Критику С. Фаустову
Хрустящий как шоколадная обертка ледок. Бежишь по нему, неуловимо молодея, и как бы становится мало лет. Но под громадным ошипованным колесом хруст не хруст, а тончайший щелк пузыриков гра-дусника. Ведро рассыпанных градусников.
Немецкий троллейбус, как комнатка, фойе, никаких ободран-ных сидений, гнутых ведер и мазутных мешковин. Кресла в шашечку, медовый оттенок гобелена. Билетики, билетики, ах, да вот же компостер — рядом, и тут же красная стоп-кнопка, если надо выйти, а я-то дальше... Ведь в таком салоне можно жить, можно вечера проводить... и ночи. А может, насовсем остаться? Ля-до -ми-ля!.. Сразу мы много не добьемся, ну ниче-го, возьмем пока начальный аккорд.
“Дорогие друзья, я рада приветствовать вас в нашей маленькой литературно-музыкально- ...троллейбусной гостиной. Мы здесь временно, один библиотечный зал оккупирован студентами по причине сессии, а в другом аварийная течь на потолке, мэрия опять не в силах... Не правда ли, тут уютно? Выступающий, вот сюда, на возвышение... Чтобы все было возвышенно. Кто на этот раз? Только не пузыритесь, спокойно, ласково, чтобы непременно легкая аура... Кому объяснить, что такое аура? Ее мож-но чистить, осветлять. Свечи помогают и еще индийские благовония. Но главное - внутренний настрой...”
Нет, не сейчас, через одну. Здесь была остановка года два назад, в пик развития отношений. Это вон там, за игрушечным театриком, за сараюшками. Исчерканная мелом подъездная дверь, за которой протубе-ранцы горя и рассветные соловьи. Пара колких фраз — сразу смех, на-строение, все нипочем. А в итоге от чужой мудрости как бы в дураках: временное, заемное, тающее... Пузырики фантазии, радужные мыльные пленки. Эта остановка в прошлом, проехали, проехали ее.
Возможно, на следующей? Там, где хитрый рынок, где дешевая сгу-щенка в картонных кубиках, масло из поселка Молочное, белые как масло цыплята, величиной с чайник одна ножка. И ни на что это нет денег. Девушке в бархатном плаще до полу тоже мало. А ее кожаный юноша в трансе: только что подал ей две сотни... Они оба в светлом, наивном удивлении, в светлой шумящей одежде. Про меня и речи нет, нету у меня дара речи. Ну девушки, ну откуда у вас такие юноши, такие плащи, вам еще двадцать не стукнуло!
Пересадка с троллейбуса на автобус. Холодно, больно ногам в тонких туфлях от щербатости щебня. Скорей бы уж автобус — любой, не-русский, русский, желтый “икарус” или красный “Паз”, только скорей, ветер насквозь... Здесь, на рыночном пятачке, ревет из усилителей сразу несколько музык, наверно, чья громче, тот больше продаст. И вся эта нака-тывает, накатывает на тебя и парализует. Одно утешает: звуки заглушают и перекрывают, как бы гаснут друг в друге. Поэтому не так остро действуют. Самое сильное - самое простое. Ля-до-ми... Ля минор. С него все начинает-ся...
Господи, прости все мои прегрешения, вольные и невольные, прости мою бедную, всеми покинутую сестру, дай ей порадоваться на склоне дней. А то моя радость кажется глупой, непослежертвенной, незаслужен-ной. И если молебен заказать, то к слабой моей молитве присоеди-нится еще несколько бескорыстных голосов. И услышат ее печаль, услышат...
Она ведь не для себя, господи, а все-таки не знает радости без платы, дарованной просто так, ни за что. Пузырики света, подарить бы ей — света своего, которого чересчур много. Много света, больше, больше света....
Вот и она, слава тебе, господи, “единица” показалась из-за поворота.. Тут все русское и родное — бензиновая духота, перегары, пере-бранки и тепло. А в моей гостиной холодно. Кажется, стихам и зву-чать бы в лютом морозе, чтобы восприятие усиливалось съеженной кожей. И все же весна не весна, когда такой дубак.
Автобус напротив АТС. Нет, моя остановка не сейчас. Была моя-- полгода назад, тогда еще друг был живой. Вон его жена неудалая, ли-цо пьющей женщины, смятой от долгого употребления, рядом мальчик, не желающий жить со своей матерью. Солнце, не желающее светить, спящее в тучах. Изморозь на поручнях, пузырики слез. “Бедные сукины дети, сколько у них горя и тоски, сколько горя и тоски от них людям...”
После остановки “больница” автобус окончательно пустой. Часть толпы сворачивает к психинтернату, куда вызывали со стихами и песнями... Гусиный гогот: “Видали таких писателей, видали”. Вот они, мои поклонницы, женщины в халатах и трикошках, сизоватые, зеленые, безглазые. Пузырики земляные.
Дальше заводской район, рабочие девочки, рабочие мальчики. Их бы в мою гостиную, чтоб с утра не за пузыриком зеленым, а ко мне, в высокую духовность... “Дулю тебе, а не духовность. Ты сама их чураешься...” Кто это сказал? Если никого нет, а слова явственны, значит совесть. Но в коридоре кто-то уже есть. Кто-то ободранный, невыносимо грустный, ссутулившийся, обхвативший длинными пальцами голову, а рядом на зеленой банкетке толстая папка с загнутыми краями. Поза его застыв-шая выдает, что он давно здесь. Но я позднее всех, значит, он ко мне. Кто-то незнакомый, кому я нужна? Что ж, начнем. Ля-до-ми-ля! Ах вы, пузырики радости. Это когда без газ-воды смешно и колко в носу...