Недоумение

«Я не хотел, что бы так получилось, просто получилось так».
мысль пришедшая в ванне.
Все началось с недоумения, верней даже со скуки, которая предшествовала недоумению, а если уж копаться до конца, то над всем этим витал дух  некого предначертания. Правда, кто кому и что предначертывал я не берусь судить. Просто все произошло как-то само собой. Сначала была работа и были деньги, хоть и не большие, но были, а потом не стало работы и не стало денег, даже небольших.  Вот уж действительно интересно происходит в нашей жизни, если даже небольшие деньги могут сдержать большую депрессию.  Конечно, можно утверждать, что деньги тут совер-шенно не причем, что рано или поздно эта самая депрессия все равно настигла бы меня, а настигнув стала терзать и грызть, как голодная львица жирную лань. Может так оно и есть. Может, просто настала пора грустить и думать над тем, куда я качусь? И я стал думать. Я думал честно и глубоко, так мне казалось, и я придумал.
-Я качусь к триумфу  своего позорного падения! – заключил я глядя в темное окно и порывисто вздыхая.  Мысль эта показалась мне крайне трагичная, а я сам уже представлял себя стоящим на горе человеческого осуждения с заломленными за голову руками, продуваемый со всех сторон ветрами людского злорадства и скепсиса, с растрепанными волосами и развивающимися фалдами не свежей одежды. А вокруг меня как набат звучало это самое человеческое осуждение:
-Ты мерзок  и низок!
-Ты не достоин даже самой малой малости!
-Ты хуже слизня и тупее валенка!
А какой - то гаденький и подленький дискантишко все зудил и зудил бесконечным рефреном:
-Ату его, суку! Ату!
Если кто еще не понял, поясню проще  - я был раздавлен. Вам доводилось когда-нибудь видеть дождевого червя на дороге, по которому проехала машина? Вот. Это я.  И вот что меня позабавило, когда я размышлял о тяготах своего бытия, почему столь гадостное ощущение пришло именно сейчас, а не позже? Мне казалось, что оно вполне могло подойти, когда я работал на стройке разнорабочим и то собирал, в одном месте, то разбрасывал, уже в другом  месте,  всякий мусор. Эта глубокомысленная работа вполне могла бы перекрасить даже самые радужные мысли в самый черный цвет, нет же! Я тогда ощущал, что я человек и что это, как сказал классик, звучит! Или вот когда меня за водкой послали, так называемые пролетарии, наставники и старшие товарищи. Они так и говорили мне: «Беги, - мол, - ты молодой, тебе сам бог бегать велел!». И я бежал, потому, что кому еще как не мне бежать-то? Не Петру же Павлычу, с его врожденным геморроем бежать. А его нос? Вы когда ни будь, видели нос Петра Павлыча? Это сморщенное синюшное образование, порождающие не хорошими выделениями и чудовищные звуки из жизни простуженных слонов и околевающих тюленей. Достаточно взглянуть только на один нос, не беря в расчет все остальное, как вас тут же должна посетить мысль: «Нет, он не добежит! Он даже присесть толком не сможет!» И это будет истинная правда, а я работал под началом этого носа, не говоря уже обо всем остальном.
Чем, скажите,  не повод прийти в уныние и заняться само копанием?  Очень даже приличный повод! Ан, нет! Оно, ощущение это,  пришло именно тогда, когда я горд и прям, как палка воткнутая в степь, когда не унижаю себя не действием не мотивом к действию. Когда я неприступен как скала и одинок, как надгробная плита. Это странно, согласитесь, что именно сейчас пришла ко мне эта очевидная мысль, но это так и ничего тут не поделаешь. Я думаю это не единственная странность нашего человеческого бытия.  Можно даже утверждать, что таковым бытие могло бы и не быть человеческим, не будь у него в запасе пару тройку таких вот странностей и иррациональностей.
Теперь-то вы понимаете, в каком состоянии я смотрел в окно, и какая усугубленность владела мною. Я был молчаливей сфинкса, потому что сфинкс своим молчанием хранил загадку, а я хранил печаль и если кто не знает, то знайте - молчание печали глубже молчания загадки. Я это постиг в тот вечер, когда смотрел в окно и вздыхал. О, как я вздыхал! Если  кто-нибудь догадался бы перенести мои вздохи на бездушную магнитофонную пленку, то потом ее можно было бы с большим коммерческим успехом продавать на всех перекрестках нашей необъятной Родины.  Я вздыхал за всех вас ныне живущих и давно умерших, а так же за всех, кто прибудет за нами.  Столько всего звучало в этих вздохах  и еще больше шло подтекстом, в паузах и едва слышных хрипах. А швырканье носом? И еще много чего было и еще больше чего могло быть, но тут зазвенел звонок.
Говорят прервать вдохновение хуже даже, чем ранить лебедя белого с шеей изогнутой и лапами красными. Это говорят те, которые знают что говорят. Они так и говорят:
-Лучше, - говорят они, - лебедя убейте, чем вдохновение прервите!
Теперь я знаю, что грусть, срезанная на излете, представляет из себя столь же чудовищное зрелище, как и поруганное вдохновение. Я объясню почему, потому что есть вопросы, которые не этично оставлять без ответа. На кое-какие вопросы необходимо ответить в любом случае, если, конечно, ты порядочный человек, а не мымра голопогоская.  Даже, допустим, если ты пьян как сапожник, или просто невменяемый как падающий с обрыва бизон, все равно, ты должен найти в себе силы, сжать волю в кулак, встать в полный рост, или на локте приподняться и из последних сил сказать: «Товарищи, я отвечу на ваш вопрос!» И ответить!  И этот вопрос, про прерванное вдохновение, как раз относиться к тем вопросам, которые необходимо сопровождать обязательным ответом…  впрочем, некогда, надо идти отпирать засовы. А ответить я обязательно отвечу, но в другой раз.
-Здорово, товарищ! – это пришел Егор, он пришел, что бы глумиться над моей печалью, я это сразу понял.
- А чего ты лицом угрюм и мыслями черен? – спросил он.
-Что бы ты понимал! – презрительно сказал я  закрывая за ним дверь и жестом приглашая незваного посетителя проследовать на кухню.
Он прошел и сразу сел,  а, севши, взглянул в мои глаза. Очевидно, он заметил там нечто такое, что его потрясло  или даже покоробило.  Он сразу же забеспокоился и заюлил.
-Ты это, кончай, давай! – сказал он и постучал для строгости указательным пальцем по краю стола, - Не смей, давай! Ишь, повадился!
-А чего не сметь прикажете? – спросил я, - Чего? Песни прикажете не петь? Или танцы не танцевать? Или, может,  запретите слагать  песни во славу любви?
-Песни, пожалуй, можно слагать, -  смилостивился Егор, - а вот хандрить – не смей!
-А чего делать? – опять поинтересовался я, - Как боль притупить и спазмы души снять?
-Ну - у, можно к девушкам сходить. Девушки должны помочь.
-К девушкам?
-К девушкам!
-К непорочным, как первый поцелуй? К сиятельным  и благопристойновозвышенным? К тем лицезреть коих отрада, а не тягость?
-Ты знаешь, говори, да не заговаривайся! – вспылил Егор, - Ты сам – то непорочный и сиятельный? Тебя самого – то разве отрада лицезреть?
-Я другое дело, - парировал я, - я скорблю. А скорбь уродует и насилует.
-А им, девушкам, думаешь больно – то охота твою скорбь лицезреть? У них может своя есть, зачем же им еще и твоя в придачу?
Уел меня Егор, как есть уел. Ему не признаюсь, а вам  скажу, по секрету. Прав он. Скажите вот на милость, если случиться так, что подойдут к вам двое, или там трое и скажут: «А давай-ка, мил друг, мы тебе на выбор предложим лицезреть,  либо скорбь угрюмую, либо радость светлую. Чего тебе больше любо лицезреть?» Сто к одному даю, что все радость светлую захотят лицезреть, хотя, если положить руку на сердце, то надо будет признать, что в скорби больше назидательности и мудрости. Чему нас учит радость? Да практически ничему! А скорбь? Многому! Но все, почему-то выбирают радость, и все это стоит отнести к еще одной странности человечества. А коль скоро мы определились, что странности людские по определению не могут быть объяснены здравым смыслом, то давайте на этом и закончим. Хотим радость лицезреть и все тут! И баста!
-Знаешь что, Егор, - сказал я Егору и руку положил ему на плече, - не хочется мне что-то к девушкам.
-Вот те на! – удивился Егор и от удивления даже съел ломтик колбасы, положенный мной на тарелочку отнюдь не для него, - Всегда хотел к девушкам, а теперь, значит, не хочешь?
-Да, теперь, значит, не хочу! А ты что же, думаешь, Шри Аэробиндо всегда находил усладу в медитации? А Иван Бадхихарма в одночасье постиг ученье свое?
-Да, понятно, не в одночасье! – согласился Егор, - У тебя колбасы больше нет?
-Что колбаса, - сказал я задумчиво и красиво и прядь откинул, - колбаса вздор. Она, колбаса,  хуже честного слова проститутки.
-Это как?
-Ну, скажи, мог бы ты всей душой своей светлой (а у тебя Егор светлая душа!) положиться на честное слово проститутки?
-Скажу честно - нет!
-А мог бы всей душой положиться на колбасу?
-Пожалуй, что тоже нет. – Больше удивленно, чем задумчиво сказал Егор. Он выглядел, сконфужено, а значит, внутренне он подвинулся. И эта надтреснутая уверенность плеснула на лицо его брызгами сомнений, и брызги тее узрел я.
Замечали ли вы, о дорогие мои люди, что если человек тверд и спокоен, то он пуст  и гулок внутри себя самого? В нем нет движение мысли, а есть только движение убежденности и клокот стремлений и за этим клокотом практически невозможно расслышать музыку гармонии, потому что музыкант, порождающий сею музыку,  не терпит суеты и пустословия. Он не будет играть на потребу любому и каждому. Он будет ждать, когда возжелает душа, а возжелавши притихнет и будет сидеть тихо – тихо, как новорожденный заяц на первом снегу. Сидеть и ждать, а не жрать мою колбасу и гулять по девушкам.
-Послушай, брат Егор! – сказал я.
-Я слушаю тебя, брат Константин! – сказал он.
-Взгляни в окно, что ты там видишь?
Егор посмотрел, потом привстал, потом опять присел и посмотрел на меня.
-Что ты там увидел интересного и поучительного?
-Собака  ссыт! – уверенно ответил он, - Поучительно так ссыт! Жидкостью!
-Да при чем тут собака! Ты посмотри шире и как бы во вне, точнее поперек всего и сквозь! Увидь сокрытое и прикоснись к запретному. Это должно тебя потрясти, вглядись!
-А – а! Сквозь! Потрясти, говоришь? Щас попробую!
Егор снова встал и долго - долго смотрел в окно, до тех пор, пока я не положил руку ему на плечо и не спросил, вкрадчиво и ласково:
-Теперь ты понял?
-Понял, - тихо и просветленно сказал Егор, - никогда я не видел такого.
-Вот! – обрадовался я, - Вот! Ты потрясен?
-Да. Я потрясен. Я никогда не видел, - повторил потрясенный Егор, – что бы простая дворняжка так долго ссала.
-Хорошо! – неожиданно согласился я, - Не будем бежать от судьбы!
-Не будем! – подержал меня Егор.
-Пойдем к твоим девушкам и спросим у них относительно всего, что мы тут с тобой видели!
-Пойдем и спросим! – согласился Егор, - Вот только рыбы подкупим с пивом и пойдем!
-Пиво? – заколебался, было, я, - А почему бы и нет? От судьбы не уйдешь. Если ей угодно, что бы было пиво, значит, они будет. Пиво, так пиво!
-Послушай, Константин, - задумчиво сказал Егор, - а почему ты сразу не согласился? Зачем надо было мне показывать как собака ссыт?
-Это, знаешь ли, брат Егор, я это сделал в назидание, что ли.  Как бы резюме, но в виде красивой аллегории. Что бы доходчивей было.
-А – а, вон, значит для чего! – понял понятливый Егор, - Тогда понятно! Послушай, Константин, поскольку мы идем к девушкам, а не на помойку бутылки собирать, то нелишне было бы тебе одеть рубаху по пристойнее и штаны посвежей.
-А известно ли тебе, - криво усмехнулся я, - что от смены штанов ментальность не меняется?
-Насчет ментальности я ничего тебе не скажу, а вот  штаны переодеть стоит.
-Ладно, - сказал я ему, - я пойду на поводу у социальной стереотипности, я сменю штаны и даже, ДАЖЕ! Побреюсь и вымою шею, но повторяю – я останусь, верен своему эго. Мое эго не продается!
-Хорошо, хорошо! – сказал Егор, - Мене дела нет до твоего эго, мне есть дело до того, что скажут девушки относительно тебя мене. Тебе же известно это мудрое высказывание восточных мудрецов: «Покажи мне того с кем ты пришел к девушкам пиво пить и я скажу какой ты мудак.»
-Против восточных мудрецов я не попру, - сказал я, - поскольку время проверило их, а время лучший контролер.
И пошел и сделал все то, о чем говорил Егору, поскольку мужчина должен оставаться верен своему слову. Слово мужчины это не финики в сахаре и не недозрелые сливы, что бы их можно было раздавать на право и налево кому попало. Его, слово мужицкое,  надо раздавать только прямо и только по особым случаям. Упомянутый мной выше случай был как раз такой, то есть особый.
Егор меня скептически осмотрел со всех сторон, даже не побрезговал понюхать под мышками и остался вполне доволен, особенно подмышками.
-Ну, вот, – сказал он, удовлетворенно потирая руки, - теперь ты гораздо меньше похож на бездомную свинью, которую лишили материнских прав.
Путь к девушкам у нас занял ровно столько, сколько должен был занять путь к девушкам. Если бы это был путь к истине, или даже просто к пустяшному прозрению, то он мог занять всю жизнь, но это был всего лишь обыкновенный путь к обыкновенным девушкам. Когда мы шли через площадь,  а потом еще дворами и три раза через улицы я все ждал, я надеялся, что будет знак, или  голос, или даже знаменье. Путь не в пол неба, пусть маленькое, даже пустяшное, но будет. Но не было ни того, ни другого, ни третьего. Я не знаю, что случилось. Может, все положенные на этот день голоса уже донеслись, знаки отмаячили, а знамения отмерцали. Может, мы шли слишком поздно, или слишком рано, или не там, а может и не так. Я даже допускаю, что невнимательность, или элементарная не сосредоточенность не позволила мне увидеть, или услышать, или ощутить что-то такое, что могло бы хоть как – то пролить свет на происходящие со мной метаморфозы.  Намекнуть, какой росток пробивается из странного семени упавшего на почву грусти моей  обильно политую слезами моими и взлелеянную вздохами. Я не знал, что это за росток, но чувствовал его, он трепетал во мне, он тыкал в меня изнутри своими непонятными листочками и эта томность, это ожидание невозможного – откуда это? Никто мне не ответил. Мироздание скептически молчало, как бы говоря своим молчанием: «Эх, мальчик – мальчик, куды ты суешься со своими малохольными вопросами? Чего ты хочешь узнать и постичь?  Уж лучше сопи в свою тряпочку и мерь дорогу шагами своими!» А разве я возражал? Разве надеялся на что-то еще кроме как небольшой ясности. Для чего мне эта ясность? Ну, знаете, что бы был, как бы свет в дали, как бы звезда к которой бы я не спеша торил путь и которой мог восторгаться и приводить ее чистоту самому себе в пример и говорить: «Вон, позырь, звезда сияет и путь тебе к ней указан. Иди же скорей и не менжуйся попусту.». Но не было же этого! Только туман и томность. Томность и туман.
-Вон их окна! – сказал Егор указывая рукой на темные, как мысли преступника,  окна третьего этажа, - Вишь, ждут нас голубки сизокрылые!
Я внимательно посмотрел на темные окна  и спросил:
-Скажи мне, Егор, из чего ты заключил, что нас ждут эти самые, как ты выразился «голубки сизокрылые»?
-Ты мне удивляешь, Константин, - развел руками Егор, – ты прямо как ребенок! Ты, даже,  хуже чем ребенок, Константин. Ты как бабушка. Точно, как бабушка. Видишь, свет не зажигают?
-Вижу.
-Значит ждут!
Я немного поразмыслил и пришел к заключению, что Егор, очевидно, знает что-то такое про девушек, чего я не знаю, и скорее всего уже не узнаю никогда. Мне показалось, что он допущен до секрета, а я нет.
На вахте общежития геодезического факультета (а мы шли именно туда) Егор сказал, что мы идем распространять билеты на цирковое выступление классических лилипутов, которые, как он говорил,  будут летать под куполом цирка  на цветастых шарах и показывать фокусы - покусы. Он даже потряс какими-то билетами, как мне показалось на автобус и сунул какое-то удостоверение, как мне показалось, купленное им недавно в ларьке. Идея мне понравилась, и так же от себя я добавил, что среди лилипутов будет карликовая жрица с большим бюстом предсказывающая  события и называющая фамилии. Вахтер необычайно заинтересовался жрицей и спросил, какая у нее фамилия и где будет проистекать сие представление. Я хотел было сказать, что оно будет проистекать, как обычно на футбольном поле «Сибирь» при свечах и под звон фанфар, но Егор одернул меня и улыбаясь сказал.
-Да, знаешь что,  Василич, жрица та не приехала нынче. У ней, у родимой,  гланды удаляют.
-Щипцами! – успел я вставить свое веское слово из-за спины Егора.
-Подишь ты! – удивился Василич, - Это что же получается? Это и у жриц есть гланды?
-А как же! Здоровые такие с твой кулак!
Пока Василич в немой истоме рассматривал свои не мытые кулаки, присвистывал и причмокивал мы тихо прошли вглубь заведения. На лестничной  площадке 2 этажа Егор остановил меня.
-Знаешь, что, Константин?
-Я слушаю тебя, Егор.
-Я, конечно, сильно уважаю твою эрудицию и стремление придать большую достоверность нашему общему с тобой делу, но в следующий раз настоятельно попрошу тебя начинать говорить только тогда, когда этого потребует ситуация.
-А вот что, сейчас она этого не требовала?
-Нет, сейчас не требовала.
-А как я узнаю, когда она потребует?
-Я тебе скажу.
-А как ты узнаешь?
-А у меня есть огромная интуиция помноженная на знание человеческих слабостей и пристрастий к пиву.
-Везет тебе, Егор.
-Не завидуй, Константин. У меня интуиция, у тебя эрудиция. Еще не известно, что лучше.
-И что хуже – добавил я.
-Тоже правильно! Пошли дальше! – и Егор гонимый своей огромной интуицией повел свой немногочисленный отряд дальше и выше.
-Ты же говорил, что они на третьем этаже. -  Не смело обратился я к Егору.
-А мы на каком?
-По-моему уже на пятом.
-Вот ты на фиг! – ругнулся Егор, - Пошли обратно!
Идя обратно, мы повстречали сильно небритого студента с гитарой на перевес. Кроме гитары на нем были очень не стиранные джинсы и футболка неопределенной масти с поперечной надписью: «PRO ARIS ET FOCIS!». Он  дружески перегородил нам дорогу  и почесав не чесанную бороду хитро подмигнув спросил:
-К девушкам намылились чужестраники?
-К ним, родимым! К ним любезным! – тут же радушно закричал Егор приветливо кивая  ему курчавой головой.
-В добрый путь! – сказал неизвестный бородач, - Но сначала послушайте мою сюиту. Я ее накропал в ночи темной при свете дрожащей свечи. В окно раскрытое, - он зачем-то показал руками на мусоропровод, - влетел ко мне мотылек и он мне навеял. Вы послушаете?
-Непременно послушаем, - заверил я незнакомца, - ибо мы с товарищем всегда относимся с большим пиететом к знакам небесным. Тем паче, ежели, таковые облачены в музыкальные формы и преисполнены благородства.
Бородач удовлетворенно кхыгнул и призвал нас к тишине посредством постукивания костяшками  пальцев правой руки по барабану гитары.
-Жаль, смычка не взял! – сказал он, - Придется играть pizzicato.
 Мы ему посочувствовали, сказав, что да, действительно, жаль, потому, как со смычком он смотрелся бы куда как  колоритней и намного импозантней.
- И так, звучи, музыка! – торжественно объявил он и взял первый аккорд.
С большим вниманием прослушав, как наш новый, пока еще мало кому известный, но в будущем,  несомненно, большой композитор, сыграл на сильно расстроенной гитаре «в траве сидел кузнечик». Впрочем, дослушать полностью его сюиту нам не удалось. Потому как маэстро стали душить слезы и слова отчаянья рвались из его горла прямо в небеса где, несомненно, обращались  в каменья и пар.  Потрясенные  увиденным и услышанным  мы пошли дальше. Шли мы молча, хотя я готов был поклясться, что в эфире носились ароматы амброзии и раздавались звуки одинокой свирели. Егор же, как мне удалось выяснить позже, считал, что тогда воняло помойкой, и кричали кошки. Я не знаю, кто бы смог нас рассудить и нужно ли нас рассуждать, потому, как слышим мы то что хотим слышать и думаем то, что хотим думать. Есть ли в чем-либо среди людей согласие, спрашиваю я себя в такие минуты и сам же себе отвечаю – есть. В чем же? А, вот, к примеру, выглянув в окно мы видим, что светит луна и что звезды мерцают. Кто из зрячих может это отрицать?  И еще ветер, треплющий волосы и охлаждающий кожу, и солнце, веселящие и нагревающее кожу, и  много еще чего такого. Но, флейта? Она же так ясно, так жалобно пела, так звала и молила не быть суетливым, остановиться и бдеть.  Скажите, почему Егор не слышал флейты? Почему он шел, суетился и не бдел? А если и бдел, то совсем незаметно и рядово? Этот вопрос для меня до сих пор остался не разрешенным.  Я мучался над ним, пока мы спускались до третьего этажа и дальше, когда мы шли до двери с цифрами 347, а потом перестал, мучатся, потому что Егор постучался в дверь и, как мне показалось, излишне игриво, для столь серьезной ситуации, сказал:
-Фрейлейн! Я and мой пресс - атташе  пришли переговорить с вами относительно пересмотра некоторых пунктов Брестского договора.
Я, конечно, ни сколько не сомневался в природной честности Егора, но в данной ситуации счел  нужным спросить:
-Егор, когда ты успел получить такие чрезвычайные полномочия?
-Давеча! – коротко сказал Егор.
-Что давеча? – не понял я.
-Давеча я получил такие чрезвычайные полномочия.
-Это все объясняет, а хватит ли у нас компетенции в столь сложном вопросе? Необходимо же знать детально предмет нашего с тобой дела.
-Я его знаю в совершенстве! – заверил меня Егор, и мне оставалось только подивиться  осведомленности моего друга в столь узкоспециализированном вопросе. Я начал гордиться им, но долго гордится, не пришлось. Дверь открылась, и мы вошли.
-Ага! – сказала одна из фей. – А вот и вы!
-Мы! – согласился Егор, - Как есть мы! Я и вот мой спутник Константин. Прошу любить и жаловать!
-Ну, так уж сразу и любить! – кокетливо сказала та, что открывала запоры дверные бренча и хихикая, - Лена я.
Я взял протянутую руку и вопреки моему врожденному чувству скромности  поцеловал ее. Рука оказалась такой продолговатой и удивительно гармоничной, как лента Мебиуса. Она была вся такая понятная и вместе с тем заключала в себе тайну, это как  сидящая на песке чайка. Она вот, вроде как сидит и бездвижье владеет ею, но мгновение и она в небесах! И уже небеса владеют ею, или она ими. То что было в комочке и на чертеже обозначалось бы точкой теперь уже есть линия изменяющая свой профиль по одному Богу известному закону.  Вот и рука этой феи легла в мою ладонь так естественно и спокойно, будто птица садится в свое давно обжитое гнездо.
-Полноте,  сударь, - немного смутившись, сказала она, - я вижу, вы мастер смущать дам.
-Отнюдь! – вступился за меня Егор, - Напротив он робеет с дамами! По натуре мой товарищ робок  и крайне естественен, как улитка на цветке гиацинта.
-Скажите, пожалуйста! – выступила на свет вторая и с любопытством рассматривая мой лик, - Представьте же меня скорее вашему робкому товарищу!
-Ай момент! Константин, это Евгения.  Она мастерится вести  беседы на отвлеченные темы и высовываться из окна по пояс.
-Вот как? – на этот раз я поднял любопытствующий взор.
-Ой, да чего вы его слушаете! – махнула рукой Евгения, - Я вижу у вас пиво? Это кстати.
-Пиво всегда кстати! – сказал Егор, - Но у нас еще и рыба!
-Вы только подумайте! – всплеснула руками Елена, - У них и рыба к пиву! Садитесь, Константин, вот сюда   тут помягче будет. А ты, Егор, будь подле меня.
Я сел, мне было покойно, и вдруг я услышал, что к флейтам присоединились валторны и мандолины. Они прямо таки взыграли! Они вспенили собой пространство, и оно уподобилось шампанскому, оно было столь же опьянительно и желанно!  Мне подали бокал, и я не стал таить вскипающую во мне радость. Я встал. Наверное, именно так  вставали в свою последнею атаку замполиты, поднимая за собой полк, бросая свое тело в бездну, а разум в экстаз смерти. В руке у меня был стакан с пивом, а из уст рвались слова любви.
-Знаете что?  - сказал я, - Давайте выпьем!
И выпил, стоя, одним глотком, как гусар! Правда, немного поперхнулся и чуть – чуть пролил, но пролил  как гусар, а не как сапожник! Все как есть на себя! Прямо в штаны! Согласитесь, такое не всякому под силу. Все аплодировали, потому что поняли. Особенно понял Егор, и, конечно, Евгения тоже поняла, потому что когда я сел, она пододвинулась ко мне и сказала:
-А знаете, Константин, в вас есть что-то такое… - и она поиграла пальцами рук, как птица играет маховыми перьями крыл.
-Что же? – спросил я.
-Я не могу это назвать.
-И не называйте! Ибо всякое название ложно. Я чувствую, что Вы чувствуете прикосновение. И довольно об этом, довольно!
-Но, Константин, - сказала мудрая Евгения, - я понимаю, что слова опошляют суть, но у нас впереди весь вечер и кто его знает, – при этом она улыбнулась и потупила глаза, - может даже и ночь. И что же нам молчать все это время?
-Зачем же! – жарко заговорил я. – Зачем же молчать! Если бы мы были голубями, мы бы ворковали, если бы мы были курами, мы бы кудахтали, но мы человеки и поэтому мы будем разговаривать.
-Вот и здорово! О чем же мы будем, к примеру, разговаривать?
-О, разве мало придумано в мире слов, и разве  мало мыслей можно выразить этими словами? Ими нельзя сказать сокровенное, но намеки о нем можно передавать бесконечно долго. Мысли это лишь блики чувств, а слова лишь тень мыслей. Если мы соберем в кучку нужные сверкающие слова и начнем их вращать, то в чудесном калейдоскопе бесконечных картинок будут порой проскакивать образы чудеснейших неопределенностей, прикасаясь к коим мы будем благоговеть и трепетать. Поэтому давайте говорить!
-Ты хорошо сказал, - задумчиво сказала Евгения, - я раньше не слышала, что бы так говорили.
-Что слова? – философски заметил Егор. – Они лишь сотрясают воздух, причем замете, хорошие слова ровно так же сотрясают воздух, как и плохие. Поэтому давайте выпьем еще пива.
-Ты не прав, - сказала Евгения, - но это не помешает нам выпить пива.
-И съесть рыбу! – подержала  подругу Елена, она была беспечна и беспечность ее мне импонировала. Мудрость грустна, потому, что она несет в себе груз неразрешенного отчаяния, а беспечность ничего не несет, кроме ежесекундности. Именно поэтому оно так легковесна и завораживающие,  словно порхающий  мотылек вокруг горящей свечи. И скажите мне, разве есть более глубокая  и более мудрая мудрость, нежели мудрость беспечной ежесекундности?  Ведь объяснения существуют для того что бы все разрешить и из разрешонности сложить формулу веселости, ибо веселость это понятие и принятие. А если веселость изначально, что ей еще нужно кроме ее же самой? И вот еще что, скажите, что более готово к смерти? Если вы скажите, что мудрость, то нет, это не так. Более мудрости готова к смерти веселость, а значит она мудрее любой мудрости и вернее любой верности.
Мы выпили еще пиво и заели его копченой мойвою. И то и другое мне понравилось, а оркестр к тому времени усилился, в нем уже пронзительным лучом зазвучали скрипки. Я закрыл глаза и с удовольствием предался созерцанию музыки пространства.
-О чем ты думаешь? – легко тронув меня за руку, спросила Евгения.
-Я? –  открыв глаза  я не сразу сообразил где нахожусь, - Что?
-О чем ты думаешь?
-Я просто слушал музыку, оркестр набирает силу. –  Заговорческим  шепотом сказал я ей.
-И о чем же они играют?
-Разве ты не слышишь?
-Я не достаточна пьяна, вот если мне выпить много водки, тогда, и то далеко не всегда, но бывает, что я слышу музыку. Скажи, куда она исчезает потом?
-Она никуда не исчезает, она звучит всегда, надо только прислушаться. И чем больше прислушиваешься, тем громче она звучит.
Евгения посидела минут пять, и отрицательно покачала головой.
-Нет, это не то. Скрипы и стоны. Ты, знаешь, Константин,  похоже, музыканты в моем оркестре спились и порвали все струны на своих скрипках. Достаточно один раз предать этот оркестр, что бы он для тебя перестал  играть навсегда. Ты заметил, сколь горды музыканты? Они не играют для кого попало и знаешь почему?
-Почему?
-Потому что тот, кто лжет, не сможет по достоинству оценить правду, тот, кто фальшивит, никогда не поднимется до непорочной высоты. От туда можно сойти, но взойти обратно невозможно.
-Это вздор, сударыня. С такими бездонными глазами можно пройти сквозь любые стены и взойти на любую вершину. Можно надругаться над любыми основами и ниспровергнуть любые устои, а после воздвигнуть более лучезарные и сиятельные. Известно ли вам было про это?
-Нет, - сказала Евгения, - Вы, Константин, первый, кто говорит мне об этом.
-Я в это не могу поверить! – сказал я. – Вы, наверное, не так слушали.
-То есть?
-Мы многое не говорим словами, но всегда глазами, всегда душой и жестами. Для того слушать надо оглохнуть, как и для того, что бы прозреть многим необходимо ослепнуть.
-Какие страшные вещи вы обсуждаете! – подсела к нам Елена.
-Напротив, сударыня, - с жаром возразил я, – мы  говорим о прекрасном.
-Ослепнуть, разве это не ужасно? – подняв бровь вверх спросила Елена.
-Ужасно имея глаза не видеть всего, имея уши не слышать всего, имея возможность любить не любить всего – вот что ужасно! Я готов присягнуть в том, что люблю вас, и если вы сейчас скажите мне: «Константин, выпрыгни в окно во имя той любви, о которой ты толковал только что!» Сомнения не будут мной владеть. Я буду стремителен и безупречен, как стрела пронзающая упругое тело врага, как камень идущий на дно мутного водоема, как черепаха откладывающая яйца во имя продолжения своего потомства. Именно таков буду я! И звезды, что надо мной, пусть будут и свидетелями и соучастниками …
Мне хотелось много чего сказать, но меня прервал Егор. Он сказал.
-Браво! Это было здорово! Особенно насчет окна мне понравилось. И с яйцами тоже было не дурно.
-Зачем? – захныкала Евгения, - Зачем ты прервал этот чудесный поток словесности? За ради чего?
-За ради того, что бы выпить пиво! Его много у нас есть и его надо пить. Пить и говорить, говорить и пить. Я понимаю, что нельзя объять необъятное, но так же нельзя все время и говорить, особенно когда есть пиво и мойва. Подумайте сами, - Егор уже был на ногах и, глаза его метали искры вдохновения, - вот перед нами мойва! – он поднял за хвостик рыбку двумя пальцами и каждому позволил убедиться в том, что это действительно мойва, а не дырявая грелка, или там веревочная лестница, - Она плавала в море, она ела рачков и прочее говно, а вот теперь она тут, пред очами вашими. Скажите, случайно ли это?  Ведь перед этим она вылупилась из икринки! И возросла, наперекор всем опасностям и напастям, а потом попала в трал. Трал был раскинут рыбаками, которые бороздили вдоль и поперек просторы морские. Согласны ли вы с моим суждением?
Мы согласились, потому что трудно было не согласиться. Получив наше согласие, он продолжил.
-Пресекся ее триумфальный путь по эволюционной лестнице. Пойдем дальше. Вот этот стол, - Егор похлопал по столу, - он выполнен из дерева дуба.
-Мне кажется, что он выполнен из дерева сосна. – Сказала мудрая Евгения, которая, как оказалось, очень не плохо разбиралась в породах дерева.
-Пусть, пусть она это сосна, но ведь, согласитесь, это мог быть и дуб?
Мы опять согласились. В этот вечер Егор был удивительно аргументарен.
-И так дерево дуб выросло в сосну и выросло он из семечка, маленького такого семечка, мельче гулькиного носа. Сосна эта колосилась и давала плоды, но вот пришли суровые сибирские лесорубы с бензопилами пилами типа «Дружба» и спилили ее под самый корешок. А корешок у нее был во-от такой!
Егор широко развел руки, показывая всем, что корешок был не слабый.
-И затем эту сосну отправили на просушку и распилку, а уж потом из нее были сделаны всякие дрянные безделицы и в частности вот этот стол. Доходчиво ли я излагаю?
Мы заверили его, что вполне доходчиво. А Евгения даже добавила, что если бы все так же доходчиво излагали свои мысли, то войны в мире никогда бы не было, а был бы порядок, процветание и всемирная любовь. Только, вот, она ни как не поймет, к чему он клонит.
-Не время делать выводы! – движением руки остановил ее Егор. – Посмотрите на Константина. Евгения ты смотри не так, ты смотри непредвзято и познавательно, как ученый на мышь, а не как шалава какая на объект своего вожделения. Константин, перестань краснеть и мяться, я продолжаю! Так вот, он был зачат, как и мы все и прошел богатый путь эмбриогенеза, заверша который он перешел к постэмбриональному развитию. Его он так же окончил с отличием, потом шла пора его младенчества, детства, отрочества и юности. Теперь перед нами вполне готовый во всех отношениях муж. У него есть руки и ноги, есть голова и все остальное. Скажите, я где-нибудь напутал?
Нам опять пришлось признать, что он нигде не напутал. А Елена, от себя, добавила, что если бы все так же не путали, то люди никогда не знали бы скорби одиночества, не болели сифилисом и другими венерическими заболеваниями.
-Постойте, я не о том! – Егор был прекрасен, в нем ожил дух Платона, - Все вздор, кроме мысли, которую я силюсь донести до вас! Посмотрите на эти стены – они из бетона. Из хорошего бетона, поверьте мне на слово, ибо в бетоне я толк имею. Сказать ли вам, сколько было сделано операций, и сколь они были сложны, что бы получились эти стены? Описать ли вам все тонкости технологического процесса?
-Не надо, - сказала мудрая Евгения, - мы верим тебе, Егор.
-Отлично, перейдем к потолку, на нем известка. Она добывается трудно, кроме того добыча этого материала сопряжена с определенным риском для жизни, так как известковая пыль попадает в легкие рабочих и там производит разрушительные процессы оседая в пульвилах. Теперь она лежит на потолке тонким слоем, но предварительно потолок был зашпаклеван.
-Давай опустим рассказ о шпаклевке. – Предложила Елена.
-Давайте, - не без сожаления сказал Егор, было видно, что про шпаклевку ему хотелось сказать особо. Наверняка, у него был припасен не один блестящий факт из истории шпаклевки. Я было пожалел, что мы не дали ему высказаться, но он тут же продолжил.
-Пол, - Егор топнул ногой пару раз по полу, демонстрируя наличие предмета его разговора, - он из досок и доски те струганы.
-Дальше! – потребовала Елена, - Пол проехали.
-Пиво, дальше будет пиво! Оно, как вы заметили в пластиковых бутылках и жидкое.
-Пиво варят в пивоварнях, а бутылки делают на бутылочном заводе. – быстро сказала мудрая Евгения, которая, оказывается разбиралась не только в породах дерева, но и в пиве с пластиковыми бутылками.
-Да, все обстоит именно так, но это если отбросить детали и нюансы.
-Мы их отбрасываем! – жестко сказал Елена.
-Все? – спросил потрясенный Егор.
-Все до одной!
-И даже не упомянем среднею заработную плату на пивоваренном заводе?
-Не упомянем.
-А вкратце процесс брожения и сопряженный с ним микробиологический метаболизм?
-А это тем более.
-Позвольте хотя бы упомянуть о цикле Кребса и флавиновых ферментах класса оксидоредуктаза, типа цитохромоксидаза!
-В следующий раз!
-Хорошо! – согласился Егор, который редко так вот с ходу соглашался, обычно он выкабенивался, и качевряжился,  – Тогда я перехожу к самому главному. Скажите, если воссоединить порох и спички, что произойдет? Если  проткнуть раскаленной иглой воздушный шар? Если выстрелить в сердце? Если взнуздать коня и пустить его рысью? Если посадить дерево, а потом его спилить и сжечь? Что произойдет, спрашиваю я вас?
-Произойдет то, - молвила Евгения, - что должно произойти.
-Умница! – похвалил ее Егор и я подумал, что она действительно умница, потому что я этот ребус решал бы очень долго, и не известно, решил бы  - Именно так. Все что должно произойти происходит, а то, что не должно произойти не происходит – это закон природы и не нам с ним тягаться. Скажите мене еще вот что – если собралось что-то,  куда-то, значит это не зря?
-Коню понятно! – изыскано  утонченно пошутила  Елена.
-Стало быть, должно это собрание во что-то вытечь, и должны быть задействованы элементы этого собрания в угоду некого свершения.
-Допустим.
-А теперь посмотрите вокруг себя. Сколько труда и времени положила природа, что бы собрать все эти вещи в одной комнате! И ведь совершенно  не зря тут волею судеб поставлено пиво и рядом с ней лежит мойва! Значит для того, что бы произошло некое  свершение, необходимо выпить пиво и съесть  мойву! Природа ждет, она прямо вся замерла в предвкушении этого события, а мы бесстыдно забыли о пиве! Мы непристойно забыли о мойве! О вожделенной мойве!
-Постой, Егор, - взволновано сказал я, - значит, ты считаешь, что вся вековая эволюция, все галактические катаклизмы, все это для того, что бы мы выпили пива? Вся агония мировой интеллигенции, вся свистопляска вековой истории была затеяна кем-то только для того, что бы мы сейчас выпили пива?
-Я собственно не понимаю, почему этот вывод вас пугает? – удивленно развел руками Егор, - Или у вас, Константин, есть иное мирило всего происходящего? Может вы, Константин, прячете в своем пыльном кармане эталон истинности и константу вечности? Тогда предъявите нам это!
-Нет же, - смутился я, - ничего не прячу я в кармане. У меня там даже дыра.
-Тогда откуда эта уверенность? Откуда апломб? Я же только что развернул перед вами полномасштабную картину усилий потраченных природой, на то что бы собрать нас всех здесь вместе. За ради чего все это?
-Неужто для того что бы выпить пива?
-А тогда зачем здесь пиво? – с дьявольской усмешкой спросил Егор, - Ради красы или по поводу выполнения определенной возложенной на нее миссии?
-Да уж точно не для красы! – уверенно сказала Елена. Ей, похоже, действительно было известно больше, чем  можно было подумать о ней при первом взгляде.
В глубоком молчании Егор разлил пиво по стаканам.
-Ну, - и он поднял свой стакан, - за гармони во вселенной!
-За ненасилие над гармонией во вселенной! – сказала Евгения.
-За насилие над насилием над гармонией вселенной! – сказала Елена.
-За не насилие над насилием насилия над гармонией вселенной! – сказал я.
Мы выпили.
-Послушай Егор, - сказал я, - но ведь если мы выпьем все пиво, значит, природа свершит свое высокое предназначение и ей не о чем будет больше заботится и все прекратит свое существование, провалится в тартарары  и пылью безучастной рассыпаться  по углам мирозданья?
-Да, может так все и случиться, - на секунду задумавшись, сказал Егор, - а может и не так. В любом случае меня это не удивит и даже не позабавит. Вздрогнем!
И мы выпили, своды небесные не рухнули, и твердь земная не сотряслась. Все покоилось, как покоилось ранее, и реки текли и птицы пели.
-Твоя настороженность, Константин, говорит мне о том, что ты вслушиваешься в возможные перемены.
-Да, это так, - подтвердил я прозорливое замечание своего товарища, - Я действительно вслушиваюсь, и странность заключается в том, что перемены ни как не отзываются в моем сердце.
-А вы, Константин, полагаете, что ваше сердце в силах услышать все перемены? – спросила Елена.
Не скрою, вопрос был хорош. В нем толи мудрость усмехалась, толи наивность восторгалась. Этого нельзя было понять тогда, а спустя некоторое время и подавно.
-Сударыня, – сказал я склонив голову набок, - вопрос застал меня  врасплох. Он подобен извержению Везувия для жителей Помпеи. Но у меня есть что вам ответить.
-Ответь же им, - сказала мудрая Евгения, - я знаю, что ты сможешь ответить им достойно и красиво.
-Друзья, - сказал я, - что есть отвечать достойно - не ведомо мне. Я привык отвечать, так как есть во мне, и если это получается достойно, или напротив глупо, в том нет моей вины, как и заслуги. Я не хочу быть названным, ибо назван, значит осужден. Те, кто назвал меня прекрасным осуждают за прекрасность, те, кто назвал ужасным – за ужасность. Позвольте мне быть никем. Просто паром над чайником, просто ароматом увядшей два года тому назад чайной розы.
-Ну, нет! – запротивелся Егор, - Ты брат, слишком многого от нас хочешь! Для того, что бы считать тебя ничем, нам самим надо превратится  в ничто!
-Так давайте же превратимся! – встрепенулась Евгения, - Это должно быть так прекрасно, быть ничем!
-Может это и прекрасно, но навряд ли возможно.
-Почему?
-Хотя бы потому, что мы уже, как говори Константин, названы.
-Это правда, - сказала Елена, - мы названы. И ладно бы только кто-то нас назвал, самое страшное, что мы сами себя уже давно назвали. Егор, вот ты, как себя назвал?
-Я? – Егор задумчиво зажевал хвостик рыбешки, - Вот мать честная! А как же бы я себя назвал?
-Наверное, кобелем. – Попробовала подсказать Елена.
-Нет, что ты! – Егор замахал руками, - Кобель, это слишком примитивно, к тому же согласно старику Фрейду этим качеством обладает все сознательное мужское население. Так что, увы – мимо.
-У меня предложение! – подняла руку Евгения, - давайте выпьем еще пиво…
-Поддерживаю!
-Подожди, я еще не договорила. А когда выпьем, пусть каждый назовет свое имя.
-А с кого будем начинать? – спросил Егор разливая пиво по стаканам.
-Пусть решит жребий! – сказала Елена, - Скинемся на пальцах.
-И давайте, ставить стакан на стол, только тогда, когда придумаешь себе имя.
-Заметано! Ну, бояре, сдвинем бокалы!
И мы сдвинули. И пили молча. И думали. И последний стакан тихо стукнул донышком о стол..
-Странно, - сказала Евгения, - пиво становится все меньше, а на душе все беспокойней.
-Со мной такое тоже бывает. На счет три. Раз! Два! Три!
И мы  разжимали кулаки, и  считали пальцы, и выпало говорить первому Егору.
-Опять я первый, что за ирония! Однажды в детстве со мной произошла странная история я шел поздно ночью домой по темному переулку, и вдруг из кусов на дорогу выскочил заяц. Это был совершенно необычный заяц, какой-то весь продолговатый и с такими огромными ушами по бокам себя самого. Сами посудите, если бы это был простой заяц, то он бесхитростно бросился бы наутек. А этот отбежал немного и посмотрел на меня, обернувшись через левое плечо. Я до сих пор вижу перед собой эту хитрую зубастую рожу, в ней была не просто примитивная хитрость, а какая-то мистическая паранойя. Он прыгнул еще пару раз и еще раз обернулся, как будто спрашивая: «Ну что ты?  Давай!». А я не знал чего надо давать, но то что надо что-то дать знал  с точностью до состояния абсолютной тошноты. Если бы это состояние продлилось еще пару мгновений, я бы сблевал. Но блевать я не стал, а вместо этого что есть силы бросился бежать. И заяц припустил!
-С ума сойти! – не выдержала Елена, - И куда? Неужели за пивом?
Егор в жесткой отрицательности жеста и немного мимики дал понять, что ирония здесь не уместна. Он сделал рукой вот так. Решительно так и волево, как будто отогнал назойливую мошку, или сумасшедшую стрекозу. Дождавшись тишины он продолжил.
-Я почему-то был уверен, что мне нужно первому добежать до конца улицы. Наверное, я никогда в жизни больше так не бегал. Это была неистовая скачка, во мне ожил какой-то зверь, который хрипел  и рвался наружу. Мои мышцы не были рассчитаны на этого зверя, мои сухожилия могли порваться в любую секунду, а разум колотился только одним: «Первый! Первый! Первый!» Я сказал.
Он сел и вздохнув положил руки на стол.
-Ты обогнал зайца? – тихо спросила Елена.
-Не знаю, когда я добежал до конца улицы я ничего не видел. Упал лицом в сугроб и отключился. Меня подобрали мои же товарищи, которые шли часом позже. Наверное, это было свидание с судьбой, или со смертью, что в принципе одно и тоже.
-Значит, ты не знаешь, - задумчиво сказала Евгения, - может имя «Первый» зайца, а твое «Второй»?
-Может, - усмехнулся Егор, - но только в этом случае мое имя было бы «Последний». Таковым же  я себя не ощущаю. Леночка, твое слово.
-Мое слово будет кратко – мое имя «Я здесь». Все.
-Оригинально, - сказал Егор, - «Я здесь» и все? И никаких комментариев?
-А разве они нужны?
-А разве нет?
-Константин, - обратилась ко мне Елена, - рассуди нас в этом деликатном вопросе.
-Я не знаю, смогу ли я, но я попробую.
-Попробуйте, Константин, потому как Егор считает, что тут необходимы комментарии, я же напротив, считаю, что они совершенно излишни.
-Я считаю, что да. Излишне.
-То есть? – изумился Егор, - Ты действительно считаешь,  что тут нечего говорить?
-Совершенно, - сказал я, немого смущаясь и робея, - если я говорю тебе: «Егор, смотри, светает!» Нужны ли еще какие-нибудь пояснения к этому? Или вот, например, крестьяне гонят скотину, или, допустим, огненный столб встает из земли и упирается в небо, или так, огромная рыжая кенгуру прижимает к груди ридикюль с семенами разнотравья, или вот, африканский слон вставши на дыбы ….
-Достаточно, - прервал меня Егор, - ты меня убедил. Особенно меня кенгуру убедил. Если бы не он, то не знаю, а с ним – пожалуй, что да, пожалуй, что убедил.
-Теперь я? - как-то даже вроде удивленно сказала Евгения.
-Да, сударыня, - сказал я, - но вы можете не называть свое имя, ибо оно уже названо. Его мне пропел утренний ветерок на пару с дроздом.
-Нет, все - таки я скажу, не все же умеют понимать дроздов и утренние ветерки.
-Да, - поддержал ее Егор, - это справедливо. Сказать по чести, лепет дроздов для меня ничего не значит, впрочем, как и бормотание зебр.  Продолжайте, милейшая.
-Хорошо, повинуясь грубой нетерпеливости темной массы, я скажу, но вот что сказать я не знаю. Надо ли вам говорить, что грудь мою переполняют смятение и дрожание от предчувствия завтрашнего свершения? И надо ли вам говорить, что это совершенство не ведомо мене и от того вызывает оно трепет? Если надо, то я вам скажу – будущие это трепет и смятение. Хотите ли вы узнать, что есть прошлое? Если хотите, то я скажу вам, что прошлое есть смесь из радости, сожаления и скуки. В пределах этого государства порхают мотыльки расцвеченные неуемной рукой сожалеющего воспоминания. Там скачут лани и рыдают обезьяны. Что мне делать там? Я не лань и не мотылек, и не обезьяна. Поэтому я здесь.
-А вы, Константин?
-Я? Опять! Слышите?
-Что? – осторожно спросил Егор, - Оркестр?
-Да! – возрадовался я, - Ты услышал? Он усиливается, он разрастается и мужает!
-Я рад за него, но тем не менее…
Егор  не договорил, потому что в этот момент дверь открылась и дверном проеме показался наш давешний знакомый бородач с бессмертным высказыванием Цицерона  поперек груди. Он был, по-прежнему без смычка, но с гитарой. Все обернулись в его сторону и замерли.
-Нашел ли я обитель, коею искал? -  стал он вопрошать нас, заранее млея и приседая - Здесь ли собрались поводыри человечества?
-Может и здесь, - молвила всеведущая Елена, - а может и в соседней комнате. Ты там не искал?
-Я там не искал, - честно признался бородач, - зов сердца повелел мене толкнуть эту дверь.
-Знаешь, друг, - сказал Егор, - ты проходи и садись к нашему столу. Он у нас кругл, а значит, нет в нем углов и уколоться тебе нечем.
-Смелый  ты человек, - сказала Евгения, - коль так беспрекословно доверяешь сердцу своему. Оно у тебя вещун?
-Вещун! – тут же вступился за свое сердце бородач, - Вещун и баюн.
-Как это – баюн? – не поняла Елена.
-Ну, это же просто, миряне! Допустим, укладываюсь я почивать, скажем, как вчера. Посреди коридора, среди бутылок пустых и огрызков всяких,  а сердце мое и говорит мне: «Баю, баюшки баю! А-а! А-а!» И засыпаю я, как младенец у груди матери.
-А, раз так, допускаю.
-Послушайте, отроковицы, - снова вскочил со своего места обладатель гитары, - лик ваш наичистейший всколыхнул во мне желание петь и играть.   И если бы вы только пожелали, если бы голосом, или взглядом вырази ли бы свою готовность внимать мене, о, я бы ударил по струнам! О, как бы я ударил по струнам! Я подарил бы вам очищенное откровение, и я не знаю, существуют ли высоты, до которых не смогло бы дотянуться мое вопиющие откровение.
-Послушай друг! – взял слово Егор, - Хоть я и не отроковица, но слова твои запали мне в самое сердце. Мы с товарищем слышали, как страдала твоя душа, и как ей вторили струны. Не буду говорить за Константина, (это слева, Константин) но я онемел. Я стоял онемевший, и члены мои не слушались меня. Если я еще раз услышу эти взрывы аккордов, то мое бедное сердце не выдержит, оно порвется, как  старый полковой барабан. Не пой, красавец, при мне.
-Хорошо! – неожиданно быстро согласился бородатый красавец, - Тогда налейте пиво.
-А вот это как раз можно.
-Спасибо, - сказал он принимая бокал из рук Елены, - я вижу пиво у вас жидко и желанно и это не может не радовать.
-Полностью с тобой согласна! – кокетливо сказала Елена.
-Однако, есть у меня гостинчик для вас, - сказал бородач, - добром надо платить за добро. Так завещано нам тем, которые знал, что завещать.
С этими словами он полез за пазуху и вытащил от туда пакет.
-И что же это за добро? – спросила Евгения и пододвинулась поближе, что бы получше рассмотреть сверток, - Неужели клубочек, который укажет нам путь?
-То не клубочек, а хлеб наш насущный и немножко сала нашего насущного.
В пакете действительно оказалось сало. Оно появилось на свет так, как раскрывается цветок лотоса – величественно и без утайки. Вот был сверток – нетронутый бутон, и постепенно лепестки газетные раскрывались, шурша и распрямляясь, и вот оно! Плод вожделенного ожидания и нетерпеливого предвкушения.
-Давайте же нарежем его тоненькими ломтиками и вкусим! – необычайно волнуясь, сказал бородач.
-Мы именно так и сделаем, - сказала Евгения, и взгляд ее был туманен, - но прежде расскажи нам историю, которая была бы сколь поучительна столь и прекрасна.
Бородач так и остановился с занесенным ножом. Он был похож на статую, на обращенного, злобной Горгоной, в камень война, на пилигрима, неожиданно увидевшего вдали свой дом, на бородатого оловянного солдатика, на хрен знает что с ножом и гитарой у ног.
-Так! – сказал он отмирая, - Есть у меня одна  в запасе. Именно такая  поучительная и прекрасная как сон истомленной блудницы под сенью зрелой смоковницы.
-Просим, просим! – захлопала в ладоши Елена. Она могла показаться легкомысленной, если бы не веселая хитринка на дне ее зрачков, если бы не свечение, если бы вздох, если бы не шорох.
-Как щас помню, было это 13 лет тому назад. Я был молод, дерзок и невостребован как это сало. Это меня и сгубило. Был я в геологической экспедиции и путь наш пролегал через девственную тайгу. Знаете ли вы, что такое девственная тайга? – задал он риторический вопрос.
-Да, мы знаем, что такое девственная тайга! – неожиданно срезала его Елена. Я знал, что от нее можно ждать что-то подобное.
-Тем лучше! – кивнул он бородатой головой, - И так, я потерялся. Я был потерян 8 дней. Душа была у меня потеряна и тело и чего больше, я не могу вам сказать. На 8 день измученный и исхудавший я вышел на поляну.  Эта была прекрасная поляна, друзья мои. Именно на таких полянах живут эльфы, и произрастает сказочная благодать пущая обильные корни свои во все мыслимые стороны. Трава была зеленая, нет рубиновая, а промеж нее и сквозь пробивались цветы. Я потом пытался найти цветы тее в атласах и людей умных расспрашивал о них, но молчали первые и удивлялись вторые, головой качая  говорили, что такого быть не может, по крайней мере на этом свете. А поляна была, я готов присягнуть чем угодно. И цветы были благоуханные и огромные. Они раскрывались прямо на моих глазах, и я   благоговел, потому что нельзя было не благоговеть. Птица лесная села мне на плечо и стала петь свои песни, и прослезился я. Но потом, в траве я увидел гнездо, в котором лежали яйца. Прошу заметить, что яйца были тоже не обычные, она как бы светились изнутри, и скорлупа была голубисто – золотистая. Случилось что-то в о мне, щелкнуло, как буду-то, спала пелена и только чувство голода осталось. Зарычал я, как зверь озверевший, и пошел, шатаясь к гнезду намереваясь съесть  живьем эти  яйца. Но только взял я их в руки, как почти неслышно раздвинулись ветки кустов, и на поляну вышла волчица.
-Ужас! – не выдержала Евгения.
-Да! Да, лебедушки мои, это был ужас! Я оцепенел, полагая, что пришел мой час последний. Но она стояла и смотрела на меня. Знаете ли вы, как смотрит осуждение на смертельный приговор через жестокое ежесекундное раскаянье? Если нет, то надо  было вам тогда быть со мной. Она стояла как каменное изваяние,  ни одна шерстинка не шевелилась, только глаза. Я  не знаю, сколько мы так стояли, но когда я усилием воли отвел взгляд в сторону, я увидел, что невдалеке от нее стоит медведица и тоже смотрит на меня. Кричать я не мог, потому что я забыл, как это надо делать и откуда испускать звуки отчаянья. Я только смотрел по сторонам, силясь понять, или хотя бы почувствовать, что же такое происходит вокруг меня и со мной. Совершенно ничего, не соображая, я вдруг заметил, что рядом с медведицей стоит лосиха, а чуть дальше рысь и все они смотрели на меня. Смотрели и не двигались. От этого можно было сойти сума. И скорее по какому-то наитию, нежели по здравому разумению, я осторожно положил яйца обратно в гнездо. Когда же я поднял глаза, то никого уже не было. Они ушли. Они растворились, потому что никогда ни до, ни после того я не слышал, что бы медведи так бесшумно уходили. Совершенно изнеможенный я упал на траву и уснул. Вот такая история.
Бородач вздохнул и по новой  занес нож над заждавшимся салом.
-А?
-Что? – тут же опуская нож спросил он поворачиваясь к Елене.
-А как же ты…
-Спасся?
-Угу! – Елена закивала головой.
-Да, старик, - ожил Егор, который все это время слушал как завороженный, - как?
-«Как ты выжил, как ты спасся» - каждый лез и приставал» - процитировала с усмешкой Евгения.
-Дальше ничего интересного не было, - бородач опять занес нож, - меня нашли охотники.
-На поляне? – спросила Евгения.
Бородач опустил нож и посмотрел на Евгению.
-Нет, отроковица, не на поляне. В том то и вся суть.
-А как же?
-Кто его знает, как! – он снова занес нож и начал примериваться, - Охотники рассказывали, что в этих местах, будто бы живет какой-то отшельник, божий человек, но его никто не видел. Такие вот дела.
-Это самая чудесная история, которую мне доводилось слушать, - задумчиво сказала Евгения, - не то что про твоего зайца!
-Про какого зайца? – спросил бородач опуская нож.
-Друг! – не выдержал Егор, - Дай я нарежу сала! Надеюсь у меня это получиться лучше и меня не возьмет оторопь посреди люда и женщин.
-Да конечно нарежь, - благодушно разрешил тот, - а что за заяц?
Пока Егор резал, Елена вкратце пересказала историю про зайца.  Бородач был сражен.
-Помилуйте! – он протянул руку к Елене, - Чем  же эта история хуже?
-Я тоже считаю, что она ничем не хуже, - задумчиво сказал Евгения, - кое в чем она даже лучше.
-Вот как? И в чем же?
-Я не могу сказать  оформлено, но мне кажется должен сказать Константин.
-Константин? – спросил бородач, - Это где у нас? Ага! Так скажи же, Константин!
-Я не знаю, смоги ли я сказать, так как надо, так как это следует  сказать. Так как должно.
-Ты, Константин, говори, а мы потом разберемся так или не так.
-Хорошо. Я попробую. Мне кажется, что эти две истории хороши в одинаковой мере, как одинаковы, хороши разные виды рыб, пронзающие толщу воды, они так же хороши, как смокинг и кальсоны на теле мертвеца, они великолепны, насколько может быть великолепен снайпер, поражающий в упор трепетную лань. Видящему мир через красные очки даются красные знаки,  любящему камни, дается знак в камнях, глухому и немому дается знак через глухоту и немоту. Надо ли их винить, что им дарованы разные знаки?
-Я понял тебя, Константин! – сказал бородач, - Ход твоих мыслей более чем приятен, потому что он близок к совершенству.
-Ничто не может приблизится к совершенству, кроме…  - Евгения посмотрела на меня
-… кроме самого совершенства. – Докончил я.
-Или хаоса.
-Что в принципе одно и то же.
-Так давайте же выпьем по этому поводу!
-Действительно, почему бы ни выпить? Уж и сало нарезано и кубки дымятся.
-Gaudeamus!
-Воистину Gaudeamus!
-Сударыня, подайте рыбку!
-Вам потолще или поуже.
 -Мне по длиннее.
-А может по глазастей?
-Бросьте, к чему тут глаза?
-Позвольте, глаза всегда при чем!
-Вот и ели бы сударь глаза, а мне отдавали бы все остальное.
-Нет уж, пусть все есть как есть. Не будем свершать насилие над естественный ходом событий.
-Не будем.
-Эх! Хорошо сидим!
-А я не очень, подвиньтесь немного.
-Но-но! Не так активно!
-По-моему я был достаточно скромным.
-Так значит, сударь, вы скинули наконец-то личину?
-Можно сказать  так, я скинул.
-Отчего же?
-Считайте это сезонной линькой.
-Типа к зиме?
-Типа так.
-И кто же вы теперь?
-Пока сам не пойму. Все зависит от многих причин.
-Например?
-Например, от количества выпитого пива, от солнечной активности и степени агрессивности, окружающих меня дам.
-Понятно.
-А не поговорить ли нам об абсентеизме? Тема эта, признаться…
И тут дверь разверзлась и на пороге появился кто-то последующий.  На нем была лысина, и был он мал ростом, но упруг ногами. Лицо его выражало поиск и тщету. Нос был выполнен на греческий манер, и усы под носом были исполнены в том же духе.
-Дозвольте быть с вами! – сказал вновь вошедший, - Одиночество и тщета выгнала меня из дома и погнала по коридору.
-Егорыч! – вскричал бородач, - Это Егорыч!
-Теперь и я ясно вижу, что это Егорыч, - сказал Егор, - проходи, Егорыч. Ты один, или с тобой кто еще есть?
-Со мной есть еще кто.  – Немного неловко сказал Егорыч и поставил на стол пакет.
-Шоу должно продолжаться! – сказала Елена, - Сегодня что, праздник незваных гостей? Или слет рыцарей ночи?
-Я Егорыч, - сказал Егорыч вынимая из пакета колбасу, сыр и две бутылки шампанского,  - есть Егорыч и Егорычем сдохну. А рыцарем быть не хочу.
-Эвон как! – подбоченясь сказал бородач, - Это от чего же так? Рыцарем не хочешь, будь конквистадором! Не хочешь быть конквистадором, будь Чиполиной!
-Нет уж, был Егорычем и сдохну Егорычем! – Настаивал на своем упрямый Егорыч.
-Он прав, каждому свое! – вступилась за Егорыча  Евгения, - Послушайте, джентльмены, а давайте попросим Егорыча рассказать  историю щепетильную с подтекстом и  хорошо скрытой моралью.
-Послушай. Друг, - обратился Егорыч ко мне, - О чем она?
-Понимаете, Егорыч, волею толи случая, толи непонятной нам высших закономерности, собравшиеся здесь вещают о знаках таинственных и невообразимых что встречались у них на пути и коими они были свидетелями и участниками. Если с вами, уважаемый Егорыч, случалась конвульсия души и судорога сознания, если вы немели и были на краю добровольного помешательства  поведайте нам об этом. Тут те, кто поймет и оценит.
-Вот значит как! – сказал Егорыч утирая левый мокрый ус, - Аллегории желаете?
-Пусть будет она, пусть будет аллегория, но пусть она будет фантасмагорическая!
-Да? – спросил Егорыч утирая правый сухой ус, - А вы не уссытесь?
-Нет, - заверила его кокетливая Елена, - мы не уссымся.
-Добро! Тогда расскажу! Только, сначала по шампанскому, а потом расскажу. Ну, как, борода, открывай!
-По-гусарски, или как шалавы открывают?
-Давай по-гусарски!
Борода встряхнул бутылку и медленно раскрутил проволочки на горлышки бутылки. После этого он поставил бутылку на центр стола, и усмехнувшись со знанием дела сообщил:
-Щас бабахнет!
А за окном, Господи, там начинало светать! И там уже гобои, саксофоны, блок флейты и рожок! Все вместе и порознь! Я ждал этого рассвета, почему-то мне казалось, что в первых лучах восхода я увижу маэстро, узрю гениальных музыкантов.  Подгляжу в их партитуры и по их лицам, по движениям рук пойму что-то такое, чего не удавалось понять до сих пор, что ускользало специально или нарочито не оставляя следа, а лишь дымка,  лишь марево, лишь запах миражей.
-Не надо бабахнет! У меня идиосинкразия на брызги шампанского!
-У настоящего гусара не должно быть никакой идиосинкразия на брызги шампанского, а так же на лошадей, женщин и…
Бабахнуло. Пробка, ударившись о потолок, отскочила и ударила в лысину Егорычу. Егорыч екнул, громко пукнул и тут же захохотал. Его сейчас же поддержали  все присутствующие.
-Это не Егорыч, а вместилище спец эффектов!
-А шампанское залило весь стол. – Как-то печально заметила Евгения.
-А хрен с ним! – отхохотавшись сказал Егорыч, - Жалко вот теперь придется с мордой красной сидеть. Борода, ты еще не разлил?
-А у тебя звуковые эффекты закончились, или еще пару припасено на черный день?
-Это уже не твое дело, ты знай разливай!
-Уже! Тебе куда?
-Вот в эту кружечку!
-А тебе?
-Хозяйки, есть еще тара?
-Нет, хотя, Женька, посмотри в тумбочке.
-Тут только баночка для анализов.
-То есть?
-Ну, из под майонеза.
-Сойдет! Лей, борода!
-Ага.
-Че ж ты такой не ловкий?
-Сам бы и наливал, если ловкий.
-Ладно, не бурчи! Егорыч, тост давай!
-Тост? А не уссытесь?
-Не уссымся!
-Ну, тогда слушайте! Это будет и тост и история. Служил я в армии прапорщиком. Служил себе, горя не знал, и вдруг на мою голову назначают меня в командировку. Как говориться, в деревню, в глушь! Не знаю, кто и когда установил такую хреновую традицию, но мы каждый год помогали хозяйствовать различный убогим населенным пунктам, ну вроде таким, как из бороды разливальщик! Поехали, значит. Расклад таков: при мне 63 бойца, а перед нами задача – собрать богатый урожай картофельных клубней в окрестностях деревне Правопердуховке. А в населенном пункте этом  живет народу хрен да немножко, вот и в основном  те, которые по непонятной причине задержались на этом свете. Но, скажу вам братцы, среди этого хрена да немножко  была одна, - Егорыч закатил глаза, зацокал языком  и воздел руки к небу, - она… у ней… вот тут и тут тоже…я такого не видел! Ни до, ни после, только во время. Откуда она там взялась? Что ее держало в этой дыре – не знаю! Скажу так – это самая большая загадка в моей жизни. Кое-кто  прикидывает, в чем смысл жизни, другой выращивает огромный хрен, а передо мной  всегда стояла только этот вопрос, он не давал мне спать, даже спустя много лет. Я и сейчас, бывало, проснусь среди ночи, схожу, как положено мужику, до ветру, а потом выйду на балкон, раскурю папироску, а в голове только одна мысль долбится: «Какого хрена она там забыла?!!» Я же тогда говорил ей: «Лиза, Господь с тобой, вот  я стою пред тобой, как падла, на коленях  и в дерьме. И говорю тебе, Лиза, душа как птица, кто мне укажет и что я им всем? Лиза, найдется ли вселенная, в которой мне будет так как тебе здесь?  Светоч души моей, кто же если не мы с тобой на сеновале? У меня 63 подчиненных, Лиза,  я им как мать, но свет им не ведом!  Позволь мне опрокинуть и взойти. Если топтаться около, кто же возьмет под уздцы? Лиза, - говорил я ей, - а если завтра война? Представь я, раненый в плече, лежу в воронке и исхожу стоном и болью. А надо мной, Лиза, вороны черные. А подо мной, Лиза, черви и личинки злобные. Лиза, - кричал я ей, - я солдат любви и маршал ненависти! Скажи и я буду есть плевела! Промолви и я рожу алмаз! Хочешь в небо, хочешь на хрен! Скажи, не молчи!». Вот как говорил я. И плакал ей, и руки целовал, и хохотал как демон, и: «Ой, лю-лю раз лю-лю!» говорил, а она была молчалива и непреклонная в своем внутреннем не прикосновении. Скажу так – у каждого есть в жизни неприступная черта, за которую он силиться, но не может вползти, корячиться, но никак, потому что рылом не вышел. Потому что хрен ему, а не запретную черту! И это хорошо. Кто бы я был без этой потаенны? Простым Егорычем. А теперь я кто?
-Теперь ты Егорыч с потаенной!
-Верно! Вот за это я хочу и выпить! За мою Лизу и за ее великую тайну.
-За всех Моно Лиз!
-Давай, за это я выпью!
-Мы все за это выпьем!
Мы выпили. Я вслушался. Уже и орган вступил, и тромбон, и флейта Пана, и еще что-то, но не разборчиво и как будто  далеко и изнутри. Теперь оркестр был слышен во всю, не надо было прибегать к помощи напряженного внимания и смотрению себя вглубь, это было ни к чему. О, как высоко и пронзительно это под силу флейте-пикколо, а теперь внизу – контрафагот, это он и все остальное вместе и по рознь. Я чувствую, как дирижер взмахивает своей волшебной палочкой  и призывает, призывает! Ardente! Appassionato!! Furioso!!!
-Константин, что-то часто ты смотришь  в окно, уж не пытаешься ли ты поторопить события и тем самым слегка заглянуть за забор?
-Признаться да, - несколько смутился я, - признаться была такая гаденькая мыслишка. И след ее еще не стерт в моем сознании.
-А что так? – бородач был явно наблюдателен и любознателен, - Что вам, Константин, не нравиться в этой существующей действительности?
-А что тут может нравиться? – спросила Евгения, - Что тут может восторгать и тревожить?
-Вот те на! – удивленно развел руками бородач, - Извольте объясниться, господа.
-Что такое? – тут же подтянулся Егорыч, - Кто куда кого послал?
-Да не об том речь! – махнул рукой на него бородач.
-А ты на меня рукой не маши! – тут же обиделся Егорыч, - Мы с тобой в одной канаве не лежали, что бы ты на меня рукой махал!
-Подожди, Егорыч, - остановил его Егор, - рано еще бузить.
-Рано? – искренне удивился Егорыч, - А когда будет пора? И почему не сейчас?
-Потому что еще остались не выяснены кое какие вопросы и кое какие стороны нашего бытия не освещены, а это томит.
-Тогда понял! – быстро ретировался Егорыч, - Тогда по шампанскому?
-А давай!
-И я с вами! – присоединилась к ним Елена.
Пока Егор с Егорычем обособились с шампанским, бородач снова повернулся ко мне и вопрос был в его глазах, а в бороде был мусор.
-Еще раз спрашиваю, можно ли восставать против действительности? Разве оно того заслуживает?
-А разве нет? Разве не надо взломать стены темницы, что бы выйти на волю?
-Если тебе стены даны, что бы их взломать, то именно так и надо поступить, но это не есть восстание против действительности. – Вступил он в спор с Евгенией.
-А что же это?
-Это есть необходимость действительности, но не более того. Мы с вами заслуживаем той действительности, которая соответствует нам – ни больше, ни меньше.
-Как тоскливо от этих слов, как безмерно тоскливо. Неужели моя душа измеряется вот этим, – она обвела взглядом серые стены, стол, залитый шампанским и повсеместную срань, -  это же гадко и безнравственно.
-Позвольте, - вступил я, - я не согласен с вами. Конечно, я могу ошибаться, даже, скорее всего именно так и происходит, но мне кажется, что нравственность всегда самодостаточна. Это некий пропуск для лицезрения божественного.
-А разве нельзя лицезреть божественное в более приятной обстановке? – настаивала Евгения, - Если мне это дано специально для чего-то, то для чего?
-Милая леди, - бородач постучал ладошкой по барабану гитары, которую он весь вечер баюкал на своих коленях, как безродное дитя, - а для чего мне этот инструмент?
-Очевидно, что бы распугивать кошек.
-Может и так, но мне мыслится другое. Сегодня я впервые взял этот инструмент в руки, скажу  вам, что он мне был навязан совершенно мистическим образом, я бы даже сказал бесстыдно.
-Что и такое бывает? – изумилась Елена, она оказывается, все слушала, в пол уха. О, сколько непредвзятого коварства было в этой женщине! Сколько утонченного лицемерия воплощенного в маске беззаботного поигрывания своей судьбой! Хотя, я мог ошибаться.
-А как же! Представьте себя, я иду с гостей, как и подобает отгостившему мирянину, слегка навеселе и с встревоженным рассудком,  и вдруг ТРАХ!
-Что трах? – на этот раз заинтересовался даже Егорыч, - Кого трах?
-Ладно, не трах, - поморщился бородач, - пусть будет БАЦ! Темень!
-Ослеп что ли? – удивился Егорыч, - Не хрена себе!
-Да почему ослеп-то? Ослеп-то почему? – искренно удивился бородач и даже слегка привстал, - Вы, господа, меня право слово, удивляете! Ослеп, главное! Ничего не ослеп просто тр… БАБАХ! Свет померк. И как щас помню померк он между 4 и 5 этажом. И я провалился, толи в царство Морфея, толи еще дальше.
-А дальше только клоака мирозданья! – неожиданно подала голос Евгения. Ее сарказм тоже  удивил меня.
-Ну, значит толи туда! Очнулся – кругом никого и в руках гитара, а в голове одна мысль: «Играй! Играй!! ИГРАЙ, СУКИН КОТ!» Как я взыграл! Я ж, у меня ж, вот посмотрите!
И он протянул нам свои руки, которые были поранены и кровоточили.
-Свят, свят! – перекрестилась Елена, - Не похоже это на дела твои, Господи.
-А как же ты можешь судить чьи это дела? – вступился Егорыч, - Как?
-Я чувствую, - тихо сказала Елена и  я опять подивился, - неужели не понятно?
-Хорошо! – неожиданно резко сказал Егорыч, - А вот моя Елизавета, это чьи дела? Говори честно и открыто!
-Это мамины с папой дела! – усмехнувшись, дерзко отвечала Елена.
-То есть? Каких это мамины с папины?
-Ее маминых и ее папиных. Пора бы уже знать о таких вещах, товарищ прапорщик.
-По-моему меня норовят обидеть! – звенящим голосом сказал Егорыч и стал медленно подниматься, - По-моему, меня уже обидели!
-Сядь Егорыч, - остановил его Егор, - еще не время.
-Не время, говоришь? – как-то сразу смягчился Егорыч, - Информация точная?
-Да. Плод не созрел, время урожая не пришло.
Егор каким-то странным образом имел воздействие на Егорыча и тот его слушал, как жесткий лед слушает слабый весенний лучик.
-Егорыч, - тихо сказал я, - ты похож на коня, который есть спелые яблоки с руки доброго конюха.
-Да? – искренно удивился Егорыч, - На коня? А масть? Какая у меня масть?
-Масть? – я слегка задумался, - Она, знаешь, такая лиловато - охристая с коричневыми прожилками и блесками в виде всполохов.
-Да? – еще больше удивился Егорыч, - Усаться можно!
Он сделал неосторожно движение и со стола упал нож.
-Сейчас еще мужчина придет, – заметила Евгения.
-И не один, - усмехнувшись сказал Егорыч, - а с подругой!
С этим словами он взял ложку и бросил ее вниз. Она звякнула об пол и затихла, как затихает смертельно раненый воин утомленный борьбой за жизнь. Все обернулись на дверь и стали ждать. Ждать пришлось не долго, вскоре дверь открылась, и на пороге появился молодой человек в косоворотке, а следом за ним не молодая дама, но не в косоворотке, а как раз  в кокошнике и с богатым бюстом впреди себя.
-Хлеб да соль вам, хозяева! – приветствовала присутствующих обладательница богатого бюста, - А мы артисты!
-А мы прапорщики! – тут же услужливо вскочил Егорыч, - Пожалуйте к нашему шалашику!
-Обожаю военных! – томно сказала дама глядя сверху на Егорыча, потому что он был на полторы головы ниже ее, да и в обхвате так же.
-А я обожаю представителей Мельпомены! – ответно отозвался Егорыч в упор глядя на бюст и облизываясь языком.
-Вот и встретились два одиночества! – весело сказал молодой человек в косоворотке, - Доставать, что ли, Кирилловна?
-Доставай, Колянчик! – разрешила Кирилловна.
-А мы тут ходили. Искали приличную компанию, а тут вы! – не уставая излучать оптимизм говорил Колянчик выкладывая из сумки хлеб, колбасу, винегрет и водку. Просторные рукава атласной косоворотки, подобно матовым крылам непонятного ночного мотылька, метались над столом.
-Пожал-те!
-Ого! – Сказал Егорыч.
-А то! – Ответила Кирилловна.
-Значимо! – Вступил бородач.
-Нелишне. – Произнесла Елена.
-Прямо в точку! – восхитился Егор.
-Сдадим в закрома. – Проговорил Евгения.
-Сгущение и концентрация. – Добавил я.
Неожиданно Егорыч, без всякой видимой прчины, изобразил жизнерадостного жеребца посредством конского смеха. Елена вздрогнула и с некоторым недоумением посмотрела на Егорыча. Колянчик же, напротив, направил на него полные бурлящего света глаза и под стать ему, только более переливчато и высоко, закатился. Егор посмотрел сначала на одного, потом на другого и вздохнув полною грудью, явно ерничая, потому что я раньше не разу не слышал, что бы Егор так смеялся,  зашелся совершенно идиотским смехом. Он перемежевывал его  повизгиваниями, похрюкиваниями и совершенно не человеческими звуками.
-Ах, так! – воскликнула Кирилловна и присовокупилась к ним своим оперным смехом.
Елена так же не осталась в стороне от этой затеи, и издав пронзительный и высокий звук, вполне натурально, предалась общей радости.
Что касается меня, то я слушал, а что касается Евгении, то она смотрела как я слушаю. Оргия смеха не мешала мне слушать. Она служила лишь фоном, того что было за этим.
-Слышно? – наклонясь к моему уху спросила Евгения.
Ее волосы коснулись моей щеки.
-Чего ты улыбаешься? Я спросила глупость?
-Нет, щекотно. И очень приятно.  Как странно жить в этом мире. Можно иметь и не быть причастным к владению,  можно пройти мимо восторгов вселенной, можно окунуться и не понять во что, но достаточно легкого прикосновения волос, что бы все всколыхнулось и вздрогнуло.
Евгения улыбнулась и улыбка эта была печальной и задумчивой, а вместе с тем что-то тонкое и светлое, подобно невидимым нитям окутало и этот взгляд, и эту улыбку. Вам доводилось ловить себя на мысли, что перед вами не то, что есть на самом деле? Что жизнь, подобно ушлому контрабандисту, закрасила настоящий шедевр грубыми и никчемными белилами? И вот когда вы это начинаете понимать, вдруг, из-под мертвого и холодного начинает просвечивать что-то искроенное и безмерное.
-А что, Кирилловна! – по-молодецки вскрикнул Колянчик, - Может Агафоныча позвать?
-А и позови! – с вызовом сказал Егорыч, - Я никого не боюсь!
-Ох, как я люблю военных! Зови, Колянчик! Да пусть он свою гармонику прихватит!
-Эх! Раззудись плечо! – Колянчик изобразил пару коленцев из цыганочки, - Щас запляшут у нас небеса и содрогнется земля!
-И прибудет веселье и отступит скука! – вскочил Егор, - Пошли, Колянчик, вместе.
-А ни куда идти не надо! – крикнул стоящий в дверях толстопузый дядька с гармонью на перевес, - Если выпивка не идет к Агафонычу, то Агафоныч идет к ней! Принимай,  братва!
И широким движением он поставил на стол три бутылки водки
-Это начинает принимать угрожающий размер! – сказал бородач, - Ну, да чему бывать, тому не миновать!
-Есть, кто на бубне бубнить будет?
-Я буду! – вызвался Колянчик, - Я буду в него бить и плясать!
-Получи, Колянчик! А на балалаечке?
-Позвольте, я попробую! – сказал бородач, отставляя свою гитару, - Давно хотелось освоить новый щипковый инструмент.
-У тебя же пальцы. – Напомнила ему Евгения.
-Ах, да! У меня же пальцы! Может у вас, уважаемый маэстро,  есть рожок?
-Есть у меня и рожок! – ответил Агафоныч, вытаскивая рожок из-за пояса.
-А балалайку давай сюда! – протянул руки Егорыч, - Я раньше ох, как играл! С заходом играл!
-Это как? – не поняла Кирилловна.
-Ну, как? Как зайду, так и заиграю! Аж девки писчат! Во как играл!
-Понятно. Литавры есть, кому литавры дать?
-А давайте мне! – вызвалась Елена, - Я как никак училась в музыкальной школе по классу фортепиано, думаю, справлюсь.
-Конечно, справишься, красавица. Что у нас еще осталось? – спросил сам себя Агафоныч, - А осталось у нас еще колокольчики и  зурна. – Сам себе ответил Агафоныч.
-Я возьму колокольчики, -  сказал я. Мне почему-то очень захотелось взять колокольчики.
-А я тогда возьму зурну! – решительно сказала Евгения, - Я буду зурнить ею на право и на лево!
-Отлично! – Агафоныч сел с краю, на откуда-то взявшеюся табуреточку зелено – облупленной масти, и растянул меха, - Кирилловна, запевай!
После чего он нажал на клавиши. Гармоника всхлипнула и удивительно пронзительно запела. Вслед за ней, буквально ноздря в ноздрю повела мелодию Кирилловна. И вдруг взвился жаворонком рожок. Да, да! У бородача получилось! Хоть он разбрызгивал по сторонам слюни и пучил глаза, но у него получилось! А потом вошел в круг Колянчик, периодически в такт и кстати, ударяя бубном себя  то в голову, то в локоть, то еще куда ни попадя.
-Зурну давай! – вскричал Агафоныч с силой раскатывая меха, - Зурна пошла!
-Есть пошла зурна! – по военному крикнула Евгения и по кавказки дунула в нее что есть силы.
-Балалайка,  твою мать! Не спать! – надсадно кричал Агафоныч.
-Уже в строю! – и выдал коленца Егорыч, - Ну как?
-Прорвемся! Егорушка, вдарь пару раз!
-А и вдарю, етитское мясо! – воодушевленною крикнул Егор что есть силы ударяя в литавры, - Так вдарю, е-мое, что гвозди из стенки повыскакивают!
-И пошли, пошли колокольцы! – стеная  душой пропел Агафоныч.
-Щас, щас, еще не время! – говорил я, - Поближе надо подпустить!
-Давай,  колокольцы, не томи! – продолжал страдать Агафоныч краснея и потея от внутренней натуги.
-Во! Вот сейчас время! – и зазвучали мои серебряные, заколоколились, как будто лопались пузырьки перерожденного отчаянья,  изливая изнутри себя на всех нас прозрачную благость, росу легкости, зерна любви. И уже Кирилловна распростав руки вошла в круг огромной лебедицей, а вокруг нее мелким бесом неистовал Колянчик, ударяя и ударяя в свой обдолбаный бубен.
-Э-эх! Твою мать!! – вскричал Егорыч и отбросив балалайку пустился в присядку. С первого же приседа на нем лопнули штаны в промежности, но он не замечал этого, он бил ногами в пол, он заламывал руки и взбрыкивал почище любого Орловского жеребца. Егорыч прибывал в танцевальном экстазе и ему вторил Егор, лупя в литавры и уже хрипло крича:
-Жарь, Егорыч! Жарь, твою мать! Жарь!
И Егорыч жарил, высунув язык, и хрипя как околевающий барсук, он плясал, если только это безумство  души и плоти можно назвать танцем. Уже и Колянчик отпал, в изнеможении, но с горящими глазами усевшись прямо на пол, а Егорыч все ходил и ходил вокруг Кирилловны, которая, то хохотала басом, то толкала Егорыча грудями в лицо и от этого он сразу взбадривался и порождал новую танцевальную нелепость.
-Мы еще могем! – кричал он, - Ох, как мы, на хрен могем! Ногой вот так вот могем!
-Браво, Егорыч! – кричал ему Колянчик, и что есть силы хлопал в ладоши – Поступай к нам в ансамбль.
-А один хочу танцевать! – в ответ ему кричал Егорыч, - Без ансамбля!
-Почему рожок смолк? – хрипел Агафоныч, - Какого черта?
-Погодь, отдышусь немного! – оправдывался бородач, - Я же не железный!
-Так и я не пластмассовый!
-Ох, как я люблю военных!
-Егорыч, охлани! Сдохнешь во цвете лет!
-Пока я танцуя -  я вечен! – всхлипывал Егорыч изображая предсмертную судорогу всего тела.
-Держись Егорыч! На помощь иду! – вскрикнула Елена и отбросив дудку, подобно кенгуру, вспрыгнула в центр круга.
-И я тута! – Колянчик был уже на ногах, уже рванул ворот рубахи, и, - Опа! 
И опять все по новой, и понял я, что нет придела человеческим силам, как нет бастионов, которые не могла бы взять любовь. Егорыч танцевал уткнувшись своим прапорским носом в грудь Кирилловны и танец этот мог навеять ужас на кого угодно, кроме нас – играющих и танцующих. Мы ясно видели, что Егорыч был прекрасен. И тяжелое дыхание его, с клокотом и присвистом – прекрасно, и его бессистемные приседания и покачивания из стороны в сторону – тоже прекрасно, а уж сопли и слезы умиления и подавно!
-Кто это? – спросил вахтер Васильич, которые неизвестно когда и как появился около меня. К тому же в руках у него была гитара бородача и судя по тому что он был потен и возбужден, он тоже играл в нашем безумном оркестре.
-Это актриса! – крикнул я ему, - Жрица любви и сладострастья!
Василич вылупил глаза и отложил гитару.
-Та самая у которой эскулапы гланды вырвали? – он сжал кулаки и поднес их к моему лицу, - Вот такие!
-Может и вырезали, я не спрашивал. – Сказал я отводя немытые кулаки в сторону, потому что они дурно пахли, а не люблю когда дурно пахнет, особенно перед носом, - К тому же таких волосатых гланд  в природе пока не наблюдалось.
-А вы мне говорили, что она заболела.
-Кто?
-Ну, карликовая жрица, которая фамилию определяет без паспорта и метрик.
-А! – я вспомнил, что мы говорили ему на вахте, - Вы не помните кто сказал: «VAE VICTIS!»?
Но Василич уже вскочил и подбежав к Кириловне начал приседать как собака женского пола у забора и спрашивать:
-Скажи, о жрица, как моя фамилия?
-А ты кто? – не сколько не удивляясь спросила Кирилловна.
-Василич я, вахтер нонешний. – И Василич полез за своим удостоверением
-А фамилия какая у тебя?
-Каскадниковы мы.
-Смотри-ка, действительно Василий Петрович Каскадников. А о чем спрашивал-то?
-Как фамилия моя, предскажешь жрица любви и сладострастия?
-Отчего не предсказать-то? Твоя фамилия Каскадников и звать тебя Василий, а отца твоего звали Петром! А фамилия у него была Каскадников.
-Свят, свят! Это как же тебе удалось?
-Колдовство! – медленно проговорила Кирилловна в упор смотря на Каскадникова, - Наговоры и предсказательство! И еще это… как оно? – она пощелкала пальцами силясь вспомнить что-то, и наконец вспомнила, - И концентрация мысли! Во!
-Я так и понял, а вот как фамилия у… - он не успел договорить, потому что Егорыч толкнул его в грудь.
-Отвали в жопу! – ревниво сказал он и подняв глаза полные слез и печали спросил у Кирилловны, - Кирилловна, ты же Лиза?
-С чего это ты взял? – удивилась Кириловна и   стала поддерживать Егорыча бюстом, потому что он мог упасть.
-С того, что я узнал тебя! Ты Лиза из Правопердухайки! И не отнекивайся!
-Хорошо, не буду, - согласилась покладистая Кирилловна, она чувствовала души прапорщика как свою, и понимала,  что ей надо сейчас быть светлой Лизой, а не пьяной Кирилловной, - я Лиза.
-Лиза?! Ты?! Здесь?! – Егорыч в изумлении раскинул руки в сторону, но голову не убрал, потому что мог упасть на пол и удариться головой или копчиком, что в принципе, одно и то же.
-Да, я. Да, здесь. А что?
-Лиза! Бог мой, Лиза, почему ты не пошла за мной тогда? Почему? Лиза!
-Ну, ты же был пьян в сиську!
-Да! Да я был пьян, Лиза! Но и что? Помнишь, Лиза, ты мне молчала о том, что небеса близки и рядом? Помнишь, я стоял как дятел в сугробе? А ты? Ты, Лиза, ты мне молчала, как молчат только богини!
-Да, да, - кивала головой Кирилловна, и слезу лились из ее прекрасных глаз, - это было.
-Рожок! – внезапно воскликнул придремавший было Агафоныч, - Играй! Под трибунал отдам!
-А? Что? – вскинулся бородач и пошарив рукой около себя доложил, - Я тут, ваше высокородие! Дуду уже!
-Не дуду, а дужу! – поправила его Елена и помахала зурной, - Я сейчас подключусь! Только позволю себе бокал шампанского!
-Позволь, красавица! – разрешил Агафоныч. Он, как я понял, был добрый мужик, только туповат немного.
-Колокола готовы! – доложил я, - А где Евгения?
-Начинаем! Об убитых не скорбим, отставших не ждем! Играем! Душевно!
-С третей цифры! – крикнул Каскадников, - Вступаем сразу за жрицей!
-А где Евгения?
-Да тут я, тут! Я спала.
-Егор сигнал к построению! - Агафоныч встал, Егор ударил в литавры, - Прапорщик!
-Я!
-Строй отделение к торжественному прохождению по всюду!
-Есть! Строиться, сукины дети! По ранжиру давай! Куда ты борода прешься, встань за Лизой! Лиза встань вперед, во главу. Константин, грудь! Что она у тебя такая впалая? Вона посмотри, какая она у Кирилловны! Чудо, а не грудь!
-Рада стараться, товарищ прапорщик!
-Отставить разговорчики в строю! Каскадников, шансовый инструмент тебе в ухо! Почему штаны не уставные?
-Это трусы, товарищ, прапорщик, семейные! От деда достались! В наследство!
-Ладно, черт с тобой! Девицы, в конец колонны и не бузить там мне!
-Есть!
-Товарищ генерал – майор! Музыкальный взвод особого предназначения борющейся за почетное право носить имя Вайнямейнена, для прохождения по этажам и лестничным проемам построен! Ответственный за построение прапорщик Егорыч!
-Хвалю! Взво-о-од! Смирно! Ровняйсь! Вперед, с музыкой, ша-агом арш!! Твою мать!!
И мы грянули и мы пошли! Впереди колоны шагал Агафоныч с яростным остервенением то сжимая, то растягивая меха, за ним гордо неся перед собой свой бюст шла Кирилловна – Лиза, рядом с ней шел сияя от счастья Егорыч с балалайкой,  сразу за ними шли Егор с Колянчиком, обои при инструментом и решительностью во взгляде, потом бородач с Каскадниковым и замыкали колонну мы втроем. Я по центру, а девушки по бокам. Они были исступленны  радостью и пели. Я плохо помню где мы шли и что нам кричали в спину, но когда мы пришли обратно, охрипшие и счастливые оказалось, что спины наши были заплеваны и забрызганы нечистотами, а у бородача даже обнаружился след сапога на спине. Эти обстоятельства указывали на то, что нас если и поняли, то не так как надо. Но было и радостное. Кое-кто нас понял именно так как надо. И этот кое-кто пристраивался к нам неся с собой  то горн, то барабан, а то просто свое звонкое горло оснащенное медными тазами и кастрюлями зазвонистыми. Мы пришли обратно и нас было ровно в десять раз больше, чем было в начале. Я уже не узнавал лица и путал национальности, а потом, потом нас стало еще больше, но это видел только я.
Только я видел, как вдруг к нам в окно полезли музыканты того огромного оркестра, который  так долго звучал вне досягаемости от меня и других. Они лезли смеясь и приветствуя всех, но Боже мой, какие  у них были странные инструменты!  Какие  не человеческие лица и какие низкие повадки! А маэстро? Неужели ни кто не видел, что он прихрамывал и как-то странно косил его глаз? Неужели никто не насторожился, когда он снял свой цилиндр, то под ним яснее ясного блеснули рожки, которые он толи из озорства, толи по другой причине выкрасил второсортной серебрянкой? И когда все прыгали так, что только чудом не обвалились потолки, почему никому не показалось странным, что только он один стоял, скрестив руки посреди стола и  оскалив зубы наблюдал за происходящим безумством? Он лишь изредка взмахивал своей дирижерской палочкой, и новым взвизгом становилось больше в этой какофонии звуков и тел. А потом он посмотрел на меня, резко и решительно и крикнул так, что стыла кровь в жилах  и судорога прощла по телу:
-Почему стоим?!! Плясать!!
И повинуясь этому страшному голосу, я стал плясать и визжать, хотя душа моя умирала и умолкала, как лютик на морозном ветру.
-На воздух! – крикнул маэстро, - С песней!!
И мы бросились, выламывая дверь, и топча друг друга. Краем глаза я видел, как упала Евгения и по ней побежала вся толпа. Она силилась, но не могла подняться.
-Мертвых не берем, раненых добиваем! – крикнул тот, на столе, во фраке и с палочкой, которая уже превратилась в хлыст.
И все бежали, бежали, бежали. А когда мы оказались на улице, посреди дороги, вдруг взошло солнце, и мы все увидели себя как на ладони, но со стороны.
Егорыч в изумлении осмотрел свои штаны, порванные в клочья и заблеванную майку, и один ус, второй оказался, почему-то сбрит. У бородача из расстегнутой ширинки торчал сломанный гриф гитары, а разбитые очки болтались на сломанной душке, и к тому же борода была удивительно зеленого цвета, а уши напротив – ярко синие. А рядом с ним стоял кто-то завернутый в простынь, а поодаль в ластах, но почему-то голый и икал. Был один с флагом, и без флага тоже был, но все одинаково уродливы и мерзостны.
-Сборище ублюдков… - сказал кто-то тихо и никто ему не возразил, потому что нечего было возразить. Все были раздавлены и потеряны.
-Что же это было? – потерянным голосом спросил Василич утирая  лицо и мешая  кровь с соплями.
-Пошли, Константин, - тихо сказал Егор и потянул меня за руку, – пошли.
-А как же Евгения?
-Пошли. – Тихо повторил Егор.
И я понял, что надо уходить, потому что всего уже было слишком много.
-Ну, прощай, что ли, - тихо  сказал Егор, когда мы подошли к моему дому, - до встречи.
-Давай! – я махнул ему на прощание рукой.
Поднявшись в свою квартиру, я подошел к окну и стал думать. Мне хотелось расставить акценты и вывести суть, или хотя бы подвести черту, что бы в дальнейшем предсказывать будущие и не впадать в ошибки. Я думал долго и честно, но так ничего и не смог придумать.
За окном вставал новый день и новая печаль.
08/12/2000