинки, на другом был отличный звук) и ждали новости, чтобы поглядеть на свои рожи – отрубили свет. «Хуйня! – сказал Штырь. - Айда на пустырь! Я сейчас еще прессу оповещу», - и побежал куда-то. Мы высыпали на поле перед общагой и развели охуенный костер. «Из искры возгорится пламя!» – орал Штырь.
Вот это была ночка! Ребята сгоняли за железную дорогу и на****или целое ведро картохи, водка у нас была. Мы разгребли угли, перевернули ведро с картохой вверх дном и завалили его углями. Тут появилась эта красноголовка, в курточке и с маленькой кинокамерой. Ее усадили среди баб, она стала угощать их мятными таблетками. Пока наш ужин доходил, Штырь будил в нас «человеков», так он это называл. Не верить ему было невозможно, потому что он всегда ссылался на научный факт. «Мы так ***во живем, - говорил он, - потому что мы все рабы, мы дети, внуки и правнуки рабов. Фактически рабство в России было упразднено в 1861 году отменой крепостного права. Восемьдесят процентов населения в России были крепостные – отечественные рабы. Дворян и интеллигенцию, которые более-менее имели понятие о свободе, уничтожили во времена революции и сталинских репрессий. Остальных из рабов самодержавия превратили в рабов коммунистического режима. «Мы не рабы – рабы не мы» – полная хуйня, нужно читать так: «Мы как были рабами, так ими и остаемся». Болинброк сказал: «Свобода есть для общественного организма то же, что здоровье для индивидуума, если, скажем, кто подхватил СПИД, ничего ему уже не в радость. Так и мы все отравлены рабством и нас тошнит вот уже много веков. Россия - страна тошнотиков и дристунов, все ее пресловутые просторы смердят многовековыми испражнениями миллионов рабов. Каждый кубометр российского воздуха настолько пропитан рабством, что способен уничтожить любое европейское государство с их достославной свободой в мгновение ока похлеще любого биологического оружия, поэтому-то они от нас отгораживались и будут отгораживаться… Но Джордж Вашингтон сказал: «Свобода, раз она пустила корни, быстро вырастает». Главное, бляха-муха, дайте ей пустить корни! И она зацветет так, что все перевернется, и вы увидите мир другими глазами. Не думайте, что все пойдет как по маслу, нет, хуев как дров, вы будете страдать, мучиться, будете так же лезть в петлю, резать вены, но это будет ваш личный выбор, вы будете делать это гордо, как свободные люди, и поэтому это будет не так мерзко и паскудно, а по истине величественно и красиво, как лев, глава прайда, который, когда теряет силу и уже не может быть царем, уходит в кусты, ложится и умирает, а не шастает по саванне в поисках падали! Но помните слова Ламенне, который учит: «Свобода – это хлеб, который народы должны зарабатывать в поте лица». Лишь полное напряжение всех своих мозгов и душевных струн вырвут нас из этой блевотной трясины…».
- Картоха горит! – прервала его Ленка.
Нет, я не знаю, как насчет нас – мужиков, но бабам, похоже, никогда не вырваться. Им все похуй, лишь бы пожрать и поебаться. Ну, да шут с ними. Потом мы выпивали, закусывали душистой картохой да со свежим лучком и круто посоленной ржаниной. И Штырь переходил к укреплению нашего революционного духа посредством своей новой поэмы. Я запомнил ее первый куплет, Штырь начинал читать глухо, почти шепотом под тревожный аккомпанемент одной басовой струны, будто из самых недр блевотной трясины пробивался хлипкий росток СВОБОДЫ:
Взвейся на штык
Стяг.
Ревом в высь
Зов.
Жлобасто-чиновничья
тварь
обнюхала жизни
ларь.
Нет, ну что тут скажешь, он был нашим вожаком тогда. Все - и ****и, и алкаши, и простой общажный народ, которые мантулят каждый день, чтобы было хотя че пожрать, да даже ребятишки - понимали, что он здесь - главный. Чего-то все-таки он, наверное, сделал с нами, я часто вспоминаю тот ночной бивак возле костра, как потом, захмелев от запаха свободы и от выпитого, конечно, многие стали рассказывать разные истории о себе или о своих знакомых, некоторые были смешные, и мы ржали, некоторые грустные, и мы грустили, некоторые спорные, и мы спорили, но всем было только хорошо и как-то открыто душой. Бля, и что самое охуительное – мы выстояли. Никакой приватизации не произошло, всю эту ****о-монгольскую шоблу разогнали, а общагу перевели на баланс города. И хотя у нас по-прежнему грязь на лестничных клетках, нет ни телефонов, ни тренажерных залов, но это наш выбор, мы так захотели, и так и есть.
А потом случилась вот эта самая беда – Штырь влюбился. Мы, в запале нашей борьбы, как-то и не обращали внимание на его шашни с этой красноголовой коброй. Мы-то считали, что это он ей интервью дает, она же про нас в газету писала и целый ролик для телевиденья засняла. Правда, его так и не показали, что-то там качество не подошло, но я думаю, это все отговорки. Слишком это все было близко к жизни, к ее грязи, вернее, а кому в охотку свое дерьмо разглядывать. Ну, не важно, главное, что Штырь-то запал на нее. После того, как эта буча с приватизацией улеглась, он сильно изменился: приоделся, подстригся и квасить стал меньше. Целыми ночами все что-то на гитаре бренчал, слова подбирал. Я как-то завалил к нему с пузырем, он сначала отказывался, а потом сломался. Ну, пока мы выпивали, Штырь постепенно разговорился:
- Понимаешь, - говорил он, склонясь над гитарой и слегка наигрывая, - она такая… ну, как тебе сказать… ведь в женщине, кроме ****ы и сисек, должно еще что-то быть…
- Ты про душу, что ли?
- Да, наверное, женская душа - ведь это совсем другое, понимаешь… Это ведь как райская музыка…
- А ты че, слышал райскую музыку?
- Нет, я просто чувствую иногда…
И он замолкал, и все наигрывал, с идиотской расслабленной миной на пьяной роже. В общем, кто бы мог подумать, наш Штырь – умница и настоящий мужик, вдруг так влюбился, как щенок малолетний. Вы бы видели его, который грудью стоял против ментовский дубинок, как он маялся в холле общаги возле телефона (один общественный аппарат нам все же провели) перед тем, как позвонить ей, и как потом мямлил, то краснея, то бледнея, а уж повесив трубку, обязательно смахивал пот со лба. Во как ****а его эта райская музыка. Если честно, я возненавидел ее, я сразу решил, что она брезгует им. Ну, пришлось по работе повозиться в дерьме, ну и хватит. А Штырь все пытался выманить ее на свиданье. Ну, куда он мог ее пригласить, ни денег, ни прикида путного, к нам в общагу, что ли?
И вот однажды вечером врывается он ко мне и с ходу:
- Клешня, бля, у вас на рынке дня за три тыщи полторы реально сделать?
- Ща нет, - опередил меня Толян, - осенью, когда свежак всякий пойдет – реально.
Я смотрю - а его аж трясет всего, плеснул ему водяры в стакан:
- Сядь, - говорю, - расскажи ладом, что случилось.
- Да хули тут говорить, - поморщился он, но стакан схватил и опрокинул, - бабки срочно нужны.
- А ты у своей теле****ы попроси, - ощерился Толян, он уже окосел в жопу, - че ей полторы штуки, она, наверное, на прокладки в десять раз больше тратит.
Штырь как стоял со стаканом, так и уебал им Толяна по башке. ****ый в рот! Сначала я их еле растащил, потом еле обоим кровь остановили: у одного из пробитой башки, у другого вся рука порезана была. Потом уже, когда утихомирились, мы со Штырем к нему спустились, и он рассказал мне все:
- Клешня, бля, это мой шанс. Я должен повести ее туда, это просто Бог в музыке, всего один концерт, бля, билеты разлетаются, входных уже нет!
- Да куда ты идти-то собрался?
- Ну, я же тебе говорю, Стинг в Питер приезжает, музыкант английский. Бля, вот это человек!
- Ты же говорил - Бог.
- Клешня, помоги, ты же знаешь, как полторы штуки сделать.
- Не, ну, Толян прав, сейчас на рынке глухо, сейчас на «Браво» заебись заколачивают, вон, Жбан говорит, хоть круглые сутки въебывай, он так и делает, из одной бригады в другую, на отпуск копит.
- Пошли к Жбану.
Жбан лежал в одних трусах на своем топчане, он соорудил его из двух корпусов брошенных холодильников. С потолка свисала пара веревок, на которых болтались динамики. Динамики были подсоединены разноцветными проводками к радиодеталям, которые грудой лежали на одном из телевизоров. Груда была настроена на «Радио-рокс». Музыка плескалась по комнате, словно вода во взбаламученном аквариуме.
Штырь изложил свою просьбу. Жбан слушал, не отрывая взгляда от покачивающихся динамиков и, выдержав долгую паузу, произнес.
- Анпасыбыл.
- Чего? – нахмурился Штырь.
- Я говорю, не возьмут тебя сейчас – самый сезон, все места заняты. Ты же башковитый парень, про капитализм читал, сам должен понимать.
- Что я должен понимать?
Штырь явно нарывался. Жбан зевнул и посмотрел на меня.
- Вон, Клешня тебе объяснит, а мне через три часа на смену. Спать надо.
- Да хули ты его слушаешь, - потянул я Штыря за дверь, - че он, начальник отдела кадров? Если хочешь, сгоняй на завод, да узнай все путем.
- Во-во, - рассмеялся Жбан, - я же говорил, Клешня все разъяснит.
Мы уже почти удалились, когда музыка в динамиках прервалась, и бодрый такой парень наперебой с девкой стали молоть чего-то там и ржать неуемно. А Штырь вдруг встал как вкопанный. Ну, я тоже прислушался. Получалось, что на радиостанции разыгрывались два билета на этого богочеловека из Англии - Стинга. Нужно было дозвониться на студию…
- Номер, номер запиши! – заметался по комнате Штырь, когда ди-джеи выкрикивали телефон.
- Да я запомнил, чего там, семь цифр! – пытался успокоить Штыря Жбан. – Ты вопрос слушай! Вон карандаш! Пиши прямо на обоях!
- Внимание, вопрос! – объявил парень. – Какая марка одежды представлена в полном ассортименте в магазине «Пактор», которая предназначена не для рыболовов и охотников, не для туристов, а для яхтсменов?
Штырь сначала вроде взялся писать, но потом остановился и уставился на меня.
- А где такой магазин?
- А *** его знает, - ответил я.
- Бля, что за вопрос! ****ый в рот! – Штырь был в панике.
- Сейчас узнаем, - сказал Жбан, сполз с холодильников и забурился в кучу хлама. – Во, «Желтые страницы – Весь Петербург!» Какой там магазин, Пифагор?
- Пактор!
- А у нас уже первый звонок, - объявил ди-джей, - алло, слушаем вас!
Ну, в общем, дозвонилась какая-то ****а и говорит, так, мол, и так, еду в своем «мерседесе», слушаю вас и могу ответить на ваш вопрос: марка одежды такая-то, цены такие, классно все, ребята, у меня есть яхта, я все в этом магазине для себя покупаю, приезжайте тоже, не пожалеете.
Штырь отшвырнул карандаш.
- Магазин «Пактор» находится на Московском проспекте, дом 200, - сообщил Жбан.
И вдруг Штырь запрокинул голову, открыл рот и стал выталкивать из себя дикий хохот. Я поволок его за собой. В лифте он успокоился и сник.
- Как мне обрыдла эта жизнь, - бормотал Штырь. - На *** я родился? Заради чего мызгался столько лет? Сплошное уродство…
Он совсем развинтился, я думал, вот-вот слезу пустит. И вдруг мне стало очень обидно. Ведь вот я стоял рядом, ведь почти все в общаге знали его и многие уважали. Ведь он мог такое творить, когда гитару брал в руки или просто речи толкал, а тут вдруг из-за какой-то шмоньки с подбритым лобком, я был уверен, что лобок у нее выбрит, так раскис и забыл про все. Наверное, приревновал я его тогда. Ну, и не стерпел, схватил за грудки, встряхнул и говорю:
- Чего ты поплыл-то? Хочешь бабу выебать, так и скажи ей: пошли ****ься! Не даст - плюнь в рыло и подрочи! Че, захотелось в эти бабские игрушки поиграться? Да?
- Да!
Штырь хотел отпихнуть меня, но силенок у него было маловато.
- Я по-человечески хочу, понял! Это вы тут как собаки: подбежал, понюхал и вставил!
- Ах по-человечески! Ты человек, да? Так хули ты тогда тут с собаками скулишь под свою балалайку? Иди к людям! Че вылупился? А-а… к собакам можно и с бутылкой, и с гитарой прийти, а вот к людям без бабок не подвалишь, так? У людей даже понюхать бесплатно не дают!
- Дурак ты, Клешня…
- Ну, куда уж нам, собакам, до вас!
Лифт остановился, двери открылись. Штырь вышел. А я, ****ь, с психу как уебал кулаком по кнопкам. Двери закрылись и лифт пополз вниз. Стою и думаю: пойду сейчас, грабану кого-нибудь, принесу ему эти бабки, пусть сводит свою суку на концерт, пусть выебет ее и успокоится.
Только, значит, я так решил, лифт останавливается, двери открываются и входит Федька-бурят. Как это говорится-то: на ловца и зверь бежит. Это уж точно. Смотрю, стоит передо мной - лось сохатый. В одной руке кошелек – больше, чем его башка, в другой телефон. А я, ****ь, в общем-то, отчаянный парень. Я редко судьбу свою испытываю, но когда решаюсь, то знаю точно, что пойду до конца. И вот тогда я понял, что меня уже не остановить. Ну и, значит, нажал я на «стоп», и так это телом своим панельку с кнопочками прикрыл. Лифт остановился. И мы стоим, друг на друга смотрим. Федька голову в плечи втянул, одни уши торчат, и глаза вот-вот лопнут.
Я ему на телефон кивнул и говорю:
- Может, в МЧС звякнешь?
Он так смело усмехнулся и в карман телефон сунул.
- Че хочешь?
- А ты че, занятой такой, что сразу к делу переходишь? Может, поздороваемся для начала?
- Ну, здорово…
- Здравствуй, Федя. Как поживаешь?
- Ну, живу…
- Живешь?
Смотрю, у Феди во рту пересохло.
- Ладно, - говорю ему, - хватит лясы точить, давай к делу. Ты чего хотел?
- Я?
- Федя, мы же деловые люди. С какого это *** я бы стоял в этом зассаном лифте и слушал твое блеянье? Я понимаю, у всех руки спереди, а жопа сзади. И если ты гребешь только под себя, то хотя бы не забывай оборачиваться назад, чтобы тебе очко не порвали! Я вижу, мы понимаем друг друга, тем более, что мне абсолютно по хую, что ты по этому поводу думаешь.
- Ну, ты это, слышь, Коля, я че тебе сделал-то?
Федя стал раскачивать лифт, переступая с ноги на ногу.
- Так а чего ты мне можешь сделать, Федя? Ты кто такой-то? А?
- Я?
- Ну да, ты, Федя-бурят, который подметал в курилке и обмывал плевательницы у нас на заводе. Ведь ты же мне друг, Федя! Нет, с *** ли? Ты брат мне, Федя! Так ведь? А?
- Да я че… Я всегда…
- Да я знаю, Федя, что ты никогда не отказывал, но я тебя сразу предупреждаю, что отдам по частям в течении двух месяцев. Давай.
- Че?
- Полторы тысячи.
- Че?
- Рублей, Федя, ты же знаешь, я с зелеными не связываюсь.
- Деньги хочешь?
- Не хочу, но надо, Федя. И не говори, что с собой нет – глупо.
И тут в его кармане запиликал телефон. Федя дернул было рукой, но я мгновенно перехватил ее и сжал. Если честно, я уже обдумывал, как затащу труп этого мудака на чердак и сброшу в вентиляционную трубу, но телефон смолк, и бурят сдался.
- Тыщу могу дать, только тыщу…
- Договорились – тыща двести.
Федя открыл свой кошелек, порылся в нем, стараясь прикрыть содержимое своей коротко стриженной дыней, и протянул мне две пятисотки и две сотки.
Я взял деньги и пустил лифт на первый этаж. В холл мы вышли, обнявшись, то есть я положил руку на плечо Федора и повел его к вахте.
- Ну, Федя, удружил! - закричал я, обращаясь к Зое Карловне, нашей отважной вахтерше. - Одолжил тыщу двести и даже не спросил, когда отдам! Зоя Карловна, при свидетелях клянусь, что в течении двух месяцев все верну!
- А куда тебе такие деньжищи-то? – выскочила из своей будки старуха.
- Так женюсь, Зоя Карловна. Ну, давай, Федор, забегай если что, - и я выпихнул бурята за дверь.
- На ком, на Верке, что ли?
- На какой Верке?
- Ну, с восьмого. У нас одна Верка-то!
- С восьмого?
- Ну, Самойлова. Ты чего, ошалел, что ли?
- А при чем тут Верка-то Самойлова?
Я думал, что бурят скоро вернется, наверняка он сейчас отойдет от страха и вызовет подкрепление. Поэтому я решил быстрее подняться к Штырю и передать деньги, а там уж будь, что будет. На Зою Карловну можно было положиться, она будет говорить только то, что видела, и ни подкупить, ни запугать ее было невозможно. За это нашу вахтершу и любили, и боялись.
- Да кто за тебя пойдет, дурака такого! Мелешь, что попало!
- А чего это? Вот пойду сейчас, поднимусь к Верке и спрошу ее, зря, что ли, деньги занимал.
Я еще раз покрутил перед носом Зои Карловны купюрами и поспешил к лифту.
Я даже не постучался, прямо пихнул дверь и зашел в комнату. Штырь лежал на кровати в бушлате и ботинках. Взгляд его уносился в хмурое небо за окном. Я подошел к столу и положил на самый уголок деньги.
- Завтра в половина восьмого я за тобой зайду, вместе отрабатывать будем, - сказал и вышел.
Слышу, бежит.
- Клешня, погоди!
Я в холл выглянул – тихо. Повернулся и в душевые его завел.
- Откуда, Клешня?
- От спонсоров. Беги за билетами, если чего останется, возьми белой на вечер.
Он сжимал деньги в кулаке, а кулак держал чуть ли не у самого носа. Обнюхивал их, что ли. И я еще подумал тогда, что правду говорят, что люди от радости светятся. На него невозможно было смотреть, не прищурившись. И вдруг он кинулся на меня и обнял, я аж рассмеялся от неожиданности.
- Спасибо, - говорит, - тебе, Клешня, и это… - тут он отстранился и в глаза мне посмотрел, - не обижайся за то, что я там про собак… И не думай, что я выше всех себя ставлю… просто, понимаешь…
- Я все прощу, - перебил я его, - если ты мне пообещаешь одну просьбу мою исполнить.
- Говори, - вытянулся он как по команде «смирно».
- Да не сейчас, чуть позже, сейчас пообещай просто. Или боишься?
- Я тебя своим другом считаю, поэтому обещаю, что сделаю все, что смогу.
- Значит, обещаешь?
- Обещаю.
Мы пожали руки, и я отвалил.
Ну, а дальше все пошло как по писаному. Вечером меня менты выловили и в отделение свезли. Там с Федей очную ставку устроили. Я их всех на *** послал, они меня по****или немного. Федя, красавчик, лет пять мне насчитал, я говорю: значит, тебе всего пять лет жить осталось. Подписывать ничего не стал, написал встречную заяву, что, мол, брал взаймы, вахтерша подтвердить может, при ней дело было. Ну, меня в следаке заперли. В камере нас человек восемь было, если двое лягут, остальным только на потолок если. У двери ведро – посрать, поссать. Выводили один раз в сутки на 45 минут. За три дня я сбился окончательно: какой день? какое число? Ну, мы с мужиками порешили – да и хуй с ним! Нам-то оно зачем? Чего мы, железная дорога, что ли? В общем, весело жили. А потом вот что произошло. В отделение Штырь заявился с коллективной заявой, а с ним целая бригада телевизионщиков с этой красноголовой. Штырь заяву подает, камера снимает, красноголовая вопросы задает и микрофон ментам подсовывает. ****ь, вот они с утра напарились. Хули, какой нормальный мент мог предположить, что из-за какого-то бомжары с них будут требовать сохранения прав человека?! А в общаге наша шобла, вообще, бунт подняла. Мое дело «акционерным следом» окрестили. Мол, бурят с бывшей комендантихой решили мстить и всех нас в тюрягу упечь. Феде чуть хату не спалил, на хуй. А Верка-то Самойлова, ну, с восьмого этажа, так в роль моей невесты вошла, которой я, значит, на свадьбу хотел платье купить и поэтому денег у бурята занял, что даже волосы на себе перед камерой рвала и проклинала себя за то, что не удержала меня. В общем, менты порешили, чтобы вони не подымать, избавиться от меня. Дело задним числом завели, а потом тут же и закрыли.
В общаге меня встречали как римского папу, да я и сам как-то прихуел, пуленепробиваемым себя почувствовал, и даже Верку на руки подхватил и в лифт внес.
Да, есть что вспомнить… И вот помню, как расставались мы со Штырем, он в Москву отправился, что-то там наклюнулось у него, говорил, что красноголовка помогла. Ну, мы сидели, выпивали, вспоминали житье-бытье наше, потом я с ним на вокзал поехал. При нем гитара и рюкзак полупустой. Остановились возле вагона, закурили, я и говорю:
- Помнишь, ты мне обещал?
- Помню, как устроюсь, напишу тебе адрес, телефон.
- Да это ладно… Ты мне сейчас ответь.
- Спрашивай.
- Ну, как у тебя с этой… срослось?
- Срослось.
- Скажи, у нее ****а подбрита?
Смотрю, улыбается.
- Ты обещал, - говорю ему серьезно так.
- Не поверишь, но не подбрита, лохмы до самого пупка, да, к тому же, и задница вся волосатая.
Ну, тут мы заржали, обнялись, и уехал он.
Письмо, как и обещал, прислал, говорит, что на радио работает, песни свои записывает, хочет выступать. Я, было, дернулся ответить, даже тетрадку купил, но замотался… Да и, в общем-то, о чем ему писать? Зачем? У нас все ясно, мы вкалываем и бухаем. Те, кто покрепче, держатся долго, слабаки быстро пропадают или подыхают, но все равно - когда мы все скопытимся, никто о нас не вспомнит. Мы теперь ждем его по телевизору, почти так же как ждем лето… Потому что лето мы любим, а зиму ненавидим…