Пустые лодки
(московский блюз)
- А что если Вы когда-нибудь поймете, что были влюблены в меня, прямо скажем, не на шутку, если когда-нибудь поймете, что сегодня потеряли не просто случайного знакомого, а свою судьбу, что тогда моя маленькая умная девочка скажет самой себе бессонной лунной ночью рядом с нелюбимым человеком?
- Скажет, что все мы плыли в пустой ничьей лодке…. Скажет, что лунам свойственно уступать место солнцу…. Скажет, что это у океана есть берега, а лодки на самом деле бескрайни… была бы маленькая, крошечная течь - и тогда нечего бояться бесконечности времени…
[Из еще ненаписанного]
"Если вы повстречаете какого-нибудь
Чжуан Цзы, или какого-нибудь Лао-Цзы,
или меня, то вы уви-дите, что лодка
есть, но она пуста, в ней никого.
Если вы просто взглянете на
поверхность, то вам покажется, что
кто-то есть, потому что есть лодка ".
ОШО
Индийский философ
Маэстро, как Вы додумались сделать меня собакой, да еще такой... ну, во языцех, что ли?.. колли бы хотя б какой-нибудь или другой благородной овчаркой… А то вот взяли и бультерьером сделали, нет, чесслово, лучше уж тараканом, бегал бы на тараканьих бегах, призы бы брал…
Ладно бы я был по жизням каким-нибудь там убийцей или... ну даже не знаю, хотя, может, и был когда, просто не очень помню...
А вообще забавно плыть как пустая лодка, ежежизненно меняя формы, названия… Сначала какой-нибудь пиратский шлюп, потом, например, бригантина, внезапный индейский каноэ или фраерская дорогущая яхта "Халява"… А по сути всегда пустая усталая лодка, на самом дне которой кто-то однажды оставил маленький кусочек серебра, безделушку, по глупости... И вот живешь этим маленьким сгустком великого предрассудка - крошечным серебряным крестиком... Ее крестиком, Дашиным. Знаете, Маэстро, все было бы ничего, если бы вещи не были строго персонифицированы в нашем сознании. Дашиным крестиком мне было трудно. Трудно было быть ее крестиком без нее самой, понимаете…
Да, Вы поступили со мной очень жестоко, именно поэтому я вчера разорвал на куски Вашу книжку. Я изничтожил “роман” Ваш вдребезги и с удовольствием наблюдал, как мать Молодого Хозяина старалась склеить это, как и любимую синюю чашку, которую я (клянусь, ненароком!) разбил довольно давно. Старая Хозяйка плакала, но я думаю, что это, скорее, от возраста и... Впрочем, не будем о личностях. Я разорвал Вашу книжку, и сам чуть не заплакал, когда Молодой Хозяин с апломбом заявил, что в магазине этих "книжонок", чем хочешь ешь, а если приперло, то можно и освященную купить - не проблема; и скорее у меня погнутся клыки, чем я сгрызу все эти запасы.
Дорогой Маэстро! Ну как же Вы плодовиты!
Но и я, надо сказать, не лыком шит. Сегодня я опять съел Вашу книжку. Старая Хозяйка расплакалась и стукнула меня щеткой от пылесоса. Сначала думал, было, загрызть за такую наглость эту старую мегеру, но после передумал и решил все же сгрызть щетку. На вкус она была еще противнее, чем электрическая розетка, которую я (слово скаута, ненароком) съел вчера. Молодой Хозяин купил новый пылесос и сказал, что раз я рву именно эту книжку, значит, что-то с ней не так. Старая Хозяйка перекрестилась и поехала на похороны к сестре, пообещав "книжку" оттуда не привозить.
Молодой Хозяин опять напился и хотел побить одну вредную тетку из соседнего дома за то, что она замахнулась на меня палкой. В общем-то тетка была недалека от экстаза в тот момент, когда я обнажил свои ценные зубы на ее золотистого пуделя.
Она, брызжа слюной (я вполне понимаю ее эмоции!), пыталась разъяснить моему Молодому Хозяину суть уголовного права (нашла студента…) И тут я взглянул в глаза ее золотому питомцу… Там сверкали огоньки "Пэддигри пала", что-то о мозговой косточке и капельку флирта с пригаражной дворняжкой…
Я подумал о Даше, я вспомнил о моей славной Даше. Подумал, что хватит уже притворяться нормальным, качественным бультерьером, все равно никто в этом не сомневается…
Я расскажу Вам о ней, Маэстро, ведь, что бы Вы там себе не воображали, о моей Даше Вы ровным счетом ничего не знаете. Вы все равно не верите, что я все забыл, вы изо дня в день заставляете меня хрипеть и тянуть мои цепи… Черт возьми, я скажу Вам, Маэстро, Вы правы, я ничего не забыл и не забуду даже после сотни собачьих боев навылет… подавитесь своей истиной, Вы все равно ее не достигнете… Ни один человек не доползет до ее сути, ни смертный, не бессмертный, Маэстро.
Я натянул цепочку, потянул Молодого Хозяина домой, пока мы не натворили еще каких бандитских глупостей. Думал я о том, что вот уже которую жизнь завишу от цепочки. Но в прошлой жизни Даша слишком много плакала и думала, а я как дурак чувствовал ее мысли и поливался ее слезами. Теперь мой Молодой Хозяин слишком много смеется и дерется, хотя и я не отстаю от моего "одинцовского"…
Есть только одна вещь, которая не устраивает меня в моей бесконечной сущности (хорошо, что не сучности, а то сейчас это было бы актуально). Это всегда была моя цепочка, понимаете Вы это? Не плетка, ни узда, а цепочка… Тонкая, аккуратная с золотой инкрустацией… раньше была серебряная, а до этого тоже, наверное, что-нибудь было.
Цепочка... Знаете, Маэстро... да, Вы, конечно, знаете, чертов Маэстро, однажды я был... И так вдруг все вспомнилось, все всколыхнулось во мне... Вспомнил, как стоял я “хайлом к стене, сволочь” без имени, хотя еще и человек. Только я знал, что я человек, а они все там не знали, наверное. Я много чего там разного надумал и про людей и про Вас, Маэстро, я, правда, тогда Вас по-другому называл, но что в имени... Ведь чего не бывает, может, за тогдашние мысли меня и этой безделушкой, и этой скотиной сделали, так ведь, Маэстро? Несладко там было, нездорово. Жалею об одном, что ни за что я киркой скреб... хотя кто тогда - за что? Вот бы в какой жизни мне - бультерьером-то...
А потом, когда после карцера я хоть и проснулся, да уже не тем, кем заснул... когда тюремный врач развел руками... когда понял я, что конца теперь уж, наверно, не будет...
Ну и плюнул я, лучше тараканом, чем холуем... хотя теперь-то понимаю, что бессмысленно, понимаю теперь, что, когда белый озлобленный бультерьер открыл темную пасть... тот ребенок и не виноват был и только, может, погладить хотел, но в глазах ее мамаши, я это видел, было как у вертухая ТАМ: дернешься - убью. Убьешь, значит, а ну попробуй-ка, сучка!
И я впился своими ценными по собачьим боям зубами в крошечную тонкую кисть белокурой девчушки и зубами же перебрался по ней к основанию горла… тонкая крохотная струйка - и меня было уже не остановить… Впрочем, Бог с этим, она же вроде бы выжила… Иначе бы Молодому Хозяину вряд ли удалось отделаться от очередной отсидки… Вот бы его кореша хохотали над ним на нарах – по перваку за разбой, а по паре за собачью "мокруху"…
Такие вот перепутанные жизни Вы мне дали, Маэстро.
Старая Хозяйка потом долго и нудно крестилась. А иконку-то Молодой Хозяин еще пацаном у одной бабульки под Саратовым спёр... А я хотел, чтобы меня тот мент пристрелил, как тогда, ТАМ. Но мой Молодой Хозяин ему парочку пошептал... В общем, не вышло у меня тараканом... Жестокий Вы, Маэстро...
Но, собственно говоря, я не о том. Я - о Даше, о ней.
Так вот я просто хочу рассказать Вам сейчас все, что помню
Какой-нибудь досужий дурак беспроблемно обзовет это любовным романом - что ж, жаль дурака. Я любил Дашу и охранял, да так охранял, как и не снилось склочному белому бультерьерчику... пардон, мне же. Я любил Дашу, и видит Бог... сорри, Маэстро, но Вы меня понимаете... она стоила этого, Маэстро, стоила. У нее были темно-темно-карие глаза и длинные темные волосы в рыжину, чуть-чуть вьющиеся; после дождя так часто выбивались тонкие мягкие завитки и хищно щекотали мою мокрую тонкую...
Меня в виде серебряного крестика на длинной цепочке Даше подарили свадебным подарком. Или, вернее, со свадебным подарком. Или, еще вернее, довеском к свадебному подарку. Первой частью была кофеварка. Дрянная, кстати, быстро сломалась. И поскольку я еще не был бультерьером, то моей вины, понимаете, в этом не было.
Коля был ее мужем, геологом и в какой-то мере философом. Они познакомились... Ну, меня тогда еще не было, а я твердо решил хранить в памяти лишь то, что видел сам. Это как в суде: не видел - не твое дело. То есть... Ну это я ... Черт с ним. Как суд, так другая память, Вы-то уж знаете... Я не буду, это всё . . . была, не хочу, не буду об этом думать. Все что со мной творили там и одной ее слезинки не стоило.
... Коля был геологом и мы редко его видели. У него были зеленые глаза и угольные усы, но что-то в лице и вообще... что-то, словом, не так, как хотелось бы совершенству.
Это не я так, конечно, думаю, это Даша. Я-то ведь что... Что она, то и я, серебряный крестик. Я знаю, что она не любила его, ей было 24, когда она вышла замуж - и немое отчаянье за спиной. Не то чтобы она ждала принца, думаю, она вообще никого не ждала, в этом-то и беда. Отчаянье, кстати, звали Артем. Но она считала, что его больше не будет. Думала, можно вот так одним росчерком пера в каком-то журнале регистраций браков расписаться заодно и в несостоятельности разнообразнейших мечт. Думала, если наполнить пустую лодку иллюзиями, можно, пожалуй, доплыть на ней до границы морей…
Так что Коля был. И был он по профессии, значит, геолог, но перманентно занимался бизнесом, как ему удавалось - не знаем, Коля был молчалив. Он часто уезжал, и никто не знал - то ли в экспедицию, то ли “за товаром”, и если “за товаром”, то за каким... Даша ничего не знала о его работе, и, судя по всему, только это ее рядом с ним и удерживало.
Не то что она стала бы падать в обморок, узнав, что он занимается чем-то, на чем сейчас можно зарабатывать такие деньги, какие он зарабатывал. Просто Даша как бы полностью отдала ему на откуп реальность, а он то ли не возражал, то ли просто не хотел потерять любимую.
Даша очень хотела забеременеть, родить и потом еще родить. Шить, вязать, готовить, стирать и убираться. Раз в месяц ходить в театр, раз в год ездить на море и каждый вечер читать в постели в ожидании Коли. Коле нравились ее темно-темно-карие глаза и длинные каштановые волосы в рыжину. Я об этом никогда раньше не задумывался, но мне кажется, теперь, когда я все это вспоминаю, мне кажется, он очень любил ее.
Хотя ума не приложу почему… Потому что по таким женщинам с ума сходят, это верно, и сходят, как полагается…. И по каштановому отблеску, и по карим лунам в глазах… Но вот чтобы любить, чтоб оберегать неверный душевный покой… Вероятно, Коля был исключительным и это, наверное, многое объясняет. Его внимательный острый зеленый взгляд, будто минный газон, охранял нас шестнадцать месяцев от вторжения…
А однажды ночью нас разбудили выстрелы. Мы пытались очередной раз продраться сквозь великолепие Джойса, потом звонила Колина мама, сообщая, что он выехал с дачи домой, потом мы ждали, потом уснули, потом нас разбудили выстрелы. Коля лежал возле “Хонды”, синеву спортивного костюма разбавляли свежие красные полосы.
Коля умер не приходя в сознание по дороге в больницу. Даша получала много денег по страховке и завещанию... Убей Бог... сорри, но Вы меня поняли... убей Бог, не пойму, я и сейчас, глупый белый бультерьер, не пойму, но через полтора года спокойной, невзрачной, хотя и обеспеченной жизни, на кресте поклясться могу - не любила она его, никогда, ни одной минуты своей жизни Даша не любила Колю... хотя, возможно они вдвоем только этого и не знали... Словом, ночью Даша порезала нам вены... Я думаю, Вы понимаете, почему я говорю - нам.
Нас выхаживала Колина мама. Она сказала, что Коля сам виноват, что она его много раз предупреждала, но он, конечно, не слушал. “Дашенька, ты должна жить!” - шептали мы в один голос в кутерьме больничной палаты.
Стоял июнь, и тополиный пух, вообразив себя снегом, поглощал и утро, и день, и так нескоро наступающий вечер.
Она коротала их долгими прогулками по огромному парку реабилитационного санатория, разговорами "за жисть" со своей ровесницей медсестрой и бесконечными романами из местной библиотеки, в которых рыцари разных эпох побеждали исчадия ада по дороге к руке и сердцу Прекрасной Дамы…
Ничего особенного в этом нет…
“Не хочу, потому что не хочу” показалось ей довольно убедительным объяснением, и она улыбнулась. Черт возьми, да так улыбаться-то она никогда не умела... Ну, может, раньше, когда меня еще не было... Но не думаю, нет, не думаю, по определению, не могла. Мне, крестику, всегда с трудом удавалось следить за выражением ее лица. То есть, чувства там... ну, это все я ясно знал - не зря возле сердца. Но вот с выражением лица возникали проблемы.
Что характерно, мне теперь вовсе не интересны выражения их лиц; они говорят: “Служи!”, я задираю обе передние лапы и лаю от возмущения - мне не нравятся их лица... нет, дело не в этом, что возьмешь с моего Молодого Хозяина, да я и отвлекся, Бог с ними, я о Даше, о ней.
Его звали... да так ли это важно...
Так ли это важно, когда солнце вспыхивает десятками тысяч звезд, когда миры рушатся, а взамен возникает что-то настолько прекрасное, что становится непонятным, как можно было раньше без всего этого нового жить…
Я уже вижу вашу скептическую улыбку, Маэстро. Вижу ее в сочетании всех несвершенных счастьев… Да, Вы правы, все это игрушки для наивных младенцев, да, Вы правы, Маэстро, и именно поэтому Вы ошибаетесь… Вы внушили нам неистовую необходимость наполнять пустые лодки никому не нужными пассажирами, а потом вместе с ними тонуть возле самого берега, искать, все время искать пристани вместо того, чтобы готовить себя к единственно бесконечному плаванью… Вы правы, Маэстро, но именно поэтому навечно замкнутый круг каждый раз однажды видится нам спиралью… И хотя это только мгновение, но из-за этого наш мир Вам все еще интересен… Когда идущая ко дну лодка сталкивается с пустотой, вспыхивают на небе фиалки… И черт возьми, какая разница, любовь это или северное сияние…
Даша медленно шла вдоль дальней аллеи парка, думая о том, как страшно будет ей возвращаться в пустую квартиру мужа или в пустую квартиру родителей… Как страшно будет ей возвращаться из этого милого распорядка дорогого санатория, завтраков-обедов-полдников-ужинов, присутствие на которых отмечается в журналах , а отсутствие обсуждается потом на ежедневных беседах с психоаналитиком… От всех этих глубокомысленных глупостей, которые здесь выслушивают с завидным вниманием, возвращаться из уверенности, что жизнь закончена в необходимость начинать новую жизнь…
Был всего один человек здесь, о котором ее жизнерадостная подружка-медсестра рассказывала с неизменно кислой физиономией: один из четырех ее подопечных и, видимо, самый тяжелый. "Даже эта наркоманка с рыжим коконом и та просто ангел по сравнению с ним", - доверительно рассказывала она Даше… Сейчас, когда Даша увидела его инвалидную коляску в самом краю тупиковой дорожки, ей почему-то захотелось подойти и познакомиться… Может быть, впервые лет уже за шесть-семь ей захотелось делать что-нибудь инициативно. И, привыкнув лелеять свои немногочисленные ясные пожелания, она изменила траекторию и двинулась прямо в тупик.
Почему он был ей интересен? Она ничего, даже имени его не знала. Медсестра всегда называла его "калека", рассказав, что именно так он ей в первый день представился и попросил обращаться к нему именно так. "Да я б и козлом его могла звать, недалеко, кстати, от истины", – фыркнула она на Дашино удивление.
Когда Даша приблизилась, молодой человек в инвалидном кресле резко и нервно поднял голову и сказал "Здравствуйте!" так, как говорят "убирайтесь вон". Даша представилась и присела на скамейку в двух шагах от его инвалидного кресла. Минут десять прошло в тишине, потом он вдруг, без вопроса, назвал ей свое имя. Она ответила спокойной улыбкой и дежурной для данного случая фразой:
- У Вас довольно редкое имя, правда.
- А у Вас довольно приятный голос.
- Вы совсем не гуляете, моя знакомая медсестра говорила, что врачей это серьезно беспокоит.
- Оч-чень интересно.
- Зато не очень вежливо с Вашей стороны. Кажется, я не сказала ничего обидного, или Вы думаете иначе?
- Простите, обижать Вас никак не хотел, хотя от человека, так фатально обиженного судьбой, ожидать можно чего угодно, не правда ли?.. Почему Вы молчите, Вы ушли? Нет, Вы вряд ли ушли, я не слышал Ваших шагов.
- Я не ушла, Альберт, я не ушла.
Вот, человека в инвалидном кресле, молодого полуслепого, с сине-фиалковыми глазами звали Альберт. У него довольно редкое имя, у нее довольно приятный голос.
Даша вспомнила, что медсестра говорила, что у "калеки" злой, ядовитый язык старика, ненавидящего весь мир за свои недуги. А ведь ему-то совсем немного за двадцать, вот оно как получается... Теперь Даша не могла бы так легко согласиться с этой легкой фразой о ненависти. Хотя, пожалуй, не услышь она именно этого из уст своей случайной подруги, возможно, не было бы и встречи, и этого разговора. Она ведь уезжала уже через четыре дня, причем два из них пройдет в палате, на контрольном обследовании.
- Я Вас обидел.
- Бросьте, я не знаю почему я так сказала, ведь...
- ...слепому безногому инвалиду можно простить многое.
- Верно.
- Сурово. Сурово, но справедливо. Если бы коляска была конем, я бы поставил ее на колени...
- А если бы конь был верблюдом, он бы плюнул в меня от Вашего имени. - И ее губы вздрогнули совершенно новой улыбкой. Вот... вот так это было...
возвращаясь к исходной мысли…
Знаете, когда мой Молодой Хозяин был однажды “под кайфом”, он рассказывал мне какой-то бред о девушке с темно-рыжими волосами, бегущей по берегу Черного моря. Ему было восемь лет, отец с утра побил маму, и ее увезли в больницу. Отец велел ему “пойти погулять”, он пошел на пляж. Там было тихо и холодно, и вот он услышал приглушенный разговор, и потом откуда-то со стороны пирса вынырнула фигура. Девушка была в длинной-длинной лиловой юбке и верхе от купальника. На пирсе стоял высокий загорелый мужчина, стоял недвижно, как статуя.
Девушка бежала по пирсу, потом по песку, потом внезапно побежала к морю. И вот когда она бежала, мальчик видел только ее пушистые, развеивающиеся волосы и какую-то непонятную улыбку, всю из закушенных губ. У берега надолго тянулась мель, и девушка бежала сначала по щиколотки, потом по колени в воде. Она не кричала, не плакала, не было слышно даже всхлипов... хотя, действительно, может, просто не было слышно... Она бежала против волн, расталкивая их, как в толпе...
Тогда мне подумалось, какими поэтичными делает людей героин. Какие фантазии, какой язык... для человека, владеющего только русским народным... Тогда я не подумал о сути этой улыбки, не влетела в меня мысль о том, что восьмилетний пацан из приморского городка с родителями-алкоголиками смог пронести через себя эту одну-единственную улыбку и вживить ее в мозг и накрепко закрыть от всего мира. И только героин, который открывает все двери, выбросил на грязную сушу нашей вшивой жизни этот миг, это болезненное сияние… Я – собиратель редкого жемчуга - этой крошечной, заплеванной жемчужинки не заметил… Но я поплатился… все мы за это платим… Я увидел тогда только новый виток спирали, осознал бесконечность ее и тяжесть… я не понял, и никто бы не понял, что дело не в этом… А если б понял, то тогда бы сравнялся с Маэстро… а он не допустит, знаю.
У девушки были темные длинные волосы в рыжину, они послушно скручивались в пушистые шарики, когда волна накрыла ее, а потом снова отступила...
Явно тонула, но не кричала, не звала на помощь, хотя бы из страха могла позвать на помощь. Ведь он стоял рядом, на пирсе, стоял и не двигался. “Как статуя”, - хрипел мне в ухо мой драгоценный Молодой Хозяин.
Темно-рыжие кудри девушки еще пару раз всплыли над волной - и все пропало. Тогда мужчина спрыгнул с пирса и поплыл в ее сторону. Он плыл медленно и спокойно, как будто рассчитывал каждую секунду. Через минуту их фигуры появились в поле зрения. Теперь мужчина плыл еще медленнее, спокойно вышел из воды с рыжей на руках, положил ее на песок и стал делать искусственное дыхание. “Она стала кашлять, слышишь, она была жива, слышишь, псина, он все знал, все знал, сволочь!”
Слышал я все и понял: нечего требовать от человека, чтобы он не стрелял направо и налево, если отец прибил его мать и отправил смотреть на рыжих русалок и статуи водолазов...
В общем, я решил относиться к нему снисходительно и даже задрал питбуля на собачьих боях через неделю, чем, кстати, не только порадовал моего Молодого Хозяина, но и заслужил себе право на эту гадость не ходить больше вовсе. Молодой Хозяин пил три дня (что не очень много) и по окончании торжественно заявил в присутствии меня и своей любимой ясноглазой блондинки, что “такая замечательная псина достойна лучшей жизни”. С этих пор я стал относиться к нему не только снисходительно, но и с любовью...
Но, сорри, отвлекся. Кстати, если уж я в редком для себя отменном настроении (отменяю ненависть напрочь), хочу Вам, мой милый Маэстро, принести благодарность за мои маленькие собачьи радости. Но когда я отменю любовь... впрочем, избытком любви к Вам я уж точно никогда не страдал. “Хайлом к стене, сволочь!” - я не прощу Вам этих их слов, Маэстро, не прощу никогда. Я не помню их только в те секунды, когда вспоминаю ее улыбку в тот день, в тупиковой аллее реабилитационного санатория. “Не хочу, потому что не хочу” - ответила она на его вопрос “Вы пытались убить себя, почему Вы не хотите жить?”
может, потому что в фиалки не верила…
Его звали Альберт. С трех лет он не мог ходить, а за месяц до разговора в автомобильной катастрофе он потерял зрение. Мне хотелось бы, чтобы он тогда погиб, сдох, к чертям собачьим. Но он был всего лишь слепым инвалидом и подарил моей Даше целых тысячу счастливых мгновений. Да, Маэстро, это стоит всего.
Даша подумала тогда - откуда я знаю, что она подумала, да? Но Вы ведь, знаете, откуда, Маэстро, поэтому не задавайте глупых вопросов. Она подумала тогда, как несоразмерно их горе. Она - здоровая и молодая, жить не желает, потому что не знает зачем; он так хочет жить, и каждый день ему приносит лишь боль - физическую и душевную. Через шесть недель на даче у его родителей Даша поняла, что любит Альберта.
Когда к нему стало возвращаться зрение, ей казалось, что прозрела она.
Зачем надо жить? Но это же просто: ей каждый день, каждую минуту надо видеть его, чувствовать его косую усмешку на своих губах и выслушивать его жалобы на жизнь. Дети? Семья? Да, это было бы счастье, иметь от него ребенка, и это, как и любое другое счастье недостижимо. Ее удивил вопрос его сестры Марины:
- Ты, такая молодая и красивая, тратишь свои лучшие годы на... калеку…
Как это смешно, Боже, как это смешно! Эти годы лучшие, потому что в них есть он, его косая усмешка, его фиалковая душа светилась на дне любимых глаз.
Вопрос в том, как это произошло. Знаете, Маэстро, мне все-таки кажется, что при всей Вашей изобретательности Вы сами не могли выдумать этого. Вы это где-то прочитали, или услышали, или подсмотрели в замочную скважину и теперь выдаете за собственное., Вы плагиатор, Маэстро. Ваше мышление слишком примитивно - это земное устройство жизни, которое Вы установили, не может и не должно включать в себя и перерабатывать собой... Дашу. Она не Иов, Маэстро, она женщина, и ей дела нет до Вашего существования и до Вашей любви. У нее есть своя... о, Маэстро, клянусь, Вы плюетесь от зависти, что не Вам это пришло в голову, а все потому что не Вашего это ума дело.
Закрутили гайки, установили правила… Маэстро, а что Вы будете делать, если эксперимент завершится удачей? Вы ж со скуки загнетесь там то ли наверху своем, то ли где-то внизу. У Вас еще останется вариант рассказать им, что есть и иные двери, только вот это как новый пи-ар проект – долго раскручивать, а насчет выгоды всегда фифти-фифти.
Вы можете их убедить, что любви нет… в конце концов, Вам и Вашим псам почти удалось вытравить из их душ мало-мальски вменяемые объяснения… остались стихи, остались картины обнаженных улыбок… не более, Маэстро, остальное Вы забили здоровой реальностью.
Но к чему это, Ангел? Что Вы сделаете с пустыми лодками, которые они однажды для себя построят… Они больше не станут брать с собою пары животных, не удается дважды повторить неудачный фокус, они построят лодки для своих душ. Ну и кем вы тогда станете править?.. Вам ведь останется ждать их на берегу…
Впрочем, понимаю Вашу улыбку: скольких бы Вы не отпустили, Вы ежедневно получаете пополнение…
Я думал об этом дольше несколько вечностей… Пока Даша и Альберт впервые ощущали, что жизнь стоит и смерти и болезни и горестей. Потому что есть что-то сильнее, что крайне необходимо преодолеть… Но, чтобы сразиться с этим врагом, его нужно сначала поймать, а в этом мире не бывает охотников…
Короче, мы сидели в большом кожаном кресле и пели караоке. Он немного сощуривал глаза, а голос у него был высокий и чистый. На кухне звенела посуда, и Анна Петровна периодически охала о полночи, приглушая звук и размахивая руками. Анна Петровна - это мама Альберта, Николай Георгиевич - папа - давно спит на соседнем диване, в кухне звенит посудой сестра Альберта - Марина. Это на даче, через шесть недель после первой встречи в больнице, когда зрение стало возвращаться, когда и Даша прозрела и когда его рука впервые накрыла ее руку, как гроза встает над городом в мае - быстра, темна и дрожит раскатами.
Когда Анна Петровна, удовлетворенно зевая, стала будить мужа, Марина высказала желание погулять и развеяться после шампанского. Она осторожно и устало катила инвалидную коляску Альберта, нервно всасывала сигаретный дым и рассказывала о своем разводе:
- Ты ведь представить не можешь, Дашка, что это за жизнь. У тебя, ведь жизнь какая была, - да такая, что ты могла над ее смыслом раздумывать. Мужик у тебя был и умный, и красивый, и богатый, и любил, черт, да это уж и не жизнью, а не знаю чем называется. А осталась ты с чем - с деньгами, опять же... Ты не подумай, я не меркантильная, но вот пусть Альбертик тебе расскажет, как мы жили, как мать день-ночь отца пилила: мало денег, диссертациями мне, что ли детей кормить прикажешь...
Я решила для себя, не смейся, Дашка, ты ж не понимаешь, я решила, я себе богатого мужика найду, черт, потом, когда влюбилась, думаю, ладно, у меня такая профессия - сама заработаю и слова ему в укор не скажу. Да я эти золотые коронки день и ночь строгать буду, весь город и пригород у меня будет в коронках, а слова ему в укор не скажу... Он, может, профессор-академик будущий, он ученый, ему отец мой со всем своим опытом в подметки не годится, даром что его научный руководитель...
Я сама все вытяну, пусть он изучает себе реакции там разные, я нас обоих одену-обую, а вот уж потом, когда все, весь мир узнает, какой у меня муж, какой это большой человек, какой это Эйнштейн, Менделеев, да черт, лучше, больше, вот тогда он возьмет меня под руку, и мы в Париже, на каком-нибудь всемирном научном форуме, после доклада о его совершенно гениальном и необходимом миру открытии, мы пойдем гулять на Елисейские поля, он поведет меня, как королеву, и я скажу ему: “Милый, в том, чего ты достиг.. нет, не подумай плохого, я не преуменьшаю твой талант... но вспомни, от сколького я отказалась... мои старания, мои заботы,.. милый, мы здесь ради друг друга, и я люблю тебя намного больше, чем весь этот мир, который ты положил к своим ногам!”...
…Альберт, перестань, что я такого смешного сказала? Просто я... Просто ты идиот, больной, немощный идиот, ты вечно высмеивал его, может, и из-за твоих постоянных насмешек, злобных и гадких... – и сквозь почти непролазную темноту подмосковного вечера, сквозь Маринину память и Маринину боль Даша угадала намек на такие же долгие, беспросветные ночи, на сдержанные от отчаяния слезы и мысли о том, что слезы теперь не помогут…
- Просто, моя бедная сестренка-знаменосец, ты спутала на складе штандарт... Это было чужое знамя и...
- Идиот! Идиот! Больной, немощный идиот!
- Марина... - слабо выдохнула Даша.
- Да ладно! - Марина отшвырнула сигарету, пнула коляску брата и быстро пошла в дом.
- Боже мой! - в темноте бледным пятном мерцало Дашино лицо. Она наклонилась к Альберту, и я коснулся его щеки.
Я коснулся его щеки в тот момент, когда души их уже были готовы соприкоснуться. Ничего не хочу сказать, я-то как раз сторонник идеи, что, кроме любви, должны быть иные двери, но вот сейчас и здесь я коснулся его души и пробовал исцелить ее больные края…
- Ты веришь в Бога? - неприязненно спросил Альберт. - Или это предрассудок, а?
- О чем ты? - вздрогнула Даша.
- Крест...
- А... Нет, это свадебный подарок.
- От твоего мужа?
- Нет.
- От его родных?
- Нет.
- От бывшего любовника?
- Нет.
- Играем в загадки?
- Нет...
- Ты достаточно немногословна для такой нежной ночи, кошечка.
- Кто дал Вам право так разговаривать со мной?
- Надо же, а мне казалось, сейчас самый подходящий момент перейти на “ты”.
- Неподходящий.
-Ясно. Не бойся... - после недолгого молчания - … больной немощный идиот не вправе настаивать.
Теперь они замолчали оба. И я с какой-то пошловатой гордостью заметил, что страсти накалились именно из-за меня...
Знаете, Маэстро, сейчас мне смешно говорить эти слова - белому бультерьеру стоит лишь краем пасти оскалиться... Какая это всегда приятная паника, обожаю видеть встревоженные лица, знаете, чего я ищу в них, Маэстро? Черт, конечно, Вы знаете, но позвольте мне самому сказать это - я ищу в них усмешку, такую косую усмешку, фиалковую улыбку глаз. Потому что я так привык ощущать это чувство, это Дашино чувство, что солнце всходит, когда он открывает глаза.
Я хочу, чтобы их глаза сказали: “Да ладно тебе, глупыш, не дури. Никто не хочет тебе зла, и, знаешь, в твоей осанке есть что-то крайне мужественное, так незачем скалиться... Или... парень... да ты улыбаешься, привет, малыш, ты здорово поцапался с соседским ротвейлером? Не грусти, ты еще задерешь его, милый... Или... да черт с ним, он же видишь, зарывается, этот твой ротвейлер... Ты бы пожалел его, парень, ты же умный, красивый и тебя хорошо кормят. Ладно, привет, котик, не обижай мурок...”
Нет-нет, он не коснется меня рукой - мы же совсем не знакомы. И поэтому я пару раз вильну хвостом - давай, приятель, будь здоров, клёво тебе пострелять, или чем ты там занимаешься... Но они пугливо подожмут губы, и эта косая ухмылка означает лишь “Пошел вон, уберите собаку, почему бультерьер без намордника?”... Заткнись, мамаша, а то я малость подреставрирую личико твоей дочурки, и если после этого там недостанет чего - пардон вам, тетя.
Сейчас не могу вспомнить только одного - любила ли Даша собак...
Размышляя о бессмысленности неизбежности…
Даша и Альберт молчали минут семь. Для двоих людей в час ночи в подмосковном саду это много. Здесь нельзя молчать. Молчание рождает романтику. Романтика рождает сомнение. Сомнение рождает любовь.
- Знаете, о чем я подумала, Альберт? - Я знаю, я знаю! - Вы сказали – больной, немощный идиот. Это, конечно, не совсем Ваши слова, это Марина, это, наверное, ужасно, но не в этом дело.
Его голос был очень хриплым и тихим:
- Об одном прошу, не жалейте. Я возненавижу Вас, если хотя бы нотка жалости...
- Я Вам сочувствую. Нет, сейчас я не о Вашей… болезни, нет. Немощный, больной идиот... Да, Вы больны, но Вам же сказали, что это излечимо.
- 10 процентов от 100.
- Это много. Это шанс. Вы излечимы. Может настать день, и Вы встанете. Вы не немощны, нет, это слова злобы, слова отчаяния, но не правда.
- О да, любому силачу и боксеру дам по зубам. И Маринка им потом всем коронок наделает и заработает себе на нового профессора... кислых щей.
- Вот видите. Вы умны и проницательны. Немногие из мира ходящих на ногах, - он хмыкнул, и она улыбнулась, - немногие обладают этими качествами.
- Сейчас Вы скажете, болезнь меня озлобила.
- Да, возможно. Но я бы сказала иначе. У Вас была масса времени оттачивать интеллект. Поэтому, когда Вы встанете...
- И сказал Он Лазарю...
- ... когда Вы встанете с этого кресла, Вы ощутите себя выпускником Академии Жизни. У Вас будет громадный опыт размышлений и наблюдений. А если бы Вы могли ходить - простите мне, но я должна сказать - если бы Вы были нормальным человеком, многое прошло бы мимо Вас, Вы были бы отвлечены на повседневные заботы, которые пока Вас не касаются.
- Единственная моя повседневная забота, Дарья, это осознание своей неполноценности.
- Сейчас Вы лжете.
- В смысле?
- Я уверена, Вы считаете себя выше большинства людей, в частности из Вашего окружения.
- Я выше только Маринкиной дочки, но ей всего четыре года, и когда она подрастет... Кстати, мне никогда не приходило в голову измерить свой рост... в коляске...
Я снова коснулся его щеки, и ее волосы упали ему на глаза. Он крепко схватил меня, и, чтобы цепочка не порвалась, Даша накрыла его руку своей ладонью.
Мы все трое замерли, и воздух задохнулся их быстрым дыханием.
- Даша, - почти простонал он, - Даша, ведь Бога нет. - Он отпустил меня и сжал ее руку. Его косая усмешка коснулась Дашиных губ, и ее волосы легли на его плечи...
и о сущности поцелуя…
Кстати, вчера я наблюдал, как Молодой Хозяин занимается любовью со своей любимой ясноглазой блондинкой. Что интересно, прелюдия была длинной, и я задержался в комнате. Как хорошо, что я теперь бультерьер, Маэстро! Полусонным взором я наблюдал за развитием событий на диване, когда бокалы были уже отставлены... и, святый Боже... сорри... ничего не чувствовал. А ведь он так же касался ее губ, и ее волосы – правда, она блондинка, может, в этом дело - так же вязко обнимали его плечи. Мне стало скучно, и я пошел на балкон... И вдруг понял, что всё, как тогда - теплое начало сентября, бабье лето и такая же ночь и тоже что-то около часа... Черт бы Вас побрал, Маэстро, почему же я ничего не чувствую?
...Я ловкой змеей извивался между их телами и тогда же понял это чувство - расплавленный металл. Нет, меня еще только положили на наковальню, молотом били потом, когда они... ну, в общем, не в этот вечер, но я горел, я плавился, я бился ударами их сердец. За несколько секунд поцелуя я прожил свою крестовую жизнь и подумал, как, должно быть, тоскливо висеть на шее у попа и внимать низким мыслям и высоким молитвам...
Даша отстранилась и панически поправляла растрепавшиеся волосы.
- Должно быть, Вы неимоверно милосердны, если... - его голос звучал сдавленно, и Дашин голос неожиданно стал чужим. Нет, это был не ее голос:
- Должно быть, врачи ошиблись: Ваше зрение Вас совсем покинуло. Боюсь, что навечно... - я почувствовал, как она тяжело сглотнула, я понял, что она хочет убежать, но она сделала несколько шагов назад и прислонилась к дубу.
- Вы сочтете меня сумасшедшей, но я...
- Уже счел.
Еще молчание.
- Я думаю, пора возвращаться. - Даша сделала шаг к нему, и снова сдавленный голос опрокинул небо:
- Не смейте прикасаться. Я сам чудесно умею управляться с моей чудо-машиной.
Даша, Даша, надо было быть нами, тобой, чтобы полюбить этого больного, немощного идиота...
Как потратить наследство от мужа на любимого…
- Все будет хорошо. Я буду писать тебе каждый день и в августе приеду.
Она бы осталась, как бы Даша хотела остаться. С ним. Милый Альберт... Аличек...
- Аличек, ну почему ты молчишь? Тебе здесь нравится? Кажется, здесь очень мило, мне сказали, что здесь очень талантливые врачи.
- Я считаю твою затею бесполезной. Я по-прежнему думаю, что мои шансы, как мне тогда и сказали, 10 процентов от 100. Я считаю, что ты зря потратила свои деньги.
Дашины губы славно приникли к его щеке, и к шее, и ворот рубашки съехал набок...
- Даша, перестань! - но фиалки вспыхнули, как южное солнце за окном, как теплое турецкое море...
- Я бы осталась, но врачи не разрешают. У тебя будет много разных процедур... Обещай, что не будешь капризничать.
- Не буду.
- Капризничать или обещать?
- Не буду, Даша, не буду.
Обнаженный полупрозрачной блузкой, я смотрел на этого человека, на Аличека. Он оставался в санатории, у него был шанс вылечиться, у Даши был шанс жить.
Ему, наверное, было тяжело, но он, Альберт, выдержал. Когда мы с Дашей приезжали в августе и она с легким трепетом в пальцах пожимала руку миловидного доктора, мы уже знали, что скоро, очень скоро, все будет хорошо. Алик уже передвигался на костылях, не вспоминая об инвалидной коляске. Даша отдала в регистратуру последний чек, и через неделю мы возвращались в Москву. Теперь это было сто из ста. Уже через два месяца он, действительно, сможет ходить. Поэтому еще два месяца Даша могла быть счастливой, а я - спокойным. Но Даша волновалась, а я боялся; и только фиалковая надежда давала нам силы жить.
Всю неделю мы втроем встречали приморские рассветы, гуляя по пляжу, и новенькие костыли Альберта отчаянно вязли в промокшем песке. Он уже не смотрел на меня с такой ненавистью, как тогда, на даче, когда воздух задохнулся их горячим дыханием.
Она говорила, что Бог есть, потому что есть Аличек, потому что есть любовь, потому что есть чудо. Он на это молчал, а говорить начинал, когда замолкала Даша. Альберт говорил нервно и отрывисто.
Говорил всегда о будущем, о том, что и как, когда он, наконец, встанет. О том, какие щедрые у него планы на жизнь, о том, что они организуют свою фирму, Маринка поможет ему, а он - Маринке. А Даша... Даша ведь будет рядом, ведь будет!
Даша пыталась... но у Даши фиалки выпадали из рук, и она торопливо и ласково свивала их, переплетала, завязывала узлом, и покрепче...
Как оправдывать мечты…
Он посмотрел на нее и запнулся. Сказал тихо:
- Однажды поздно вечером, на даче, когда все спали... а мне спать не хотелось, конечно, я дни напролет просиживал в своем двухколесном кресле… мне было лет десять-одиннадцать... я начал в ту ночь считать звезды... давал им имена, и у каждой была своя красивая история.
- Расскажи.
- Глоридея. Мою любимую звезду звали принцесса Глоридея.
- Кто это? Фея? Волшебница?
- Глоридея - это сказка. Ее нет. - И он утонул губами в ее горячих пальцах, - Наверно, она была как ты, Дашуля... красивая... неземная... - И его голос стал совсем неслышным, дрогнул, пресекся. Месяц спрыгнул на ее губы и замер там на секунду, потом вернулся на небо, но улыбка осталась.
- Знаешь, - Даша коснулась рукой его светлых волос, - самое теплое, что я знаю о сказке, это было в “Снежной королеве”... Когда Герда попала в сад к доброй старушке, кругом метель, а в саду - цветы и солнце. Старушка причесывала ее длинные волосы и молча улыбалась. В этом саду всегда светило солнце, оно горело даже в маленькой теплой реке. Герде всегда хотелось оставаться там... Расскажи мне свою историю про звезду Глоридею, пожалуйста.
- Это все глупости, кошечка. Это все было от отчаянья, от одиночества.
Неверные цветы фиалки, недолгие.
- Знаешь, Дашуля, мне ведь нечего было делать ни днем, ни по ночам... Оставалось придумывать глупые истории, сказки.
- Никогда не могла понять, как это маленькая девочка могла бросить все и уйти из солнечного сада в метель... за Каем.
- Ты бы ушла?
Нет, я бы ее не отпустил. Ни за какими фиалками, ни за что в жизни... Говорят, у серебряных крестиков есть какая-то власть, если так, я не отпустил бы ее. Ты отпустил бы, Аличек. Ты отпустил... отпустишь.
Иногда его глаза туманились, как прибрежный рассвет. И тогда она снова видела отчаявшегося молодого человека, который ни во что не верит. Главное, что не верит в нее, вот беда. Даже не то, чтобы не верит, а просто не верит, что можно верить.
- Знаешь, сколько я думал об этом! Все дни. Почему я?
- Почему ты - что?
- Инвалид. Почти всю жизнь.
И горы смыкаются, и рассвет леденеет. Как ему нужен этот рассвет...
- Не могу себе представить, почему ты проводишь со мной эти глупые ночи. Кругом же полно... - И он опирается на костыль, и пытается встать, и падает в бесконечность, как и его слова.
- Мне никто не нужен, кроме тебя, - говорит Даша, а перед глазами какая-то вспышка. Я пытаюсь разглядеть, что она вспомнила, и моя вторая память заводит меня в тупик.
Девушка бежит в рассветное море, и человек на пирсе - и ничего не нужно, только он, он, а он недоступен, как вероятный бог.
Альберт замечает ее пристальный взгляд на море, касается ее руки, спрашивает, не желая слышать ответа, не в силах не спросить:
- “Мне никто не нужен, кроме тебя” - ты уже, конечно, кому-то говорила эти слова?
Ну, ответь, Даша, ответь, я же все равно узнаю, вспомню. И ее душа тогда вздрагивает под покрывалами фиалок, и ее душат рыдания.,.. потому что не говорила. Не сказала. А бросилась прочь, а потом поняла, что некуда. А он просто стоял и смотрел, и, наверное, ему тоже было больно, но они оба молчали, а когда он поплыл за ней, то ничего уже было не вернуть. Он вытащил ее из воды, живую, но только для него-то уже мертвую. И сказочные дни даже уже не имели права воспоминания, ведь вовсе и не сказочными они были. И он держал на руках ее, она кашляла от воды, она была жива, но только для него уже умерла. И он смотрел на нее и все понял. Он - Артем. Он - который был до фиалок, до Коли... из другой жизни... другой.
А вот маленький мальчик за углом маленького домика лодочника ничего не понял тогда. С утра отец сильно побил его мать, и ее увезли в больницу, а отец сказал мальчику: “Пойди, погуляй пока”, и он пошел, и в половине шестого на пляже он видел рыжеволосую девушку на песке; и сначала она бежала с пирса, а потом в море, расталкивая волны руками, как в толпе... И не кричала, тонула, а не кричала, и что она, утопится, что ли, хотела? Мужчина стоял на пирсе и курил, а потом, не торопясь, плыл к ней, и вытащил из воды, и она была жива.
Мальчик вернулся домой и увидел, как милицейская машина увозит его отца, и высокая старуха на смешных молчаливых каблуках держала мальчика за руку и велела собирать вещи. А потом ушла в соседнюю комнату, и мальчик слышал, как она звонила и недовольно вычитывала кому-то по телефону:
- Какие похороны, вы меня прямо смешите. Где мы будем его держать до этого, по-вашему, а?.. Ах, привезти! Ну что еще такое же замечательное скажете, господин хороший? Может быть, Вы пришлете свою персональную “Волгу” за ним? Ну так и не говорите глупостей тогда. Я сейчас же отправляю его в интернат, и не смешите меня, пожалуйста...
А в детском доме было совсем даже неплохо. Только странно, как это мама могла умереть, ведь никогда раньше не умирала, а тут вдруг... И где папа? Папа-то где?
А потом прошло много лет и много всего случилось... Мальчика, например, усыновили; она хорошая, хоть и ужасно глупая, моя Старая Хозяйка, продавщица из города Одинцово...
Мальчик вырос, и однажды мы встретились глазами. А в глазах его билось Черное море, и рассвет, и двое людей на пляже... двое людей с совершенно мертвыми глазами. А надо всем этим бездумно летала улыбка, странная улыбка, вся из закушенных губ… дерево для первой пустой лодки, которая никем никогда здесь не будет построена, потому что из одного дерева нельзя, нужна пара… пара…
И он легко провел рукой по моей холке и сказал своей ясноглазой блондинке: “Лады, киска, мы берем этого?” А какая разница киске... я лизнул ее руку, и стал его собакой... так ведь, Маэстро, да?
Вы глупый, Маэстро, если думали, что я могу это забыть.
Ведь венки плетут только из одуванчиков…
Даша и Альберт вернулись в Москву. Все его самые смелые планы осуществились. Даша была счастлива.
Его новые друзья... Она ничего против них не имела, но она не привыкла жить такой жизнью. Она, наверное, бы смогла, если бы это была цена за фиалковое счастье, и она бы изменилась, как и ее Аличек, любимый Аличек.
Партнеры по их новому "стоматологическому" бизнесу Денис и Юля Колышниковы... Очень милые люди, хотя и слегка шумные. Денис Колышников всегда говорил:
- Ну, ты пойми, Дашка, нужен же релакс. Ведь сауны, девочки, это ты сама понимаешь, но я жену люблю, вот в чем загвоздка.
Пикники у Колышниковых были очень милые. Огромный коттедж с бассейном, множество веселых людей вокруг, шампанское, водка, коньяк... что угодно. Юля и Денис Колышниковы... счастливая пара. Умеют и работать и веселиться. До этих фотографий...
Это был не ее Аличек... Нет, это был он, конечно, но только не её. И она могла бы с этим примириться... если бы раньше. Если бы хоть пару лет назад, если бы только что не растоптало фиалок. Ничего больше не осталось. Все стало ясно, как прежде, как до мира в его глазах, как до снега между их губами на вечноснежном австрийском курорте, как до долгих прогулок по предрассветному пляжу и потом, в Москве, по сумеречному осеннему парку, когда он еще не мог без костылей, ему много надо было ходить, и они ходили, и сидели на скамейке, их скамейке, и говорили, говорили, и смотрели друг другу в глаза, и тонули... и она забывала, забывала несчастливую Дашу и была счастлива, так счастлива, так! И ту ночь после которой она сожгла тот самый портрет... их с Артемом талисман... В ту ночь, когда я узнал, как это - молотом по наковальне... в расплавленный металл... В его первую счастливую ночь... Когда прошлого больше не было... Теперь прошлое стало будущим. “Вы хотели убить себя, почему Вы не хотите жить?” Почему же ты не хотела жить, почему же...
Потому что однажды, когда снежная прекрасная зима, и солнце такое яркое и даже теплое, ты держишь в руках фотографии...
На самом деле этого просто не могло не случиться.
Я должен, наверное, как-нибудь объяснить хотя б для себя сложившуюся ситуацию. По почте Даше пришли фотографии определенного порнографически-компрометирующего содержания. Зачем? Кто их прислал? Возможно, Аличековы конкуренты, возможно, несостоявшаяся любовница, возможно, кто-то иной.
Этого не могло не случиться, потому что это одно могло теперь причинить ей реальную боль и заставить в реальности пересмотреть свои, несомненно, поспешные и романтичные решения. Глупо было тратить наследство мужа, заработанное им в прямом смысле ценой своей крови на излечение безнадежно больного человека.
Делать из него полноценного члена общества, чтобы потом очередной раз убедиться в невозможности мириться с реальностью. В общем замысел был изначально нереален, и эти фотографии были лишь очередным знаком судьбы, знаком "стоп" или "объезд", не более.
Она могла бы сама догадаться, но поскольку этого не случилось, то пришлось пережить такого рода измену в реальности и пойти объясняться к его любовнице, которая раньше была ей подругой… а может, и сейчас еще ею оставалась… его любовницей и/или ее подругой… Что толку, что она увидела своего Аличека и Юлю Колышникову в интимной позе на рабочем столе в его офисе… По сути это уже ничего не меняло, просто лодка снова была пассажирской, не более…
- Юль, я ни за что тебя не упрекаю, не мне это... Я и сама никогда не была святой... Но скажи... Скажи, к а к о г о ч ё р т а?.. - Даша дотронулась до Юлиной руки, почему-то отметился в ее мозгу красивый цвет лака на ногтях, и тонкое золотое обручальное кольцо, и кольцо с аметистом, и широкие электронные часы на запястье, и длинный лазоревый рукав блузки...
И как Юля кричала: “Мы оба перебрали, я не помню толком, что было, я клянусь тебе, хочешь, все волосья мне повырывай, только Денису не показывай, я не смогу без него, умоляю, Дашка, умоляю!”
И как она шла домой, до сих пор не веря себе, что пошла с этими фотографиями к Юле, и что не разорвала их сразу, и что она еще жива, и что по-прежнему солнце, и никто ничего не знает... И что это солнце такое странное - светит... теперь-то зачем?
И как она стояла на перекрестке и ловила машину, и столько проехало мимо, а она стояла, и ничего не сделала, ни шагу вперед, хотя внутри уже ничего не было и даже Юле Колышниковой теперь сказать было нечего, а она все стояла и стояла и ни шагу вперед, хотя столько машин, и можно было бы... да вот хотя бы прямо сейчас. Был ветер, и я дрожал под блузкой, хотя на блузке еще была шуба, да и вообще, обычно ветер на меня не действовал, и даже я уже был готов, что сейчас все кончится, но она стояла у обочины шоссе, а руки ее были опущены, и зачем она там стояла...
Ну, пожалуйста, Дашенька, пойдем домой, ну, пойдем, ну, не конец же света, ну, ведь он любит тебя, а ты жить без него не можешь, да ведь “все мужчины время от времени”, да и пьяный тем более, может, если бы ему фотографии показать, он бы и не вспомнил теперь... Ну, Дашуля, ведь и я в свое время, когда еще не крестом... о-го-го, Дашуля, что вытворял твой маленький серебряный крестик. Ну, не надо, не надо моя девочка... И она подняла руку, и я перевел дух, мы спасены, спасены, Ваши козни, Маэстро опять тогда не сработали, она подняла руку, и “Москвич” остановился, и она села, и о чем-то говорила с водителем, кажется, о погоде...
Прощайте, детские мечты… та-та-та-там…
Потом долго упрашивала, буквально упрашивала водителя взять деньги, но он, как-то заразительно улыбаясь, просил телефон. В конце концов она не дала ни телефона, ни денег, раздраженно хлопнула дверцей и пошла к подъезду. По инерции открыла почтовый ящик, достала вечернюю газету и конверт. Заинтересованно взглянула на адрес, на имя... выронила газету, прислонилась к стене. Конверты что-то ей в последнее время удовольствия не приносят. Сначала эти фотографии с Аликом и Юлей, теперь...
Она почти уже разорвала его, но аккуратно свернула упавшую газету, вцепилась ногтями в конверт, вышла из подъезда, дошла до парка, села на скамейку, не замечая зимы.
“Десять тысяч раз подходила к телефону, но ни разу не добралась дальше предпоследней цифры, да и это уже было подвигом. Я не боялась, нет. Да, я боялась, боялась услышать твой голос, понимай, как хочешь, мне все равно.
Даша, я умоляю тебя, умоляю, слышишь, ты-то знаешь, чего мне это стоит, но неважно. Прошу не ради себя и даже не ради Артема, я думаю и то и другое для тебя теперь неактуально, я прошу ради... да, черт побери, ради искусства. Это великий человек, это талант, его имя останется, я сделаю для этого все, абсолютно все.
Даша, я знаю, что все, что ему сейчас нужно – это видеть тебя… "
Отложила письмо на секунду, вспомнила бесконечные лета на даче, подмосковные леса, бесконечную любовь и всегда серьезное, сосредоточенное и … ну, зачем скрывать свои мысли, тупое лицо министерской дочки Веры Антищевой. Сейчас, когда Даша читала письмо, перед ней просто-таки возникли, как живые, бледные и тонкие, всегда слегка поджатые губы очень бывшей подруги.
Не смогла удержать улыбки: почему же эта идиотка думает, что все что нужно Артему, это только ее увидеть… Когда встречается течная сука и молодой кобель независимо от породы, посмотреть друг на друга - только начало лучшей игры…
"…Все что от тебя требуется - просто придти. Пусть Артем увидит тебя.
Он не хотел возвращаться, ему не хотелось даже персональной выставки, можешь себе это представить. Я знаю, что он все время думает о тебе. Если он увидит тебя, у него будет стимул.
Вот и все. Понимай как хочешь, я даже не буду перечитывать письмо, могу себе представить, как все это выглядит в твоих глазах. Но что бы ты ни думала обо мне, просто приди. Мое доверенное лицо позвонит тебе на днях и скажет, куда и когда придти. Умоляю, если все-таки решишь встретиться с Артемом, не упоминай обо всем этом. Скажи, что сама нашла его... ну и все такое.
Надеюсь, ты примешь правильное решение.
Вера
Р.S. Через друзей я узнала, что ты опять собираешься замуж. Желаю тебе большого личного счастья, правда, желаю”.
Даша свернула исписанный листок и убрала его в конверт. Встала, пошла домой. Альберт уже ждет ее, может, даже волнуется, наверно, волнуется. Надо идти, потом, всё потом.
И Даша пошла по узкой дорожке парка на выход, кивнула возле самой ограды соседке, прогуливающей бультерьера, что-то насчет приятной погоды и неприятного настроения, несколько вежливых слов...
И за эти пару минут, что она вела обычную беседу с соседкой, она поняла, что домой она сейчас не пойдет. Пробормотав что-то про то, что забыла зайти купить хлеба, она бросилась обратно к шоссе и, подняв руку, остановила проезжавшую иномарку. Белобрысый водитель мило осведомился, куда ей ехать, и она назвала адрес офиса Аличека и сумму вдвое большую, чем стоило доехать пару раз туда и обратно.
Вставив именной чип-ключ в замок офиса, она вошла в затемненные опущенными жалюзи комнаты. Два смежных рабочих блока и кухня, один из шкафов которой открывался как дополнительная потайная комната. Может, если бы действие порно-фото происходило именно в ней, Даше было бы чуть менее больно, хотя чушь, конечно, романтика еще никогда не помогала как анальгетик.
Сварила себе кофе и заставила себя подойти к тому самому большому и, видимо, многофункциональному столу, который фигурировал на фотографии. Провела холодной рукой по его модной, красивой поверхности, перебрала ручки и фотографии, четыре папки с какими-то документами и два степлера в виде кошачьей и собачьей пасти…
В конце концов решила, что хватит уже откладывать намеченное. Села за стол и набрала номер Дениса Колышникова. Услышав его всегда тихий и по телефону почему-то звучащий немного угрожающе голос, просто попросила приехать. Он спросил зачем. Она ответила, что это конфиденциально. Он сказал, что будет через пятнадцать минут, она на это сказала окей и повесила трубку. Вернулась на кухню, достала большую бутылку "Смирновской" и стала ждать.
Ровно через пятнадцать минут прозвучал домофонный зуммер. Она нажала на кнопку "открыть", даже не взглянув в экран видеокамеры. У двери он окликнул ее:
- Даша?
- Да, я здесь, проходи на кухню.
Она поставила перед ним полный стакан водки и пододвинула конверт с фотографиями. – Сегодня я пообещала твоей жене, что никогда не сделаю этого, - о чем шла речь, о водке или о конверте никто из них уточнять не стал.
Денис сложил фото обратно в конверт, одним глотком выпил водку, поставил стакан на стол, потом взял бутылку и, покрутив ее в руках, ударил о ближайшую стену… Сомкнул в руках оставшиеся от стекла осколки и внимательно посмотрел на Дашу.
- И что? – очень спокойно спросил он.
- А как ты думаешь? – так же спокойно улыбнулась Даша.
- Не здесь, пойдем.
В шумном, дорогом кабаке, куда привез ее Денис, она почувствовала себя гораздо уверенней. Они оба пили так, как будто никогда раньше не переживали случайных интимных связей. Сидели друг напротив друга, и сухой мартини она запивала шотландским виски…
Когда они все-таки поднялись наверх в снятый Денисом номер и оба курили после острого, как соус чили, секса, она медленно потягивала через соломинку кампари-оранж, а мозг ее бешенно работал, рождая какие-то немыслимые ассоциации.
Сцена, которой не было…
Вот она возвращается домой, вставляет ключ в замок, тихо поворачивает и приоткрывает дверь. Из кухни слышны голоса... голоса двух самых дорогих в ее жизни мужчин. Голоса, которых нет, которых не будет, не должно быть. Вот она могла бы прийти домой и услышать:
- Как, ты думаешь, живется человеку, чья жена перманентно влюблена в ... тебя.
- Альберт, я ведь не виноват в том, что у нас все это так сложилось. Мы расстались, разошлись в разные стороны. Думалось, навсегда, понимаешь?
- И это значит...
- Ну что, что ты от меня хочешь - Артем бы встал и отодвинул стул, нервно и как-то прерывисто шагал от окна к двери и почему-то заламывал руки. - Хочешь услышать, что у меня с ней ничего нет - да, у меня с ней ничего нет.
- Это я и так знаю, иначе...
- Черт, тогда что?
- Хочу, чтобы ты сформулировал это иначе... - Альберт теперь был бы как-то мертвенно спокоен и сосредоточен.
- Что еще? - казалось, Артем тоже и как-то внезапно умер. Он опустился на стул и придвинулся с ним к столу. Он ждал. Я-то знаю, чего он ждал. Я...
- Ты сказал, что у тебя с ней ничего нет.
С ней - как стон ожога - с ней.
- Да.
- А ты можешь сказать, что у тебя к ней ничего нет?
К ней - как отчаяние, как надежда - к ней.
Одна буква, одна секунда. Тогда, помните, побережье и рыжую девушку и статую-водолаза... Одна секунда, и не дышалось бы больше, не плакалось. Одна буква, одна секунда - и никаких проблем. Мне тогда захотелось бы обвиться святой удавкой против этого еретика... любви. Но я замер вместе с Дашей у приоткрытой двери и также не дышал, и ждал, и слышал, и понял... всё бы, как Даша.
- Нет. - Кто бы сомневался, но все-таки. - Нет, я не могу этого сказать, не могу, потому что... - Где-то это было: не хочу, потому что не хочу... замкнутый круг, цепочка, Маэстро, цепочка, которую я так ненавижу, ошейник, удавка, оберег...
- Это значит, что вы... что ты и она... даже теперь...
Артем молчал. Замолчал и Альберт. Артем молчал бы, но он должен был говорить, что-нибудь, чтобы Даше стало понятно то, что я-то уже давно понял.
Сказал бы Альберт:
-Тогда какого черта врать, что между вами все кончено?
Артем опустил голову, и Даша поняла. Мы с Дашей поняли, что... что... что... теперь уже это нельзя объяснить ни молодостью, ни неопытностью, ни отчаяньем... ничем в мире... “Это я предала Алика, - сказала мне Даша, и это были единственные слова, которые она сказала лично мне, крестику... крестику”.
Как она теперь скажет ему, что Артем - ее прошлое. Но это даже неважно, как - словами, как еще. Важно, как она скажет это себе, нам... нет, все-таки себе.
- Она вышла замуж от отчаянья, от мысли, что ты никогда не вернешься... к ней.
Альберт сказал это, и Артем вскочил. Вскочил бы, конечно, ему бы откровенно не понравилась такая постановка вопроса.
- Ты же полный остолоп. Ее первый муж, и тот был не такая дубина. Ты не знаешь ничего про нас, ты ни черта не понимаешь в любви! Ты встал с инвалидной коляски, в которой прожил всю жизнь, трахнул пару б... и вообразил себя Казановой. Не Казанова ты, а козел, козел!
Тишина - липкая. Да, она облепляет с ног до головы, лезет своими липкими лапками в нос, мешает дышать, кружит голову, в общем, тишина, Маэстро, она - живая, она не привидение, она есть, ее можно потрогать, только удовольствия большого от этого не получишь...
Даша в жизни никогда не видела Артема таким. Самые страшные слова, самые болезненные, самые ранящие он говорил всегда очень тихо и никогда не ругался, не то что матом, вообще не ругался. Никогда раньше. Никогда так. Откуда ж теперь взялся этот нелепый образ? Хочется унизить высокую память чувства? Может быть…
Теперь его голос звучал бы как тогда, когда он сказал ей, что уезжает учиться в Париж, а потом скорее всего некоторое время поживет в Европе. Когда он сказал ей, что Вера, скорее всего, поедет с ним. Когда он сказал ей, что надеется на ее понимание. А если не будет понимания?
Когда он сказал ей, что скорее всего женится. Скорее всего не на ней... Но это, конечно, только если она его не дождется. Когда он сказал ей... Утром. На пирсе. На побережье. И девушка с каштановыми волосами в рыжину бежала... со стороны пирса... потом - к морю... и расталкивала волны, как в толпе... тонула, но не кричала... кашляла от воды... Когда он сказал ей.
Его голос звучал бы неслышным надрывом:
- Извини, Альберт, наверное, слишком много кофе.
А был ли надрыв, когда:
...- Прости, Даш.
- За что?
- Прости.
И вышел. А потом мама сказала... муза, не в качестве жены... Потом Коля сделал предложение. Потом мама сказала... сделать правильный выбор... не летать всю жизнь... с возрастом легкомысленность становится пороком... Потом мама и папа разбились на самолете... страшно, очень страшно... и хочется прижаться губами к его губам... но его нет... не будет... Похороны, да, потом похороны... Колина рука, надежная такая, спокойная... Колины слова... рядом... ведь так страшно, так страшно. А потом Коля, Джойс, бессмысленные планы и выстрелы. И больница, где тополиный пух вообразил себя снегом.
И вот теперь станут ли иметь смысл слова человека, к губам которого так отчаянно хотелось прижаться своими, холодными от страха...
... - Я знаю, Альберт, что должен тебе кое-что объяснить. Да, давно мы с Дашей любили друг друга, и, если она захочет, то расскажет тебе... если еще не рассказала... про наши отношения... Может быть, она расскажет и почему мы расстались, тогда ты расскажи это мне, потому что я действительно не знаю. Мы с раннего детства вместе. Наши мольберты всегда были рядом. Долго… Или все-таки всегда… Мы дважды были на грани... расставания, но как-то проскочили. Каждый раз она оказывалась в чьей-то постели и потом даже не могла вспомнить имени. С ними я потом знакомился... Один раз это для меня кончилось плачевно, второй раз я уже рисковать не стал. Видимо, это и был ее способ доказывать свою любовь, не знаю... Третий раз, уже после нашего разрыва... она вышла замуж, это ты знаешь... Теперь...
- Теперь ничего не будет.
Аличек, хорошо, что хоть кто-то в этом уверен.
- Не будет. Ты прав. Мне пора. - Артем с усмешкой взглянул бы на пылающее лицо Альберта и медленно допил кофе.
Даша очнулась и на цыпочках пошла к входной двери… Где-то Даша вышла, закрыла дверь и побежала вниз по ступенькам. На первом этаже она завернула под лестницу и буквально вжалась в темный угол. Она слышала, как лифт стал подниматься, потом шел вниз. Потом она услышала щелканье зажигалки, видела его силуэт в бликах подъезда... Скрип двери и звук отъезжающей машины. Артем ушел. Опять ушел из ее жизни.
И Даша бы вышла следом за ним на улицу и куда-то пошла.
Денис отвез ее домой сквозь неоновое предутро…
- Денис, останови, пожалуйста, возле парка.
- Три часа ночи, Даша
- Просто останови здесь и все.
Мы с ней опустились на ту же скамейку в парке. Здесь Алик и она... И лучи слез, скользнувшие из ее глаз выливались в осторожную течь не существующей больше лодки...
Если бы однажды, если бы сейчас или когда-нибудь, если бы мой Молодой Хозяин возвращался с “работы” глухой ночью или с попойки больным утром и увидел бы ее... мою Дашу... Я знаю, черт возьми, я знаю, и только поэтому я до сих пор не перегрыз ему глотку, я знаю, он бы остановился. Он бы остепенился, легализовался, женился. И Даша бы рожала, шила, стирала, готовила, и раз в год - на море, и раз в месяц - в театр, и читать в постели в ожидании... И я знаю, я знаю, Даша, моя Даша была бы счастлива, и мой Молодой Хозяин... и я... милый белый бультерьерчик свернулся бы на коврике у дивана... Но Вы не настолько глупы, Маэстро, чтобы стало так ...
Вы всех нас убили, Маэстро, так или иначе, но всех нас.
И когда я полюбил моего непутевого Молодого Хозяина, поняв, что только он и мог бы один Дашу мою счастливой... Он не мог, но мог бы... Он действительно, одним больным утром... и стук столкновения... обе машины всмятку... только я один выжил, опять я выжил, Маэстро. И тараканом не стал, все тем же настоящим белым бультерьером, Маэстро... не вышло, значит, еще мое время... Я метался вокруг машины и выл, как ротвейлер. А я ведь был настоящим белым... Я выл, как щенок, как кошка, как метель. Я выл от отчаянья и от счастья, что теперь мне хотя бы дозволено выть, а тогда... тогда, когда я был серебряным оберегом, я мог только отчаянно ловить звезды ее слез... Верни мне мое счастье, чертов Маэстро, верни мне Дашу, верни мне этого скандального, сволочного, неотесанного болвана-бандита, моего любимого Молодого Хозяина... Я остановлю время, я поверну его так, как нужно будет счастью, а не тебе, проклятый! Я смогу, смогу, но...
Она видела свет в их окне, она знала, что Алик уже обзвонил всех знакомых…
- Привет! - через несколько минут она уже действительно остановилась в дверях и смотрела на свое уходящее счастье.
- Ты поздно. – И будто бы она вернулась на какие-нибудь полчаса позже заведенного: - Как прошел день?
- Прошел.
И она вспомнила морозный полдень вечноснежного австрийского курорта, и солнце, и снег между их губами, и несказанные слова, и “надо идти, нас ждут”, и как упоенно он выговорил “ид-ти”, он ведь мог, мог теперь и ходить по миру, по земле, по снегу, он шел и шел, и по дороге наступил на их хрупкое счастье... Дела... не в этом дело, просто все закончилось, и никто в этом не виноват, кроме времени и Бога, но время было счастьем, а Бог подарил им вечность.
Даша сняла шубу, вздрогнув от прикосновения его рук. Она выскользнула из его поцелуя и увидела перед собой его фиалковую пустоту, и приподнятую бровь, и сжавшиеся губы, и прищуренные глаза. Они оба это чувствовали, и никто в мире не смог бы ничего изменить. Премьера была удачной, это был успех, и зрители не отпускали актеров, и задарили их розами... и этот дурманящий аромат все погубил. Спектакль окончен, и труппа уезжает. Хотя все это бессмысленно, и можно еще играть и играть. Звуки марша и звуки ноктюрна - это реквием, кажется... И они молчали, молчали, хотя, может быть, сейчас одно слово все могло бы спасти. Но Артем никогда не говорил ей этого, Коля повторял слишком часто, и стоило ли теперь ждать, что одно слово вернет вечность...
И вот они смотрели... ее темно-карие, его сине-фиалковые... а белые ангелы у белых стен несуществующего рая замерли на мгновение и стали мучительно напоминать белых брошенных бультерьеров с валторнами вместо голов... Даша и Алик... Даша и Коля... Даша и Артем... смотрели друг другу в вечность... Вы хотели убить себя, почему Вы не хотите жить... счастливо, в конце-то концов... Не хочу, потому что не могу... Не могу, потому что не хочу... Черт возьми, а Ваше-то какое дело, Маэстро!.. Угомоните своих ангелов, они голосят об умерших...
После бурного объяснения на следующую ночь…
Мне кажется, что это я был рукой, которая поздно ночью, когда Альберт уже спал, выводила эти горькие слова... На меня падали горькие капли, предназначенные для клякс... Я скользил по шершавой бумаге и безнадежно ласкал синие буквы - Даша писала в дневник...
“С прошлой записи прошла неделя. Время сошло с ума. Часы показывали сегодня только равноценное время. 16:16, 18:18. Уверена, что дальше будет 00:00 - мой конец, моя пустота.
Я не уверена, что люблю Артема. Я не знаю, что нас связывает. Я точно знаю, что Альберт - моя судьба, мой стержень, моя карма. И я уверена, что он любит меня. Все это неправда - романтика самопожертвования мне чужда по существу. Я живу его дыханьем, я плачу его невыплаканными слезами, его гневом, его новой жизнью... все - им, им одним... Боже, какая же я эгоистка...
Мои дорогие, как жаль, что вас нет со мною сейчас, как жаль и, о Боже, как хорошо. Я помню, что никогда не доверяла вам и только когда тот самолет, на котором вы полетели отдыхать, полетели, как всегда, без меня... Вы стали для меня любимыми мамочкой и папочкой, когда умерли, когда я больше не видела ваших колючих глаз, ваших холодных, как морозильная камера, слов...
О Боже, как я полюбила вас, когда... тогда...
- Я должен был доказать себе, неужели ты не понимаешь, столько лет в инвалидном кресле под градом жалости и сочувственной неприязни... - Вы не скажете – "Мы же тебя предупреждали!", больше не скажете никогда! Как я люблю вас, мои милые, ведь вы не скажете... так бывает... – Это была роковая случайность... Уверен, Юля сожалела об этом так же, как и я… Это ничего не значит... (постукивая ключами от машины по спинке стула) Ты же знаешь, что все мужчины время от времени... А я слишком поздно стал настоящим мужчиной...
- Ты хочешь сказать, что стать настоящим мужчиной значит причинить боль любимому и любящему человеку? - Почему, Господи, почему?! Почему ты даришь высокую душу лишь отверженным... и не в вечное пользование...
- Мне хочется стать нормальным человеком. Я могу, понимаешь? Это фирма - моя фирма. Моя семейная фирма. И мы, профессорские детки, клепаем золотые коронки! И эти люди - мои новые друзья. И ты будешь моей женой. И мы будем ходить в гости, ездить на шашлыки и на Кипр - и мы заживем, кошечка, мы заживем как люди!”
... И она хотела родить и потом еще родить. Шить, вязать, готовить, стирать и убираться. Раз в месяц ходить в театр, раз в год ездить на море и каждый вечер читать в постели в ожидании... Но это же было из другой жизни! Из другой Даши! Это чужое теперь, ведь на следующий день Даша порезала нам вены, через четыре дня..."Вы хотели убить себя, почему Вы не хотите жить?” Хочу, милый, хочу!..
“ Я пишу все это, чтобы не так громко звучали голоса в голове. Каждая фраза будто заноза. Я хочу вытащить их все, завернуть в эту бумагу и выбросить. Выбросить его голос?..
- Очень хорошо, ты обвиняешь меня в измене, а сама ты, полагаю, святая?..
Артем... Альберт... Коля...
- Ты сошла с ума, это великолепная партия для тебя, ты что же, всю жизнь собираешься?.. - Мама, неужели это ты говорила о Коле, говорила, когда еще был возможен Артем, а об Аличеке она и слыхом не слыхивала...
Как он был нежен тогда... И он полностью взял на себя все похороны... И он сказал, что не будет настаивать, пока я сама... Он понимает, как мне тяжело... Как он был нежен, милый Коля...
- Чудес не бывает, - мамин голос как-то очень в этом убеждал - Артем не вернется. А с твоей полной неприспособленностью к жизни... Ты неплохо рисуешь и хорошо пишешь о художниках, но никогда не сможешь заработать денег – для тебя все это хобби. А жить-то надо, моя дорогая, поэтому Коля самый лучший вариант. Подумай сама: он образован, он обеспечен и прекрасно сможет обеспечить семью, какая бы жизнь не наступила. Это просто находка для тебя, моя дорогая. И потом... Даже если Артем когда-нибудь... ты же понимаешь, что он никогда на тебе не женится... Он - творец, и муза ему нужна... ну не в качестве жены, понимаешь... И потом... Мне неприятно говорить это, но я должна, ведь ты - моя дочь... Всё это уже исчерпало себя... Тебе остается лишь беречь тот портрет... Хотя мне не кажется, что он действительно представляет хоть какую-то художественную ценность... Артем же был тогда совсем мальчик, теперь он пишет по-настоящему, а то был лишь... Милая моя, я надеюсь, что когда мы с папой вернемся, ты уже примешь правильное решение...
...Мне кажется, я пишу это кровью... Синей кровью...”
И я лизал эту синюю кровь и понял: Голгофа - это больно.
Московский сумеречный блюз…
Даша нам обоим поклялась не ходить. Но когда позвонила Верина подруга, она аккуратно записала адрес и положила бумажку в записную книжку...
Она постучалась, услышала резкое “Войдите!” и вошла, когда за окном упало солнце. Шторы были опущены, горела какая-то тусклая настольная лампа. Гора бумаг на столе, и какой-то человек за столом, и такая убитая тишина, что мира почти не было, он упал куда-то за горизонт вместе с солнцем - и теперь только московские сумерки до страха слепили глаза. Человек за столом отложил какую-то бумагу и поднял голову.
Моя Даша не вскрикнула, не всхлипнула и даже, вопреки нашим ожиданиям, не упала в обморок. Она увидела Артема, и ничего не случилось. Он встал из-за стола и с грохотом отодвинул стул. Он шагнул к ней, а губы еще бормотали:
- Столько бумажной волокиты, о каком творчестве здесь можно говорить. Эта выставка...
И они оказались рядом, и времени не было, Маэстро, что Вы сделали с временем?
Розовые губы на бриллиантовой коже. Бледные на бледном, и он смотрит ей в глаза, и ее слезы, как живые, движутся по их лицам.
- Артем, Боже мой, я не видела тебя вечность, я не думала, что увижу... Артема, Тёмочка, милый мой...
И его: “Даша, Даша...”
Что они хотели сказать друг другу раньше, для чего она звала его по ночам, если и Джойс не помогал, где они, эти слова, эта нежность и то отчаянье, которые скреблись и кровоточили... я-то знаю, я-то у самого сердца, мне все слышно.
И теперь только
- Артем…
- Дашенька...
И ничего больше. И розовые губы на бриллиантовой коже, которым цены нет, которым цена - вечность...
****
Она держала бокал в руке, рука дрогнула, и красивая красная капля упала прямехонько на мое распятье, покачнулась и съехала вниз, на кожу. Капля стремилась на ткань бирюзового платья, но как-то замерла по дороге. Артем забрал у нас из рук бокал, поставил на стол свой и коснулся губами ее щеки, потом ниже, и наконец его губы нашли многострадальную каплю. Он поднял голову, и в его взгляде горело море... свет цвета морской волны горел, надо сказать, синим пламенем.
- Сначала это вино не показалось мне таким... потрясающим.
- Надеюсь, ты не решишь вылить остаток бокала на меня, чтобы провести дегустацию...
Я слышал ее частое живое дыхание, я чувствовал, как дрожит ее кожа, как дрожат слова у нее на языке, как дрожит ее сердце... и как дрожат его пальцы. Даже не дрожат, а скорее пульсируют на ее щеке, на ее губах...
И я сам вздрогнул, когда она резко встала, оглядываясь в поисках, кажется, сумочки. Такой алгоритм я уловил в ее мозгу: два шага влево - сумочка - легкий наклон - взять - подняться - на плечо (если получится поднять руку и не переколотить всю посуду на столе) - повернуться - не посмотреть на Артема - сколько шагов до двери? как отнесутся к этому ноги, не подкосятся ли внезапно? как насчет обморока? нет... - дверь - открыть (ручку вниз) - выйти... и бежать, бежать, бежать, бежать без оглядки, пока всё не разбило движение его голоса и поток собственных чувств.
Словом, Даша взяла сумочку и вышла. Машина завелась. Она уехала.
Она вернулась назавтра. Она уверяла нас, что этого не стоит делать. Я, в принципе, был согласен.
****
В его усталых глазах не читалось ничего, даже равнодушия.
Артем, тебе наплевать на меня. Артем, я любила тебя больше жизни, ты знаешь, что не Коля, а ты умер тогда, ты знаешь это лучше меня.
- Почему ты убежала вчера? Супружеская верность чужда интеллектуалам.
- Дело не в этом, ты знаешь.
- Я не знаю. У меня было чувство, что нам снова...
- Не надо.
- Нам снова представился шанс...
- Не надо.
- Представился шанс побыть счастливыми.
- Побыть?
- Вечное счастье невозможно, ты знаешь. Все прекрасное недолговечно.
- Не думаю, что наши... отношения были уж настолько прекрасными.
Артем закурил. Даша вздрогнула, как часто потом игра воображения творила над ней жестокие шутки памяти. Может, она и за Колю-то замуж вышла, потому что он не курил... Этот жест... Черт побери, она не хочет, она не будет, не надо!
И она поняла, что фиалковый огонь погас.
- Я ушла, потому что не хотела заниматься с тобой любовью. - А раньше она не замечала, как отчетливо звучат некоторые слова, произнесенные вслух.
- Тогда зачем ты пришла сейчас? Ты передумала?
- Не разыгрывай Казанову. Ты не такой.
- Не какой?
Все это не имело смысла. Я понял это даже раньше, чем Даша. Его она тоже не любила. И поэтому не было причин для того, чтобы...
- Даша, я так и не смог тебя забыть, понимаешь? Ты тут разыгрываешь мать Терезу, тебя не удивляет, что боги не принимают твоих жертв?
- Знаешь, я сожгла тот портрет.
- Какой портрет?
- Мой... твой.
Фиалковое счастье, вернись! Алик, милый Аличек! Пусть Бога нет, но есть же любовь, черт побери, а если и любви нет, то есть я и есть ты, и у нас есть мы, - и нам больше ничего не надо от жизни. В твоих глазах родилось мое сердце, оно билось твоими слезами. Я так думала, Аличек, я действительно так думала. Но боги не принимают моих жертв, и я тебя никогда не любила. Я никого никогда не любила, даже себя.
Его пальцы нервно сжали ее руку, но голос был тих и спокоен. Артем всегда был тих и спокоен.
- Даша, я ни о чем тебя не прошу. Мы оба совершали ошибки. Я думал, что не смогу, не выдержу с тобой, и я женился на Вере.
- Ты был с ней счастлив?
- Я был счастлив, полагая, что сумел ... найти покой. Но не сумел.
- Она не любила тебя... Она не любила тебя?
- Может, и беда в том, что любила.
- Что ты имеешь в виду?
Да знаем мы, знаем, что он имеет в виду. Да вы бы ежесекундно истязали друг друга, и никогда бы ты не изведала ни Колиной тиши, ни фиалковой круговерти, но...
- Даш, я просто сделал несчастным еще одного человека, а ты... двоих... или были еще? впрочем, не важно, это не важно, молчи. Мне говорили, что твой жених... весьма... мм... деловой человек. Николай Палыч тоже, кажется, в некотором роде был предпринимателем, помнится, что-то такое твоя мама говорила... прости, я ...- Он смутился. - Мне кажется, что мы с твоей мамой были очень близкими друзьями, мы понимали друг друга...
- Она восхищалась твоим талантом.
- Когда я узнал... Даша, это, должно быть, было ужасно... да... я должен был приехать на похороны, я знаю. Можешь не утруждать себя упреками, я и так все знаю. Я уже достаточно...
- Перед отъездом, она говорила мне о тебе.
- Что же?
- Что тебя не стоит ждать, что... как это... ты настоящий художник, и муза тебе нужна - как я ясно услышал ее голос, он звучал у Даши в душе и в сердце (если это, конечно, в разных местах) - муза тебе нужна... ну, не в качестве жены...
- Твоя мама была мудрой женщиной... но тут она ошибалась. - Артем коснулся ее руки, и мир закружился. Нет, никакой романтики, просто закружился и все. И раскинутые руки моего распятия уже казались сломанной ногой уродливого калеки... больной, немощный идиот... фиалковое счастье... и дни слез... и любовь, и молодость, и надежды, и бессонные ночи... и жизнь красивой, умной и несчастливой Даши. Маэстро, никакой эротики, она осталась, потому что не могла уйти. Ей некуда было уйти.
Фиалковые глаза, длинные ночи, счастье... Алик, Альберт, ты не удержал мою Дашу. Не смог, не захотел, ошибся. Не Ваш ли он родственник, Маэстро, всегда ошибается... в главном.
Из бездны в бездну…
- Сказать теперь всё это или не сказать - большой разницы нет.
- Ты не права - Марина затушила сигарету и поднялась. Я смотрел на ее утомленное лицо, бесцветные губы и сине-фиалковые, те самые, как у брата. - Ты не права, но кто рассудит. Ты для Алика столько сделала, сколько все мы вместе взятые никогда не наберем. Я много бы могла тебе говорить, - она стояла и так мертво, так не отсюда смотрела, что мы с Дашей вздрогнули, - скажу только одно: уйди ты еще полгода назад, он бы умер, не знаю, как, но как-то. Теперь...
- Только не надо насчет миссии...
- Я знаю, что ты делала это для себя. Альбертик считает меня дурой, может, так оно и есть, но вот что я тебе скажу: я, когда с мужем разошлась, думала - ничего. Больно, конечно, но ничего. Женился на своей аспирантке... Время ушло... Я всю жизнь кого-то вытягивала, сначала всё маму с папой мирила, потом Алика мирила с жизнью... потом его, любимого, мужа моего... потом, когда поняла, что все сломалось, начала дочку тянуть... Но никому добра я не делала, никому... Но скажи мне тогда кто-нибудь, что все мои заботы только мучают, угнетают, в тягость... Не то, чтобы не поверила, не дослушала бы даже, понимаешь? - Марина откинула волосы со лба и закусила большой палец. Пошла к окну, задернула занавеску, пошла к двери, вернулась, села, взяла сигарету и снова убрала ее в пачку - Я тебя не понимала сначала. - И надолго умолкла.
Даша поймала себя на том, что считает тиканье настенных часов. Не бой, просто тиканье. Удобный счет - без конца и начала... без цели... без времени.
- А теперь? - просто нужно было что-то сказать. Даша чувствовала, как плывет по кухне истерика, ощупывая стены и потолок, окно, холодильник, стол, женщин за столом, их руки, губы, голос и то, что внутри, без названия. Они заплачут о разном, об одном. Марина? О том, что... человек, которого она считала частью себя, предпочел другую... часть. Или это слишком уж просто?
- Я помню твой взгляд, - Марина отняла руки от лица и почти улыбнулась, - когда я спросила тебя “Зачем? Зачем ты, молодая, красивая, тратишь жизнь на... ”
- ... больного, немощного идиота...
- Я помню твой взгляд.
- И что же? - Даша дотронулась до меня слегка неловко, и я застрял между отворотами ее халата.
- Ты посмотрела на меня, как на инопланетянку, как на сумасшедшую, правда. А мне реакция твоя сумасшедшей показалась. И вообще... все то, что ты делала. Я не могла понять, за-чем?
Я почувствовал, как сжалось мое любимое сердце, Дашино сердце. Если бы опять - в фиалки! Утонуть в фиалках, замереть там, расплавиться и замерзнуть... считать, что любить... вот бы... “А не выйдет,” - сжалось мое любимое сердце.
- Я не любила его. Верила, что люблю, но не любила.
- А я думала, что не любила, а люблю… - У Марины обычно громкий и ясный голос. Обычно, не сейчас... - Альбертик всегда презирал моего муженька. И всегда умел сказать так, что и ответить нечего, и молчать нельзя. Злобный, знаешь, братец.
- Я помню наш первый разговор, тогда, на даче у вас, помнишь?
- Помню. Он тогда только-только ушел. Я еще не знала об этой аспирантке. Просто думала: устали друг от друга, думала - он прав. Думала, он неудачник, и черт с ним.
- Ты тогда очень обидела Алика.
- Да. Но это я не Алику хотела сказать, а ему, понимаешь?
- Алик будет счастлив с Юлей. У них все получится.
Телефон. Ошиблись номером. Тишина.
- Даш, я домой поеду.
Телефон. Это Альберт, но опять ошиблись номером. Марина уже у дверей сказала:
- Ты ведь к этому своему художнику не вернешься.
- Мы едем с ним отдыхать на неделю в Турцию.
- Слышала. Ну, пока.
От щелчка двери она отсчитала десять тик-так и поняла, что не выдержит. Фотографии... Что бы она делала, если бы их не было? Фиалки угасли, и счастье... и жизнь... Неделя с Артемом... Имеет ли она право на эту неделю, ведь даже Марина знает ответ. Ничего не знает, а вот ответ - пожалуйста. Что, у нее на лбу, что ли, написано? Неделя, а потом что? Ничего, как обычно, ничего.
Снова - тик-так. Она внимательно посмотрела на часы, открыла окно и, дослушав последнее движение времени... Лучше уж так, чем об стену.
Долго слушала в телефоне его нервное “Алло! Даша? Это ты? Алло! Не молчи, прошу тебя, Даша! Алло!”
Потом плакала и уснула. И только утром подумала, как это глупо было, поверить в любовь.
****
Море уходило и приходило, я задохнулся белесым песком, он набился мне в каждую несуществующую жилку. Море мое, море, напои меня надеждой, утоли ее печали, подари ей снова эти глупые цветы фиалки. Не могу смотреть, как она страдает, ничего, ничего не могу сделать... Что я, что я, сгусток старого предрассудка. Что я... не лучше песка на ее лице, губах, везде, везде... море... Даша, Даша, пусть его, забудь, ну, не виновата ты; плачь, но не виновата.
- Даша...
- Уйди...
- Даша, послушай, это же наше море. Такое же, только на другом берегу... Ты помнишь, помнишь?
Море мое, море, как я хотел к тебе, когда они сидели на предрассветном берегу... Когда я жаждал отхлебнуть соленых брызг, но Даша равнодушно качала головой: “Не хочу я купаться, Аличек... Да ну нет же, при чем здесь это, ты же уже очень скоро.... сможешь... ходить... и не только...”
И Артем тоже когда-то давно умер. Солнце, море, человек рядом... он жив, но он умер, вот в чем дело.
- Даша, я умоляю, выслушай меня.
- О чем...
- О нас. О нас, Даша, о нас. Тысячу лет назад, на пирсе, утром... ты помнишь?
- Артем, ты извиниться, что ли, решил, да? Не поздно?
- К черту. Даша, нас ничто не спасет, никто, только мы сами.
- Тысячу лет назад, на пирсе, утром... все закончилось.
Артем опустился рядом с ней на песок, гладил ее кожу, целовал ее волосы, пил ее горе, как холодную воду с утра, с похмелья.
- Это последний шанс, родная моя, самый, самый последний. Вера уже купила билеты в Париж, она хочет, чтобы мы вернулись...
- А ты?
- А я... здесь. Неделя счастья...
- Какое счастье!..
- Перестань! Я ведь просил ждать меня, я ведь обещал тебе вернуться. Но ты хотела все или ничего, сейчас или никогда. А мне всего лишь тогда нужно было время.
Даша медленно поднималась, я скользил и шатался из стороны в сторону. Даша вонзала руки в мокрый песок, как колют лед, как убивают соперника.
Волна облизывала ее пальцы - голодная кошка, и боязливо пятилась, и пенилась, и возвращалась, и опять уходила.
Когда море становилось совсем прозрачным, она видела, как их руки переплетаются в песке, а потом волна уходила, медленно перебирая лапами. Было ли что-то счастливее в ее жизни?
А вот когда море становилось совсем прозрачным и сумерки расцветали в его перламутровой глуби, серо-голубой, нежной,.. и в глазах...
Море мое, море, спаси ее душу, ведь Вам это не под силу, не под силу, Маэстро.
Она встала и, глядя на него сверху вниз, - он сидел на песке - тихо и ласково сказала:
- Артем, мой единственный шанс был тогда, на пирсе. Я должна была не бежать в море, а упасть перед тобой на колени и молить остаться, взять меня с собой, не оставлять, не оставлять. Просить тебя простить мне всё, все наши ссоры, все наши измены, остаться, любить, быть вместе... Каждый день нашей жизни был бы невыносим, но... да, это странно, но мы были бы счастливы.
Она повернулась и пошла. Ей было странно, что ноги как-то передвигаются и тело держится прямо, что пляж не кружится, что мир не рушится. Но ничего действительно не происходило, пока она не услышала за спиной:
- Даша!
Он не должен был. Все так хорошо выходило, все почти закончилось, я уже успокоился за нее, я подумал, что теперь-то все, конечно, будет хорошо. А кто я - глупый серебряный крестик, безмозглая побрякушка, я живу у нее на груди, а ничего про Дашу мою не знал, не знал, что все еще было бы, если бы...
Если бы не раздалось за спиной:
- Даша!
Она замерла, она не двигалась, не дышала, еще жива, но не дышала. Она молча считала шаги по песку, и, когда Артем резким движением повернул ее к себе, она даже не почувствовала боли. Так целуют иконы, как он целовал ее грудь; так приговоренный трус обнимает ноги своих палачей, как он опустился перед ней на колени. Такой голос бывает у ветра в грозу, как он сказал ей:
- Прости. Останься.
Так тонет лодка, как она губами задохнулась в его волосах; так гаснут звезды, как она ответила:
- Нет.
Жестокий Вы, Маэстро...
Переплетение аккордов еще не мелодия…
Когда Даша вернулась из Турции, в Москве было холодно, в Москве веселился март, Москва пристально разглядывала весну сквозь старый театральный бинокль. Так Даша первый раз сняла меня, расстегнула мою длинную цепочку и долго-долго смотрела.
Небо светлело рваными тучами и едва-едва - первым утренним светом.
Даша закрыла альбом, выпала "поляроидная" фотография, которую она полночи рассматривала: зима, зима, кажется, самая что ни на есть январская, и Коля, его солнечная улыбка потревожила аккуратные усы, расцвели маем большие красивые глаза...
Как странно, она не помнит его таким, совсем не помнит. Когда же это было... Ах, да, он тогда еще только-только купил “Хонду”, Даша решила, что забеременела, но результаты не подтвердились. Он расстроился? Нет, она - больше. Ей же хотелось родить и еще родить, шить, стирать, готовить, и раз в месяц - в театр, раз в год - на море и каждый вечер в ожидании Коли... Пытаться забыть, забыть, забыть всё, всех, навсегда, построить себе новую жизнь.
Он говорил - все будет. Нужно время - и все придет. Он никогда не спрашивал, любит ли она его, но всегда повторял, каждый раз, без устали, что она - его счастье, его жизнь, его радость, его любовь. Он сделает все, чтобы и ее сделать счастливой... И однажды, когда был январь, она с утра, обняв его за плечи, сказала: “Я люблю тебя”. И он долго смотрел ей в глаза и молчал, будто ждал этого страшного “но”. Она молчала. Он отвернулся, что-то пробормотал насчет омлета, загремели сковородки, тарелки, чашки. Сказал, что сейчас приготовит ей лучший в мире завтрак, а потом они пойдут куда-нибудь, нет, просто гулять в лес, подальше от людей, от всех.
Она никогда не видела его таким, она прошептала:
- Коля...
Хрустнула под ножом скорлупа, вспенилась сковородка.
- Коля, я не хочу омлет... я хочу тебя.
Ей показалось, что он боялся к ней прикоснуться, она дотронулась до его руки... оказалась в его объятьях... Потом они пошли гулять и фотографировались...
Наверно, это то самое фото... да, так оно и есть, то самое.
Она закрыла альбом, нужно закончить письмо.
“Алик, милый Аличек, был ли ты или я тебя придумала. Прости мне, что я пишу это, глупо, и, надеюсь, что, не отправлю, но что я могу знать наверняка...
Обязательно уничтожь это письмо, я не хочу, чтобы из-за меня у тебя возникли проблемы... с Юлей. Зачем я пишу? Если бы я знала, то все стало бы легче, проще, но я не знаю, поэтому все так, как есть.
Я еще раз клянусь тебе, что не имею никакого отношения к тому, что Юлин муж узнал про те фотографии... ваши фотографии... ведь если их прислали мне, то, значит, могли и ему. Но мы уже говорили об этом...
Я действительно желаю тебе большого счастья, я бы не смогла дать его тебе, так, может быть, у вас все сложится с Юлей.
Я встречалась с Денисом и пробовала его убедить в том, что он должен все забыть, но он сказал мне, что... нет, я не буду повторять, прости. Теперь я понимаю, что таким способом пыталась вернуть тебя, убедить себя... не знаю, в чем”.
Она разорвала лист на четыре части и каждую аккуратно подожгла зажигалкой.
Слишком хорошо помнит разговор с Денисом, слишком он напоминает тот совсем далекий разговор... из другой жизни... Артем... Каждый раз находил ее в чьей-то постели... наверное, это такой способ доказывать любовь... Артем, Тёма... Нет-нет, это - разговор с Денисом, на его столе уже нет Юлиной фотографии.
- Я могу спать со шлюхой, но быть женатым на шлюхе...
- Ради бога, Денис, это ведь было только один раз, как ты можешь...
- Даша, хватит! Одни раз - это то, что я знаю, видел.
И он крепко взял ее за руку, сжал запястье и будто хотел вытравить из нее сожаления и раскаянье… - Даша, если ты когда-нибудь захочешь встретиться… Если что-то случится или просто… захочешь встретиться…
Она вскочила со стула, но Денис не отпускал ее руку.
- Ты неправильно меня понял…
- Я все понял. Я еще раз говорю, что если ты захочешь меня увидеть… по-любому… Ты всегда знаешь… - И он отпустил ее руку, медленно проводя ладонью от запястья до кончиков пальцев.
Последний раз, когда я ее видел…
Даша взяла последнюю сигарету и допила кофе. Чиркнула зажигалкой и поняла, что курить больше не в состоянии. Еще раз взглянула на Колино улыбающееся лицо и потом завороженно наблюдала, как огонь облизывает его глянцевые края. Пепел славно лег рядом с сожженным письмом к Алику.
Вытряхнула пепельницу в окно и пару секунд смотрела на вид с четырнадцатого этажа, потом закрыла окно и стала одеваться.
Когда Даша подъехала к кладбищенской ограде, там еще висел замок. Она нашла сторожа, дала ему денег, и он впустил ее. Ей совсем не было страшно, только холодно. Но это, скорее всего, после южного солнца.
Могилу нашла быстро и, только наполовину увязнув в грязи, поняла, что стоило надеть хотя бы резиновые сапоги. Шлепая по мучнистым лужам, она добралась до маленькой скамейки между Колиной и соседней могилами. Там, на соседней, было много фотографий и много имен, а Колина фотография смотрелась так одиноко и неприкаянно.
Она долго сидела около, а вместо слез по щекам полз мартовский иней.
Я знал, что это наши последние секунды вместе, я старался запомнить каждый ее вздох, каждый взгляд, каждый сосудик сердца. Маэстро, Маэстро, за что мне винить Вас... Вы же любовь мне подарили, счастье, хоть в одной из моих чертовски собачьих жизней.
Она расстегнула плащ, и кофту, и блузку, и я увидел слепое мартовское солнце. Уже не ее глазами, а сам, сам. Она не стала расстегивать цепочку, она сильно дернула меня вниз, и тонкая красная полоска на шее, как боль - то последнее, что я знаю о Даше.
Даша положила меня на край могилы, но цепочка утянула меня в самую клумбу, в мартовскую ледяную грязь. Даша встала, опираясь на надгробие; я еще слышал слезы, и как она упала на колени и царапала рукой камень, и когда ее щека прижалась к мрамору, я готов был убить Вас, Маэстро. За что ей эта боль, Маэстро, чем Вас обидела эта несчастная, чем?
- Артем, Тёма, милый... Коля, что же мне делать, как же мне жить теперь... как же?..
Даю Вам слово белого бультерьера, а если Вы видели мои зубы, то это чего-нибудь стоит, когда придет Апокалипсис, когда Вы соизволите спуститься к нам, грешным, я вцеплюсь в Вашу святую глотку, и ничто на свете не сможет мне помешать. Пока не поздно, превращайте меня в таракана, Маэстро, пока не поздно. Я прощаю Вам все, черт с ним, я прощаю Вам даже то “Хайлом к стене, сволочь!”, но марта, но Даши я не прощу Вам никогда. Так что - пора, учите Ваших ангелов охотиться на бультерьера, Маэстро, потому что я скоро, скоро, очень скоро...
Даша, наверное, шла сквозь весеннюю Москву, где холодные улицы еще не успели привыкнуть к марту. Они душили ее ветром, били ее изморозью, вели туда, в никуда. И вот она пришла домой, и автоответчик миролюбиво воспроизвел:
- Всё, как ты хочешь - я уезжаю. Я улетаю сегодня вечером... И больше мне, наверное, нечего сказать. Счастливо... Артем.
И гудок, и что-то еще, но на самом деле больше ничего не было.
Может быть, она пошла на кухню, там, на полочке стояла баночка со снотворным... или в ванную, где еще лежала его бритва... или, может быть, в комнату, и открыла окно на четырнадцатом этаже... Вы-то знаете, Маэстро, так скажите, скажите мне, или я разорву Вам Ваше чертово сердце на тысячу красных кусочков... Не смогу... У Вас его нету, Маэстро, нету его, и рвать, значит, нечего. Вас вообще нету, Маэстро... и как бы я закричал им сейчас: “Нету, нету никого, Вы сами себе хозяева, живите... Даша, живи...” Кому кричать-то... Нету же никого. Я - маленький серебряный крестик на большой примогильной клумбе... Скоро придет лето, и рядом со мной подрастут фиалки... Даша, ты их посадишь? Даша? Даша! Даа - шааа!..
- Заткнись, псина! Заткнись, сказал.
- Что это он?
- Да ладно, спи.
- Ага! Поспишь тут! Чего он воет, а?
- ... его знает. Может по этому твоему … лихачу.
- Замолчи. Ты - замолчи, понял? - ясноглазая блондинка отвернулась к стене.
- Ну, ладно, прости.
Ясноглазой блондинке и ее новому "одинцовскому" уже было не до меня, и я продолжал выть. И лаять. И звать, звать... В разных жизнях у меня было много разных близких, которых хотелось бы увидеть, когда-нибудь увидеть, и обнять, и сказать слова нежности. Но в эту странную ночь, сегодня, я звал двух единственных людей, которых когда-либо любил. Единственных, которые и представления не имели о моей любви, о моей страсти.
Даша! Даша! Даша, куда ты пошла, когда прозвенел гудок автоответчика, куда ты пошла, Даша, куда ты пошла? Я взвыл, и ясноглазая блондинка чуть слышно всхлипнула в темноте. Ей не хватало и того, другого, о котором я тоже выл. Слово белого бультерьера, ей тоже не хватало моего Молодого Хозяина.
Вы помните, дорогой мой Маэстро, я тогда вышел на застекленную лоджию моего нового уже чуть менее молодого Хозяина и подмигнул Вам, Вы смотрели на меня одним из темных лучей какой-то звезды… Я подмигнул Вам хищным бойцовским взглядом, раз уж нас с Вами здесь всего двое, знающих о вечных пустых лодках из жизни в жизнь, так давайте пока будем держаться вместе, Маэстро… глотку перегрызть друг другу никогда будет не поздно…