Рожденный жить при коммунизме

 
 Мальчик родился весной 1980 года. Его назвали Леней, то ли в честь Леонида Брежнева, то ли в честь Джона Леннона – теперь уже не разобрать, да  и  кому это теперь интересно. По всему выходило, что Леня будет жить при коммунизме. Леня, само собой, этого не знал, но и без того не плохо себя чувствовал. Родителя Лени работал в институтах – отец преподавал, мать научно исследовала. Из чего вытекал довольно умеренный, даже по советским меркам, уровень доходов. Впрочем, и этот досадный факт мало заботил маленького советского гражданина. Леня писался, пускал слюни, смеялся, дробно питался – короче, выполнял все, что ему и было по малолетству положено,  не зная, что где-то за высокой красной стеной сидит очень больной и очень усталый очень пожилой человек и в перерывах между всем, положенным ему по старости, управляет. Есть такая работа.
 
 Воспринимать объективную реальность, данную нам в ощущениях, Леня начал рано и начал, что странно, с языка. Вкус, непонятно чьими молитвами попавшего в Москву, импортного йогурта крепко запал в память неокрепшего еще в идейном плане Лени и заронил там семена раскидистой пальмы социального сомнения. Эх, не будь все, как есть – быть бы Лени диссидентом. Олимпиада-80.

 Потом включились глаза. Навсегда маленький Леня запомнил парадную вереницу гробов, одетую в траур Красную Площадь, и скорбный до покалывания в кончиках пальцев на ногах голос диктора Центрального Телевидения: «…После тяжелой продолжительной болезни»…
 
 «Титаник»,  надрывно скрипя перемычками, уходил под воду. Зеленый похоронный БТР, увитый лентами – красный с черным гроб на броне – катил вдаль по Красной Площади, вминая серую, как мозги, брусчатку, мириады пунцовых гвоздик, белые кости и глухое довольное уханье погребального барабана. То, что могло стать мечтой, становилось воспоминаниями, перетасованными сейчас с маслянистой пленкой ностальгии. Так, возможно, Бухарин грустил по кошачьей вальяжности Москвы купеческой.

 Что в сухом остатке? Совершенно иррациональная гордость, вызванная, по большей части, перманентным разочарованием в настоящем, тяга к былинным масштабам и эпическому духу. Когда-нибудь, когда у Лени будут дети, он обязательно скажет им, что родился в СССР – стране, которой больше нет, но которая ух как была! Назло врагам.

 Впрочем, тогда в 1984-1985 Леня этого не знал. Он радостно приходил с родителями в магазин на углу, как раз напротив его дома и долго выбирал шоколад. Маленькие такие плитки с кривыми машинками на этикетках. Суть не во вкусе – суть в картинке. А солнце, которое сейчас порой так не ласково смотрит по утрам в окно, тогда разрисовывало весь мир в оранжевое.

 Еще маленький, Леня страстно хотел быть красноармейцем. За что и был награжден «буденовкой». Сначала безухой, а-ля Мао времен Великого Похода, а потом и полноценной, с двумя длинными ушами и пластиковой красной звездой во лбу. «Тяжелые годы уходят…»

 Страна учила своих детей гордится Родиной, жить в ней в ногу, вдыхать ее просторы и бережно выплевывать все, что могло внести диссонанс в стройные конструкции понимания мира вокруг и себя в нем. С детства,  с пеленок. Плохо ли это?

 Младенчество пролетело на одном дыхании. Что там не говори, но советские дети были счастливы, в этом Леня до сих пор уверен -  не переубедишь. А я и не буду. У них были счастливые песни.
               
 
                *  *  *
 
 Ранним    утром 1-го сентября 1987 года с большим букетом астр на перевес Леня пошел в школу. Школа – второй дом. Там, в прочем, Лене сразу не понравилось. Первая учительница, по совместительству студентка вечернего истфака, активно путала Куликовскую и Бородинскую битвы, а также упорно называла головастиков «маленькими рыбками». Дети aka однокласники и вовсе показались ему глупыми и пошлыми. Совсем не такими, какими показывали школьников в советских фильмах. Леня был ребенком домашним. В садик не ходил и по подъездам и стройкам не тусовал  - как следствие общих тем у него с его новыми товарищами было критически мало. Это первое время ужасно злило обе стороны. Однако – «понимание приходит с опытом». Надо было учиться. Жизни более чем чтению, счету и прочее.

 В те далекие времена, когда Леня начинал учиться, спецшкол, гимназий, лицеев было столь… как бы так сказать без мата, а то уж очень просится… вообще, их практически не было видно, поэтому Леня пошел в обычную советскую школу под славным номером 4. Ее трехэтажное серое здание, сверху похожее на «I», скромно пряталось в густой растительности, так что осенью школа утопала в листопадах по самую макушку. И это было красиво.

 В школе Леню довольно быстро обучили беглому мату, худо-бедно драться и спорить со старшими. На первое время этого вполне хватило, чтобы окружающие перестали с недоверием смотреть на опрятного мальчика, хоть и без очков, зато в галстуке (на резинке). Взрослые же всегда смотрели на Леню в аспекте – «Какой милый мальчик!!!»…Это по-мальчишески злило, но приносило свои девиденты…

 Однако вернемся к главному. Едва выучившись читать любой мало-мальски сообразительный школьник незамедлительно понимал, что основным героем советской литературной действительности для самых маленьких является Ленин. Причем в трех ипостасях. Ленин в детстве, «Ленин и жандармы» и «Ленин и печник». Т.е. маленький Володя Ульянов, что как-то по божьи отстраненно улыбался с октябрятской звездочки; Ульянов (Ленин) до 17 года – этакий хитрец и борец за правду, вроде Локи и Р. Гуда «в одном флаконе»; ну и Ленин после Октября, он же - Ильич. Минобразования – тоже силовое министерство, а также кузница и житница. Горе стране, которая этого не понимает.

 Вскоре Леню приняли в пионеры. Простенько, в местном ДК с жизнеутверждающим названием «Мир». Официальная часть  - повторение нестройным хором клятвы пионЭра: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом моих товарищей торжественно обещаю жить и работать, как завещал Великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия Советского Союза…» и т.д. И халявные мультики на закуску. Все довольны – дети мультикам, взрослые - галочке.
 
 Восхождение по иерархии началось. Ясно, что тогда Леня этого не осознавал. Но чувствовал, что приобщается. Социолизируется. Их вводили в касту мелких природных духов с перспективой при должном старании выбиться в касту Высоких. Но это потом.

 Леня стал пионером. Опять же – что он ощущал? Гордость? Да, пожалуй… Раздражение?  Да, точно – глажка галстука по утрам давалась тяжко, еще более тяжко давалось его завязывание. Тихий пионерский кошмар, который, что характерно, «всегда с тобой, всегда живой» и далее по тексту…

 И еще одно. Кроме утренних ритуалов, каждому советскому пионеру полагались также уроки политинформации, дабы не дремал и четко отслеживал руководящую и направляющую линию. Правда, к началу 90-х взрослые уже  не видели смысла в добровольном промывании мозгов подрастающему поколению. Они сами уже не верили в инфернальную сущность USA, карикатурное уродство американских президентов и нашу великую вечную дружбу с людоедскими режимами Центральной  и всей прочей Африки. Они чувствовали подмену. Леня знал, что они знают. Обмануть ребенка?

               
                *  *  *

 Или обмануть себя? Я не могу судить правильно. У Марка Алданова, довольно известного журналиста-эмигранта первой волны, есть эссе «Советские люди в кинематографе…» Он там говорит, примерно, следующее (не цитирую, а только передаю смысл): «смотря на проходящие парадным маршем колонны красной кавалерии, я вижу этих людей, их счастливые лица…» Крохотный парижский кинотеатр – человек смотрит со стороны и понимает, что уже не может судить о том, как эти люди в далекой Советской России живут, чем живут, хоть и русский.  Я вижу кадры хроники. Я вижу советских людей. Но. Я уже не знаю -  что там правда, хотя, пожалуй, могу смутно догадываться. Я тоже родился там.

 Одно я знаю вполне определенно – мои родители уже понимали, что «королевство» лихорадит и загнивает. Они еще не знали, к чему все придет и почему так, но ощущали фальшь. Знали, что бывает иначе, не знали – как иначе, но все же хотели узнать. «Под небом голубым есть город золотой…»

 Дело в ощущениях,  дело в цвете, дело в том, как падают лучи. Сейчас Леня, взрослый и занятой, знает это. Тогда он не знал даже, что бывает иначе. Что лучше? Как сейчас или как тогда?  Вопрос не по сути. Что правильно? Попробуй ответь. За Леню ответили другие. Может поэтому он оставил где-то глубоко в запазухе место для второго ответа. Ведь картинка имеет тенденцию меняться. Вспомни советские календарики, на которых картинка преломлялась в зависимости от угла падения света – «ЗАЯЦ-ВОЛК-ЗАЯЦ-ВОЛК-ЗАЯЦ-ВОЛК». Дуализм. Какая из граней верна, а какая лишь отягощает собой реальность? Ответ: никакая в отдельности не реальна, только  вместе реальны обе. А что сейчас? Не знаю. Спор о будущем мире не предметен, так как нет предмета. «Миру мир» – все еще благое пожелание, а будущее за последние годы потеряло добрую толику своего прежнего обаяния, что ж - дело не к молодости.

 И вот еще: семьдесят  лет мир решал вопрос не о том кто умнее Маркс или Смит, а о том кому сдаваться. У нас громили  и сводили с ума антисоветчиков и диссидентов – на Западе гоняли на костры социалистов всех оттенков и конфессий. ДуализЬм, чтоб ему! Поэтому и очевидность того факта, что не идея проиграл холодную войну, а система и форма остается  le secret за семью печатями лишь для ослепленных вспышкой разорвавшейся бомбы размером в 1/6 земного шара.

 И не пытайтесь пугать толпу хромоногим призраком «отца Гамлета», бросьте это. «Все еще будет» - это вряд ли. История, в отличие от историков, не терпит cover-версий. Только премьеры. Показать и сжечь пленку – учитесь, господа и дамы от большого кино!

 Впрочем, в солнечном… скажем, 87-ом Леню мало занимала вся эта алхимическая хиромантия. Жизнь бежала от блика к блику. Над страной в бешеном диджейском ритме раскручивался «прожектор перестройки» (I love Perestroyka). Ощущалась воодушевление, необычное, явно подхваченное у взрослых. «Лед тронулся» – точнее не сказать. Это первое воспоминание… доброе. «Перестройка»  Акт 1-й.

 Воспоминание второе. Ужасный в своей абсурдности сейчас постмодерн и театр абсудра. Это было бы так, если б не было столь. Магазин. Железные решетки-каталки, полные до верха уксусом в бутылках с зеленой этикеткой. Многие сотни бутылок. Вездесущий запах тухлой рыбы – словно им пропитаны стены. Мрак, тьма. Горе не мифическое, а живое и чашуйчатое, как ладони стариков. А потом среди декориций ожили люди в очередях. Сотни метров – очереди за едой. Париж, начало 90-х XVIII века, очереди за хлебом. Тот же пейзаж. Та же озлобленность. Сансон, инструмент! Я хочу вырезать это из нашей памяти. Но Сансона нет. Будем помнить. «Перестройка» Акт 2-й.

 Глиняные ноги покрываются тонкой сеткой морщин… или это трещины? Страна под шумные авации всей прогрессивной общественности готовится скопытится. Хотя с виду и не скажешь. 91-й год. Лене  одинадцать лет.
Но жизнь – грамотный драмматург – знает, что вам нужна кульминация. Будь-то неудавшаяся попытка вытащить обреченный уже «Титаник» на руках и танковой броне Таманской дивизии или воины Аллаха в небе над Манхеттэном. Салляму алей-кум, господа! Да так, чтоб все взвыли…


                * * *

 Утром Леню разбудила мама. «Леня, - сказала она, - у нас переворот». Белым цветом лица и округлостью глаз она сильно напоминала правоверного католика, который только что узрел явление миру Аримана во всех тяжких.

 Леня хорошо знал, что такое переворот. Новости часто показывали стрельбу на улицах низкорослых грязных городов. Людей в сочно-зеленой военной форме на черных телах, горящие автомашины и нервно чихающие в воздух автоматы Калашникова.

 Леня не знал, что переворот – это большой балет, некурящие родители, приникшие к раздолбанному радиоприемнику в жирных клубах сигаретного дыма на кухне, стойкий запах нафталина из динамиков телевизора и тревога.

 Едкая такая внутренняя тревога, которая возникает от невозможности что-либо изменить. Тревога после слов отца, что всю ночь по МКАДу грохотали танки.

 Конвульсионно подрагивающие руки крупным планом. Страх и паралич власти, разбивающейся о собранные, словно огромной детской рукой, баррикады, которые конечно не могут сдержать идущий на всех парах Т-72. Куда там! Однако же живые кольца сдержали.

 Леня ходил по квартире, как в полу сне. Всегда, когда происходит что-то важное Леня ощущал и ощущает затылком – как тянется целлофановым пакетом реальность, как она шарит слепыми пальцами вокруг себя. Леня не хотел бы угодить в эту пригоршню. Тогда страшно не было, видно по молодости лет, но как-то неопределенно.

 Сейчас Леня думает, что именно в те пасмурные августовские дни родилась эта неопределенность, до сих пор еще бредущая между нас. Незаметная в толпе, она неизменно садится третьей, если вы по старой советской привычке сядете с другом на кухне и заведете неспешный разговор о себе, о нас, о стране под тонкий рюмочный аккомпанемент и никотин в басах. Рожденные жить при коммунизме, мы есть или нас уже смешала с прибрежным песком набежавшая волна поколения Пепси? Леня, по крайней мере, есть точно.